– Харч обеспечен.
Колокол прозвонил два раза. Мама поцеловала меня и пожала руку Живцову.
Мы поднялись на площадку вагона. Мама осталась на мокрой платформе. Поезд тронулся, а она все не уходила, вся вымокшая, милая мама, и стояла под проливным декабрьским дождем…
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ПЕРВЫЕ ШАГИ
Глава первая
Я В УЧИЛИЩЕ
На ночь новички устроились на полу, в пустом классе. За черными стеклами раскачивался фонарь. Укрывшись намокшей шинелью, мы с Фролом доели остатки курицы.
Я постепенно привыкал к Фролу. Мы были однолетки, но он относился ко мне свысока и говорил, что я «в жизни ничего не видал». Я не обижался. Я действительно ничего в жизни не видел…
Отец Фрола, корабельный механик, подорвался на тральщике. Мать убило в Феодосии бомбой. Фрола подобрали моряки с «Грозы», уходившей на Кавказ. Матросы сшили ему флотское обмундирование, Фрол стал членом экипажа «Грозы». Два раза прорывалась «Гроза» в Севастополь. Но когда корабль в третий раз уходил с Кавказа, Фрола послали в город. Вернувшись, он увидел, что «Грозы» и след простыл. Побродив два‑три дня по причалам, он познакомился с катерниками. Катерники взяли его к себе. Вскоре Фрол узнал, что «Грозу» потопила подводная лодка; не спасся ни один человек. Мне думалось, что «Гроза» без Фрола ушла не случайно: моряки знали, как опасен их переход; точно так же пожалел Фрола Русьев. Он сказал: «Больше в море со мной не пойдешь. У тебя – вся жизнь впереди».
Мы прижались друг к другу, чтобы согреться. В темноте перешептывались такие же, как мы, новички. Один спрашивал:
– Нас будут в город пускать?
– Нет, если пустят, только в строю, с воспитателем.
– Хорошего мало.
– И все же лучше, чем спать под воротами.
– А ты спал под воротами?
– Когда наш дом разбомбили, я и под дождем спал, на мокрой платформе.
– Спи, Кит, – посоветовал Фрол, засовывая руку мне под бок. – Давай поглядим на Малую землю.
Счастливец! Он умел заказывать сны, какие захочется, и, насмотревшись всласть, всегда хвастался.
А мне не спалось. Вспоминалась мама, которая думает, что отец жив, вспоминался Ленинград, Кировский, школа, товарищи. Вспоминалась Антонина. Она ведь здесь, в этом городе. Надо будет сходить к ней и к Стэлле. Возьму с собой Фрола. Хотя он не любит девчонок. Пойду один. Потом опять одолели тяжелые мысли. Отец, отец! Неужели я его больше никогда не увижу?! «Ох, длинна ночь! – думал я. – Скорее бы утро!»
В темноте продолжали шептаться:
– Море близко отсюда?
– Какое тут море! Тут река, Кура… Море далеко, за горами.
Фонарь за окном потух, и стало темно, как в погребе. Дождь барабанил по стеклам, и казалось, что кто‑то, озорничая, кидает в окна горохом.
– А по Куре пароходы ходят?
– Нет. Она слишком мелкая и быстрая.
Чиркнула спичка. В темноте затлел огонек папиросы.
Фрол храпел. Наверное, уже видел во сне Малую землю! А я думал о маме, вспоминал нашу квартиру на кировском, с забитыми фанерою окнами, и то, что вчера казал начальник училища, адмирал, когда встретил нас о дворе: «Вы все, я уверен, хотите быть моряками, вы станете ими, преодолев все трудности, которые встретятся на вашем пути…»
Только немногие пришли, как Фрол, с флота, во флотской форме. Другие долго скитались в разрушенных фашистами городах и прибыли в училище в рваных пальто и дырявых опорках. И лишь несколько человек пришли из дома, от родителей.
Интересно, как мы будем выглядеть в морокой форме? И я, я тоже надену завтра флотскую форму первый раз в жизни!..
Прогудело – наверное, поезд пошел через перевал, к морю.
Мне вспомнился странный корабль, заросший кустарником. Какой славный капитан первого ранга! Ему долго не верилось, что отец не вернется. Но потом он узнал, что отца нет в живых. Нет в живых!.. Когда я был маленький, мы усаживались с ним на полу и из кубиков строили дома, улицы и площади, по которым пускали автомобили. Потом он приносил из кухни гладильную доску, приставлял к дивану, называл доску трапом, диван – кораблем, и я мог, опираясь на его сильную, крепкую руку, сто раз подняться на «палубу» и сто раз спуститься обратно. И отцу никогда не надоедало водить меня вверх и вниз!.. Он выпиливал из дерева корабли и из носовых платков сооружал паруса, за что мама всегда нас журила. Потом мы напускали полную ванну воды и отправляли корабли в плавание; заводили моторные лодки, которые, немного поплавав, тонули. Отцу приходилось, засучив рукав сорочки, вылавливать их со дна… А теперь его больше нет…
Фрол перестал храпеть.
– Мамка! – пробормотал он во сне. – Мама, мамка моя!..
Значит, не Малую землю он видел во сне, а мать, которой уже нет на свете…
За окном перекликались на разные голоса паровозы. В темноте все вздыхали, стонали, бормотали, не поймешь что…
* * *
Мы проснулись от яркого света, заливавшего класс через огромные окна. Вчерашнего дождя не было и в помине. Дождевые капли сверкали на голых ветвях карагача. У меня болела спина, затекла рука, но Фрол вскочил как ни в чем не бывало. Он встряхнул шинель, успевшую высохнуть за ночь, и принялся командовать, будто находился на катере:
– А ну, вставайте! Чего разоспались? Поднимайтесь, скорей поднимайтесь!
В какие‑нибудь две минуты Фрол успел растолкать всех, и новички поднимались, заспанные, с красными глазами и с затекшими руками и ногами, не соображая со сна, где находятся.
А Фрол, расчесав на ходу свою огненно‑рыжую шевелюру, совал кому‑то расческу:
– Ты что, на сеновале спал, что ли? Гляди, солома набилась!.. Расчешись, да смотри расческу верни! А ты чего глаза выпучил? – говорил он другому. – Думаешь, придет бабушка, скажет: «Давай, внучек, вымоем ручки, вытрем носик?» Платок есть? Почему не имеешь? Эх, какой ты растяпа! На, возьми, утрись, да не забудь – верни… А для тебя что, особое приглашение требуется? – расталкивал он соню, свернувшегося калачиком в уголке. – Раз объявлен подъем, значит поднимайся! Тут разговоров быть не может. А ты что глаза выпучил? Забыл, где находишься? Я тебе разъясню: в На‑хи‑мовском. В Нахимовском, понял?
Когда вошел пожилой усатый матрос, вчера встречавший нас под дождем на вокзале, все были уже на ногах, волосы у каждого были расчесаны и приглажены, а мусор прибран в угол.
– Ну, хлопцы, – сказал матрос весело, – бегом за партами да за койками! А там, глядишь, и париться в баньку!
Пробежав по пустым коридорам, мы широкой каменной лестницей спустились во двор, где, гремя цепями, разворачивался грузовик. У раскрытых настежь ворот стоял часовой с автоматом. Он поглядывал на нас, едва удерживаясь от смеха.
– А ну, хлопцы, растаскивай парты по классам! – зычно скомандовал усатый.
Но мы не знали, с какой стороны к грузовику приступиться. Фрол встал на скат, залез в кузов и распустил веревки.
– Кит, что стоишь? – позвал он. – Залезай живо! А вы, остальные все, подставляйте ручки!
Фрол протянул мне руку, я залез в кузов, и мы вдвоем подняли парту.
– Принимайте! Полундра! – закричал Фрол.
И мы стали подавать парты в подставленные руки. Каждый раз Фрол кричал: «Полундра!» Парты таскали в училище, и было слышно, как их с грохотом ставят на пол.
– Не побейте добро! – кричал матрос в окна.
Новички расшевелились. Разгрузка вдруг превратилась из работы в веселую игру, и когда в ворота въехал второй грузовик, наполненный кипами брюк, фланелевок и бушлатов, он был разгружен в какие‑нибудь полчаса.
– А теперь всем в зал, стричься! – приказал матрос. Мы с визгом и топотом ринулись вверх по лестнице.
Посреди зала стояло кресло, а возле кресла, щелкая ножницами, нас поджидал курчавый грузин с черными усиками и с густыми бровями. Он запахнул свой белый халат и пригласил:
– А ну‑ка, шен генацвале, кто первый? Стрижка за счет начальства, денег не надо.
Застрекотала машинка, и меньше чем через час все были острижены наголо. Нельзя сказать, чтобы мы стали привлекательнее. У одного оттопырились уши. У другого на темечке обнаружилась лиловая шишка. А парикмахер с каждым шутил, каждому сообщал, что он стал красавцем, и самым маленьким предлагал побриться с одеколоном и подстричь усы. Когда остался неостриженным лишь один Фрол и матрос легонько подтолкнул его к креслу, Фрол запротестовал, говоря, что, мол, пусть стригут сопляков, а он себя уродовать не желает. Матрос только руками развел, но в это время в зал вошел старший лейтенант.
Поняв, в чем дело, он подошел к Фролу:
– Фамилия?
– Живцов.
Старший лейтенант взглянул на его орден и медали и сказал:
– У нас все равны, Живцов, и боевые заслуги не могут служить преимуществом. Первым будет тот, кто станет лучше других учиться и отлично себя вести. Вам понятно?
– Понятно, – пробурчал Фрол, опускаясь в кресло.
Когда Фрола остригли, матрос построил нас и повел в баню. Она оказалась неподалеку, за углом.
В бане было тепло. Все повеселели, разобрали веники, мочалки и шайки и опрометью кинулись в парильню. Я никогда не парился, но Фрол сказал, что это очень полезно и выгоняет простуду, и заставил меня залезть на верхнюю полку и похлестать его веником. Горячий воздух набрался мне в рот и ожег горло, но я все же стегал Фрола веником по покрасневшей спине и любовался, как к малиновой коже прилипают зеленые листочки. Фрол кряхтел от удовольствия, крякал и подбадривал:
– Давай, давай хлеще, хлеще! Слабосильный ты, что ли? А ну‑ка, со всей силы наддай, как у нас на флоте!
Вокруг все тоже хлестали друг друга, баловались, визжали, обливали друг друга холодной водой. Фрол сразу утихомирил их, сказав, что «баня – это не цирк», и принялся хлестать меня веником. Я с трудом вытерпел это мучение. Слезы текли из глаз, и я чуть было не задохся. Наконец Фрол меня отпустил, сказав: «Ну, теперь хватит». Я кубарем скатился по скользким ступенькам, сунул голову в чан с холодной водой и все же не мог очухаться. В этот день я впервые понял, что такое настоящая баня!
В предбаннике я с удивлением заметил, что мои брюки, курточка, ботинки, белье – все исчезло. Взамен на лавке лежали такие же, как у Фрола, брюки, синяя фланелевка, полосатая шерстяная тельняшка, форменка с синим воротником, бескозырка и бушлат. Все было новехонькое.
– Ну, что же ты? Надевай! – сказал Фрол, обтиравший багровое, все в веснушках, лицо, на котором выступили капельки пота.
Брюки застегивались непривычно, и если бы не Фрол, я наверное, не сумел бы справиться с ними. Синяя фланелевка была очень теплая.
Я пожалел, что тут не было зеркала. Как преобразила всех форма! Вчера мы были разношерстной толпой. Теперь вчерашних новичков было не узнать. Надев морскую форму, правда, не становишься еще моряком, но, вращаясь из бани, мы шагали уже почти в ногу.
Глава вторая
ОФИЦЕРЫИ СВЕРСТНИКИ
В просторных комнатах, которые старшина именовал кубриками, появились двухэтажные койки, в столовой – длинные столы, накрытые чистыми скатертями. С любопытством я рассматривал широкую парадную лестницу, винтовые узкие трапы в дальних концах коридора, высокие двери, ведущие в учительскую, кабинет начальника и дежурную. Я знал, что мне придется жить в этом доме не день, не два и даже не год. Дома я привык к своей комнате, к своей постели, столу, к своим книгам. У меня была своя чашка, ложка, свой книжный шкаф. Теперь моей была только койка в кубрике, рядом с койкой – тумбочка на двоих, а Фрол спал как раз надо мной. В тумбочку мы спрятали выданные нам мыло, зубной порошок и зубные щетки.
Весь день проходил по расписанию. И даже во двор выйти без разрешения не позволялось, не говоря уж о том, чтобы пойти погулять по улицам. Сказать по правде, в первые дни такая жизнь мне совсем не понравилась. И Фрол приуныл: перестал командовать и распоряжаться. Он привык к независимости, на флоте он жил, как взрослый, а тут снова стал учеником.
Пришел к нам командир нашей роты – высокий и широкий в плечах офицер, с гвардейской ленточкой на кителе. Лицо у него было обветренное, с большими прокуренными усами. Он разглядывал нас строгими глазами из‑под бурых нахмуренных бровей.
– Сурков, командир канлодки, – толкнул меня локтем Фрол.
– Полагаю, вы понимаете, где вы находитесь? – спросил, нажимая на «о», командир роты.
– В Нахимовском военно‑морском училище, товарищ гвардии капитан третьего ранга, – отчеканил Фрол лихо.
– Молодец! – похвалил Фрола Сурков. – Служил на флоте?
– Так точно. На торпедных катерах Черноморского флота.
– Фамилия?
– Фрол Живцов.
– Отлично, Живцов. Убежден, что мы с вами и здесь не забудем боевых черноморских традиций.
– Никак нет, не забудем!
Лихой ответ Фрола, как видно, понравился командиру.
– Вот вы находитесь в Нахимовском военно‑морском училище, – обратился он уже ко всем. – А кто скажет мне, кто был Нахимов?
– Русский адмирал, – послышались голоса.
– Хорошо. А почему назвали училище именем Павла Степановича Нахимова?
– Разрешите мне.
– Слушаю, Живцов.
– Потому, что для каждого моряка Нахимов может служить примером. Ни одного сражения не проиграл – раз (Фрол загнул палец), жил по правде, врунов не терпел – это два (Фрол загнул другой палец), трусов он презирал – три (был загнут третий палец), матросов своих уважал и не обижал (Фрол загнул четвертый палец). Вот и все, – сказал он.
– Что ж, приблизительно правильно, – одобрил капитан третьего ранга. – Нахимов явил нам пример беззаветного и честного служения родине. Служба морю и флоту была главным и единственным делом всей его жизни. Он «жил по правде», как сказал нам Живцов, уважал старших и был для младших отцом и другом. Он, не задумываясь, кинулся за борт спасти упавшего в море матроса. В другой раз, при столкновении кораблей, Нахимов бросился в самое опасное место, чтобы всем показать пример выполнения долга. Во время Севастопольской обороны он сам водил в атаку солдат и матросов. Трус, лгун и обманщик не был для него человеком… Какие выводы советую сделать? Вы отныне – нахимовцы. Это звание налагает на вас большую ответственность. Имя Нахимова не может быть запятнано необдуманными поступками. Добивайтесь, чтобы о ваших Делах отзывались с гордостью: «Это совершили нахимовцы». Достаточно понятно я говорю?
– Понятно! – послышались голоса.
– Я откомандирован в училище с действующего флота, – продолжал командир роты. – Канонерская лодка, которой я имел честь командовать, первая стала гвардейской. Это высокое звание заслужил ее экипаж упорным трудом, отвагой и любовью к выполняемому им делу. Я убежден, что и вы любовью к наукам, соблюдением воинской дисциплины добьетесь, что наша рота будет лучшей в училище. Полагаю, окажете мне содействие.
– Окажем! – поспешил Фрол ответить так громко, что Сурков улыбнулся.
И тут мне подумалось, что он только с виду суров.
Опросив наши фамилии, Сурков поинтересовался, кто приехал из дому, а кто пришел с флота. Каждого он старался запомнить в лицо.
Когда командир роты ушел, я спросил Фрола, откуда он знает Суркова.
– А кто же его не знает? – удивился Фрол. – Ох, и храбрый же человек! – добавил он восхищенно. – В Севастополь четыре раза под страшенной бомбежкой ходил. И когда ему повстречалась подводная лодка, он притворился, что его «Буря» тонет, а когда лодка всплыла, взял да пальнул в лодку прямой наводкой и пустил на корм рыбам!
* * *
Класс наш был светлый с большой черной доской на желтой стене; парты были старые и изрезаны ножиками. Вошел тот самый старший лейтенант, который заставил Фрола остричься. Он скомандовал: «Встать!», так как при его появлении вскочили лишь трое‑четверо.
– Я воспитатель класса, – отрекомендовался старший лейтенант. – Моя фамилия – Кудряшов. Садитесь. Ну, давайте знакомиться!.. Авдеенко! – вызвал он.
Никто не отозвался.
– Авдеенко Олег здесь? – переспросил Кудряшов, заглянув в список.
С «Камчатки», не торопясь, поднялся мальчик с голубыми глазами и прозрачными ушками. Его пухлые губы были надуты. Я вспомнил, что видел его вчера в бане в курточке, застегивавшейся «молнией», в коричневых гольфах и в желтых ботинках. Теперь, в форме, он стоял небрежно, одной рукой опираясь на изрезанную ножиками доску парты, и смотрел на меня не то с превосходством, не то с недовольством, что его потревожили.
– Вы плохо слышите? – спросил воспитатель Кудряшов.
– Нет, у меня слух отличный, – тонким, как у девочки, голосом, слегка картавя, ответил мальчик.
– Почему же вы сразу не отозвались? – спросил воспитатель.
– Мне здесь не нравится, – нараспев ответил Авдеенко.
– Почему вам не нравится в училище?
– Никуда не выпускают, холодно, плохо кормят.
– Вот как? Вы откуда приехали?
– Я из Москвы.
– Ваш отец?
– Генерал‑лейтенант Авдеенко. Он решил, что я должен быть моряком, но мама хочет, чтобы я был артистом.
– Если ваш отец хочет, чтобы вы стали моряком, вы должны знать, что море не любит баловней. Оно дружит с людьми, прошедшими суровую школу. Вам это понятно?
Авдеенко мотнул головой – не понятно, мол, и сел на свою «Камчатку».
– Воспитанник Авдеенко, я не разрешал вам садиться.
Авдеенко поднялся.
– Я не хотел бы ссориться с вами, но боюсь, придется, – продолжал Кудряшов. – Садитесь… Владимир Бунчиков! – вызвал он.
Встал малыш с черными бегающими глазами, небольшим носиком и квадратной головой.
– Сколько вам лет? – спросил Кудряшов. – Четырнадцать.
– Неужели? Вот не сказал бы. Что это у вас?
Он показал на правую руку Бунчикова, испещренную синими рисунками. Бунчиков быстро прикрыл правую руку левой ладонью.
– Татуировка? Откуда она у вас?
– Это еще в Баку… на базаре… – буркнул Бунчиков.
– Может быть, некоторые из вас, – сказал воспитатель, – думают, что татуировка нужна каждому моряку? И, наверное, кое‑кто мечтает как можно скорее обзаведись этой прелестью. Прошу взглянуть…
Кудряшов отогнул рукав кителя, поднял руку, и все увидели на руке, выше кисти, шрам и шершавое красное пятно.
– Когда‑то, – продолжал он, – нам с товарищем вытравили по якорю и по русалке. Товарищ мой умер от заражения крови; меня выходили врачи. Позже я прочел, что римляне татуировали военнопленных. Таким же способом, оказывается, клеймили дезертиров и каторжников. Один мой знакомый, работник милиции, рассказывал, что бандиты на груди татуировали знак принадлежности к шайке. И я с трудом разыскал врача, согласившегося вытравить татуировку. Эго было больно и оставило след. Видите? – Он еще раз показал шрам. – Настоящий моряк не станет заниматься такими глупостями… Покажите руку… Да вы не бойтесь, не бойтесь…
Уставясь в пол, Бунчиков протянул руку. Кудряшов с минуту внимательно разглядывал татуировку, покачивая головой.
– Ваше счастье – татуировка поверхностная, ее легко вывести. У вас есть родители?
– Нету.
– Отец был моряк?
– С подводного плавания, – сказал Бунчиков и засопел носом.
– Вы в училище с охотой пошли?
– Еще бы!
Володины глазки вдруг засверкали, как два фонарика, плечи распрямились, и он сразу будто стал выше ростом.
– Ну вот и отлично! – повеселел Кудряшов. – Садитесь!
Он продолжал вызывать по списку: «Волжанин! Волков! Гордеенко!..» Поднимались воспитанники, и он расспрашивал их, где они жили, учились, кто их родители… Чаше всего они отвечали: «Родителей нет». Их отцы погибли в Одессе, Севастополе, Новороссийске, а где их матери сейчас, они и понятия не имели.
– Девяткин! – вызвал Кудряшов.
– Есть Девяткин! – поднялся стройный мальчуган с военной выправкой, кареглазый, с высоким лбом и шрамом пониже уха. Хорошо пригнанную фланелевку он, как видно, носил не первый день.
– Служили на флоте?
– Так точно! В морской пехоте полковника Липатова, – звонко ответил Девяткин. – Товарищ старший лейтенант, – продолжал он быстро, словно боясь, что его остановят, – я поотстал, но буду стараться. Хочу быть моряком!
– Желание ваше благородно, – одобрил Кудряшов, – но не забывайте, Девяткин, что путь до моря далек, ой как далек! Чтобы быть моряком, нужно стать образованным человеком.
– Я буду образованным человеком, – уверенно ответил Девяткин.
– Где вы учились?
– В Новороссийске.
– Ваш отец капитан второго ранга Девяткин?
– Так точно.
– И он отпустил вас в морскую пехоту?
– Нет, – вспыхнул мальчуган, – я сбежал и сказал, что я сирота.
– Это плохо.
– Я тоже так думаю, – глядя прямо в глаза воспитателю, сказал Девяткин. – Но я хотел воевать. Теперь отец знает, где я, и не сердится, – поспешил он добавить.
– Садитесь… Забегалов!
– Есть Забегалов! – вскочил широколицый, курносый мальчик с двумя медалями на фланелевке.
Он был не толст, но широк в костях, и казалось, что если он упрется в землю своими крепкими ногами, его не сшибет никакой силач. Глаза у него были веселые, и стоял он так подтянуто, что на него было приятно смотреть.
– Тоже с флота?
– Так точно. С эсминца «Серьезный».
– У Ковалева служили?
– Так точно. Помогал комендору.
– В боях участвовали?
– Под Севастополем и у Констанцы.
– Ранены?
– В ногу, легко.
– Отец?
– Комендор батареи, которой командовал Пьянзин.
– Знаю, геройская батарея. На Северной. Жив отец?
– Убит.
– Жаль… Родные есть?
– Мать и двое братишек в Решме.
– Море любите?
– А как же его не любить? Оно ведь наше, – ответил Забегалов с такой широкой улыбкой, что сразу стало ясно: этот полюбил море на всю жизнь и не собирается с ним расставаться.
Опросив весь класс, воспитатель сообщил:
– Моим заместителем будет старшина второй статьи Протасов. Он приедет с флота сегодня вечером.
За стеной, как на корабле, пробили склянки. В коридоре пропела труба.
Глава третья
СТАРШИНА ПРОТАСОВ
Вечером в кубрике Фрол стращал новичков:
– Ну, ребята, держись! Сейчас явится дядька в шевронах и задаст вам перцу!
«Бывалые» засмеялись, а новички сразу притихли.
– Таких морских волков, – развязно продолжал Фрол, – мы перевидали. Усищи – во, ручищи – во, а голосище, будь спок, что гудок у буксира!
Тут дверь отворилась, и вошел молодой старшина; поставив к стене маленький синий сундучок с висячим замком, он сказал: «Здравствуйте». Его поношенные брюки были тщательно отутюжены, выцветший бушлат сидел на нем ловко, а в начищенные ботинки можно было смотреться, как в зеркало.
Старшина снял бушлат и бескозырку и повесил на вешалку возле двери. Его густые светло‑русые волосы были расчесаны на пробор.
– Ну, вот мы и на новоселье, – сказал он. – Выходит, будем привыкать друг к другу.
– Выходит, будем, – ответил Фрол, сидя на моей койке.
– Станем жить вместе, спать вместе, есть вместе, а дальше видно будет – может, и поладим.
– Может, и поладим, – опять согласился Фрол.
– Наверняка поладим, – многозначительно взглянул старшина на Фрола.
Мне такой разговор не понравился. Я подумал, что старшина не может любить нас: он слишком молод, чтобы быть нам отцом, и слишком взрослый, чтобы стать нам товарищем.
– Среди вас есть служившие на флоте? – спросил он.
– Будь спок, имеются, – ответил Фрол.
– Вы и на флоте с вашим командиром разговаривали на «ты» и сидя? – без всякого раздражения спросил старшина.
– А вы на флоте на корабле служили или как? – в свою очередь поинтересовался Фрол, не потрудившись подняться.
– Нет, не на корабле. Но там, где я служил, флотскую дисциплину чтили свято.
Фрол нехотя встал.
– Ваша как фамилия? – спросил старшина.
– Живцов.
– Ну, а моя – Протасов. Садитесь!
Протасов спросил, не занята ли нижняя койка с краю. Узнав, что свободна, достал из сундучка одеяло и аккуратно ее застлал. Сундучок он поставил под койку и сел а табурет возле столика.
– Вопросы есть?
– Есть, – отозвался Авдеенко. – Вы нас в театр отпускать будете?
– И в театр сходим, – пообещал старшина. – Давненько я не был в театре. Правда, не так давно был одном, да там такое представление было! В зале – фашисты, на сцене – мы. Фашистов мы вышибли, на том спектакль и закончился.
– Вы что, в морской пехоте служили? – высказал догадку Фрол.
– В морской пехоте.
– Не у полковника Липатова? – поинтересовался Девяткин.
– Нет. Я куниковец.
– Ку‑ни‑ко‑вец? – протянул Фрол не то с уважением, не то с недоверием. – А как же вы, товарищ старшина… воевали, воевали, высаживались на Малую землю и вдруг в Нахимовское пошли? – спросил Фрол. – Проштрафились или как?
– А вы, Живцов, проштрафились или как? – отразил нападение Протасов.
– Зачем проштрафился? Начальство командировало.
– Ну и меня начальство. А раз начальство прикажет – надо выполнять без рассуждений, не так ли? Больше вопросов нет?
– Нету, – буркнул Фрол.
– Ну что же? Тогда – спать. Утро вечера мудренее. И старшина принялся раздеваться.
Глава четвертая
КОМАНДИР РОТЫ
В первые дни, пока не начались занятия, все были взбудоражены. Мы привыкли к свободной жизни, а тут часовой стоял у ворот и другой – в подъезде. Умывались мы под присмотром Протасова, с ним ходили на завтрак, и он, ведя нас по коридорам в строю, командовал: «Четче ногу! Ать, два!» За завтраком он следил, чтобы все было съедено. На прогулку во двор мы тоже ходили с Протасовым. Флотские вспоминали корабли, бои, своих взрослых товарищей, с которыми жили на равную ногу, были на «ты» и не обязаны были вставать, когда те к ним обращались. Ребята, явившиеся из дому, скучали по родителям, бабушкам, по приятелям, оставшимся там, далеко. Другие вздыхали по вольной жизни, забыв, что эта «вольная жизнь» была очень неприглядной.
Вечером Фрол, пользуясь кратковременным отсутствием старшины, занимался «воспитанием» новичков.
– А ну‑ка, идите сюда. Будем играть в «морской словарь».
– А что это за «морской словарь»?
– Я называю «комната», ты отвечаешь: «кубрик». Ответишь правильно – меня щелкнешь по носу, не ответишь – я тебя. Идет?
Фрол позвал:
– Бунчиков!
Вова спросил опасливо:
– Чего тебе?
– Не «чего тебе», а «есть Бунчиков» надо отвечать. Подставляй нос!
Вова заработал крепкий щелчок. Глаза его наполнились слезами, а нос покраснел, словно от укуса осы.
– Рындин!
– Есть Рындин! – четко ответил я.
– Молодец!
Я хотел уже щелкнуть Фрола, но он отодвинулся:
– Постой, это еще не игра.
Несправедливость была совершенно явная, но я смолчал.
– Это что? – ткнул он пальцем вниз.
– Пол.
– Подставляй нос!
– То есть как это? Зачем?
– Не пол, а палуба. Всегда палуба и везде – понял?! Давай сюда нос!
Я покорился и получил крепкий щелчок по носу. Еще не опомнившись, я услышал:
– Уборная?
– Гальюн! – выпалил я не замедлив.
– Знаешь!
Фрол подставил нос, и хотя от волнения я не сумел его как следует щелкнуть, все же я был удовлетворен.
– Подойди‑ка ты, – поманил Фрол юркого смуглого, черноглазого мальчугана. – Тебя как зовут?
– Илико Поприкашвили, – бойко ответил мальчик.
– Ну, сухопутный бобик, – сказал Фрол развязно, – соберись с духом и отвечай: кухня?
– Камбуз, – без промедления ответил Поприкашвили и ловко щелкнул по носу Фрола, прежде чем тот успел отстраниться.
– Лестница?
– Трап, – ответил Поприкашвили и еще раз щелкнул Фрола.
– Мыть полы?
– Производить приборку! Палубу драить! – отчеканил Поприкашвили и еще два раза щелкнул Фрола.
– Ого! – с уважением произнес Фрол. – Знаешь, как чистить пуговицы?
– Драить медяшку! – отбарабанил Поприкашвили. – Кого проверяешь? – спросил он Фрола, наделяя его щелчком. – Сына подводника проверяешь! Со мной и в какие игры играть не берись. Я на весь Зестафони первый игрок. В бабки играю, в футбол лучше меня вратаря, понимаешь, нету!
– Вот не знал… – потер Фрол покрасневший нос. – Девяткин, иди‑ка сюда, теперь ты поспрашивай.
– Я не буду играть.
– Почему?
– Да потому, что я щелкать по носам не хочу и никому не дам себя щелкать. Что я, собачка, что ли?
– Соба‑ачка? – протянул в недоумении Фрол.
– Ну да. Разве нет?
– Да ведь никому и не больно вовсе!
– Не больно, зато обидно!
– Обидно? А чего же тут обидного? – заносчиво спросил Фрол.
– А на катере ты кого‑нибудь щелкал по носу?
– Не‑ет… Там такой игры не было.
– Так и здесь ее незачем заводить.
Юра отошел. Тогда Фрол позвал Авдеенко:
– Пойди‑ка сюда. Не бойся, я тебя щелкать не стану. Находятся тут, которые обижаются, – сказал он на весь кубрик, чтобы Юра услышал. – Скажи ты мне попросту, без игры: это что, по‑твоему? – ткнул он пальцем в койку.