– А как вы флаг над городом подняли? – спросил Фрол.
– А это уже в другой раз было. Я поклялся товарищу Сталину, что флаг моего корабля будет раззеваться над Новороссийском. После высадки, когда выбили врага из вокзала, залез я на крышу. Флаг поднял. И пока в городе шли бои, фашистам его никак сбить не удавалось. Сбили только на третий день. Мы с Зиной и с другими товарищами сидели как раз в элеваторе, а фашисты подвели танк и палили в упор. Но тут наша армия прорвала линию обороны, и танк куда‑то исчез. Флага у меня больше не было, но я взял у Зины косынку и полез на заводскую трубу. Труба высоченная. «Не долезу», – думаю, а все лезу. Прикрепил я косынку, ветерок ее колыхнул, развернул. Горит она алым пламенем, а снизу «ура» кричат. Наши! Фашистские снайперы на прощанье меня все же снять попытались, да промахнулись. Вот слезать было страшно, как вспомню эту высоту, до сих пор дрожь берет. Ну, пора спать, ребята!
И Протасов направился к своей койке.
Глава третья
ПОДГОТОВКА К ВЕЧЕРУ
Комсомольская организация училища взяла подготовку первомайского вечера в свои руки. Хор воспитанников всех классов с увлечением разучивал «Раскинулось море широко» и «Песню о Родине». Малышам крепко доставалось от Фрола, когда они заглядывались на птиц или на котов, разгуливающих по крышам, и начинали фальшивить. Бунчиков изображал «нанайскую борьбу». В другом конце зала Поприкашвили, сняв ботинки, в одних носках, скользил по полу, вертелся так, что в глазах рябило, потом медленно, плавно шел по кругу и вдруг перепрыгивал сразу через три стула. Довольный, раскрасневшийся, он говорил: «Вот как пляшут у нас в Зестафони!» Его двоюродный брат, артист, обещал достать грузинский костюм, кинжал и мягкие сапоги. У других тоже оказались таланты. Например, у Гордеенко, долговязого, молчаливого воспитанника, ничем раньше не выделявшегося. Он вдруг сгибался в три погибели, сморщивал лицо – и перед нами появлялся старик, торговавший орехами возле училища. Гордеенко очень похоже передразнивал Фрола и показывал встречу человека со свирепой собакой. «Ну, песинька, ну, песинька, ты меня, пожалуйста, не кусай!» уговаривал оробевший прохожий, а пес в ответ рычал и лаял. Корзинкин, толстый мальчик с румянцем во всю щеку, запоминал шестизначные числа и называл их в обратном порядке. Воспитанник младшего класса Милухин очень смешно рассказывал сказки.
А я по вечерам писал декорацию. На большом холсте появилось море, корабль с огоньком на клотике и луна, похожая на большую дыню. Добровольные помощники разводили краски.
– А почему мы не привлекли Авдеенко? – спросил Юра.
– А что будет он делать?
– Как «что»? Он играет на скрипке.
– Но где достать скрипку?
– Надо попросить адмирала.
Я, по правде сказать, сомневался, что из Олега может что‑нибудь получиться. Только на днях я опросил его:
– Олег, неужели ты не хочешь летом поехать на флот?
– Я поеду.
– Нет, не поедешь.
– Поеду. Раз все поедут – и я.
– Поедут только отличники.
– Ну, чего я там не видал! – протянул Авдеенко.
– Мы пойдем в подводный поход. И в водолазных костюмах будем спускаться на дно. И грести научимся. И под парусами сходим, и на торпедном катере. А ты ничего не увидишь.
Он не ответил.
«Ничем его не прошибешь», – подумал я.
И вот как‑то утром адмирал вызвал Юру и передал ему продолговатый лакированный ящик. На нем была надпись: «От студентов консерватории – нахимовцам». Юра сказал, чтобы я разыскал Авдеенко. Я нашел Олега в библиотеке. Авдеенко сдал книгу и вышел за мной.
– Тебя Девяткин зовет.
– Зачем?
– Дело есть.
Он посмотрел на меня недоверчиво, но пошел.
– Олег, разве ты не сыграешь на вечере? – спросил Юра.
– На чем? – удивился Олег.
– На скрипке.
– А где же скрипка?
Юра протянул Олегу футляр. Авдеенко натер смычок коричневым камешком и притронулся к струнам. Скрипка издала резкий звук. Олег взмахнул смычком, и мелодия полилась по кубрику.
– Что ты играл, Олег? – опросил Фрол.
– Чайковского.
– Вот на вечере и сыграй, – предложил Юра. – Эта скрипка – твоя.
– Моя?
Авдеенко никак не мог сообразить, в чем дело. А когда ему разъяснили, что сам адмирал разрешил отдать ему скрипку, – расчувствовался.
– А «Вечер на рейде» ты можешь, Олег? – опросил Фрол. (Впервые он назвал «маменькина сынка» по имени, просто Олегом.)
– Я не умею. Но если хочешь, я выучу.
– И ты можешь выучить все, что захочешь? – полюбопытствовал Фрол.
– Не очень трудное. Я мало учился.
– Дай мне попробовать.
Фрол попилил по струнам – скрипка взвизгнула. Он еще раз прошелся смычком – скрипка ужасающе взвыла…
– Ишь ты, не получается! – И Фрол отдал скрипку Олегу.
Глава четвертая
МАМА
Перед Первым мая адмирал вызвал Фрола.
– Вы, надеюсь, поняли, – спросил он, – почему вы так строго наказаны?
– Понял, товарищ адмирал. Я же флотский, и с меня вдвойне спрашивается.
– И вы – комсомолец, Живцов. Значит, с вас втройне спрашивается.
– Так точно! – согласился Фрол с адмиралом.
– Вы будущий офицер, Живцов, и вам будут доверены люди, которые захотят брать с вас пример. Я думаю, случившееся с вами послужит вам уроком.
– Так точно, товарищ адмирал, на всю жизнь!
– Я не запишу взыскания в ваше личное дело. Срок вашего наказания еще не истек, но разрешаю вам надеть ленточку и погоны. Ведь завтра у нас первомайский вечер…
Фрол пришел от адмирала растроганный. Вечером ему перед строем возвратили погоны. Он сжал их в руке и пришил сразу после поверки.
Вечер удался на славу. Зал был переполнен. В первом ряду сидели адмирал, командиры рот, воспитатели и преподаватели. Хор стройно спел «Раскинулось море широко». Малыши читали стихи. Вова Бунчиков всех насмешил «нанайской борьбой», и адмирал хлопал ему больше всех. Авдеенко сыграл «Вечер на рейде», а Юра исполнил на рояле маленькую веселую пьеску. Поприкашвили плясал «хоруми» в грузинском костюме. Гордеенко изображал то побитых фрицев, то посетителя зоопарка, разговаривающего с тигром, то человека, нарвавшегося в чужом дворе на собаку, то весь наш класс, отвечающий невыученный урок.
Адмирал сказал, что он всячески будет поощрять развитие наших талантов. А командир роты объявил, что послезавтра старший класс поедет на экскурсию в Гори.
Мы легли спать довольные и счастливые.
На другой день я был помощником дежурного по училищу – Кудряшова. После обеда я в дежурке рисовал корабли. Задребезжал звонок – часовой вызывал к подъезду. Подтянув ремень и чуть сдвинув на ухо бескозырку, как это требовалось училищным шиком, я неторопливо, стараясь шагать с достоинством, спустился к посетителю по широкому трапу. Возле часового стояла… мама!
– Разрешите мне повидаться… – начала она, обращаясь ко мне в полутьме. – Никиток! – узнала она меня. – Никиток, родной!
– Мама, – сказал я, удерживаясь, чтобы не кинуться к ней на шею, – я дежурю. Я попрошу разрешения – тебя впустят, меня подменят… ну и… тогда… мама моя, моя мамочка! – повторял я вполголоса и смотрел в ее похорошевшее от загара лицо, в ее синие глаза, глядевшие на меня в полусумраке училищного подъезда с такой любовью и нежностью… – Я сейчас, сию минуту!
С трудом сдерживаясь, чтобы не ринуться по трапу бегом, я поднялся в дежурную комнату. Кудряшов, насвистывая что‑то очень веселое, рассматривал мои рисунки.
– Да вы, оказывается, настоящий художник, Рындин! – сказал он. – Вчера – декорация, а сегодня, гляди, – корабли.
– Товарищ старший лейтенант, – начал я докладывать, – просит разрешения повидаться с сыном… моя мама приехала!.. Что мне делать?
– Как «что делать»? Встречать, да встречать получше! Я освобождаю вас на два часа, воспитанник Рындин. Идите скорее к вашей маме и пригласите ее… пригласите в приемную. Возьмите ключ. Вам никто не помешает наговориться вдоволь. Давно не виделись?
– Целых полгода!
– Вы свободны. Идите!
Через несколько минут мы сидели с мамой в приемной. За широкими окнами желтел майский закат.
В раскрытое окно, словно приветствуя маму, карагач протянул зеленые ветви, – и тут уж я, удостоверившись, что дверь плотно прикрыта, покрыл поцелуями ее щеки и руки. Я уткнулся головой в ее колени, а она сетовала, что меня остригли так коротко, говорила, что я очень вырос и стал похож на отца. А я спешил рассказать обо всем – о том, что мы едем в Гори, что я комсомолец и мы летом поедем на флот. Я так много должен был рассказать ей, что хватило бы на неделю, но мама сообщила, что сегодня вечером уезжает. Завтра уходит корабль в Геленджик…
– В Геленджик? Ты в Геленджик едешь?
– Да, с библиотекой.
– Но ведь это так далеко, под Новороссийском! Мама! Мамочка!..
– Ну, милый, ну, успокойся… Ну, что ты! – гладила мама мой ершик. – Ты знаешь, я навестила Мираба и Стэллу. Они удивляются, что ты не приходишь. Там была Антонина…
– Ты знаешь?.. Когда папа вернется, возьмем ее к нам.
– Когда папа вернется… – повторила мама, взяв мою голову в руки. Она вздохнула и едва слышно сказала: – Нет, Никиток, наш папа больше никогда не вернется…
Мы долго сидели обнявшись и плакали. Потом она встала, подошла к окну, сорвала с карагача листок: он, подхваченный ветром, стал, кружась, опускаться вниз, подобно зеленой бабочке.
– Я хотела бы повидать твоих друзей. – Лицо ее, когда она обернулась, было почти спокойно. – Фрола и другого твоего друга. Его Юрой зовут?
– Я схожу, позову их.
Через несколько минут Фрол и Юра здоровались с мамой, и она, пожав им руки, стала расспрашивать об училище. Они рассказали ей обо всем, рассказали о вечере и моих декорациях.
– Жаль, не попала я на ваш вечер!..
Когда мама собралась уходить, Юра тихонько толкнул локтем Фрола, и они деликатно оставили нас вдвоем.
– Ну, Никиток, до свиданья. Учись как можно лучше, родной, и помни: папа всегда хотел, чтобы ты стал моряком… Ты проводишь, меня?
Мама вынула из сумочки деньги.
– Это тебе, Никиток. Пригодятся.
– Не надо, мама. У меня все есть.
– Возьми, возьми, пойдете в театр, угостишь товарищей.
И она сунула мне деньги в карман.
– Ну, Никиток, учись, расти и помни: папа всегда хотел, чтобы ты стал моряком.
– Да… он и мне написал об этом…
– Написал? Тебе?
Я протянул маме письмо. Она прочла его, с трудом удержалась, чтобы опять не заплакать, спросила:
– Ты меня проводишь, сынок?
«Она уходит! – подумал я. – Уезжает. Надолго. В Геленджик. Так далеко!»
Я снова бросился к ней:
– Мама! Мамочка!
– Не надо больше, сынок! Не надо, – сказала она, глотая слезы. – Пойдем лучше.
Она пошла впереди, я – за ней, и я не знал, когда еще увижу ее.
«Как незаметно прошли два часа!» – думал я, спускаясь по трапу.
Тяжелая дверь подъезда захлопнулась, я вернулся в дежурную комнату и доложил, что «воспитанник Рындин явился».
– Молодец! – похвалил Кудряшов. – Аккуратен. Хвалю… Что, приятно, когда приезжает мама? – И он тут же добавил: – Моя старушка тоже ко мне в училище из Орла приезжала. Как сейчас помню: вызывают в приемную, а она сидит на кончике стула, маленькая, седая, и ждет… Как увидела меня, охнула да как кинется ко мне…
Вечером Юра спросил, когда мама придет еще раз. Я сказал, что не скоро, она уезжает.
– В Геленджик? – переспросил Юра. – Мы там жили на даче. В море купались, музыку слушали, на велосипедах катались. У нас сад какой был – со сливами! И мама моя…
Фрол с верхней койки сказал приглушенным голосом:
– Потише о мамах, ребята! – И он кивнул на сидевшего у стола старшину.
Глава пятая
ГОРИ
На другой день мы утренним поездом ехали в Гори. Все вокруг зеленело, цвело; все бы по ярко‑розовым, желтым. Кура несла к морю мутные волны, горы были затянуты синей дымкой. То тут, то там паслись овцы; буйволы пили мутную воду; козы легко перепрыгивали с камня на камень. Мальчишки выбегали навстречу и что‑то кричали. Мы махали им бескозырками. Поезд несколько раз останавливался на маленьких станциях. Электровоз гудел и одним рывком стягивал состав с места. Поприкашвили знал каждую станцию по этой дороге, Гори, Хашури, свой родной Зестафони. Илико показал на высокие скалы, в которых темнели отверстия:
– Смотрите, ребята: это пещерный город Уплис‑Цихе. Ух, тут когда‑то жило много людей!
– В горе? – удивился Фрол.
– В горе. Там были базары и спальни, духаны и церкви.
– Но к чему же жить под землей, когда и на земле много места? – недоумевал Фрол.
– Как «к чему»? А враги? Они с гор, бывало, придут, всех перережут или уведут.
– Зачем?
– В плен! Так вот, лишь увидят врагов, бывало, все входы мигом задраят. Попробуй, возьми!
– Так это было давно? – протянул Фрол. – Когда бомб и артиллерии не было?
– Ну, ясно, давно. Мой дед говорит: Уплис‑Цихе – тысяча лет.
Поезд подошел к Гори. По длинному мосту через Куру буйволы тащили неуклюжие арбы; рядом шагали погонщики в войлочных шляпах. Сердито гудя, их обгоняли грузовики, горбатые, как верблюды, от вздувшегося брезента. Прошла рота бойцов с шинелями в скатку. Несколько осликов несли груженые корзины. Подминая асфальт, проскрежетал тяжелый оливковый танк. Фаэтон, запряженный парой серых в яблоках лошадей, вздымая пыль, обгонял нас. Прошла еще одна рота; окосив веселые глаза, бойцы поглядывали на нас из‑под зеленых касок. На низком грузовике с прицепом колыхался, как надутый пузырь, серебристый «слоник» – аэростат заграждения. На широком плацу под платанами бойцы кололи штыками чучела.
– Почему тут так много военных? – опросил я Кудряшова.
– В Гори формируются части для фронта. Отсюда они пойдут прямо в бой.
– Прямо в бой?
– Да. С Кавказа они пойдут на Берлин! Кудряшов сказал это с нескрываемой завистью. Они будут бить фашистов, а он, командир «морского охотника», должен нас водить на экскурсии!..
Кудряшов все тут знал, и его знали многие. Он оказал, что его товарищ по флоту, командир «морского охотника», родился здесь, в Гори, и он бывал у него в гостях. И Кудряшов зашел в один из белых, стоявших в палисаднике домиков и привел горийокого старожила; это был дед его друга. Седой, как лунь, но крепкий старик – его звали Давидом Касрадзе – пошел с нами. Он рассказал, что с гор текут к Гори пять рек – главные из них – Кура и Лиахва, показал двухэтажное здание, возле которого выстроились шеренгой тополя – здесь было когда‑то духовное училище, в котором учился маленький Сосо Джугашвили – Сталин. В нем учился и старый Давид.
Улица, по которой мы шли, упиралась в желтый утес, словно обрубленный по краям. На самой вершине утеса возвышались круглые темные башни. Они были разрушены.
– Это Горие‑Цихе, горийокая крепость, – пояснил нам Каерадзе. – Там мы в детстве играли в Арсена.
– А что это за «Арсен»? – заинтересовался Фрол.
– Арсен? О‑о!
Старик поднял палец:
Он защитой был народу.
Благороден был и честен,
И за это он прославлен
И любим в родном краю…
И великая честь была в игре стать Арсеном, ее добивался каждый из нас…
Мы шли по улице, среди домов с двускатными крышами.
Дошли до одноэтажного дома с мраморными колоннами. Это был необыкновенный дом: одни колонны и крыша, без стен. Но под ним, словно под навесом, стоял другой домик – кирпичный, старый, со срезанной, косой крышей, с открытой галерейкой вокруг. Здесь родился Сталин.
Во дворе стояли обогнавшие нас бойцы. Молодой офицер поднялся на галерейку.
– Завтра мы уходим на фронт, – сказал он – Поклянемся, что ни один из нас не посрамит ни Родины своей, ни чести!
Опустившись на колено и приподняв край алого знамени, офицер поцеловал его.
– Клянемся, – продолжал он проникновенно, – что мы будем драться смело, умело, уверенно, по‑гвардейски, до последнего вздоха. И клянемся, мы вернемся с победой!
– Вернемся с победой! – подтвердили бойцы.
– Вернемся с победой! – повторило эхо на желтом утесе.
Построившись, солдаты запели и пошли по залитой асфальтом улице. Долго была слышна их песня.
Мы вошли в домик. Тут была одна комната, очень бедная, чистая; казалось, хозяева только что вышли и скоро вернутся. На комоде стояли ярко начищенный самовар, керосиновая лампа, в углу – большой сундук, покрытый тонкой тканью с рисунками, и тахта, прикрытая ковром. На стене висел портрет чернобрового, коротко остриженного мальчика. Рядом с портретом, в рамке под стеклом, я увидел аттестат Горийского духовного училища – аттестат, отметкам которого мог позавидовать каждый: по всем предметам и поведению были выведены пятерки.
«Да, – подумал я, – ему тяжело жилось, и все же он учился отлично. Значит, для него не существовало слов «не могу». Не существовало слов «не могу» и тогда, когда он бежал из ссылки и когда царская полиция охотилась за ним повсюду. А почему мы, когда на завтра задано что‑нибудь трудное, говорим: «О, это выучить я не могу»? Ведь солдаты и офицер, которые ушли сегодня на фронт, никогда не сказали бы: «Не могу». «Дойдем до Берлина! – обещали они. – Дойдем и вернемся с победой!» А мы? Разве мы не можем оказать: «Все преодолеем, все трудности, но окончим на «отлично»?..»
Я думал об этом, пока мы осматривал» музей, думал, когда шли по узким улочкам, забрались на утес, в старую крепость.
«Завидуйте, я гражданин Советского Союза!» – вспомнил я слова Маяковского, когда смотрел с крепостной стены на далекие, покрытые снегом горы, на серебристые полосы рек, сады и селения. «Это все моя Родина, – думал я: – горы, реки, долины, сады… Моя Родина и дальше – там, за горами, до самого Ленинграда, и вон там, за другим хребтом, до самого Тихого океана…»
Когда мы возвращались на вокзал, из большой белой школы гурьбой высыпали ребята. Нас окружили. Кто‑то спросил, бывали ли мы в Севастополе. Илико показал на Вову:
– Севастополь – его родной город.
Бунчикова стали спрашивать, сильно ли был разрушен Севастополь до того, как его захватили гитлеровцы.
– У нас есть письмо из подземной школы, – сообщил нам школьник, которого звали Арчиллом. – Хотите посмотреть?
Мы вошли в школу, и нам показали письмо на стене, в рамке: севастопольские ребята писали, что учатся под землей, и хотя город бомбят, они все же получают пятерки.
– Ты знаешь эту школу? – спрашивали Бунчикова. – Она действительно под землей?
– Да, когда школу разбомбили, мы стали учиться под землей, в пещере.
– Мы получили письмо в сорок первом году, – рассказывал Арчилл, – и обещали, что не отстанем от севастопольцев. Мы послали им наши отметки. Но они, я боюсь, их не получили.
В сумерках школьники провожали нас на вокзал. Мы шли шумной толпой по улицам. Горийцы приглашали приехать осенью, когда поспеют яблоки.
Подошел поезд, и мы расстались.
В поезде Авдеенко вдруг спросил:
– В Севастополе под землей учились?
– Ты же сам слышал.
– И во время бомбежки?
Он задумался и отвернулся к окну.
Глава шестая
КАК МЫВСТРЕТИЛИСЬ
После поездки в Гори не я один задумывался над тем, каков я есть и каким я должен быть на самом деле. Задумывались и другие. Бойцы поклялись, что будут воевать смело, умело, уверенно. А мы? Разве мы не бойцы? Мы носим матросскую форму. На наших бескозырках – матросские ленточки. Матросы высаживались на Малую землю. Им было нелегко. Еду и патроны им подвозили морем. С трех сторон были гитлеровцы. Враги старались сбросить их в море. И все же куниковцы держались. «Почему же мы не можем завоевать и удержать за собой первое место в училище?» – спросил как‑то нас Кудряшов.
Командир роты Сурков обучал нас стрельбе из винтовки. Кудряшов каждый день занимался с нами гимнастикой, и если первое время мы натирали себе на руках мозоли, безуспешно пробуя влезть на полированную, скользкую мачту, или повисали мешком на кожаной «кобыле», пытаясь ее перепрыгнуть, то теперь многие стали ловкими и цепкими и мгновенно взбирались на мачту, легко перемахивали через «кобылу» и на руках подтягивались на трапы до самого потолка.
– Кто хочет заниматься боксом? – спросил однажды Протасов.
Конечно, вызвались все. Старшина повел нас в спортивный зал и с гордостью показал несколько пар толстокожих перчаток, лежавших на подоконнике.
Я видел бокс только в кино. Протасов рассказал, что занимался боксом еще до флота, а от своего эсминца «Отчаянный» участвовал в соревнованиях флота.
И он терпеливо принялся обучать нас приемам. Фрол петушился, наскакивал на Протасова и барабанил перчатками по его «репкой, словно налитой свинцом, груди. Старшина показывал, как надо обороняться: руки и локти его прикрывали голову, грудь и живот, и когда я наскакивал на него в азарте, я повсюду встречал препятствие, как будто у старшины было десять рук. Потом наступал Протасов, и как я ни выставлял вперед руки и локти, его меткие короткие удары настигали меня везде. И я чувствовал, что если бы старшина ударил хоть один раз в полную силу, я бы свалился с ног.
Однажды вечером, когда окна были раскрыты и терпкий запах тополей наполнял классы, я мечтал:
«Летом поеду на флот… А вдруг попаду на катера? Капитан первого ранга спросит: «Ну как, не посрамил нашего соединения, Рындин?» Я покажу отметки. «Молодец! – похвалит он. – Ты можешь сегодня же выйти в море». И вот я выхожу в море. Управлять катером нелегко, но вскоре я привыкаю и управляю не хуже Фрола. Мы мчимся в порт, занятый врагом. Перед нами – цепочка бонов. Катер делает рывок. «Торпеды, товсь!» Торпеды скользят к фашистскому кораблю. «Лево руля!» Позади взрыв. Попали! Огромная волна чуть не сшибает с ног. Снаряды падают с обоих бортов. «Вилка!» Я не теряюсь и вывожу катер из «вилки». Самолеты пикируют; бомбы воют. Я привожу катер в базу, докладываю капитану первого ранга, что задание выполнено. «Вот ты и получил боевое крещение! – говорит капитан первого ранга. – Ты такой же моряк, как и твой отец». И пожимает мне руку…
А дальше?
Нахимовское окончено. Я еду в высшее военно‑морское училище. Мама живет в Ленинграде. По воскресеньям – я дома. Я изучаю высшую математику, астрономию. Товарищи приходят ко мне» заниматься. Училище окончено – и с какой радостью я прикрепляю к кителю золотые погоны! Я получаю кортик. Настоящий кортик! Мама плачет: ведь я уезжаю. «Не плачь, ты же знаешь: дом моряка в море», – говорю я словами отца… Я снова на катерах. Капитан первого ранга постарел и стал адмиралом. «Хорошо, что ты прибыл именно к нам. Слышал? Война». – «С кем?» – «С теми, кто хочет поработить нашу Родину». Мне дают катер. Я с радостью иду в бой!
Тут вошел командир роты и сообщил, что мы скоро выедем в лагерь. Отличники поедут на флот во второй половине лета.
* * *
Радио объявило, что нашими войсками освобожден Севастополь. Фрол ходил именинником, его и Бунчикова все поздравляли.
Юра вспоминал:
– До войны отец меня всегда брал с собой в Севастополь. От вокзала бегали в город маленькие открытые трамвайчики, и так весело было на них ехать! Они звенели, как колокольчики… И в городе было больше лестниц, чем улиц. Бежишь наверх и считаешь ступеньки. Отец, бывало, уйдет по делам, а я иду на Приморский бульвар смотреть, как уходят корабли в море. Я все корабли знал: вот пошла «Червона Украина», вот «Красный Кавказ» снялся с бочки… Когда корабли уходили, я бежал на базар. Сколько было там рыбы! Рыба‑игла, например, узкая, длинная, и зеленый хребет просвечивает. А потом еще камбала – плоская, широкая, как лепешка. И мидии – это такие моллюски в раковинах. Их варят с рисом и едят. А яблок, винограда, груш! Нагуляешься за день – и опять на бульвар. Корабли возвращаются. На верхних палубах выстраиваются команды. А вечера темные, и вдруг бухта засветится словно огоньками на елке – зелеными, красными, белыми… А на улицах – моряки, все в белом… Теперь там – одни развалины…
– Одни развалины, – подтвердил Бунчиков. – Но он снова наш, Севастополь!
Да! В Севастополе снова наши, и Севастополь наш, и снова нашими стали его голубые бухты! И, наверное, одними из первых ворвались в бухту катера нашего с Фролом соединения! «Был бы жив отец, – думал я вечером, слушая салют, – и дядя Серго – и они были бы в Севастополе!»
Кудряшов и Николай Николаевич Сурков целый вечер рассказывали, как дрались севастопольцы с гитлеровцами; они горевали, что бомбы разрушили знаменитый Дом флота, изрыли воронками Приморский бульвар.
– Но теперь снова все восстановят, – говорил Сурков. – И Севастополь станет красивейшим городом, гордостью флота!
* * *
Дни шли за днями. Однажды Протасов приказал:
– Рындин, немедленно к адмиралу!
– Зачем он тебя вызывает? – обеспокоился Фрол. – Ты что‑нибудь натворил? Держись, Кит! – Он ободряюще похлопал меня по плечу.
Я шел по коридору, обдумывая: в самом деле, зачем меня вызвал адмирал? Я замедлил шаг; перед кабинетом начальника постоял, не решаясь постучать. Наконец, я собрался с духом и осторожно стукнул.
– Войдите, – послышался знакомый спокойный голос.
Я отворил тяжелую дверь и ступил на ковер. Адмирал сидел за столом, а перед столом, спиною ко мне, стоял сухощавый офицер и что‑то рассказывал адмиралу.
– По вашему приказанию воспитанник Рындин явился! – отрапортовал я, чувствуя, как непростительно дрожит голос.
Офицер, прервав на полуслове рассказ, обернулся. Где я видел его лицо? Почему оно мне так знакомо? И почему он на меня так пристально смотрит?..
– Никита? – спросил офицер.
– Отвечайте, – сказал адмирал.
– Никита.
– Очень рад тебя видеть!
Офицер подошел ко мне, обнял меня, заглянул в глаза. И вдруг я узнал его! Я не решался назвать его имя. А что, если я ошибаюсь?..
– Тебе от мамы письмо, – протянул он мне вчетверо сложенный листок.
Плохо слушавшимися пальцами я развернул письмо и прочел: «Никиток, мой родной! Спешу сообщить тебе большую‑большую радость: папа вернулся…»
Все завертелось у меня перед глазами; я почувствовал, что куда‑то проваливаюсь, скатываюсь, лечу…
Очнулся я на диване. Рядом со мной сидел Серго Гурамишвили (ну, конечно же, это был Серго!) и гладил меня по голове. Адмирал говорил улыбаясь:
– Сколько лет на свете живу, но не видал, чтобы от радости умирали.
– Дядя Серго? – спросил я.
– Ну да, Серго, разумеется! – просиял капитан‑лейтенант. – Узнал?
Я вскочил:
– Папа где?
– В Севастополе. Я все расскажу по дороге. Товарищ адмирал разрешил тебе пойти со мной к Антонине. Вы ведь друзья? Мне твоя мама рассказывала… Завтра полетишь со мной в Севастополь.
Я готов был кинуться к адмиралу и расцеловать его. Но, вовремя вспомнив, что воспитаннику не полагается лезть с объятиями к начальнику, я сказал:
– Благодарю вас, товарищ контр‑адмирал! Очень, очень благодарю вас!
Адмирал поздравил меня и сказал, чтобы я передал привет отцу. «Если он меня помнит», – добавил начальник.
– А теперь идите и одевайтесь, пойдете с капитан‑лейтенантом.
Не чуя под собой ног, я побежал в класс.
– Ну что? – спросил Фрол тревожно. – Попало?
– Да нет! Мой отец жив!.. И Гурамишвили живой! Серго приехал из Севастополя и сидит в кабинете у адмирала!
– Да ну? Кит, не врешь? – не поверил своим ушам Фрол. – Где отец?
– В Севастополе! Я к нему на самолете лечу.
– Вот штука так штука!.. Эй, ребята! У Никиты отец нашелся! – закричал Фрол на весь класс.
Все обступили нас и принялись меня поздравлять. У них были такие радостные, приветливые и веселые лица! Пришли и Кудряшов и командир роты и тоже меня поздравляли. Один Бунчиков отошел в сторонку, сел на парту и опустил голову на руки.
– Бунчиков, что с вами? – спросил командир роты, сел рядом с Вовой на парту и стал гладить большой рукой по его коротко остриженной голове. – Ну, успокойся, милый, – в первый раз обращаясь к кому‑либо из воспитанников на «ты», проговорил Николай Николаевич. – Ну, успокойся, Вова, не надо…
– Рындин, готовы? – вошел в класс Протасов. – Капитан‑лейтенант вас ждет.
– Ты что, уже уезжаешь? – спросил Фрол.
– Нет. Мы идем к Антонине.
И я пошел в кубрик, мигом переоделся и выскочил в вестибюль, где терпеливо ждал меня Серго.
Как я был благодарен ему, что он зашел в училище прямо по пути с вокзала и взял меня с собой! Наверное, отец попросил его об этом, чтобы я узнал как можно скорее, что он жив. По дороге я рассказывал про Антонину и Шалву Христофоровича. Я сказал, что Антонина все время надеялась на его возвращение.
– А отец… совсем ничего не видит?
Услышав ответ, Серго задумался и молчал всю дорогу.
– Пойди ты вперед, Никита, – сказал он, когда мы вошли во двор знакомого дома.
Он отошел под каштан, а я позвонил.
– Открыто, входите! – крикнула из окна Тамара. – А, это ты, Никита? Иди к Антонине, она скучает.