Эта история время от времени всплывала в моей памяти, когда я просматривал семейные фотографии полувековой давности — сентиментальное занятие пожилого человека. Но особенно остро и пронзительно заработала память, когда читал исследование Ст. Куняева “Жрецы и жертвы Холокоста”, ту её часть, где автор с цифрами и фактами убедительно доказывает, что благодаря нашей стране тысячи и тысячи еврейских семей были спасены от рук гитлеровских нацистов.
В этой обширной теме, мне кажется, ещё не исследовано переселение еврейских беженцев в один из регионов СССР — Среднюю Азию. Не показана их жизнь, нравы в среде местного населения обширного тылового края, и в частности, в древнейшем мусульманском городе — Бухаре, чему я являюсь ОДНИМ ИЗ немногих оставшихся живых свидетелей.
…В один из ноябрьских дней 1939 года отец был вызван в Бухарский обком партии, где секретарь озадачил его словами:
— К нам везут беженцев из Польши… Каждый дом по разнарядке обязан принять по две семьи переселенцев! И точка!
— В моей семье ютятся одинадцать душ в двух комнатках. Куда же ещё?!
— Коммунисты не обсуждают этот вопрос, Исхак! — привстал мрачно секретарь. — Это приказ оттуда, — показал он пальцем наверх. И чуть тише: — От самого товарища Сталина…
Вспоминал потом отец: он шёл домой и думал, что надо успеть до приезда гостей побелить и освежить мансарду, где наша семья спасалась от летней жары, и ещё пристроить, как продолжение виноградника во дворе — навес, вроде столовой и спальни, продуваемой короткой прохладой лишь под утро.
Мать — Ризван, как истинная мусульманка, восприняла сообщение отца смиренно и даже выразила сочувствие беженцам, изгнанным из родных мест, хотя и не могла вспомнить, в какой части света расположена Польша.
— Они — мусульмане? — робко спросила она у старшей сестры — Мухибы, которая считалась в семье самой ученой, потому что заканчивала местный педагогический институт.
— Христиане, — ответила сестра и, подумав, уточнила: — Католики…
“Католики” снова поставили мать в тупик, и, чтобы скрыть смущение от незнания, она рассудила:
— Какая разница — какой веры… Страдальцев надо принять так, чтобы они чувствовали себя у нас, как дома, — отметила мама, ещё не видя в глаза “разнарядочных” гостей, и села, пригорюнившись, вспоминая, каким просторным был наш родовой дом в годы её детства, под защитой которого прошли семь поколений нашей фамилии — среди них и имамы, и ученые-математики, и яростные большевики, каким был мой отец.
Всё имущество последнего владельца нашего двадцатикомнатного трехэтажного дома, принадлежащего деду по матери — было конфисковано в пользу бедных. Родителям оставили две комнатки и дворик, куда домоуправ вскоре привел четырех растерянных переселенцев…
Пока они сосредоточенно разглядывали каждого из нас, мы с братом бросились помогать им внести картонные чемоданы, перевязанные бечёвкой, и узлы с домашним скарбом.
Напряжение с обеих сторон быстро спало, и вскоре мать уже поила гостей зеленым чаем под навесом. Мы же с братом, приятно взволнованные лицезрением новых постояльцев, бегали вокруг виноградника, разглядывая чужестранцев. Высокая, смуглая женщина одного с матерью возраста представилась Софьей, указала на мужа, назвав его Эзроэлем, а также на сына, семнадцатилетнего Абрама. Четвертый, державшийся с первой минуты несколько особняком, представился скупо: “Шломо Камински”. В отличие от добродушной улыбчивой семьи Софьи, в облике его было нечто загадочное, и несмотря на адскую духоту, он категорически отказвался сбрасывать с себя длинный, черный плащ, на ворот которого с кончиков его козлиной бородки шариками скатывался пот.
Когда отец вернулся из домоуправления, заполнив бумаги-поручительства в отношении переселенцев, и повел их по лестнице на мансарду, выяснилось, что загадочному в черном плаще потребовался отдельный угол, ибо жил он бобылем, весь погружённый в старинные книги. Семья Эзроэля отгородилась от него в общей комнатке камышовой циновкой.
— Интересно! — воскликнула мать. — У них такие же имена, как у бухарских евреев… Вот, оказывается, откуда перекочевали к нам в старину евреи — из Польши, а меня уверяли, что из Ирана…
Кроме узбекского и таджикского, бытовым языком в нашей семье был и русский. И на первых порах, изъясняясь с гостями, мы ухватывали отдельные польские слова общеславянского корня, правда, разбавляя беседу выразительными жестами.
Разнарядка коснулась каждой бухарской семьи. Беженцев из Польши, Прибалтики, Бессарабии приняли не только узбекские и таджикские семьи, но и наши русские соседи. Иноземная речь звучала и в арабских, иранских, осетинских кварталах, и в живущих с эмирских времён обособленно бухарско-еврейских домах. И это была одна из многих волн переселенцев — в годы басмачества — из голодающих, охваченных эпидемиями болезней кишлаков — в города, из районов советско-финской войны, из Урала и Сибири, центра России — эвакуированные специалисты вместе с военными заводами…
По паломничеству бухарских евреев в наш квартал Суфиен, одна часть которого выходила на улицу Урицкого, а другая — Клары Цеткин, выяснилось: всегда сосредоточенный, спускающийся с мансарды со связкой книг Шлома был в Кракове раввином в местной синагоге. И по тому, как встречали его ждавщие на улице бухарские евреи, было видно: истосковались по пастырю они, оставшиеся к началу войны без своих молельных домов…
Соседи Шломы по мансарде тоже оказались еврейскими беженцами, при каждом удобном случае рассказывающие, какие ужасы они пережили от немецких и польских фашистов, пока не достигли границы нашей страны. И к месту и не к месту благодарили товарища Сталина, должно быть, думая, что между балками глинобитных стен дома замаскированы всеслышащие уши гебистов.
Предприимчивая семья Эзраэля быстро приспособилась к инородной среде, и вот уже Софья работала уборщицей в школе, муж её, имевший в Кракове хлебозавод, устроился мукомолом к лепёшечнику Саиду в пекарню, а Адам продолжил учебу во вновь открывшемся отделении польского языка и литературы в единственном в то время в Бухаре вузе — педагогическом институте.
В мусульманских семьях считается дурным тоном спрашивать у гостя — сколь долго он думает гостить у хозяев, и из какого он рода и племени. Так и нам было неважно, евреи беженцы или поляки. За короткое советское время мы не раз ощущали растущую силу волн беженцев — из русских и украинских деревень, с востока страны, перед глазами которых, словно мираж в пустыне голода и разрухи, возникали контуры Ташкента-“города хлебного”.
Нередко можно было видеть мать и Софью говорящих о чем-то доверительно, вполголоса. И сестру Мухибу, помогающую студенту Адаму в переводе какого-то текста. И только отец, как и другие педагоги страны, отправленный по указу Сталина с фронта назад в тыловые школы, не мог наладить дружеский контакт с раввином Шломой.
Один из грамотных людей Бухары, любитель поспорить на высокие темы, отец вечерами сидел под навесом, дуя на чай и дожидаясь возвращения раввина. Шлома же был занят дотемна. Руководил акцией бухарских евреев, которые вскладчину переделывали один из домов в своем квартале в синагогу, воодушевившись тем, что власти ослабили давление на религию, призвав верующих в ряды патриотов и защитников родины.
Помню, как отец, наконец, дождался Шлому, шагнувшего из ворот во двор, как всегда, с озабоченным видом, и пригласил почаевничать с ним.
— Уважаемый ребе, можно с вами посихотничать? — Выучил-таки несколько слов на иврите, одно из которых “сихот” — беседа. — Не кажется ли вам, что в Ветхом Завете принижено родство мусульман? Вы, иудеи, произошли от Исаака, сына супруги Авраама Сары. Арабы же повели свой род от Исмаила — сына наложницы Агарь.. Неужели все страдания Агарь в пустыне с младенцем Исмаилом на руках, в поисках воды и крова, не уравнивают её в правах с Сарой..?
— Как вам объяснить..? — уклончиво ответил Шлома. — Ведь вся история нашего Востока полна свидетельств о том, что сыновья наложниц становились во главе государств и династий. Эмирами, ханами, халифами…
— Да, но это мирское, — возражал отец. — Я же о духовном ранжире…
Естественно, не всё было так гладко между пришлыми и местными. На базарах, где под любым предлогом спекулянты взвинчивали цены, люди возмущались: “Откуда-то понаехали! Редька подорожала, лук, картошка. Мы сами еле сводим концы с концами, а из-за вас, переселенцев, цены взлетели до небес…”
В те голодные годы на базарах ничем не торговали, кроме овощей; фрукты, дыни, арбузы — эшелон за эшелоном — отправляли в Россию для помощи фронту.
Плюс к этим и другим невзгодам тыла усилилась гнетущая атмосфера слежки со стороны госбезопасности, и не только по отношению к перемещённым лицам, но и к местным жителям; объяснялось всё это, естественно, законами военного времени.
Чаще, чем раньше, в дом к нам заглядывал капитан Сарымсаков. Без особого приглашения садился с отцом под виноградником чаевничать, не скрывая цели своего визита. Согласно восточному этикету, работники госбезопасности, такие, как Сарымсаков, как-то естественно вписывались в атмосферу любезного гостеприимства семьи. Зная, что любой, к кому они пришли за информацией, будет с ними если не до конца откровенен, то во всяком случае не настроен враждебно, гебисты вели себя доверительно и даже дружелюбно, ничем не подчеркивали свою власть.
— Послушай, Исхак, — обращался Сарымсаков к отцу, стирая носовым платком пыль со своих хромовых сапог. — Ты в курсе того, что твой постоялец раввин развил такую бурную деятельность среди единоверцев, что приходится бегать из одного квартала в другой с высунутым языком… Не мог бы ты, как человек грамотный, сказать, чем занимается любавическое общество, организованное раввином? И почему всякий раз, выходя из синагоги и прощаясь, евреи шепчут друг другу: “До встречи в Иерусалиме”? Не пароль ли это какой тайный?
— Встретиться в Иерусалиме — наверное, их сокровенная мечта, — разъяснял отец, жестами отгоняя нас, детей, в глухой угол двора.
— А разве им здесь плохо? Разрешили открыть синагогу, вкушать без запрета кошерную пищу, выпекать в пекарнях мацу. — Хитроумный гебист пытался выудить ещё что-нибудь ценное у отца.
— Не знаю: ты спрашиваешь — я отвечаю… А любавическое общество — это вроде кассы взаимопомощи больным, немощным*… Рабби так мне объяснял.
— Не знаю, не знаю, насколько всё это пахнет благотворительностью… Давеча пришла к нам шифровка: двое сосланных из России немцев, с ними еврей-переводчик были задержаны возле штаба генерала Андерса в Янги-Юле, под Ташкентом. Пытались вступить в доверие к полякам-охранникам**.
У нас же, детей, гонявший тряпичный мяч на улице, Сарымсаков интересовался: кто и сколько людей заходят ежедневно в ворота соседского дома, где в такой же мансарде, как наша, проживал сапожных дел мастер — Аарон. Вскоре выяснилась причина интереса гебиста; как-то вечером мы услышали крики и брань. Сарымсаков, распахнув окно мансарды, со злостью швырял вниз, на головы милиционерам, новые, ещё пахнущие краской ботинки, сапоги, куски хромовой и лайковой кожи, банки с клеем и краской.
Аарона вывели за ворота в наручниках и в сопровождении милиционеров повели в старое здание медресе в конце улицы Урицкого, где располагалась следственная тюрьма.
Выяснилось, что пришлый сапожник, подбивавший нашу обувь набойками, вырезанными исключительно из лысых покрышек, контрабандно доставал хром и лайковую кожу, наладив производство женских туфель — или сапог, таких, которые мы видели в кинохронике на ногах товарища Сталина, стоящего у карты военных действий с указкой. Покупал он также почти за бесценок золотые коронки у родственников усопших, сотворяя из них ювелирные украшения для сбыта организованной группой — в Ташкенте и в Москве. Вон куда дотянулась рука предприимчивого беженца!
Впрочем, вскоре Аарон вернулся в свою мансарду и на некоторое время залёг на дно, не принимая клиентов. Соседи поговаривали, что у мастера нашлись высокие покровители, которых обувал он в хромовые сапоги, а их жен и любовниц — в лайковые туфли*…
В те годы воры-домушники вели себя нагло и откровенно. Уже не лезли ночью в окно или форточку. Бесшумно сверлили пробоины в глинобитных стенах домов и, не тревожа ничей сон, выносили всё, что подвернётся под руку, зная, что горожане большую часть года спят не в комнатах, а на плоских крышах или во дворах, спасаясь от ночной духоты.
Натянув вокруг матрасов веревки и посыпав их сухой мятой, отпугивающей запахом змей и скорпионов, отец спал, подложив под голову ружье. При малейшем подозрительном шорохе он стрелял в воздух, предупреждая тех, кто зарился на наше домашнее добро. Все мы, лежащие с отцом рядом, вздрагивали от выстрелов и долго потом не могли заснуть.
Раввину тоже казалось, что несколько ночей подряд домушники ищут лазейку, чтобы проникнуть в мансарду. Я даже ходил с ним днем искать следы босых ног на заброшенном кладбищенском холме, прилегающем к задней стене мансарды.
В одну из ночей Шлома закричал от испуга, сбегая вниз по лестнице. Отец сделал несколько предупредительных выстрелов во дворе и за воротами, у могильного холма. Вернувшись, успокоил раввина и сказал:
— Вот вам ружье… Если что — пальните хорошенько, и никто больше носа не сунет к вам…
— Нет, нет, — запротестовал постоялец, — я так не могу… А если у воров тоже есть ружья..?
— Ничего — отстреливайтесь… У вас более выгодная позиция — ведь не вы лезете к ним, а они нарушают неприкосновенность жилища… Смелее!
— Нет, спасибо, — упорно стоял на своем раввин. — Вера моя не позволяет стрелять в того, кого не видишь в темноте. Вдруг ненароком попаду в безвинного человека… тем более, если это будет ребенок, которого домушники посылают на разведку… К тому же — я совсем не умею стрелять…
— Пара пустяков… я вас научу, — высказал последний довод отец.
Так, в ожидании дня Великой Победы, дыхание которой и в нашем тылу ощущалась всё явственнее, жизнь бухарцев ещё теснее переплелась с жизнью переселенцев в разных, порой в драматических и трагикомических ситуациях.
Переплетались интересы и в быту, особенно по части кулинарии и женского рукоделия. Еврейки научились кроить широко спускающиеся к лодыжкам платья, спасающие от жары, красовались на улицах в тюбетейках.
В день Победы, когда мы вместе с нашими постояльцами вернулись с главной площади города — Регистан, ликуя от радости, мать, порывшись в сусеках и не найдя ни горсти риса, сварила свой “коронный” плов из пшеницы, обильно замешав блюдо корицей и базиликом для придания мясного духа. София хлопотала с ней на кухне, тщательно записывая рецепт. Во время общей трапезы взгрустнула:
— Не знаю, что теперь ждет нас в Польше… Мы подали прошение о получении советского гражданства… Успеют ли рассмотреть нашу просьбу до отъезда? Мне сказали в милиции, что подобные просьбы поступили от семидесяти двух семей беженцев в Бухаре…
Мнe стало грустно от мыслей о расставании. В детстве всё новое и необычное, ворвавшееся в тихую жизнь, наполняет её особым смыслом, раздвигая границы сознания и понимания. Я привык к доброжелательному взгляду и участливому голосу тети Софьи, к всегда неунывающему Абраму, к его быстрым шагам, когда он выбегал по ступенькам мансарды с учебниками подмышкой, приветливо помахивая в мою сторону рукой. И даже раввин Шлома, всегда замкнутый и немногословный, казался мне симпатичным и забавным. Когда он в своей коморке, склонясь над книгой, ритмично, в такт строчкам поднимал и опускал голову в ермолке, то напоминал мне богомола на виноградной лозе…
В тот день, когда по местному радио объявили о сборе переселенцев у квартальных домоуправлений с дальнейшей отправкой на вокзал, мать шила из моих ношеных брюк нечто вроде тряпичного школьного портфеля. Волнения, связанные с предстоящим походом в первый класс, смягчали горечь прощания с теми, кто возвращался к себе на родину. Приглашённый уличный фотограф сделал несколько прощальных снимков на память.
К сожалению, часть моего писательского архива растерялась во время переезда в Ташкент и в Москву. Из тех прощальных фотографий сохранилась лишь одна: во втором ряду, где я запечатлен справа рядом с сестрой Мухибой — красавица Софья в бухарской тюбетейке на макушке головы. В первом ряду — сидят в центре мама и отец в белом головном уборе — нечто среднее между шляпой и кепкой; массовое производство их наладил в “тюбетеечной” Бухаре предприимчивый портной, также из числа переселённых, отложив до лучших времён шитье ермолок. Слева от отца — брат Азим в таком же черном, нелепо скроенном головном уборе.
На вокзале, куда мы пошли с братом в качестве провожатых, нас оглушили крики и протяжные свистки милиционеров, по спискам пропускающих возвращенцев с узлами и картонными чемоданами в вагоны. На всём составе были натянуты транспаранты: “Спасибо товарищу Сталину за великую Победу!”, “Товарищ Сталин спас беженцев из Европы от истребления!”. Всюду: Сталин, Сталин, Сталин, даже впереди состава на брюхатом паровозе — портрет Сталина…
Многие отъезжающие женщины плакали, прощаясь с теми, кто приютил их в своих домах. Ещё бы не волноваться до слез. Наша семья потеснилась в тот год, когда я родился, а теперь готовлюсь к школе — почти семь долгих лет мы жили с беженцами…
— Пишите! — кричала тетя Софья, махая нам из окна отъезжающего поезда.
Из Бухары до Самарканда — прямой семичасовой путь. Но поезд шёл больше суток, останавливаясь на станциях и разъездах, чтобы забрать возвращенцев из других сел и городков. Затем свернул в сторону Сталинабада (теперешний Душанбе) — ведь и в Таджикистане спаслись от гибели сотни польских и еврейских семей. И на границе Киргизии и Казахстана состав ждали грузовики с теми, кому предстоял далекий путь обратно домой.
Дорога через казахские степи до Москвы заняла больше месяца. Следующими друг за другом составами было вывезено из Средней Азии, по разным оценкам, от восьмидесяти до ста тысяч еврейских семей, бежавших из Польши, Венгрии, Прибалтики…
Получили мы от Софьи лишь одно письмо. В осторожных выражениях, видимо, остерегаясь цензуры, она писала, что семья нашла свой дом полуразрушенным от бомбёжек и вообще, бывшие соседи встретили их возвращение не очень доброжелательно… Эзроэль, чья пекарня была национализирована народными властями, устроился истопником, сама же Софья не смогла вернуться в школу, где было отменено преподавание на иврите. Повезло лишь Абраму: закончив бухгалтерские курсы, он поступил на работу в контору водоканала.
Затем связь прервалась, хотя мы отправили в Краков два письма, рассказывая о своем житье-бытье. Спрашивали о раввине Шломе, который со дня отъезда не давал о себе знать…
Но случись же такому совпадению! В 1948 году отца признали лучшим учителем Бухары и наградили поездкой с группой преподавателей Узбекистана в Польскую Народную Республику для обмена опытом на ниве социалистического образования.
— Обязательно встреться с Софьей и узнай, как там Шлома, и передай им наши гостинцы, — напутствовала его мать.
Вернулся отец из первой в своей жизни поездки за границу чем-то подавленный. Нехотя поведал нам за ужином о том, что вроде всё в порядке в семье Софьи, несмотря на то, что соседи-поляки встретили их возвращение враждебно, чего между поляками и евреями до войны не наблюдалось.
— Раввина Шлому я не смог повидать… Софья сказала, что он в отъезде, — и в сердцах отодвинул пиалу с чаем на край дастархана.
Дождавшись, пока мать уйдет к соседям на поминки, отец включил во дворе плафон, вокруг горящей лампочки которой роем закружилась мошкара. Развернул газету с непонятными для нас с братом Азимом письменами. Показал на большую фотографию и тихо спросил:
— Узнаете?
Мы с братом наклонились, всматриваясь: на снимке был запечатлен мужчина в ермолке, в решительной позе стоящий над изуродованным трупом. Для большего впечатления правым ботинком он сдавливал голову убитого им палестинца в бурнусе, упираясь прикладом ВИНТОВКИ ему в живот.
Из нечетких поначалу контуров стало вырисовываться до боли знакомое лицо.
— Это же раввин Шлома! — воскликнул брат — Он на войне?
— Тише, — прошептал отец, боясь, что вернется мать и услышит наши изумлённые возгласы.
— Что там написано сверху снимка? — спросил я взволнованно: обученный в школе грамоте, я останавливался возле каждой надписи на улице, стараясь вчитаться, а здесь какие-то таинственные иероглифы…
— Над снимком: “До встречи в Иерусалиме!”… Помните этот их девиз? Софья как-то стыдливо, нехотя перевела мне, передавая еврейскую газету… А под фотографией героя: “Раввин, чудом переживший Холокост, сражается за Святую землю”, — пояснил отец, усмехнувшись, и добавил: — Только ни слова матери. История со Шломой, которого она считала образцом религиозного человека, может поколебать её веру…
— Да, — задумчиво произнес брат, — он ведь боялся брать в руки ружье, чтобы пугать воришек… Мол, грех муху обижать…
— Софья объяснила мне, что сейчас во всех газетах, синагогах развернута компания “Алия”, что значит возвращение евреев в Палестину и создание своего государства. Раввин наш, едва вернулся в Польшу, стал агитировать всех вступать в некую тайную организацию “Иргун”*, которая и устроила потом резню палестинцев… Семья Софьи, несмотря на агрессивную агитацию, решила не уезжать, как бы трудно им ни было в Польше. Мудрая женщина заявила: государство, дух которого замешан на лжи и подлоге, не сможет дать благоденствие для своих граждан…
Отец свернул газету трубочкой и добавил:
— Словом, наслушался я всего и теперь не рад, что съездил за границу…
Тимур Пулатов,
народный писатель Узбекистана
От составителя:
П. Полян-Нерлер, претендующий на роль одного из основных историков “холокоста”, в своей новой книге “Между Аушвицем и Бабьим Яром” попытался доказать, что советское руководство из-за “граничащего с антисемитизмом недоверия” отказывало польским евреям в спасении на территории СССР:
“Не знаю, отдавали ли себе Молотов и Сталин полный отчёт в том, какими последствиями для европейского еврейства обернётся их отказ”.
Но Молотов со Сталиным были не боги и не могли себе представить в 1939 г. многого, что вскоре случилось в ту непредсказуемую эпоху. Однако Павел Полян противопоставляет им предвиденья невозвращенца и бывшего советского дипломата Ф. Раскольникова, который, по его словам, “прекрасно уловил последствия такого отказа. Ещё в сентябре 1939 г. он обратился к Сталину с поистине пророческим открытым письмом: “Еврейских рабочих, интеллигентов, ремесленников, бегущих от фашистского варварства, вы равнодушно предоставили гибели, захлопнув перед ними двери нашей страны, которая на своих огромных просторах может приютить многие тысячи эмигрантов”…
Хорош историк, который доверяет истерическим и глупым воплям невозращенца, — поучающего Сталина, как использовать “просторы” Родины, покинутой им, беглецом… Советую Поляну прочитать воспоминания Тимура Пулатова, может быть, после этого ему станет стыдно за свои исторические опусы, напичканные мошеннической дезинформацией.
ЛОЖЬ ХОЛОКОСТА
Если спокойно, вдумчиво и непредвзято ознакомиться с наиболее значимыми работами и книгами по холокосту, как доказывающими его реальность, так и опровергающими его, то неизбежно волей-неволей придешь к однозначному выводу: миф о т. н. еврейском холокосте держится на глобальной лжи. В России пока ещё за эту произнесённую правду не сажают, и мы можем сказать об этом громко и четко: еврейского холокоста в том значении, какое ему придают идеологи сионизма и жрецы всемирного зомбирования человечества, никогда не было.
Сопоставив известные, неоспоримые факты и свидетельства, Ст. Куняев в своей книге четко и убедительно доказывает, что вся эта колоссальная, поистине беспредельная холокостная работа, все эти книги, статьи и фильмы зиждутся на больной фантазии, на подтасовке фактов, стоят на сыпучем песке — толкни и рассыплются. И, по большому счету, никто из здравомыслящих людей им не верит. Да и сами евреи верят далеко не все. Те, кто эти мифы и фантазии создают, прекрасно знают, чего они на самом деле стоят. Потому что приносят они жрецам холокоста огромные деньги и выгоды.
Холокост — это глобальная афера, внедряемая в сознание человечества для того, чтобы, во-первых, на ней поживиться, нагреть руки, получить огромные дивиденды, а во-вторых, чтобы скрыть истинную трагедию Второй мировой войны, истинные гекатомбы жертв славянских народов. И потому Запад так охотно, так заинтересованно откликнулся на фальшивку, даже ввел уголовную ответственность за её отрицание, чтобы затушевать, умалить, отодвинуть на задний план и вообще не вести речи о десятках миллионов погибших в этой войне славян и, в первую очередь, о море пролитой крови русского народа. Ведь ответственность за эту войну, как, впрочем, и за 1-ю Мировую, несет именно Запад и никто больше.
Да, евреи в этой войне погибали, страдали и преследовались. Но погибали и страдали они вместе с другим населением европейских стран. Воевали они как в составе Советской армии, так и в составе гитлеровской, не являясь при этом, естественно, значительным боевым контингентом. И выделять, выпячивать их жертвы из числа жертв других народов — непорядочно. Но разве не жрецы холокоста провоцируют “антисемитизм”? Вот кого надо судить за разжигание национальной розни.
Всему миру более полувека внушают цифру еврейских жертв Второй мировой войны — 6 миллионов. Но такого количества евреев не было даже во всей оккупированной Германией Европе. К тому же многие из них перед войной и во время неё успели эмигрировать в Палестину, Америку, СССР, Англию, Австралию и т. д. Ст. Куняев напоминает красноречивую историю с количеством погибших евреев в польском лагере Освенциме: сначала там висела табличка с указанием четырех миллионов еврейских жертв, затем её заменили на 1,5 миллиона. Но при этом цифра 6 миллионов жертв еврейского холокоста осталась без изменения… Однако в наше время уже можно сказать, что вся эта глобальная холокостная деятельность пошла прахом. В конце концов, необходимо было дотошно проанализировать многочисленную литературу, посвящённую еврейскому холокосту, собрать воедино исторические факты, а также псевдодокументы, нагромождённые вокруг этого феномена, и установить для него точный диагноз. Ст. Куняев проделал эту серьезную работу. Читая его книгу, приходишь к ясному пониманию: еврейский холокост — это управляемая машина фальсификации истории. Причем говорят об этом нередко сами еврейские публицисты и исследователи. В книге Ст. Куняева много ссылок на других авторов. Повторю здесь лишь некоторых из них.
“Без еврейской помощи в администрации и полицейской работе получился бы полный хаос и невероятно крайнее истощение немецкой силы… Еврейское самоуправление доходило даже до того, что сам палач был еврей… Навряд ли найдется какая-нибудь еврейская семья, из которой хотя бы один член не состоял в фашистской партии” (Ханна Арендт).
“Потомок Германа Геринга Матиас Геринг носит ермолку, а на шее подвеску с звездой Давида. Его растили в презрении к евреям, но он принял их веру… Катрин Гиммлер вышла замуж за израильтянина” (Бюллетень “Холокост” № 2, 2006 г.). Ст. Куняев так комментирует эту информацию: “Ну вот, через шестьдесят лет после Хрустальной ночи и ванзейской конференции два расизма наконец-то снова заключили друг друга в объятья, словно бы свастика и звезда Давида обнялись снова”.
“Цифра 6 миллионов имеет, по существу, “символическое значение”, наглядно запечатлённое, например, в созданном в Париже мемориале, где “возложен камень на символической могиле шести миллионов мучеников. Шесть прожекторов рассекают тьму над шестью углами шестиугольного камня, то есть звезды Давида”. “…кроме педагога и писателя Януша Корчака (Генрика Гольдшмита) затруднительно назвать каких-либо широко известных до войны евреев, погибших в Третьем рейхе, что также противоречит представлению о тотальной гибели” (Вадим Кожинов).
“Как уже сообщалось… демографический анализ количества жертв Холокоста затруднен из-за отсутствия сравнимых данных. Поэтому отрицатели часто обращают внимание (и зачастую справедливо) на то, что во многих классических работах присутствует двойной счет, когда одних и тех же людей сначала засчитывают как польские жертвы, а потом как советские. Причины такого двойственного счёта понятны: переход территорий Западной Белоруссии и Западной Украины от Польши к Советскому Союзу делают его практически неизбежным” (Альфред Кох, Павел Полян).
“Послевоенное правительство ФРГ изъявило готовность возместить ущерб лишь тем евреям, которые были в гетто или в лагерях. Поэтому многие евреи придумали себе соответствующее прошлое. — “Если каждый, кто утверждает, что пережил лагеря, говорит правду, — восклицала моя мать, — то кого же тогда Гитлер уничтожил?” “Холокост ещё имеет шанс прослыть ‘величайшим грабежом в истории человечества” (Норман Дж. Финкельштейн).
“Один из фильмов, внесших наибольший вклад в манипуляцию мировым общественным мнением, телефильм “Холокост”, является преступлением против исторической истины” (Роже Гароди).
Ст. Куняев констатирует: “Жрецы Холокоста впадают в отчаяние оттого, что не найдено, несмотря на все усилия, ни одного документа, из которого бы явствовало, что “окончательное решение еврейского вопроса” означало полное уничтожение евреев гитлеровской государственной машиной (или сталинской) от мала до велика. Историк Лакер с горечью писал: “До сих пор не найден письменный приказ об уничтожении еврейской общины, и, по всей вероятности, такой приказ никогда не был отдан”.
Все знают о белорусской деревне Хатынь, сожжённой вместе с её жителями. Там создан мемориальный комплекс, туда возят экскурсии и иностранные делегации. Но многим ли известно, что в одной только Смоленской области фашисты устроили более трёхсот подобных Хатыней? И на их месте памятников нет. А сколько таких сожжённых сёл и деревень было в Брянской, Курской, Орловской, Тульской, Псковской областях и многих других? Но известные циники ехидно удивляются с телеэкрана: откуда это у русских такие огромные жертвы войны? Мол, что это за “победа” такая? А вот отсюда, господа циники! Из дорогой вашему сердцу “цивилизованной Европы”, из гитлеровской программы истребления славянского населения. Не хочу эти страшные жертвы называть русским холокостом. Чисто иудейское понятие, “холокост” — не для православных христиан, наши далёкие предки отвергли человеческие жертвоприношения и тем более всесожжение. Сын Божий принёс себя в жертву ради всех людей. Но Европа, ведомая нацистской Германией, принесла на нашу землю смерть. Она ставила своей целью истребление и порабощение всего нашего народа. И случись это — даже слово “геноцид” не выражало бы всей сути трагедии, а всё то, что творила здесь эта “цивилизованная” европейская орда, является Сверхгеноцидом или Истреблением народа, с которым никакой “холокост” нельзя даже сравнить.
Валерий Хатюшин, Москва
Здравствуйте, дорогой Станислав Юрьевич!
Спасибо за присланную книгу “Жрецы и жертвы Холокоста”. И хотя всё внимательно читал в журнале, прочёл её от начала и до конца, без пропусков, подробно, ещё раз восхищаясь Вашему публицистическому дару всё делать страстно, с горячим сердцем. Читал, смакуя не только содержание, но и сам слог — задиристый, юный, при этом одновременно очень точный, филигранный по смыслу.
Конечно же, эта книга — свидетельство Вашего высочайшего гражданского мужества, поскольку жрецы умеют мстить весьма искусно и изощрённо.
Убеждён, что польза от Вашего исследования про Холокост с течением времени будет только увеличиваться. Ведь это от первого до последнего слова — правда, сказанная ярко, страстно, с большим желанием достучаться до самых косматых сердец.
Так что поздравляю, Станислав Юревич, с очередной большой творческой удачей! Хотя Вы и сами это знаете, и мои слова здесь, в общем-то, лишь повторение очевидного.
Евреи часто лишь использовались в ЧК и НКВД как таран революции. Они просто идеально по своему психотипу подходили на роль чекистов, что совершенно не означает их идеологическое верховенство. В хорошей книге А. Штырбула “Красный бандитизм в Сибири” много рассказывается о так называемых местных революционных кадрах. Бывали там заместитель завотделом Ачинского губисполкома Перевалов с его мятежом против спецов, белогвардейцев и евреев, бывали анархисты Лубков и Новосёлов. Был даже совершенно занимательный план восстания 1920 года в Новокузнецке, по которому местные чекисты и милиционеры должны были в час “X” убить своего начальника ЧК и дальше продолжить крушить “врагов революции” уже по обстановке. Я думаю, что Октябрь 17-го года не просто назрел, но он перезрел. Страна была более чем готова к насилию и революционным действиям. Ленин и еврейская верхушка лишь по мере своих талантов пытались примазываться к стихийной ненависти масс (не обязательно еврейских, почитайте, что творилось в деревнях и что реально принесла русским людям реформа 1861 года и столыпинские эксперименты — хотя бы книгу Е. Прудниковой “Сталин. Битва за хлеб”). Процесс был практически неуправляем. И тут еврейский максимализм оказался весьма к месту и ко времени.
Из чего, однако, совершенно не следует того, что некие демонические евреи с косматыми сердцами этак легонько всех под себя подмяли. Подмяли ли? Я лично полагаю, что и начальниками ГУЛАГа надо было сделать как раз евреев — сделать, но не потому, что они сами этакие демонические фигуры.
Теперь о западных ревизионистах, о том же Юргене Графе, которого я весьма много читал: постоянно не покидало ощущение, что он пишет не столько о цифрах Холокоста, сколько участвует в массированной идеологической кампании по обелению Гитлера.
Нет, понятно, у ревизионистов много фактов, интересных изысканий и свидетельств, а сами ревизионисты — умные люди, но мне лично думается, что затевалось это не столько для поиска правды, сколько для западного цивилизационного реванша.
С уважением, А. Канавщиков, г. Великие Луки
Уважаемый Станислав Юрьевич!
Не буду оригинальным и просто присоединюсь к мнению благодарных читателей о журнале и его главном редакторе, с честью несущем тяжкий груз ответственности за журнал в наше окаянное время. Добавлю только, что, с нетерпением ежемесячно ожидая доставки очередного номера журнала (принесут — не принесут?), первым делом, раскрывая журнал, ищу любые Ваши материалы, ведь они не просто интересны, они созвучны моим мыслям, взглядам, настроениям и, самое главное, они побуждают к размышлениям. А когда ты, к тому же, оказался за границей, отдав лучшие годы своей жизни защите нашего социалистического отечества, то особенно обострённо воспринимаешь поведение своих бывших соотечественников и задаешься нелицеприятными вопросами.
Воодушевлённые инициированной группой русофобов из президентского окружения кампанией десталинизации нашей страны, оживились на телевидении штатные десталинизаторы демократической национальности. Леонид Радзиховский в программе “Особое мнение” на канале RTVi и на радио “Эхо Москвы” предложил для большей эффективности кампании по десталинизации показывать на всех каналах телевидения с утра до вечера МАССОВЫЕ расстрелы советской властью невинных людей — мужчин, женщин, стариков. И непременно в голом виде, как в немецкой кинохронике, сохранившей для истории расстрелы советских людей немецкими зондеркомандами. И не важно, что в Советском Союзе никаких массовых расстрелов не проводилось, что к расстрелу приговаривались персонально судом (тройкой, особым совещанием — таков был закон), что расстрел проводился также персонально, что документальных свидетельств массовых расстрелов голых людей при советской власти нет и быть не могло, Радзи