Врагу не давать ни минуты покоя!
Фашистским мерзавцам за все отомстим:
За землю родную, за море родное,
За наш Севастополь, за солнечный Крым!
Я знал, что фашисты сделали с Севастополем. Они двести пятьдесят дней били по нему из орудий. Со всех сторон на город шли сотни танков. Фашисты бросали бомбы в корабли, которые увозили раненых. Когда наши, по приказу командования, оставили Севастополь, в нем не осталось ни одного целого дома…
Я продолжал читать:
«КЛЯТВА»
«Идя на выполнение боевого задания, мы клянемся, что будем действовать решительно, смело, не щадя своей жизни для разгрома врага.
Пока сердце бьется в груди и в жилах течет кровь, мы будем беспощадно истреблять гитлеровцев.
Мы будем идти только вперед!
Силы свои и кровь свою отдадим за счастье народа, за нашу любимую Родину.
Капитан 3‑го ранга Рындин
Капитан‑лейтенант Гурамишвили
Старший лейтенант Русьев »
Дальше шло описание боя:
«Командир Рындин под ураганным огнем противника первым ворвался в порт. Крупнокалиберные немецкие пулеметы и автоматы обстреливали катер со всех сторон. Герои же потопили стоявшие в порту транспорт и две баржи.
Уклоняясь от снарядов и мир катер полным ходом вырвался из огненного кольца. Но вдруг он врезался в остатки бон. На винт намотался трос. Команда бросилась на корму освобождать винт.
Враг, заметив стоящий без движения катер, открыл по нему прицельный огонь. Рулевое управление вышло из строя. Но герой‑командир, капитан третьего ранга Рындин, выбиваясь из сил, старался спасти катер. Глядя на своего командира, мужественно боролся за жизнь корабля и весь экипаж.
Освещая море ракетами, немцы засыпали катер снарядами. Работа подходила к концу, оставалось сбросить с винта последнее кольцо троса. В это время раздался взрыв. Катер пошел ко дну. Оставшиеся в живых моряки вплавь устремились к берегу.
На помощь к ним ринулся катер Гурамишвили.
Уже подобрали краснофлотца Бабаева, когда фашистские снаряды накрыли катер. Он стал тонуть. Последним спрыгнул в воду капитан‑лейтенант Гурамишвили и поплыл к берегу.
Старший лейтенант Русьев пытался подойти на помощь пловцам, но гитлеровцы открыли такой ураганный огонь, что ему не удалось этого сделать».
Мне показалось, что я вижу море, подбитый катер, людей, плывущих к берегу в темноте… Значит, они, если живы, на земле, захваченной врагом.
Если живы!.. Я не мог представить себе отца не живым. Его теплые, сильные руки вытаскивали меня из постели, когда он приезжал из Кронштадта. Он крепко обнимал меня, когда мы сидели с ним по вечерам на диване, и рассказывал мне о дальних походах. А как он заразительно хохотал, представляя медведя‑озорника, члена корабельного экипажа!
Я впился глазами в газету. Слезы мешали читать. В ней не было страшного слова «погиб». Нет, не может быть, нет, его не могли убить, его не убили!
«Рындин, выбиваясь из сил, старался спасти свой катер… Когда катер пошел ко дну, оставшиеся в живых устремились к берегу…» Оставшиеся в живых. А отец? Он‑то жив или нет?
Капитан первого ранга сказал вестовому: «Пусть начальник клуба снимет в ленинской каюте газету». Вот о какой газете шла речь! Он не хотел, чтобы я прочитал заметку…
Глава девятая
ВСТРЕЧА
Спотыкаясь, я поднялся по трапу на палубу и наткнулся на Андрея Филипповича. Я постарался взять себя в руки. Он моих слез не заметил.
– Скучаешь? – спросил он. – Пойди, погуляй, пока не стемнело. Не опоздай к ужину… Пропускать во всякое время, – приказал он матросу у трапа.
О недавнем дожде напоминали лишь капельки на голых ветвях да глубокие лужи. Над болотом клубился туман. Намокшие ивы купали ветви в реке. Каркали, отряхиваясь, вороны.
Небо стало розовым, в мелких лиловых облачках. Дома в деревне стояли высоко над землей, на столбах. Переплывая в ялике речку, пели матросы. «Прощай, любимый город…» – затягивал тенор. «Уходим завтра в море…» – вторил ему баритон.
На краю деревни несколько мужчин убирали сети.
Я спросил:
– Скажите, пожалуйста, где дом Ираклия Гамбашидзе?
– А зачем тебе, бичико,[2]Ираклий?
Я сказал, что мне нужно видеть тетю Кэто, у которой живет Антонина, внучка художника.
– Иди в третий дом по улице, – ответили мне.
Большая собака с обрезанными ушами вышла из ворот, обнюхала мои брюки и повиляла обрубком хвоста.
Я уже собирался было крикнуть: «Тетя Кэто!», как у калитки появилась русоволосая девочка в синей юбке и серой вязаной кофточке. Я сразу узнал ее.
– Антонина!
Она остановилась и сморщила лоб.
– Не помнишь? Мы смотрели с тобой «Кота в сапогах»! В Ленинграде!
– Да, помню, на Моховой, в ТЮЗе! Но откуда ты взялся?
– Я вчера приехал. Ты знаешь, я в Тбилиси видел твоего деда. И он просил передать, что скучает и пришлет за тобой Тамару.
– Тамару? Ты был под горой Давида?
– Да, Мы с мамой были у Шалвы Христофоровича. Какой он замечательный художник! Как жаль, что он больше не может рисовать.
– Да, он стал плохо видеть.
– Нам врач оказал – он ослеп.
– Ты что‑то путаешь!
– Он получил…
– Что?
– Нет, ничего.
Я вовремя спохватился. Чуть было не оказал: «Он получил извещение».
Рыбаки что‑то нам закричали. Кажется, подзывали к себе.
– Пойдем куда‑нибудь, – сказал я. Не до них было мне…
Мы свернули на кладбище. Юркая змейка выползла из‑под белой плиты. Я отпрыгнул.
– Это уж, ты не бойся, – успокоила Антонина.
Болотная птица низко пролетела над нами, чуть не задев меня крыльями.
– Так он ослеп? – спросила вдруг девочка. – Нет, он не мог ослепнуть!
Я пробормотал, сжав кулаки:
– Когда я вырасту, я фашистам за все отомщу!
– За что?
– За все!
Она подняла заплаканное лицо:
– Тебя Никитой зовут?
– Да. Ты запомнила? Никита Рындин…
– Рындин? Дядя Георгий ведь тоже Рындин!
– Это мой папа.
– Папа твой?
– Да.
– Значит, твой папа – дядя Георгий? – переспросила она. Положив руки мне на плечи и уткнувшись мне в грудь головой, она отчаянно заплакала. «Знает», – понял я.
Не помню, сколько мы так простояли под мокрою ивою. Когда я опомнился, то с удивлением заметил, что кругом все затихло. Матросы больше не пели. Замолкли на кладбище птицы. Ветер стих. Ветви не шевелились, и камыши перестали шуршать. Где‑то далеко, в облаках, захрипело: «Ух‑ух!»
– Слышишь? – спросила шепотом Антонина, словно боясь, что ее могут услышать там, в небе. – Слышу!
Уж я‑то хорошо знал этот мерзкий хрип «юнкерсов»!
Мы стояли среди могил и крестов. Ну, сейчас им покажут зенитки! Зенитки молчали. Почему? В Ленинграде, лишь только приближались к городу «юнкерсы», все начинало греметь и в небе клубились разрывы.
– Вот так же они прилетали к нам в Ленинград, – шепнула мне Антонина.
– Да, каждый день!
Из‑за дерева с оглушительным ревом вылетел огромный самолет.
– Ложись!
Я столкнул Антонину в канаву и сам лег прямо в воду. Что же зенитки молчат? Ведь он сбросит бомбы… Самолет медленно полз над нами. Он скрылся за кладбищем. За ним прополз второй, третий… пятый… десятый… Они гудели, ревели и, наконец, пропали вдали.
Тогда я понял: фашисты не знают, что здесь скрываются катера… И они полетели в другое место. Потому‑то и не стреляли наши!
Словно в ответ вдали загремело. Один за другим слышались глухие удары, и при каждом ударе в небе будто вспыхивал лист бумаги. Бомбили город. В городе была мама! Мало пережила она в Ленинграде! Наконец, все затихло. Вымокшие и грязные, мы вылезли из канавы. В небе, подобно фейерверку, сверкали разрывы зениток.
– Ты приехал один? – спросила Антонина.
– Нет, с мамой.
– А где твоя мама?
– Там, – показал я туда, где бомбили.
– Ой, как там страшно, должно быть! – воскликнула Антонина. – У тебя есть мама… – сказала она. – А вот я свою мамочку никогда не увижу… Я ждала, ждала ее в Ленинграде на Шамшевой, и вдруг пришел старый седой командир. «Девочка, – сказал он, – тебе нельзя больше здесь одной оставаться. Пойдем со мной, я отправлю тебя к отцу, к деду». Я пошла с ним…
Она замолчала. Наверное, перед ее глазами встал холодный, пустой Ленинград, и разбитые дома, и улицы в снежных сугробах, тот путь, по которому Антонина шла с уводившим ее с Шамшевой улицы старым командиром.
– Летчик укутал меня в меховую шубу, и мы полетели. Мама, мамочка! Если бы ты была тут, со мной!
– А ты где живешь? – спросила она погодя.
– На корабле, – ответил я с гордостью. – Видала, стоит в кустах?
– Где жил папа мой… и твой… дядя Георгий?
– Да. И я стрелять обучусь и управлять катером. Как Фрол…
– Как кто?
– Один мальчик. Он на катере рулевым. Он спас и катер и командира. И я пойду в море и буду стрелять по фашистам.
– Как я хотела бы быть не девочкой, мальчиком! – воскликнула Антонина.
– Зачем?
– Я бы тоже пошла на войну!
Глава десятая
ИХ НЕТ, НО ОНИ ВЕРНУТСЯ
Когда я вернулся, уже стемнело и возле трапа покачивался синий фонарь под жестяным колпаком. Голубой луч скользил взад‑вперед по высохшим листьям.
– Нагулялся? – спросил вахтенный офицер. – Иди‑ка ужинать. Кают‑компанию найдешь? Видел налет? Не испугался? Да, ведь ты ленинградец, обстрелянный. Тебя не испугаешь.
Я спустился вниз, нашел щетку, почистился, вымыл лицо и руки и вошел в кают‑компанию.
На моем месте сидел белокурый старший лейтенант с русыми жесткими усиками. Он что‑то рассказывал, и все его внимательно слушали. Два стула были снова свободны. Я спросил у Андрея Филипповича.
– Мне сюда сесть?
– Нет, нет, не сюда! – поспешно сказал старший офицер. – Вестовой, дайте стул и прибор.
Вестовой подал стул и поставил тарелки.
– Ну, как тебе у нас нравится? – поинтересовался Андрей Филиппович, и когда я ответил, что очень нравится, он спросил: – Рыбку любишь ловить? Тут и сомы, и окуни и даже форель… Вот попроси Лаптева, он возьмет тебя на рыбалку, – показал Андрей Филиппович на моего соседа. – Это и есть Никита, сын Юрия, – пояснил он офицеру со светлыми усиками.
Тот пристально взглянул на меня, кивнул и продолжал свой рассказ, в котором я понимал очень мало.
Ужин уже подходил к концу, а два стула, которые никому не позволял занимать Андрей Филиппович, так и остались незанятыми.
Я не выдержал и спросил:
– Андрей Филиппович, скажите, пожалуйста, почему на эти два стула вы никому не даете садиться?
Все сразу умолкли. Старший офицер переглянулся с блондином, потом посмотрел на всех остальных и, словно на что‑то решившись, оказал:
– Это, Никита, места твоего отца и Серго Гурамишвили. Они в отлучке, но мы надеемся на их возвращение. Вот почему для них накрыты приборы и им оставлены обед, ужин…
– И даже бутылка коньячку! – подхватил мой сосед.
Андрей Филиппович строго взглянул на Лаптева, но подтвердил:
– Да, найдется и коньяк. Ты хочешь еще компота, Никита?
– Нет, спасибо, я не хочу.
Старший помощник поднялся из‑за стола и подошел к пианино.
– Не поиграете ли нам, Владимир Александрович? – обратился он к композитору.
Композитора не пришлось упрашивать. Он сел за пианино и запел:
За тех, кто нынче с моря
Вернется в гавань вскоре,
Сквозь штормы пробиваясь и туман…
Андрей Филиппович подошел ко мне, обнял за плечи.
Офицеры подхватили:
За тех, кто с морем дружит,
За тех, кто морю служит,
За моряков поднимем мы стакан…
Мне показалось, что они поют об отце, о моем отце, который если бы был здесь, тоже пел бы вместе со всеми и веселил бы всех своими шутками, и сидел бы вон на том месте, где стоят нетронутые тарелки, прикрытые чистой салфеткой…
– Никита, – спросил Андрей Филиппович, – ты что? – Он провел по моей мокрой щеке жесткой теплой ладонью. – Успокойся. Ну, прошу тебя, успокойся! Отец вернется. Говорю тебе – он вернется. Прошу прощения, – сказал Андрей Филиппович офицерам.
Надев фуражку, он проводил меня до каюты и легонько постучал в дверь.
– Войдите, – ответил Фрол.
Андрей Филиппович пожелал мне спокойной ночи.
* * *
Живцов приподнялся с койки:
– Кто тебя врать научил?
– Ты о чем?
– Фамилию мне соврал?
– Почему соврал? Я не врал.
– А зачем говорил – ты Никитин, когда ты Рындин?
– Я сказал, что меня зовут Никитой. А фамилии ты у меня не спрашивал. Ну да, я Рындин.
– Ты бы сразу так и сказал! Твой отец – настоящий катерник!
Фрол протянул мне руку.
– Буду с тобой дружить. Ты где пропадал?
Я сказал, что разыскал дочку капитан‑лейтенанта Гурамишвили.
– Видал. Щупленькая такая. Ты разве знаешь ее?
– Еще с Ленинграда.
– Старые знакомые, значит? А по‑моему, – оказал он значительно, – настоящему моряку с девчонкой дружить – это все равно, что коту подружиться с мышонком. Ну, чего стоишь? Ты ложись.
Я разделся и забрался на верхнюю койку. За иллюминатором плескалась вода. Я хотел спросить Фрола об отце, но не мог выдавить из себя ни слова.
– Спишь? – спросил снизу Фрол.
– Нет, не сплю.
– Спи. Подъем в шесть часов. Ты что во сне смотреть будешь?
– То есть как это «что смотреть буду»?
– Я что хочу, то и гляжу, – сказал Фрол. – Захочу Африку – вижу Африку. Захочу Америку – смотрю про Америку Захочу поесть – подают на стол всякие вкусные вещи, – он щелкнул языком, – печенку в сметане, пироги с ливером, мороженое вишневое…
Я никогда не слышал, чтобы во сне можно было видеть все, что захочешь. Фрол, оказывается, сам заказывает себе сны!
– Вот сегодня, например, – продолжал Живцов, – желаю я видеть Индию: слонов, тигров, пантер, ягуаров, удавов… факира с дрессированными гадюками. Ты знаешь, я раздразню тигра – он погонится за мной, рычит, визжит, а я возьму да проснусь. Ну, тигр и остается в дураках. Не спишь?
– Нет, не сплю, Фрол…
– Что тебе?
– Вернется отец?
– Твой?
– Да, мой.
– Бывает – возвращаются, а бывает – и нет. Вот мой – не вернулся.
Молчание.
– Фрол!
– А?
– А меня возьмут на катер, если я попрошусь?
– Не знаю. Может, возьмут. А меня мой усыновитель вызывал. Поедешь, говорит, обязательно в Нахимовское. Что с ним поделаешь! Поеду! А не понравится – сбегу.
– Сбежишь?
– Определенно сбегу. Куда?
– На Малую землю.
– Куда, куда?
Фрол не ответил. Он уснул, так и не объяснив, что это за Малая земля, и, наверное, видел во сне леопарде и факира с гадюками.
Глава одиннадцатая
«ПЕРЕД ТОБОЙ ЛЕЖИТ ШИРОКАЯ ДОРОГА В МОРЕ»
Фрол поднялся чуть свет и подергал меня за ногу.
– Бывай здоров. Ухожу в море.
– Далеко? – спросил я.
– Отсюда не видно.
Я соскочил с койки и побежал умываться. Когда я вернулся, Фрола в каюте не было.
Я сошел на берег. Утро было холодное. Ветер трепал кустарник. Пройдя до конца деревни, я увидел серое море под низким серым небом.
Торпедные катера стремительно уходили, и за каждым тянулся белый хвост. Они шли туда, где горит и земля и камень.
Вот так же ушли отец и Серго. Ушли – не вернулись!
Бесцельно бродя по деревне, я увидел Антонину. Она возилась во дворе с собакой. Черный пес прыгал, лаял и старался лизнуть ее в лицо.
– На, покушай! – протянула она ему кусок кукурузной лепешки.
И пес, завиляв обрубком хвоста, улегся на землю и, захватив лепешку передними лапами, принялся жевать, откусывая по маленькому кусочку. Антонина увидела меня, подбежала.
– Ты знаешь, дедушка прислал телеграмму. Дядя завтра отвезет меня к поезду, там меня ждет Тамара. Хочешь, пойдем в дом?
Мы поднялись по лестнице на открытую галерею. Нас встретила высокая худощавая женщина; из‑под черного шелкового платка у нее выбивались темно‑рыжие волосы, а из‑под сросшихся бровей глядели карие глаза.
– Это тетя Кэто, – сказала Антонина.
– Входите, входите! – приветливо пригласила тетя Кэто, плохо выговаривая русские слова, и обратилась к Антонине по‑грузински.
– Тетя не понимает по‑русски, – пояснила мне Антонина. – А я очень плохо говорю по‑грузински, но все понимаю.
Тетя Кэто угостила нас мандаринами и ушла во двор: было слышно, как она сзывает кур.
Комната была чистая, с дощатым полом и выбеленными стенами; в углу стояла тахта, на невысоком столике – патефон. На стене в больших желтых рамах висели портреты молодой женщины в кружевной белой косынке и юноши.
– Тетя и дядя, когда были молодыми, – сказала Антонина.
На другой стене был портрет молодого черноволосого мужчины с черными усами.
– А это дедушка.
Она подошла к комоду, выдвинула ящик, достала и протянула мне трубку:
– Узнаешь?
Да, это была одна из отцовских трубок!
– Дядя Георгий забыл ее в позапрошлое воскресенье. Я все ждала их: во вторник, в среду, в четверг…
Мне показалось – она заплачет. Но она не заплакала. Зато я готов был заплакать. Неужели я никогда его не увижу?
– Я все же думаю… – она схватила меня за руку, – я очень сильно думаю, что они не могли пропасть. Твой папа всегда говорил, что хочет дожить до ста лет. А мой папа… папа поддразнивал дядю Георгия, что он доживет до полутораста… Никита, когда папа вернется, ты скажешь, что я долго ждала его, но дедушка очень болен. Ты, когда в Тбилиси приедешь, придешь?
– Приду, – пообещал я. – Обязательно!..
* * *
В кают‑компании обедали, кроме Андрея Филипповича, всего три офицера. Они молча поели и, спросив разрешения, ушли.
Я зашел в читальню. Стенной газеты, которую я видел вчера, больше не было. На столе лежал свежий номер «Красного черноморца». «Гитлеровцы, – прочел я, – издали мощную противодесантную оборону. Фашистская артиллерия сторожит берег. Все побережье усеяно минами – это подлинные поля смерти… Хитросплетенные проволочные заграждения застилают берег. Море буквально засыпано минами».
Да, нелегко сегодня приходится катерникам и Фролу! Я вернулся в каюту, взял со стола «Морские рассказы» Станюковича и читал до ужина. Рядом пели. Композитор разучивал с матросами новую песню. За ужином опять было малолюдно, и композитор попрощался, говоря, что рано утром он уезжает.
Я спал одни на своей верхней койке, и мне все казалось, что кто‑то стучится в дверь. Я вскакивал несколько раз и спрашивал: «Кто там?», но никого не было.
* * *
Фрол вернулся только на другой день.
Я шел по улице, когда вдруг по реке заходили волны, хотя ветра не было и ярко светило солнце. Камыши зашуршали и пригнулись к воде, а речка чуть не выплеснулась на берег. Все загудело, и катер, подминая камыши, пристал к берегу. Вся рубка катера была в рваных дырах. Стальные листы на бортах шелушились. Один борт высоко поднялся кверху, тогда как другой совсем осел в воду. Два матроса, прихрамывая, кого‑то несли на шинели. Я не сразу узнал того лейтенанта, который вчера сказал за столом, что отца ждет бутылка коньяку, и звал меня на рыбалку. Глаза у Лаптева были закрыты, щеки посинели, ввалились, нос заострился. Матросы, медленно и осторожно ступая, понесли Лаптева к бревенчатому бараку.
В это время другой катер пристал чуть подальше. На причал спрыгнул Фрол, весь вымазанный в мазуте. Он подождал, пока его приемный отец, или, как Фрол называл, «усыновитель», – старший лейтенант со светлыми усиками – и толстый боцман свели под руки на берег молодого матроса; голова матроса свисала на грудь. Когда они сошли на берег, офицер взял руку раненого, положил ее себе на плечо. То же самое сделал и боцман, и они медленно пошли к бревенчатому бараку.
Я кинулся к Фролу. Почему‑то мне захотелось его обнять.
– Видал, как нас покорежило? – спросил он отстраняясь. – Ух, и жара ж была!
Пройдя мимо меня, словно я был деревом или телеграфным столбом, Фрол направился к скрытому в кустах кораблю.
* * *
Прошло несколько дней. Фрол был такой неразговорчивый! Его катер дважды ходил в море, но Фрола не брали.
Мама прислала письмо: она работала в библиотеке у моряков и обещала приехать, когда вернется отец. Вернется! Он никогда не вернется! Я целыми днями читал, ходил по деревне, наблюдал, как рыбаки ловят рыбу и чинят сети. Мне казалось, что я всем мешаю, и я старался не попадаться на глаза морякам. Было стыдно жить так близко от войны, среди людей, которые каждый день воюют, и ничем им не помогать. Я ведь слышал о мальчиках, которые живут в лесу с партизанами, и о мальчиках, которые подносили снаряды на севастопольских батареях. Однажды я спросил Андрея Филипповича:
– Скажите, если очень попросить капитана первого ранга, он возьмет меня на катер?
– Не думаю, – покачал головой Андрей Филиппович, – командующий и так недоволен, что мы взяли Живцова. Но, впрочем, попробуй… Только командир соединения очень занят.
– А ты был на катерах? – спросил он.
– Нет, не был. Только издали видел.
– Посмотреть хочешь?
– Хочу.
– Идем.
Мы спустились по сходням на берег и пошли к катерам.
– Они – корабли, – оказал мне Андрей Филиппович, – маленькие, но все же настоящие корабли.
Толстый усатый боцман, которого Андрей Филиппович назвал Фокием Павловичем, встретил нас на борту и, узнав, кто я, стал показывать катер. В этот день я узнал много нового. Я увидел маленький, но грозный корабль. На таком же корабле отец воевал с белофиннами и ходил из Кронштадта на Ханко. На таком же корабле он воевал в Черном море. Он склонялся над картой в такой же крохотной каюте с игрушечным письменным столом и с мягким диваном… И вот здесь, в рубке, он находился во время похода, окруженный таинственными приборами… А боцман уже показывал крохотный кубрик с матросскими койками, расположенными в два яруса, камбуз с плитой и гальюн, в который с трудом пролез Фокий Павлович. А Андрей Филиппович показывал длинные, похожие на сигары, торпеды, рассказывал, как катер выходит в атаку, стреляет, как поражает цель… На одной из торпед я увидел надпись «За Валю». Боцман мрачно заметил: «За сестру Гуськов мстит. Убили ее!»
«Вот, – решил я, – обучусь, стану матросом, как Фрол, пойду в море, отомщу за отца – и вот так же напишу на торпеде: «За отца».
Я решился и написал письмо. Я писал долго, волновался, составил черновик, потом переписал начисто и отнес в канцелярию. Вот что я написал:
«Дорогой товарищ начальник, капитан первого ранга! Пожалуйста, прочтите мое письмо, потому что я никак не решаюсь сказать вам на словах все, что хочу сказать.
Не сердитесь на меня за то, что я вас прошу. Я очень люблю папу и понял теперь, что его, быть может, больше никогда не увижу. Я ведь знаю, как за ним катера ходили и его не нашли. И папу своего я не могу забыть ни на минуту.
Товарищ капитан первого ранга, я решил вам написать, потому что хочу, чтобы вы меня взяли в юнги. Я обещаю, что буду служить очень хорошо, и научусь стрелять, и буду делать всякую черную работу, какая потребуется. Я хочу жить по правде и, когда вырасту, обязательно буду коммунистом, как папа.
Пожалуйста, товарищ начальник, сделайте как можно скорее, чтобы я мог идти воевать, определите меня на катер.
Пожалуйста, ответьте мне поскорее. Я боюсь, что, может быть, не сумел хорошо написать это письмо.
Любящий вас Никита Рындин ».
Я с нетерпением ждал ответа. Фролу я ничего не сказал. Он продолжал относиться ко мне свысока. Еще бы! Я не приводил в базу подбитого катера, никогда не попадал в «вилку» и не умею заказывать себе сны!
Но вот однажды «усыновитель» Живцова, старший лейтенант Русьев, уходил на своем катере в море. Фрол просил, чтобы его тоже взяли в поход.
– Не пойдешь, – отказал Русьев.
Фрол заревел.
– Моряк, а хнычешь! – бросил Русьев сердито. – Позор! Тебе нечего в пекло лезть, вся жизнь впереди…
Он легко вскочил на борт и скомандовал:
– Отдать швартовы!
Катер рванулся и ушел в море.
А Фрол стоял на берегу, размазывая по лицу слезы.
Русьев возвратился на следующий день с подвязанной рукой. Серая рубка катера была пробита снарядами. Когда я вошел в кают‑компанию, Русьев рассказывал офицерам:
– Они встретили нас таким огнем, что можно было подумать – ждут целую эскадру. У меня двое выбыли из строя. Самое обидное, что и на этот раз мне не удалось обнаружить нашего Рын…
Тут он увидел меня, поперхнулся и стал усиленно хвалить кока за вкусно приготовленную селедку.
Все обедали молча, мрачные и неразговорчивые. После обеда меня позвал дежурный:
– Рындин, к капитану первого ранга!
Командир соединения что‑то писал. Когда я вошел, он поднял голову и сказал:
– А, Никита! Я прочел твое письмо.
Он встал, подошел ко мне и положил на плечо руку:
– Пойдем со мной.
Мы вышли в коридор и дошли до белой двери, к которой была пришпилена карточка: «Капитан 3‑го ранга Рындин». Капитан первого ранга достал из кармана ключ и отпер дверь. Можно было подумать, что отец вышел на минуту и сейчас вернется. В каюте знакомо пахло душистым трубочным табаком. На столе лежала раскрытая книга. Слева, как в Кронштадте на «Ладоге», стоял портрет матери. Койка была аккуратно застелена зеленым шерстяным одеялом. На вешалке висела парадная тужурка. На видном месте лежал большой серый конверт, на котором знакомым почерком было написано одно только слово: «Сыну».
– Возьми, Никита, прочти, – протянул мне конверт капитан первого ранга. Он отвернулся к иллюминатору.
«Никита, дорогой мой, любимый сынок! – прочел я. – Я представляю себе, как ты вырос: два года прошло с тех пор, как я расстался с вами. Если бы ты знал, как я ждал вашего приезда! Возвращаясь, я всегда первым долгом спрашивал: «Мои приехали?» Проходили дни, а вас не было. И тем не менее я горячо верю, что вы живы и скоро приедете ко мне. Как я хочу повидать, обнять, расцеловать вас! Но если нам не придется свидеться, помни, сыночек, что ты – сын моряка, внук моряка и правнук моряка. Перед тобой лежит широкая дорога в море. Предупреждаю: не поддавайся легкому соблазну. Конечно, заманчиво сразу же надеть морскую форму, вооружиться автоматом, вместе со взрослыми воевать. Но я считаю, что неуч не может стать морским офицером. Надо учиться и учиться. Твой прадед был рядовым матросом, но лучшим артиллеристом корабля, а потом – комендором на бастионе. Твой дед всю жизнь учился и учился и впоследствии командовал кораблем. Учился и я всю жизнь. Я хочу, чтобы ты, сынок, пошел в Нахимовское училище. Постарайся, Никита, чтобы никто никогда не сказал о тебе худого слова. Рындины – фамилия гордая. Ни прадед, ни дед твой, ни я ее не запятнали. Наше правительство и партия дают тебе возможность стать отличным морским офицером. Так будь же им, будь лучшим в училище, будь настоящим комсомольцем! Флот у нас будет большой, лучший в мире, и велика честь носить звание офицера советского флота. Помни, сынок, что отец хотел воспитать из тебя моряка. И если меня не будет в живых, тебя флот не оставит: ты будешь моряком. Береги нашу маму, она у нас очень хорошая. Будь ей верным помощником в жизни и другом. Помни, что, кроме тебя, у нее никого нет. Желаю тебе большого, большого счастья».
Капитан первого ранга обернулся:
– Я запросил Нахимовское училище и получил ответ, что ты принят. Твоя мама согласна. А ты?
– Согласен, – ответил я, глотая слезы.
– Ну вот и отлично! Тем более, что и мы скоро уходим отсюда, ближе к Севастополю, к Крыму… Завтра утром пойдете с Живцовым на катере. Надеюсь, не посрамите нашего соединения. А мы тоже вас не забудем…
Он пожал мне руку.
Во время ужина в кают‑компанию вошли два вновь прибывших в соединение офицера. Они представились Андрею Филипповичу, поздоровались с остальными, и старший помощник кивком головы указал на места отца и Гурамишвили.
* * *
Мама жила в маленьком домике на берегу мутной реки. В комнате было очень свежо и сыро. Под окнами плыл туман. Кружились дикие утки. Портрет отца висел над простой железной койкой.
– Он всегда говорил, что хочет видеть тебя моряком, – сказала мама. – Я уверена, он обрадуется, когда узнает, что ты поступил в училище.
Мама удивлялась, что я не хочу есть обед, который она приготовила, а я не мог есть, хотя и очень хотел: сжимало горло, и я потихоньку плакал, когда она выходила за водой или в кухню. Я знал, почему на места отца и Серго за столом сели другие офицеры… Она ничего не знала, и я не смел, я боялся сказать ей правду.
Вечером мама проводила меня к поезду. Дождь лил как из опрокинутого корыта. Фрол явился в последнюю минуту, забрызганный грязью. Он принес жареную курицу: