Помимо всего прочего, Кузнец был недоволен результатами своей работы. Машинка работала как положено, но Мышляев и Гаркун не дали ему довести дело до конца, буквально вырвав аппарат у него из рук в тот момент, когда он только начал работать над корпусом и панелью управления. Гаркун заявил, что корпус тут нужен, как зайцу панталоны, а более тактичный Мышляев добавил, что это лишние хлопоты: на месте, в Соединенных Штатах, заказчик без труда раздобудет для машины любой корпус по своему вкусу. Кузнец вынужден был согласиться: имевшиеся в его распоряжении материалы – ламинированная древесностружечная плита, скверный, еще советского производства, крошащийся пластик, шурупы‑саморезы и носившие на себе следы долгого употребления древние тумблеры и контрольные лампочки – вряд ли могли служить источником эстетического наслаждения. Однако не доведенная до конца работа резала глаз, и он старался пореже смотреть на верстак, где стояло его детище.
Он хватанул с горя полный стакан водки, и его с непривычки развезло. Как в тумане, он наблюдал за тем, как Гаркун сбегал в каморку, где для него была оборудована гравировальная мастерская, и вернулся оттуда, торжественно неся перед собой блестящую медную пластину матрицы. С шутками и прибаутками он установил матрицу на место и самым бесцеремонным образом погнал захмелевшего Заболотного за красками и бумагой.
Здесь у них произошел забавный конфуз. Оказалось, что за повседневными хлопотами все как‑то забыли о том, что для открыток нужна специальная, очень плотная бумага, фактически тонкий картон.
Разошедшийся Гаркун заявил, что из‑за такой чепухи не намерен откладывать торжественное событие, и предложил вместо картона засунуть в машину кусок «экспериментальной» бумаги, сваренной Заболотным. Предложение было принято единогласно при одном воздержавшемся: Кузнецу было наплевать на эксперимент. Он и без всяких экспериментов знал, что машина будет работать.
|
|
Лист «экспериментальной» бумаги заложили в машину, и быстро освоившийся с управлением Гаркун потянул на себя рычаг, опуская крышку. Машина негромко загудела, щелкнула, глухо ухнула и выбросила в приемный лоток готовую открытку. Открытку пустили по рукам, рассматривая, ощупывая, поворачивая так и этак и чуть ли не пробуя на зуб.
Когда очередь рассматривать и восхищаться дошла до Кузнеца, он лишь пожал плечами: открытка получилась какая‑то тусклая, серо‑зеленая с черным.
На открытке в овальной виньетке была изображена женская головка в профиль. Штриховка фона и некоторые детали узора и впрямь получились слегка рельефными на ощупь, а сделанная крупными печатными буквами надпись: «Поздравляю!» на свету переливалась зеленоватым металлическим блеском.
– Скучновато как‑то, – сказал Кузнец, возвращая открытку Гаркуну. – Однотонно.
– Накладочка вышла, – хихикая и потирая руки, откликнулся Гаркун. – Заскочил в магазин перед самым закрытием, а там, блин, всего две краски – черная и зеленая. Черт знает что, честное слово! Десять лет строим капитализм, а в магазинах, как при Горбачеве, – чего ни хватишься, ничего нет.
Но это поправимо. Зато посмотри, отец, какая графика! Какой рельеф, а?!
– На доллар похоже, – сказал Кузнец, вызвав у окружающих приступ необъяснимого веселья. – Из‑за цвета, наверное.
|
|
– Наверное, – отсмеявшись, согласился Гаркун. – Наверняка из‑за цвета. Да и я, возможно, чуточку подкачал. Все‑таки всю жизнь матрицы для денег гравировал. Рука стала, как ямщицкая лошадь: чуть задумался, отвлекся, а она пошла себе по накатанной дорожке…
– Ничего, – подал голос Мышляев. – Завтра приобретем хорошие краски, и сходство нашей открытки с купюрой перестанет бросаться в глаза.
– Наверное, – повторил Кузнец и сосредоточился на выковыривании «беломорины» из криво надорванной пачки.
Интеллигент Заболотный, воспользовавшись удобным случаем, перегнулся через стол, дотянулся до бутылки и хлопнул еще одну рюмку водки прежде, чем ему успели помешать.
Кузнец закурил и двинулся к отвесному железному трапу, который вел наверх. Ему было муторно от выпитой водки. Вдобавок его продолжала грызть какая‑то смутная тоска. Все‑таки все это было не то: все эти настольные полиграфические машины, открытки, матрицы и вонючие чаны, в которых сутками, булькая, вываривалось старое тряпье. Душа просила чего‑то большого и светлого – такого, чтобы человечество ахнуло от восторга и хором, от всего сердца сказало Кузнецу «спасибо».
Он с некоторым трудом вскарабкался по трапу и, не включая света, пошел к выходу. Раньше ворота ангара‑мастерской всегда стояли приоткрытыми, так что он мог найти дорогу наружу даже в кромешной темноте, ориентируясь по более светлому прямоугольнику ночного неба в проеме дверей. С тех пор, как объявился Мышляев со своим правительственным заказом, ворота стояли наглухо запертыми, и Кузнец чуть не сломал ногу, споткнувшись в потемках о какое‑то угловатое железо.
|
|
Кузнец засветил спичку и нашарил на полке справа от себя железнодорожный аккумуляторный фонарь. Светя себе под ноги, он продолжил путь по широкому проходу между высокими стенами стеллажей. В полумраке блеснул гладкий бок вертолетной кабины. Проходя мимо, Кузнец провел ладонью по холодному пластику и с грустью подумал, что завершить эту работу ему, по всей видимости, удастся не скоро: Мышляев и его компания, судя по всему, обосновались у него всерьез и надолго. Кузнец вдруг понял, откуда взялась глодавшая его весь вечер тоска: он соскучился по одиночеству, которого у него раньше было в избытке и которого теперь катастрофически не хватало. Не то чтобы Гаркун или Заболотный мешали ему, скорее наоборот. Заболотный сидел в своей каморке за вечно запертой на засов железной дверью, а Гаркун – в своей. Они встречались не чаще двух‑трех раз в день, но все же это было не то.
Кузнец чувствовал, что понемногу перестает быть хозяином в построенном собственными руками бункере. Там, черт подери, уже появились места, куда его не пускали, ссылаясь на коммерческую тайну и личный запрет директора Мышляева.
Кузнец стыдился своих мыслей, но ничего не мог с ними поделать: они возвращались, как непрошеные гости, которые лезут в окно после того, как их выставили за дверь. Он привык быть абсолютно свободным в своих делах и планах, и теперешнее положение наемного работника, которому, к тому же, не платят заработанных денег, вызывало у него ощущение сильнейшего дискомфорта.
Улица встретила его пронзительной морозной свежестью и блестевшими над головой колючими точками звезд. Это был первый настоящий заморозок в этом году, и ночной воздух казался ледяным и чистым, как родниковая вода. Утоптанная земля под ногами окаменела, схваченная холодом, и готова была зазвенеть от малейшего прикосновения. Мертвая трава серебрилась от инея и ломалась с тихим хрустом, стоило на нее наступить.
Кузнец дошел до середины утоптанного пятачка и немного постоял там, прислонившись плечом к дюралевому борту незаконченного глиссера и глядя на звезды. Мерцающие в ледяной вышине созвездия успокаивали, навевая привычные мысли о возвышенном.
Кузнец свято верил в то, что там, в невообразимой дали, есть кто‑то, кто в данный момент точно так же смотрит в ночное небо. Возможно, их взгляды пересекаются. Может быть, они смотрят прямиком в глаза друг другу, даже не подозревая об этом…
Это тоже была мысль, которой Кузнец немного стеснялся, потому что она принадлежала не ему.
По сути дела, это была банальность, растиражированная во множестве скверных научно‑фантастических романов, которые Кузнец поглощал в огромных количествах наряду с технической литературой, но она была близка Кузнецу, идеально соответствуя складу его ума.
Когда папироса, догорев, потухла, он обнаружил, что держит в руке недопитую бутылку водки. Как и, главное, зачем он стащил бутылку со стола, Кузнец не знал, но сейчас она оказалась весьма кстати. Раскрутив ее почти карикатурным движением киношного пьяницы, Кузнец запрокинул голову и слил остатки водки прямиком в горло, впервые в жизни ухитрившись при этом не поперхнуться. Он постоял еще немного с запрокинутой головой, пережидая судорогу отвращения, а потом со свистом втянул сквозь зубы морозный воздух и вдруг, широко размахнувшись, ударил пустой бутылкой по борту глиссера. Бутылка разлетелась вдребезги, оставив на дюралевом борту безобразную вмятину. Кузнец потрогал эту вмятину рукой, вздохнул и нехотя двинулся к смутно белевшему в темноте бункеру. На холодном металле осталась смазанная кровавя полоса – Кузнец порезал ладонь осколком бутылочного стекла.
Глава 4
Здравствуй и прощай
Седьмого ноября Абзац почел за благо уйти из дома пораньше, пока празднование годовщины великого Октября не набрало обороты. Хозяин квартиры, которого все звали дядей Федей, до сих пор хранил в комоде засаленный партбилет и считал себя одним из немногих оставшихся в строю настоящих коммунистов. Зюганова и иже с ним он называл бандой жуликов и трепачей, а всех остальных – и левых, и правых, и умеренных, и радикалов – именовал просто и незатейливо: сволочами и кровососами. Политическая активность и сознательность дяди Феди заметно обострялась пропорционально количеству выпитого и достигала своего апогея в дни революционных праздников – седьмого ноября и первого мая.
За неимением боевых и трудовых наград в такие дни он пришпиливал к лацкану своего засаленного мятого пиджака крупный значок с изображением профиля вождя мирового пролетариата и наливался портвейном до тех пор, пока его одутловатая, вечно небритая физиономия не приобретала милый его сердцу оттенок кумача.
Именно поэтому Абзац ушел из дома, как только услышал, что дядя Федя, бренча стеклотарой и напевая «Интернационал», направился в гастроном.
Дождя, к счастью, не было, но проезжая часть и тротуары все еще влажно поблескивали – ночью выпал иней, чтобы растаять под лучами утреннего солнца. Неторопливо шагая по Остоженке в сторону площади, он курил первую за день сигарету и прикидывал, где можно дешево и в то же время вкусно перекусить. Перекусить ему в последнее время хотелось непрерывно, из чего следовало, что с такой жизнью пора кончать. Нужно было что‑то делать, причем быстро – привыкать к нищете Абзац не хотел.
Впереди над крышами домов блестели сусальным золотом купола Храма Христа Спасителя.
По тротуарам, лениво уворачиваясь от ног прохожих, бродили жирные московские голуби. В сторону Зубовского бульвара с воем и улюлюканьем промчался милицейский «форд», неразборчиво рявкая громкоговорителем на зазевавшихся водителей и пешеходов. Абзац проводил его равнодушным взглядом и пошел дальше.
Из коммерческого магазина, небрежно зажимая под мышкой квадратную бутылку «Блек Лейбл», торопливо вышел какой‑то тип в длиннополом плаще и свободно болтающемся шелковом шарфе. Бутылка с янтарной жидкостью на какое‑то время приковала взгляд Абзаца. Не так давно он не мог и часа прожить, не отхлебнув из плоской карманной фляги глоточек жидкого янтарного пламени. Теперь это осталось в прошлом – так же, как и многое другое. Абзац не знал, грустить ему по этому поводу или радоваться. Пожалуй, это все‑таки было грустно: мечты, желания и даже простенькие удовольствия со временем умирали, засыхали и неслышно опадали на землю, как мертвые осенние листья, оставляя после себя лишь пустоту и невнятную печаль полустершихся от частого употребления воспоминаний.
"Ба, – подумал Абзац, – да я становлюсь сентиментальным! Это надо же, до чего может довести человека пустое брюхо… Того и гляди, начну слагать вирши и пачками таскать их в молодежные журналы. Авось, что‑нибудь напечатают и даже дадут немного денег. Как там было у Ильфа и Петрова? «Работал киллером Гаврила, он бизнесменов убивал. Клиента уложив в могилу, Гаврила бабки получал…»
Тип в длиннополом плаще подошел к поджидавшему его у бровки тротуара серебристому «лексусу» и распахнул дверцу, по‑прежнему зажимая под мышкой бутылку виски. Абзац автоматически проводил его взглядом, споткнулся и на секунду замер посреди тротуара в нелепой позе, во все глаза глядя на сидевшую на переднем сиденье женщину.
В следующее мгновение он выпрямился, заставил себя отвести взгляд от лобового стекла чужой машины и прежней неторопливой походкой двинулся вперед, чувствуя неприятную слабость в ногах. Все‑таки мир тесен, думал он, адским усилием воли удерживаясь от того, чтобы обернуться и бросить последний взгляд на ту, что сидела в машине. Она всегда любила кататься и могла часами напролет предаваться пассивному созерцанию, сидя на переднем сиденье движущегося сквозь сутолоку городских улиц автомобиля. Только раньше она каталась на «ягуаре», за рулем которого сидел Абзац, а теперь, значит, ее возят на «лексусе»… Что ж, подумал он, вот и обнаружилось еще кое‑что, не подверженное изменениям. Имеется в виду приверженность Лики к дорогим автомобилям и мужчинам, пьющим скотч. Уверен, сама она продолжает каждый вечер наливаться шампанским. Судя по «лексусу» и скотчу, на «Советское» она не перешла и по‑прежнему ящиками закупает «Дом Периньон».., Он все‑таки не выдержал и обернулся, но увидел только широкий серебристый багажник, мелькнувший в потоке уличного движения и сразу же заслоненный грязной кормой какого‑то автобуса. Впрочем, память услужливо воскресила знакомый образ: нежный овал лица в обрамлении коротких, выкрашенных в неизменный платиновый цвет волос, ореховые глаза и подвижные пухлые губы, всегда готовые сложиться в милую улыбку или округлиться от удивления. Она относилась к той редкой породе людей, которые могут пройти по любой грязи, не замарав ног. А может быть, подумал Абзац, это только казалось? И казалось‑то, наверное, только потому, что она никогда в жизни не ступала по грязи – рядом всегда оказывался кто‑нибудь, готовый на руках перенести ее через любую трясину.
«А вот это ты, приятель, со зла, – укорил он себя. – Это ты с голодухи… Чем она‑то виновата? Или ты думал, что она станет тебя дожидаться, сидя у окна? Ты ведь исчез, ничего ей не объяснив, да еще и обидел ее на прощание. Так что она, как говорится, в своем праве. Да и вообще, никто ничего никому не обещал…»
И все‑таки встреча оставила неприятный осадок.
Мимо, как на экране, промелькнула частичка его прошлой жизни, и оказалось, что там все по‑прежнему – «лексусы», красивые женщины, шотландский виски, бриллиантовые серьги и шампанское «Дом Периньон». Изменился только он, и даже не изменился, а просто выпал из привычного хода вещей, как чемодан из переполненного багажника, и остался валяться на пыльной обочине – помятый, испачканный, всеми забытый и никому не нужный.
"Ха‑ха, – возразил он сам себе. – Хо‑хо! Кто это здесь ненужный? А за кем охотится половина московских «быков»? Вот уж кому я нужен до зарезу!
И дядя Федя жутко расстроится, если я в одночасье пропаду, так и не рассчитавшись за квартиру…"
Задумавшись, он автоматически свернул налево и зашагал по Гоголевскому бульвару, покрытому шуршащим ковром последних, уже потемневших от первого мороза листьев. Негреющее ноябрьское солнце беспрепятственно просвечивало сквозь путаницу голых ветвей у него над головой, заставляя мокрые листья вспыхивать последним тусклым золотом.
По бульвару медленно прогуливались пожилые пары и молодые мамаши с колясками. Девчушка лет двенадцати пыталась за поводок оттащить от дерева здоровенного, как теленок, сенбернара, который, присев на задние лапы и задрав кверху похожую на чемодан морду, гулко, на весь бульвар облаивал верхушку липы. «Неужели белка? – подумал Абзац. – Надо же…».
Он остановился, огляделся по сторонам и посмотрел на часы. Было начало одиннадцатого утра – слишком рано для выходного дня. Разумеется, никто еще не пришел, да он и не хотел никого видеть.
Просто ноги сами привели его на это место, как будто во всей огромной Москве больше некуда было податься…
Он усмехнулся, увидев на фонарном столбе сделанную с помощью аэрозольного баллончика ярко‑алую надпись «THE BEATLES». Видимо, кто‑то из юных неофитов, накануне открыв для себя музыку ливерпульской четверки, выразил переполнявшие его чувства единственным доступным ему способом.
Способ был избран далеко не самый лучший, и Абзац не сомневался, что, если юный поклонник «Битлз» был замечен за своим занятием кем‑нибудь из представителей старшего поколения, ему наверняка оборвали и уши, и руки. По вечерам здесь, на бульваре, собирались битломаны, чтобы пообщаться и обменяться записями своих кумиров. Битломаны – это не фанаты «Стрелок» или «Иванушек». В основном это вполне взрослые дяди – серьезные, солидные, а главное, раз и навсегда напуганные еще в далеких шестидесятых и семидесятых годах. Эти не станут писать на столбах и скамейках – сами не станут и другим не дадут, если заметят, конечно.
«И кого только среди них нет, – подумал Абзац, поудобнее располагаясь на скамейке и закуривая очередную сигарету. – Инженеры, врачи, артисты, милиционеры… И киллеры в том числе. Иногда, честное слово, до смешного доходит. Вот на этом самом месте прошлым летом один наемный стрелок познакомился и как будто подружился с ментом, который потом безуспешно ловил его по всей белокаменной…»
Он забросил локти на спинку скамьи, запрокинул лицо, подставив его солнцу, зажмурился и стал наслаждаться покоем. Абзац курил редкими глубокими затяжками, растягивая удовольствие. Тьма под опущенными веками была красной, с четким рисунком кровеносных сосудов и какими‑то медленно плавающими светящимися пятнами. "А здорово было бы, если бы с дерева спустилась белка, – лениво подумал Абзац. – И прямо ко мне на колени! А еще лучше на плечо. Хотя с какой радости она ко мне пойдет? Я же не ем ничего, угостить мне ее нечем…
И вообще, на кой черт она мне сдалась на плече? Вы видали, какие у нее зубы? Как хватанет ими за ухо!
Не говоря уже о том, за что она может хватануть, сидя на коленях…
Скамейка под ним вздрогнула, и он понял, что кто‑то уселся рядом. Черти полосатые, подумал Абзац. Что им, скамеек мало? Пустой же бульвар… Или это все‑таки белка? Крупная такая белка. Килограммов этак на сто, на сто двадцать…
– Ну, – сказал рядом с ним знакомый голос, – и кто ты после этого? Тебе что, жить надоело? По тюрьме соскучился? И открой глаза, когда с тобой разговаривают!
– Не хочу, – спокойно ответил Абзац. – Боюсь. Открою глаза, а передо мной группа захвата в парадном строю и со всеми причиндалами: с автоматами, дубинами, браслетами и бронежилетами…
В цивилизованных странах, между прочим, смертникам завязывают глаза. Так что не стесняйся, майор, командуй. Что кричать‑то станешь: «Фас!» или сразу «Пли!»?
Собеседник Абзаца фыркнул. Щелкнула зажигалка, потянуло дымком. Запах был знакомый – майор был приверженцем определенного сорта сигарет.
– Как живешь, снайпер? – негромко спросил майор.
Абзац на пробу приоткрыл один глаз. Группы захвата не было – по крайней мере, спереди. Что‑то подсказывало ему, что ее нет вообще.
– Спасибо, хреново, – честно ответил он, открыл второй глаз и сел ровнее. – А ты, майор?
– Бывало и лучше, – признался майор Чиж.
– Что ж так‑то? – не удержался от шпильки Абзац. – Крокодил не ловится, не растет кокос?
– На себя посмотри, – проворчал Чиж. – Когда мы встретились в первый раз, видок у тебя был получше. А теперь ты похож на облезлого кота.
– Черта с два, – возразил Абзац. – Я похож на библейского праведника. На отшельника. На святого, черт возьми! Ноу виски, ноу мани, ноу герлз… Жизнь моя чиста и непорочна, и, как следствие этого, в карманах у меня гуляет ветер.
– Странно, – сказал Чиж. – Хотя о чем это я…
Ты же, наверное, на пушечный выстрел не можешь подойти ни к своей квартире, ни к банку. Я слышал, что тебя травят, как оленя.
– Однако… Откуда такая информированность?
– Ну, милый мой! Я ведь все‑таки сыскарь.
Не думаешь же ты, что мы встретились случайно?
Абзац слегка напрягся, проверяя, готово ли тело к немедленному действию, и снова расслабился.
– В этой жизни случайностей нет, – процитировал он, – каждый шаг оставляет след. И чуда нет, и крайне редки совпаденья…
– И не изменится времени ход, – в тон ему подхватил Чиж, – и часто паденьем становится взлет, и видел я, как становится взлетом паденье. Впрочем, – добавил он уже другим тоном и в прозе, – последнее, кажется, сказано не про тебя.
– Да и не про тебя тоже, – огрызнулся Абзац, которого слова майора больно задели за живое.
– Возможно, – миролюбиво согласился майор. – Слушай, – с неожиданной горячностью заговорил он снова, – какого дьявола ты торчишь в Москве? Тебе бежать надо, а ты на бульваре загораешь!
– Ты для этого меня караулил? Чтобы посоветовать бежать?
– В общем, да.
– И давно?
– Не очень. – Чиж снова фыркнул носом, в точности как лошадь, которой в ноздрю попала соломинка. – Я думал, тебя давно нет в городе. А потом на рынке нашли пятерых жмуриков…
– Что ты говоришь?! – изумился Абзац. – Это на каком же рынке?
– Горбатого лепить будешь, когда тебя по новой повяжут, – не попался на удочку Чиж. – Сам знаешь, на каком. И кого там нашли, тебе тоже отлично известно. Красный, Мамон, Абдулла, Корявый и Лесник. Бригадиры Хромого, если ты забыл.
– А, – равнодушно сказал Абзац. – Ну, по этим сволочам давно пуля плакала. А что, друзья и родственники.., гм.., потерпевших обратились в милицию с заявлениями?
– Массовые расстрелы милиция расследует без заявлений, – любезно проинформировал его Чиж. – А что касается родственников, и в особенности друзей потерпевших, то они предпочитают решать такие вопросы самостоятельно, в рабочем порядке. Интересно знать, на что ты рассчитывал, когда в одиночку объявлял войну этой стае.
– Делаю официальное заявление, – не очень громко, но вполне отчетливо сказал Абзац. – В сентябре сего года во время проводившегося убойным отделом МУРа следственного эксперимента сотрудник упомянутого отдела организовал мой побег из‑под стражи, подбросив на место проведения эксперимента муляж ручной гранаты. Это на тот случай, – пояснил он нормальным тоном, – если у тебя в кармане лежит диктофончик. Вдруг ты передумал и решил все‑таки упечь меня на бессрочную… А что касается того, о чем я думал… Да ни о чем я не думал, если честно. Просто допекло. Ты ведь ни о чем особенном не думаешь, когда бьешь у себя на морде комаров, правда?
Чиж тяжело вздохнул, бросил окурок в стоявшую поблизости урну и сразу же закурил новую сигарету.
Майор выглядел усталым и осунувшимся, и Абзац подумал, что у него наверняка какие‑то неприятности на службе. Впрочем, суть этих неприятностей была Абзацу ясна: Чиж доказал реальность существования полулегендарного киллера, взяв его с поличным, и тут же упустил добычу. А теперь в комнате отдыха крытого рынка нашли пятерых бандитов, у которых были причины враждовать с бежавшим наемным убийцей. Вывод о том, кто их покрошил, напрашивался сам собой, и значит, у начальства на Петровке были самые веские основания обвинять майора Чижа в ухудшении криминальной обстановки на вверенной им территории.
– Комаров он бьет, – проворчал Чиж. – Умник… Герой, мать твою!
– Мать мою лучше не трогать, – сдержанно сказал Абзац. – Она была прекрасным, глубоко интеллигентным человеком и в жизни мухи не обидела.
Кроме того, к нашим с тобой делам моя родословная не имеет ни малейшего отношения. Кстати, майор, а что у нас с тобой за дела?
Чиж выпустил через нос две толстые струи табачного дыма, вытянул губы дудкой и принялся играть бровями, что служило у него признаком глубокой задумчивости. Абзац терпеливо ждал. Он никогда не думал, что сможет проникнуться уважением и даже симпатией к менту, но это каким‑то образом все‑таки произошло, и виноват в этом был вовсе не случай с гранатой. Честно говоря, когда Чиж организовал этот побег, Абзац чуть было не перестал его уважать. Благодарность, которую он испытывал к майору, не мешала Шкаброву понимать, что, дав ему возможность бежать, Чиж изменил своим принципам. Это была слабость, которой сам Абзац до сих пор себе не позволял. А впрочем, подумал он, кто его знает, какие у него принципы? Не надо стричь всех под одну гребенку, вот что. Это ведь только в старых совковых кинодетективах существуют менты, у которых уголовный кодекс автоматически приравнивается к их личному моральному кодексу. Как говорится, нам солнца не надо – нам партия светит, нам хлеба не надо – работу давай… А Чиж – живой человек, и то, что дело всей его жизни с каждым годом напоминает пресловутый мартышкин труд, не может его не ранить. Если бы он меня тогда не отпустил, Хромой до сих пор гулял бы на свободе, а его бригадиры по‑прежнему свысока поплевывали бы на ментов, проезжая мимо них на своих джипах. А теперь все они благополучно парят земельку, и Чижа, как нормального человека, это не может не радовать. А что у него из‑за этого на работе неприятности, так это в порядке вещей. Такая уж у него работа, что состоит она из сплошных неприятностей. Сам выбирал, и жаловаться не на кого.
– Дела у нас с тобой хреновые, – сказал наконец Чиж и с силой провел ладонью ото лба к затылку, словно приглаживая несуществующие волосы. – У каждого по‑своему, но все равно хреновые. Серегу Барабана знаешь?
– Двоюродный брат Абдуллы. Кузен, так сказать, – ответил Абзац и тоже закурил. «Вот черт, – подумал он. – Как я мог забыть про Барабана?»
– Тогда, я думаю, нет нужды объяснять, что он тебя ищет, – сухо сказал Чиж. – А искать он умеет, и связи у него будь здоров.
– Черт, – сказал Абзац. – Ей‑богу, я про него совершенно забыл. То‑то же я смотрю, что возле банка по‑прежнему торчат какие‑то рыла на джипе…
– Вот именно. Кстати, чтоб ты знал: мне известно, возле какого именно банка они торчат.
– Ну еще бы. – Абзац криво усмехнулся. – И что же, это известно только тебе?
– Мне сообщил об этом один штатный стукач, – сказал Чиж, глядя в сторону. – Я понятия не имею, на кого еще он работает. Но на твоем месте я бы считал, что эта информация известна всей Петровке.
– Спасибочки, – сказал Абзац. – Значит, ничего не изменилось… Точнее, изменилось, но только к худшему. Ч‑черт!
– Да, – кивнул Чиж. – И имей в виду, что меня отправляют в длительную командировку. Один твой коллега засветился в Новороссийске. Он у нас давно в розыске, так что… Короче говоря, теперь в случае чего прикрыть тебя некому.
– Понятия не имел, что у меня до сих пор был ангел‑хранитель, – с иронией заметил Абзац.
– Такова специфика работы ангелов‑хранителей, – в тон ему откликнулся Чиж. – Об их существовании обычно догадываются уже после того, как они слагают с себя полномочия.
– По возросшему количеству неприятностей? – с улыбкой уточнил Абзац.
– Вот именно. Так что гляди в оба, стрелок.
– Да какой я теперь, к черту, стрелок… Но все равно спасибо. Слушай, майор…
Абзац заколебался, не зная, в какую форму облечь свою просьбу. До сих пор ему как‑то не приходилось побираться, и он понятия не имел, что это так тяжело. Ничего, с лютым весельем подумал он. Ничего, дружок. В первый раз всегда трудно, а потом ничего, привыкаешь…
– Слушай, – для разгона повторил он, – у тебя парочки лишних рублей не завалялось?
Чиж окинул его внимательным взглядом, дернул щекой и полез в карман.
– Мало того, что киллер, – проворчал он, – так еще и нищеброд. Между прочим, там, на рынке, кроме пяти трупов, взяли и еще одного живого. Некто Ищенко, сержант муниципальной милиции… Бывший сержант, – поправился он. – Вел этот Ищенко себя как‑то подозрительно. Заявил, что прибежал на выстрелы и никого не застал – в смысле, из живых.
А у самого на челюсти синяк и штаны мокрые… В общем, заставили его вывернуть карманы, а там, сам понимаешь, пять пар золотых часов, три «рыжухи», горсть «гаек» – в смысле, перстней, – и, конечно, пять лопатников. В тех лопатниках капусты было тысяч на двадцать, да наших «деревянных» полвагона…
Короче, все ценное, что на тех жмуриках было, наш ментяра прикарманил. Знаешь, что он в объяснительной написал? Что взял ценности «для сохранности и в качестве вещественных доказательств».
Абзац не удержался и разразился неприлично громким смехом.
– Орел! – воскликнул он. – Ну мусор, ну молодец! А я‑то, грешным делом, думал, что он полная дубина. Надо же, сообразил: для сохранности!
– Это все, что ты можешь сказать? – рассеянно поинтересовался Чиж, копаясь в бумажнике.
– А что ты хотел услышать? – холодно спросил Абзац. – Что я не мародер?
Чиж длинно вздохнул, махнул рукой, выгреб из бумажника все, что в нем было, и сунул в ладонь Абзаца горсть мятых бумажек вперемежку с мелочью.
– Я где‑то вычитал, что, когда человек голоден, он имеет право на любую пищу, которую сможет найти, – сказал он. – Это в корне противоречит букве и духу уголовного кодекса, но по сути кажется верным.
– Право – это еще не обязанность, – возразил Абзац, запихивая деньги в карман. – Прости, майор, но падалью я не питаюсь. С души воротит, ничего не могу с собой поделать.
– Конечно, конечно, – проворчал Чиж. – Ты у нас не гиена, ты у нас лев…
Абзац промолчал – ссориться с Чижом ему совершенно не хотелось.
– Спасибо, майор, – сказал он после паузы, гася окурок о каблук и прицельно забрасывая его в урну. – Можно сказать, выручил.
– Давай считать, что мы в расчете, – предложил Чиж. – Ты выручил меня, я выручил тебя, и говорить тут не о чем.