Как же возник такой характер, откуда появился? «Он, — говорит А. Константинов, — порождение грубой среды, жертва грубых воспитателей. Зло заключено не в нем самом, а в окружающей его среде».
Во второй части цикла рассказов «Бай Ганю вернулся из Европы» еще в большей степени заостряется социальный смысл собирательного образа. Бай Ганю выступает теперь в роли журналиста, депутата, члена правительственной делегации. Он сам «делает выборы», в его представлении идеалы и общественная борьба — «все это ерунда». Он прикидывается народолюбцем, порой даже заигрывает с народом, но это лишь маска преуспевающего буржуа.
В критике и литературоведении по-разному трактовали этот образ: одни искали в нем национальные черты, другие — балканские или общечеловеческие. Наиболее убедительную характеристику этого образа дал болгарский критик-марксист Д. Благоев. Еще в 1897 г. Д. Благоев писал, что «Бай Ганю — это смесь старой простоватости и мещанской наивности с нахальством новых рыцарей, которые благодаря лихоимству, грабежу среди бела дня под охраной законов и власти, благодаря малым и крупным сделкам и спекуляциям почувствовали в своих мошнах силу капитальца»[2]. Буржуазная среда, в которой процветали такие, как бай Ганю, не могла простить писателю откровенно смелых и острых выступлений. Его преследовали, травили и, наконец, в 1897 г. было совершено злодейское убийство.
Так писатель-демократ, бескомпромиссный противник реакции и монархии, стал жертвой того мира, который он беспощадно разоблачал своими произведениями, и особенно сатирической повестью «Бай Ганю», вошедшей в золотой фонд болгарской классической литературы.
Развитие болгарской повести от Любена Каравелова до Алеко Константинова — это путь больших идейно-художественных завоеваний болгарских писателей-реалистов, которые сумели в своих произведениях запечатлеть героические страницы в истории болгарского народа, показали в неповторимых глубоких образах лучшие национальные черты народа-борца и народа-труженика.
|
|
В. Злыднев
Любен Каравелов
Болгары старого времени
Памяти братьев Миладиновых{5} и Н. Герова{6}
I. Хаджи Генчо
Хаджи Генчо — болгарин, каких мало; такого человека и в Англии не сыщешь. Хаджи Генчо — весьма почтенный человек, превосходный человек, ученый, умный; он все знает и на все даст ответ, потому что у него живая душа и горячее сердце. По всему видно, что не зря даны ему уши и глаза и хлеб он недаром ест! Такой человек среди болгар — чистое золото: у них горизонт довольно ограничен, и они понимают все в одном смысле, как дедушка с бабушкой завещали. А Хаджи Генчо не такой: он расширяет свои познания, и если родительница его считала до трех, то он умеет считать до тридцати.
Другого болгарина о чем ни спросишь, он ответит так, как слышал от матери; а Хаджи Генчо расскажет все подробно, будто по-печатному. Спросите у него, например: «Дедушка Хаджи, где дьявол живет?» — «В преисподней», — важно ответит он и не хуже архиерейского проповедника расскажет все досконально, как по книге прочтет: как там черти живут, как едят, как спят, умываются и все прочее.
В церковь Хаджи Генчо ходит каждый день. По воскресеньям и большим праздникам он сидит на троне у пангала и продает свечи, а в будни поет на клиросе, потому что единственный копривштицкий певчий Никита Вапцилка в будние дни занимается красильным делом. Нужно заметить, что в болгарских церквах, несмотря на царящее в них греческое архиправославное направление, молящиеся не стоят, а сидят на так называемых тронах, представляющих собой скамью с подушкой, подлокотниками, как у кресел, и откидным сиденьем. Троны эти всегда проданы, запроданы и перепроданы богатым прихожанам, а у кого нет денег или желанья сидеть, те стоят. Пангалом называется место, где продают свечи. Такова обстановка болгарской церкви. Что касается внутренней ее организации, то весь причт состоит из одних священников: нет ни дьяконов, ни архидьяконов. Зато при каждой копривштинской церкви имеется десяток священников. Только священник имеет право называть себя пастырем болгарского народа!
|
|
Итак, Хаджи Генчо поет на клиросе. Ах, как поет, этот Хаджи Генчо! Ну просто чудо! «Господи, воззвах к тебе», — возглашает так сладко и умильно, что молящийся невольно возведет очи горе, разинет рот и слушает с благоговением и страхом божиим.
— Если б Хаджи Генчо не гнусавил немного, как грек, то даже глухие, и те приходили бы его слушать, — говорил дед Филчо, побывавший в России.
— В России не найдешь таких певчих, — отвечал Хаджи Славчо.
И слава Хаджи Генчо все росла и росла.
Часослов, псалтырь, апостол, даже месяцеслов он знает наизусть; чуть священник собьется, что случается нередко, Хаджи Генчо тотчас поправит его. «Блудоволиши», — произносит отец Ерчо. «Благоволиши», — кричит Хаджи Генчо. «Страха Рада иудейска», — говорит священник. «Страха ради иудейска», — кричит Хаджи Генчо со своего места. Священник был родом из Клисуры… Все эти книги были у Хаджи Генчо из Киева; он терпеть не мог книг московской печати и всегда говорил:
|
|
— Московские книги никуда не годятся, а червенословки{7} просто из рук вон плохи… Коли в Киеве псалтырь на такой бумаге, как московская, напечатать, так и владыке не стыдно подать будет.
Кроме церковнославянских текстов, Хаджи Генчо читает еще по-румынски, немножко по-русски, немножко по-гречески. Словом, он считается самым умным и ученым человеком не в одной только Копривштице, но и в Стрелче, и в Краставом селе, и в Татар-Пазарджике, и на Мараше в Пловдиве.
Приедет судья в Копривштицу и попросит, чтоб ему прислали кого потолковей из местных жителей — обсудить вопрос насчет мертвого тела или другой какой, — копривштинцы, как люди толковые и опытные, непременно пошлют к нему Хаджи Генчо. И вот Хаджи Генчо идет к судье и говорит с ним, говорит долго, красно говорит, так что судья чаще всего прикусит губу и промолвит: «Ученый человек этот Хаджи Генчо!» — и не знает больше, что сказать, слов не найдет.
Хаджи Генчо состоит учителем в Копривштице. Все его там знают, все почитают и все боятся его милости — от первого до последнего. Спроси о нем хоть слепого Пейчо, что при церкви живет и милостыню по субботам и воскресеньям собирает, а в прочие дни пропивает ее в корчме, — ну, того, который так хорошо играет на гуслях и поет о Марке Кралевиче{8} и девяти змеях, — так и он скажет:
— Ступай туда; видишь вон там, за Герджиковым мостом, выбеленный дом с большим навесом и стеклянными окнами. Там его и найдешь!.. А зачем тебе Хаджи Генчо? — прибавит он как любознательный человек.
— Да чтоб письмецо моему Стане написал.
— Уж он напишет… Он складно пишет, — скажет Пейчо и опять скроется в корчме.
Утром Хаджи Генчо, как только встанет с постели, тотчас идет в церковь, а из церкви, по окончании обедни, нигде не задерживаясь, прямо домой. Только по субботам и воскресеньям немножко запаздывает: по субботам он собирает поминальную кутью по усопшим, а в воскресенье заходит к кому-нибудь в гости гретой водки отведать и кофейку попить.
Копривштицкие старики, по старинному христианскому обычаю, в субботу, как выйдут от обедни, всегда садятся перед церковью на лавках под навесом и ждут поминального угощения. Сядут, вынут из-за пазухи либо из-за пояса синие платки с белыми звездочками, два конца платка заткнут за пояс, а другие два в руке держат; старухи и мальчишки — вынесут из церкви освященную кутью — вареную пшеницу, смешанную с медом, толчеными орехами, инжиром, жареной кукурузной или пшеничной мукой и сахаром, — и, взяв свою поповскую ложку, раздают эту кутью старикам и священникам на помин души своих родных. С другой стороны выстроятся, как солдатики, маленькие поповичи и другие мальчишки — тоже ждут кутьи и, получив ее, тащат скорей в рот, так что даже не успевают произнести требуемое обрядом пожелание: «Прости, боже, души усопших!» Старикам и ребятам старухи дают по одной ложке, а Хаджи Генчо всегда две — за то, что он им поминанья пишет. Ах, если б вы знали, как он пишет эти поминанья! Ну, будто печатает — с острыми и тупыми ударениями да титлами{9}; даже отец Георгий, частенько коверкающий слово божие, прочтет, ни разу не сбившись, и вместо «Гана» уж не скажет «гада».
Придя домой из церкви, Хаджи Генчо зажарит на углях кусок говядины, нальет себе кружку красного вина, возьмет солонку и сядет, как он сам выражается, «в брюхе порядок навести»; но прежде чем начнет есть, отрежет кусок говядины и накормит своего любимца, жирного кота, похожего скорей на поросенка. Хвост у кота отрезан в день святого Харлампия, о чем свидетельствует и самый хвост, хранящийся у хозяина в бумажке, на которой написано: «На святого Харлампия, в 1841 году, отрезал я хвост у своего кота и дал коту имя Бундук. Я, Хаджи Генчо, милостью божией учитель в Копривштице». Кота своего Хаджи Генчо очень любит; этот кот, как доказано целым рядом исторических фактов, — единственное существо, которое Хаджи Генчо когда-нибудь любил и считал своим другом. Но тут возникает философский вопрос: если Хаджи Генчо любил своего кота, зачем же он отрезал ему хвост? Разве он не знал, что эта операция всегда болезненна и мучительна? Дело в том, что Хаджи Генчо не хотел этого знать, так как любил все из ряда вон выходящее и то, что напоминало о старом времени; поэтому он и не обратил внимания на то, страдает его кот или нет, и отрезал ему хвост совершенно хладнокровно.
Впрочем, не всегда Хаджи Генчо делится с котом говядиной; иногда он кормит его легким, а по праздникам печенкой, взятой даром у мясника, сынка которого, Нончо, он учит читать в церкви и составлять счета. Хаджи Генчо никогда не позволяет участвовать в своей трапезе жене и детям; они едят отдельно, питаясь ржаным хлебом да сухим овечьим сыром, из которого, прежде чем он стал называться сыром, были удалены жиры и вообще все питательные элементы.
Покушав, Хаджи Генчо идет в класс, захватив с собой наперсток, иголку, крючки и свои старые шаровары. Старые шаровары Хаджи Генчо не похожи на другие копривштицкие шаровары, так как все копривштинцы одеваются в синее или черное, а Хаджи Генчо — немножко понарядней: шаровары эти были сотканы собственноручно его супругой в молодые годы из красной, белой, синей и черной шерсти. Надо сказать, что они были сшиты еще до прихода русских{10}, и теперь он перекраивал и перешивал их в двенадцатый раз.
«Нельзя сложа руки сидеть да готовенького ждать; лоза, не принесшая плода, ввергается в огонь», — говорит Хаджи Генчо и перешивает свои шаровары, обучая и воспитывая болгарское юношество. Но, прежде чем объяснить вам происхождение старых шаровар Хаджи Генчо, необходимо сообщить, что у него их еще две пары. Одни из них новые и называются «брюки», другие — суконные. Суконные Хаджи Генчо надевает только на пасху, рождество, богоявление и в родительскую субботу. Эти шаровары кофейного цвета и подарены ему чорбаджией Вылко. А теперь расскажу вам о старых шароварах.
Они местами старей, местами новей, и там, где они новей, прежде были разные карманчики: один для платка, другой для ножа, третий для мячика и так далее.
Вы, наверно, с удивлением спросите, зачем такому благочестивому и мудрому мужу мячик? Неужели этот Синтип-философ играет в мяч? В том-то и дело, что играет, и удивительным способом: мячиком он призывает непослушных детей к порядку и учит их уму-разуму. Когда кто-нибудь из ребятишек зашалит, Хаджи Генчо пошалит тоже; кинет мячик, попадет в ребенка и крикнет ему: «Принеси мяч!» Тот принесет и, возвращаясь на место, со слезами на глазах дует себе на руки.
Хаджи Генчо — добрейшее существо. Он не пропустит ни одной свадьбы, ни одних поминок, а иногда даже сам читает псалтырь над покойником; не пропустит он также ни одних крестин, ни одних родин, ни восьмого января{11}.
Задает ли пир кто-нибудь из копривштинцев, гости ли у кого соберутся, — Хаджи Генчо тут как тут, без него дело не обойдется.
Во время боев русских с турками он был с русскими в Валахии, купил там две большие брашевские баклаги и привез их в Копривштицу. Теперь, если кому понадобится баклага, он посылает за ней к Хаджи Генчо.
— Дедушка Хаджи, — говорит ему мальчик, — папа прислал меня, чтобы ты дал нам большую желтую баклагу.
— А у вас разве нет баклаги? — спросит Хаджи Генчо.
— Есть… Как можно без баклаги?.. Да наша маленькая.
— Зачем же вам большая баклага?
— Нам нужно… Папа угощает своих компаньонов и приятелей, так надо вина принести побольше.
— Где ж это твой папа пир устраивает?
— На Салчовой мельнице, в саду, в беседке.
— Место хорошее… Хорошее, прохладное и в сторонке… А скажи: твой папа больше ничего не велел передать мне?
— Больше ничего.
— Не сказал ли он тебе: «Передай, мол, дедушке Хаджи, чтоб и он пожаловал откушать да винца попить?»
— Нет, этого он не говорил.
— Ну, коли так, ступай и расспроси его хорошенько: ты, верно, запамятовал… Беги скорей. Да скажи отцу-то, чтоб не забыл меду прихватить. «Дедушка Хаджи, мол, перед обедом любит водочки с медом выпить». Так и скажи.
Мальчик вернется к Хаджи Генчо со вторым поручением и на этот раз уж наверняка получит баклагу. Хаджи Генчо сам вынесет ее и подаст мальчику, предварительно маленько подергав его за ухо либо за волосы, чтобы тот не забывал, что отец говорит, особенно посылая его по таким важным делам, как просить у дедушки Хаджи баклагу и звать ее хозяина на ужин, а заодно и за то, что этот невнимательный к Хаджи мальчик в прошлое воскресенье в церкви шалил и бил шапкой по голове Пениного малыша.
Хаджи Генчо — настоящий оракул. Пойдите расскажите ему свой сон или сообщите, что у вас рука чешется, правый или левый глаз дергает, либо веко дрожит, либо вы чихнули под Новый год, — и он вам тотчас же объяснит значение этих важных сверхъестественных явлений, вторгающихся в неразумную жизнь человека. Раз пришла к нему Найда Гиздина и говорит:
— Я, дядя Хаджи, во сне видела, будто меня собака укусила.
— Черная или белая? — спросил Хаджи Генчо.
— Черная, как деготь.
— Плохо, — ответил Хаджи Генчо, возведя глаза к небу. — Ты женишь сына и введешь в дом злую, непокорную сноху.
И в самом деле, через месяц Найда женила сына, и сноха ее оказалась точно такой, как сон предвещал…
Кроме того, Хаджи Генчо знает, какие дни черные и какие белые; однажды он сказал Лулчо Крадлину, чтоб тот не покупал овец в горештники{12}. Лулчо не послушался Хаджи Генчо, и овцы передохли от сапа.
Хаджи Генчо любит иметь про запас холодную водицу, особенно из Арнаутского колодца, но не для питья — пьет он краставосельское вино, — а просто так, чтоб была в доме, да и ученики чтобы сложа руки не сидели.
Пошлет он ученика на Арнаутец за водой, но сперва обязательно поколотит его, чтобы тот двух желтых глазированных кувшинов не разбил.
— Колотить нужно, пока не разбил кувшинов, — говорит Хаджи Генчо. — А как разобьет, так, колоти не колоти, все равно уж целы не будут.
Впрочем, надо сказать, что Хаджи Генчо так только философствует — ну, вроде как в свое время Насреддин-Ходжа, — а на деле, если кувшины по той или иной причине оказываются разбитыми, мальчику опять больно от него достается.
Но как бы то ни было, все копривштиицы любят Хаджи Генчо и называет его справедливым человеком. Один из этих копривштицких ревнителей справедливости, высоко оценив Хаджи Генчо, водил его в Иерусалим на поклонение и выкупал в «Иордане-реке», благодаря чему Генчо Сыч приобрел почетное — наименование Хаджи, не слишком понятное в России, где оно, кажется, обратилось в «ханжу».
Необходимо заметить, что Хаджи Генчо никогда не говорит: «Я хаджи», а всегда: «Я паломник». Хаджи Генчо очень сердится на отца Ерчо и бранит его за то, что тот почти всегда, святя воду в доме Хаджи Генчо, произносит только:
— О здравии Генчо.
— Генчо-паломника! — кричит Хаджи Генчо.
— Генчо-паломника, — повторяет отец Ерчо, — и Генчовицы-паломницы.
— Цона — не паломница! — возражает Хаджи Генчо, крестясь. — Тебя давно расстричь пора… Вот приедет владыка, я тебе покажу… Будешь знать Хаджи Генчо!
— Прости меня, Хаджи… Выпил я малость, — говорит отец Ерчо, и голова у него качается, словно он копает землю мотыгой.
— А когда ты не выпивши? — спрашивает Хаджи Генчо, глядя на отца Ерчо ястребиным взглядом. — Ты всегда пьян! Думаешь, я не знаю, что ты натворил позавчера у деда Крайова? Ну, скажи, где это слыхано, чтоб при выносе покойника пели: «Во Иордане крещающуюся»?
— Прости меня, Хаджи! — жалобно твердит отец Ерчо.
— «Прости меня, Хаджи…» Ни за что не прощу!.. Я тебе тысячу раз говорил: брось свои «того-этого», а ты все по-своему. Стал третьего дня Евангелие читать, так словно дервиш какой: «Во время оно, того-этого, рече господь, того-этого, ко пришедшим к нему иудеям, того-этого…» Ну какой еще священник читает слово божье так, как ты, скажи на милость?..
— Да сам владыка, когда что читает, так то и дело «эдак» говорит.
— То владыка, архиерей, а то ты — поп Ерчо, — обрывает Хаджи Генчо бедного священнослужителя, делая презрительную гримасу.
Хаджи Генчо очень любит лакомства, особенно дареные. В доме у него целый базар, так как он заботливо подбирает все, что подвернется под руку — и нужное, и ненужное. Господи боже мой, сколько у него там разных коробочек — и деревянных, и картонных, и даже глиняных! И все они полны добра, какого и у Яка-лавочника не найдешь! Хаджи Генчо не пропустит ни одного базарного дня, чтобы не купить коробочки, если только не сыщется добрый человек, который ее подарит ему; а так как свет не без добрых людей и они попадаются даже на базаре, то и коробочки Хаджи Генчо — почти все дареные. А в этих коробочках — и сушеные груши, и сушеные сливы, и абрикосы, и кизил, и яблоки, и вишни, и черешни, и разные орехи, и фиги, и изюм; потом — всякие душистые травы и снадобья: мята, божья трава, корица, тмин, пряный корень, черный перец, даже белая и черная мастика. Сливы и абрикосы Хаджи Генчо употребляет в пищу, а мастику, которую жуют одни турчанки да девчонки, он не жует, но и не выкидывает. Мастику эту он получил в подарок от одного еврея-торговца, который однажды укрылся под навесом Хаджи Генчо и этим спас свой товар от дождя. Надо заметить, что хотя между торговцем и Хаджи Генчо произошли кое-какие недоразумения, однако в конечном счете оба остались довольны друг другом и мастика перешла в собственность Хаджи Генчо.
Из этого вы можете видеть, что Хаджи Генчо — великий эконом… Он и не представляет себе, что значит пренебрегать чем-нибудь; он никогда ничего не выбросит, не выльет, не разобьет. Но не подумайте, чтобы это было от скупости, — вовсе нет; Хаджи Генчо очень хорошо знает: если что ему и не понадобится, то может понадобиться кому-нибудь другому. Иной раз прибежит к нему какая-нибудь девчонка и скажет:
— Дедушка Хаджи, мама больна, и хочется ей сухих абрикосиков; одолжи нам, пожалуйста, немножко.
— А почему вы не купили себе летом?
— Забыли, — ответит девочка.
— И у меня нет, — скажет Хаджи Генчо. — Я тоже забыл купить.
— Нам говорили, у тебя много; ты давал Нончо Орле, и Нончовица рассказывала, что у вас и абрикосов и кизила — целые возы.
— Нету, нету. Ни фунта нету, — сердито отвечает Хаджи Генчо. — Тогда было, а теперь нет.
Девочка обиженно поворачивается к нему спиной и хочет уходить, но Хаджи Генчо останавливает ее и начинает уже веселей и ласковей:
— Послушай, Танка, скажи мне, пожалуйста: когда вы будете резать свою серую свинью, так деда Хаджи позовете отведать? Я слышал, вы ее все кукурузой кормили, а от этого свининка больно вкусна. Люблю я свиной шашлык.
— Хорошо, дедушка Хаджи, мы тебя позовем шашлык кушать, — отвечает девочка, устремляя на него полный надежды взгляд.
— Хе, хе, хе, «позовем»! Все так говорят, когда абрикосы нужны, а получат — позабудут дедушку Хаджи.
Затем Хаджи Генчо снова роется в памяти и вспоминает, что однажды у Стаменовых зарезали индюка.
— Почему не позвали меня, когда индюка зарезали, которого орехами кормили, а? Как раз еще вам тогда красного вина привезли? Позабыли? А я помню…
— Мы, дедушка Хаджи, индюка на заговенье резали, а тогда гостей не зовут. Да ты и сам бы, не пришел.
— Ну вот, ну вот, знаю! Вы нарочно прежде не зарезали его, а дождались заговенья, чтоб дедушку Хаджи не звать! Ну, а вино привезли, тогда почему не позвали? Скажи, почему?
Девочка молчит.
— Что ж ты молчишь, плутовка? Видно, не хотели? Ну, запомни же и матери скажи: дедушка Хаджи, мол, дал мне абрикосики только, затем, чтоб и вы его не забывали. Понимаешь?
После этого Хаджи Генчо идет в свой музей, где в шкафах, ящиках и сундуках хранятся все его редкости. Взгляните: по стенам тянутся полки; на них разложены разные разности. Каждый предмет обязательно во что-нибудь завернут, одет, завязан, имеет свое определенное место и свой номер, а иногда — как, например, хвост кота — снабжен надписью, содержащей необходимые пояснения. Под номером первым лежит топор, завернутый в клеенку; под вторым — мотыга; под третьим — пила; дальше — разные тарелки, миски, баклаги, графинчики, рюмочки, горшки, медная посуда, кувшины, — да мало ли что еще: всего не перескажешь. Нужно заметить, что в эту комнату Хаджи Генчо не пускает даже свою жену.
— Как впустить ее сюда, когда она из чужой семьи, — говорит Хаджи Генчо. — И прожорлива: лопает, будто акула. Всех пускать, так ничего не останется.
Хаджи Генчо завертывает немножко абрикосов в бумажку, написав на ней: «Сии абрикосы отдать господину Стоимену Таралежу. Во имя отца и сына и святого — духа, аминь. От Хаджи Генчо». И подает сверток девочке, которая дожидается за дверью.
Хаджи Генчо — человек сильной воли и твердого характера. Никогда этот Кралевич Марко не падает духом. Никого не боится, никого знать не хочет, ни перед кем шапки не ломает. Попробуй кто сделать ему назло, обидеть его или над ним посмеяться, — отомстит, ей-богу, отомстит! Раз купил он ослицу и послал сына куда-то по делам; тот сел и поехал. Едет мимо дома дедушки Вылко. А дедушка Вылко был большой шутник; сидит он у своих ворот — видит: сын Хаджи Генчо едет! И спроси его:
— Куда это ты, Найден, свою мать погоняешь?
Приехал мальчик домой — плачет, что его обидели. Рассвирепел Хаджи Генчо, как кабан. На другой день продал ослицу цыганам и купил осла, потеряв на этом целых тридцать грошей, да и говорит сыну:
— Ну, сынок, садись теперь на осла, поезжай мимо Вылкова дома. Ежели дед Вылко увидит тебя и спросит: «Куда своего отца гонишь?», ты скажи ему: «Гоню, мол, к твоей жене».
Сын в точности исполнил отцовские указания, и с тех пор дедушка Вылко больше уж не шутил над Хаджи Генчо.
Вот — почему копривштинцы остерегаются Хаджи Генчо, а ребята — те боятся его, как чумы. Увидит, что они играют в орехи, — эта невинная детская игра уже не дает ему покоя, раздражает, тревожит его. Подкрадется он к ним, как кошка, поднимет палку и закричит:
— Где вы взяли орехи, пострелы? А?
— Мне мама дала с Неделчо поиграть, — отвечает мальчишка с покрасневшим от холода, как свекла, носиком.
— А мне папа дал пять пар, и я купил орешков у Петра Митрова, — говорит другой, в косматой отцовской бараньей шапке.
Хаджи Генчо схватит первого за ухо, потянет вверх и начнет, улыбаясь, ему выговаривать:
— Ты, песий сын, орехи у матери украл? Так, что ли? Говори правду!
— Нет, дедушка Хаджи, нет. Я не крал, право не крал. Ай, ай, дедушка Хаджи! Я никогда не краду. Мне мама орешки дала… Ой, ой, дедушка Хаджи, больно. Ай, ай, ай, больно, больно!
— А зачем же я тебя треплю, песий сын? Для того и треплю, чтоб больно было. Понял?
Произведя такую же операцию и над другим мальчиком, он пойдет дальше, веселый и довольный тем, что научил ребят уму-разуму и посеял семена благонравия в их сердца.
Впрочем, он не всегда наказывает мальчиков. Например, в светлое христово воскресенье или на рождество он не только не трогает чужих ушей, но даже других учит, что никого не нужно бить, потому что Христос воскрес.
— Христос воскрес, — говорит Хаджи Генчо. — Правда, любовь и мир воскресли. Теперь драться грешно.
Вся хитрость тут заключается в том, что в эти праздники каждый из ребят приносит ему, как своему учителю и наставнику, каравай, крашеные яйца, четвертинку водки и другие гостинцы. Приняв подношение, он потреплет мальчика по щеке и промолвит:
— Ну, расти, сынок, до потолка.
Но привычка подчас берет, верх над разумом, и Хаджи Генчо иной раз, забыв, что праздник, возьмет да и потянет за ухо мальчишку, не принесшего ему каравая, а между тем осмелившегося играть, бегать по улице, бить с товарищами яйца, да еще не выучив наизусть «Христос воскресе» и «Ангел вопияше».
Хаджи Генчо любит рассказывать обо всем подробно. Как-то раз он поехал с дядей Петром в Карлово. Проезжают они через село Клисуру; попросил он своего спутника немножко подождать на дороге, тронул коня и скрылся в одной из кривых и узких клисурских улиц. Через некоторое время он вернулся, держа в руке пустой мешок.
— Где ты взял этот мешок? — спросил дядя Петр.
Хаджи Генчо стал рассказывать историю мешка и рассказывал ее до самого Карлова: он сообщил, где была куплена шерсть, где она была настрижена, где выкрашена и так далее. Дядя Петр размышлял о своих торговых делах и очень невнимательно слушал все эти откровения. Приехали приятели в Карлово; дядя Петр опять спрашивает Хаджи:
— Ты мне так и не сказал, бай Хаджи, откуда у тебя мешок?
Этот вопрос возмутил Хаджи Генчо.
— Что же? Выходит, тебе от Клисур до Карлова собака брехала?
Хаджи Генчо — большой любитель строиться. Редко проходит год, чтоб он не пристроил к дому какого-нибудь нового помещения, а еще реже случается, чтобы какой-нибудь сосед не подал на него в суд за то, что этот «нечестивец» вывел навес своей крыши на его двор. Но все эти судебные или, вернее, соседские распри обычно кончаются тем, что строеньица Хаджи Генчо остаются стоять, распластав крылья над чужими дворами, и соседские куры благословляют Хаджи Генчо за то, что этот «добрый человек» устроил им пристанище, где они могут спокойно укрываться со своими цыплятами от дождя, жаркого южного солнца и других неприятных явлений природы.
Как только войдешь в калитку Хаджи-Генчова двора — глазам открываются разнообразные картины. Направо — садик, где Хаджи Генчо лежит по праздникам под ветвистой грушей и, прохлаждаясь, пьет водку, а в будни перекапывает гряды, сажает цветы и капусту, плодовые деревья и лук. Хаджи Генчо гордится своим садиком и с полным сознанием его и своего собственного достоинства зовет гостя войти полюбоваться… Надо вам также сказать, что у себя в саду Хаджи Генчо забывает о человеческих слабостях и пользе назидательных поступков; он без церемонии водит туда и мужчин и женщин, несмотря на то, что летняя жара не позволяет ему надевать описанные выше пестрые шаровары.
— Человек рождается на свет божий, чтоб радоваться, а не страдать, — говорит Хаджи Генчо.
— Ты, Хаджи, хоть при Петковице в подштанниках не ходил бы. Она расскажет мужу, он рассердится и перестанет присылать тебе вино, — заметит, бывало, жена.
Хаджи Генчо, подумав немного, возражает:
— Они у меня чистые…
— Нет, грязные, — только промолвит старушка и отойдет от непокорного супруга.
За садом вырыт колодец, который лучше всего поможет нам понять характер Хаджи Генчо. Колодец устроен под самыми окнами дома, и в его открытое «устье» Хаджи Генчо без всяких затруднений опускает прямо из окна еду и питье, чтоб они охладились: на одной веревке красную баклагу с белым вином, а на другой торбу, в которой покоится огромный стрелешский арбуз. Это его холодная летняя закуска. В большом доме только две комнаты да чулан; а за домом, вдоль длинного двора, тянутся, словно возы на лугу, разные курятники, хлевы, амбары, стойла, даже пекарня; по левую руку — опять какие-то строеньица, погреба, сеновалы.
Хаджи Генчо не любит цыган, и если ему встретится Мено или какая-нибудь Хайша, он посылает их к мяснику Нейчо, чтоб тот с них кожу содрал. По этой причине и по целому ряду других наши копривштинцы запретили цыганам ездить мимо церкви; не позволяют они им и выходить на верхнюю дорогу греться на солнце.
— Верхняя дорога близко от церкви, а христова вера не терпит цыганского духа, — говорит Хаджи Генчо.
Когда скрипач Мено захотел креститься, наши копривштинцы позвали Хаджи Генчо и поручили ему заглянуть в церковные книги — узнать, разрешено ли соборными постановлениями крестить цыган. Хаджи Генчо взял самую старую книгу и начал в ней рыться. Рылся-рылся и, наконец, объявил:
— Прежде надо с него кожу содрать, а потом уж крестить его.
Так Мено и остался некрещеным.
В своей усадьбе, которая называется школой, Хаджи Генчо откармливает всякую живность, — главным образом индюшек, гусей, уток, кур, а также восемь серых свиней с кудрявой щетиной, — и, на удивление всему роду человеческому, откармливает, не тратя никакого капитала.
У попов огромную роль в хозяйстве играют поминальное угощение и просфоры, а у Хаджи Генчо еще более завидная роль отведена школе. Для него это настоящая Калифорния! Очень многие ученики Хаджи Генчо, приходя утром в класс, приносят с собой хлеб, разную снедь и обедают в школе. И вот когда какая-нибудь курица, гусыня или индюшка выведет цыплят, гусят или индюшат, Хаджи Генчо поднимается на кафедру и начинает толковать ребятам:
— Слушайте, детки. Наша курочка с божьей помощью вывела одиннадцать цыпляток. Я вам всем подарю по цыпленку, но с условием, что в благодарность за это вы будете как можно лучше кормить своих питомцев.