Ежась на ночном морозце и пряча руки в карманах замасленного рабочего комбинезона, Кузнец семенящей рысью перебежал заросший ломким бурьяном двор, юркнул в дверь ангара и запер ее за собой.
По нужде он уже сходил, а единственный, кроме него, обитатель подвала – Гена Гаркун – спал тяжелым сном мертвецки пьяного человека на том самом топчане, который в течение многих лет служил Кузнецу постелью.
Спустившись в подвал, он немного постоял над спящим. Гаркун тяжело, с присвистом храпел, распространяя вокруг себя волны кислого алкогольного перегара. Его костлявое лицо было небритым, серым и каким‑то очень несчастным. Растрепанный томик О. Генри валялся на столе в луже огуречного рассола рядом с основательно выпитой литровой бутылкой водки. Кузнец осторожно поднял книгу, тщательно вытер о штанину разлохмаченный переплет и вдруг, повинуясь безотчетному желанию отключиться от всех проблем, налил себе полный стакан водки.
Гаркун храпел. Будить его было жалко. Кроме того, у Кузнеца имелись определенные сомнения по поводу возможности растолкать этого несчастного пьянчугу. «Пусть спит», – решил Кузнец. Он выпил водку, занюхал корочкой хлеба, бросил корочку в рот и, жуя на ходу, отправился в мастерскую Гаркуна, где у того стояла застеленная драным ватным одеялом раскладушка. В дверях он остановился, чтобы выключить свет, и в последний раз оглянулся на топчан.
Гаркун спал, почти целиком скрытый замусоренным столом. Кузнецу были видны лишь его здоровенные, как у баскетболиста, ступни в грязных вязаных носках с огромной дырой на правой пятке. Ступни были смешно скрещены – носки вместе, пятки врозь.
Кузнец тяжело вздохнул от жалости ко всему белому свету и щелкнул выключателем.
|
|
Узкий бетонный каземат, служивший Гаркуну рабочим местом и временным жилищем, освещался слабенькой лампочкой‑"сороковкой". Ее жиденького серовато‑желтого света хватало для этой крысиной норы. В углу на прочном стальном верстаке стояла собранная Кузнецом настольная полиграфическая машина для печатания открыток. Кузнец бросил на нее лишь беглый взгляд и сразу же отвернулся: агрегаты собственной конструкции интересовали его лишь до тех пор, пока находились в процессе сборки и испытаний. Теперь он отлично видел некоторые упущения в конструкции своего типографского станка, которых можно было легко избежать, будь у него время как следует подумать. В мозгу у него немедленно зашевелилась парочка свежих идей, но он прогнал их прочь: для того, чтобы претворить эти идеи в жизнь, станок нужно было разобрать до последнего винтика, а еще лучше – собрать новый. Перебьются, с внезапным раздражением подумал Кузнец. Зачем им два станка?
Пусть для начала за один заплатят…
Кузнец огляделся. На краю верстака рядом с полиграфической машиной стояла захватанная жирными пальцами пустая пивная бутылка. Одеяло на раскладушке было сбито в неприятный мятый ком, поверх которого валялись задубевшие от пота и грязи носки. Увидев эти носки, Кузнец сразу понял, чем так воняет в комнате.
Кузнец решительно подошел к раскладушке и наклонился, чтобы устранить источник запаха. Когда он уперся голенью в алюминиевый каркас раскладушки, носок его кирзового сапога зацепился за что‑то под кроватью. Помянув великовозрастную свинью, Кузнец наклонился еще ниже и заглянул под раскладушку с твердым намерением навести в этом хлеву порядок, а завтра, буквально с утра, как следует вправить Гаркуну мозги. Пусть свинячит у себя дома, если ему так хочется…
|
|
Под раскладушкой стояла картонная коробка из‑под обуви. Крышки на ней не было, и Кузнец резонно решил, что друг Гена устроил себе здесь персональную помойку, сбрасывая в коробку окурки, огрызки, подсолнечную шелуху и прочую дрянь. Он словно наяву увидел Гаркуна, который, лежа на кровати, курил, жрал моченые яблоки и лузгал семечки одновременно.
Подцепив картонку согнутым пальцем за край, Кузнец выволок ее из‑под кровати и остолбенел.
Внутри лежали доллары – целая куча. Новенькие сотенные бумажки валялись в полном беспорядке, как мусор, некоторые были смяты небрежной рукой.
На глаз в этом бумажном сугробе было где‑то от тридцати до пятидесяти тысяч.
Кузнец тяжело опустился на раскладушку, заставив старые пружины протяжно застонать, и поставил коробку с деньгами на колени. Он был полон недоумения, готового перерасти в обиду. Как же так?! Десять минут назад ему ясно дали понять, что денег нет и не предвидится. А это в таком случае что – открытки к Рождеству?
Он даже не подозревал, насколько был близок к истине в этот момент. Возможно, последующие события сложились бы совсем по‑другому, если бы не мама Кузнеца, Александра Филипповна, которая умерла, когда ее сыну только‑только стукнуло двадцать. Именно она когда‑то, не жалея времени и сил, вдалбливала в его голову вычитанную у кого‑то из русских классиков самоубийственную идею: лучше тысячу раз ошибиться, приняв отпетого негодяя за хорошего человека, чем обидеть ближнего несправедливым подозрением, грубым словом, назойливостью или, напротив, недостаточной предупредительностью. По какой‑то странной игре природы или обстоятельств этот в высшей степени бесполезный урок стал одним из немногих, накрепко усвоенных Кузнецом из ее уст.
|
|
Именно благодаря Александре Филипповне Кузнецу даже на мгновение не пришло в голову, чем на самом деле занимаются его «коллеги», хотя буквально полчаса назад Мышляев намекнул ему об этом.
Кузнец опустил руку в коробку и бесцельно пошелестел купюрами. Как же так? Неужели Мышляев не знал об этих деньгах, когда клялся, что за душой у него ни копейки? Если так, то это деньги Гаркуна.
Но Кузнец слишком хорошо знал друга Гену, чтобы хоть на мгновение поверить в наличие у него такой суммы. «Интеллигент» Заболотный всех презирал и никому не верил. С какой радости он стал бы прятать свои сбережения под кроватью у Гаркуна, да еще и в открытой коробке?
Михаил Ульянович Шубин, которого большинство его знакомых в лицо и за глаза называли просто Кузнецом, тяжело вздохнул. По всему выходило, что его «коллеги» что‑то скрывали от него. Возможно, они просто берегли его от лишних волнений, связанных с теневыми сторонами даже самого легального бизнеса, но Кузнец все равно чувствовал себя несправедливо обойденным, а проще говоря, обиженным. Как же так? – в который уже раз мысленно спросил он.
Что я им, дитя неразумное? За кого они меня держат? Поют, что денег нет, а у самих коробки с долларами под кроватями валяются… А ведь я свое просил, заработанное! Отдать рабочему человеку его кровные – это ж святое дело, что у нас, что в этой ихней Америке.
Кузнец вдруг ухмыльнулся. Он почувствовал, что пьян сверх меры и вот‑вот начнет чудить, но пока что все получалось вполне логично и даже пристойно.
"Денег нет, так? Так. А на нет, как говорится, и суда нет. Раз ничего нет, то и пропадать нечему.
Кто станет искать то, чего не было? Мышляев мне должен? Должен. У него денег якобы нет. А деньги – вот они. Если я возьму отсюда, сколько мне надо, он будет мне должен на такую же сумму меньше. Справедливо? Справедливо. И никакой кражей тут даже не пахнет. Что воровать, если ничего нет?"
Продолжая на разные лады повторять про себя, что деньги, которых нет, украсть невозможно, Кузнец отсчитал пятьдесят бумажек по сто долларов и снова заглянул в коробку. Несмотря на свои заклинания и выпитую водку, он чувствовал себя не в своей тарелке: все‑таки его действия сильно напоминали кражу. Что красть нехорошо, Кузнец отлично знал.
Тут он вспомнил о Коровине и его жене, и о мерзавце, который, убив Валентину Александровну, имел наглость открыто глумиться над вдовцом, и последние сомнения исчезли.
– А врать хорошо? – с обидой пробормотал он, имея в виду заявление Мышляева о полном отсутствии денег.
Долларов в коробке словно бы и не убавилось.
Легко преодолев слабенькое искушение прихватить что‑нибудь на мелкие расходы, Кузнец аккуратно свернул счастливо обретенные пять тысяч вдвое и затолкал их под комбинезон в нагрудный карман рубашки. Карман он застегнул на пуговку. Теперь деньги хранились надежнее, чем в сейфе.
Кузнец задвинул коробку подальше под раскладушку, вышвырнул за дверь продолжавшие вонять носки Гаркуна, более или менее расправил скомканное одеяло и лег, решив на сон грядущий прочесть пару страничек из горячо любимого им О. Генри. Зачитанной до дыр книге были отлично известны литературные пристрастия хозяина, и в его руках она сама собой открылась на странице, по верху которой шел знакомый заголовок: «Трест, который лопнул».
Глава 7
Принц на картечине
Стенд был кое‑как сколочен из занозистых досок и фанеры. Когда‑то его покрасили голубой масляной краской, но с тех пор прошло уже довольно много времени. Застекленные дверцы, которые прикрывали от непогоды и любителей подрисовывать портретам усы и бороды несколько пожелтевших объявлений, были заперты на миниатюрный висячий замок, который придавал стенду какой‑то ностальгический, совсем не теперешний вид. Стекла в дверцах были покрыты рябым от дождя и первых несмелых снегопадов налетом пыли и копоти, а правое треснуло по диагонали. В самом углу этой дверцы между стеклом и полусгнившим штапиком застрял сухой, свернувшийся в хрупкую коричневую трубочку лист какого‑то дерева. Абзац покрутил головой из стороны в сторону, пытаясь определить, с какого именно дерева сорвался этот лист, но тщетно: деревья уже окончательно облетели, а по коре и форме ветвей Абзац мог с уверенностью определить разве что березу да еще, может быть, баобаб.
Он закурил и снова посмотрел на стенд, подумав между делом, что где‑нибудь в центре за такой вот гроб доперестроечных времен с главы районной администрации давно сорвали бы голову вместе с шеей.
А здесь, смотри‑ка, стоит… "Антиквариат, – с внезапным весельем подумал Абзац. – Вот выворотить его с корнем, взвалить на плечи, упереть на Арбат и толкнуть там какому‑нибудь фирмачу. Тем более, что вещица, можно сказать, именная…
В верхней части «именной вещицы» можно было разобрать сделанную красным по синему надпись:
«Их разыскивает милиция». Слово «разыскивает» было написано через "о" – от слова «розыск», надо полагать. Тот, кто делал надпись, по всей видимости, не знал, что в правилах правописания бывают исключения. Так ведь мент же писал, подумал Абзац.
А они знают только одно исключение – исключительную меру наказания.
Сквозь грязное стекло на Абзаца смотрели отпечатанные на скверном принтере фотопортреты, каждый из которых сопровождался коротеньким, строк на десять – пятнадцать сопроводительным текстом.
Крайним справа в верхнем ряду красовалось изображение некоего молодого человека с явными признаками врожденного слабоумия и склонности к каннибализму. Абзац усмехнулся. Когда его фотографировали сразу после задержания, он постарался придать лицу как можно более тупое и свирепое выражение, но так, чтобы никто не заметил, что он кривляется: насупился, немного выдвинул вперед и без того квадратный подбородок, выпятил нижнюю губу и за секунду до того, как щелкнул затвор фотокамеры, изо всех сил скосил глаза к переносице. Делал он это скорее для забавы, чем в расчете на конкретный результат, но милицейский принтер с успехом довершил начатое, и теперь со стандартного объявления о розыске на Абзаца тупо пялился дегенеративный самец гориллы, хотя напечатанная ниже ориентировка утверждала, что это – наемный убийца по кличке Абзац, в начале сентября совершивший побег из‑под стражи.
Вдоволь налюбовавшись своим портретом, Абзац подмигнул стенду, повернулся к нему спиной и огляделся. С обеих сторон зажатая стенами каких‑то не то складов, не то мастерских окраинная улочка была пуста и безлюдна. Примерно в полусотне метров от места, где стоял Абзац, возле имевшей совершенно покинутый вид проходной терпеливо мок под моросящим дождиком дряхлый «москвич», от руки выкрашенный в цвет линялого солдатского обмундирования. Только красной звезды на дверце не хватает, подумал Абзац. А еще лучше – маленькие такие звездочки в два или три ряда, как на кабине истребителя.
Он напряг зрение, вглядываясь в рябые от дождя стекла, но салон «москвича» выглядел пустым. Да он, скорее всего, и был пуст. Вероятно, это сторож приехал на дежурство, вот и все.
Абзац поднял воротник куртки, пониже надвинул черную кепку и не спеша зашагал вдоль улицы прочь от проходной, «москвича» и стенда с портретами. Синеватый дымок сигареты поднимался над его левым плечом ленивыми клубами, цеплялся за мокрую ткань куртки, норовя переползти с плеча на спину и обвиться вокруг шеи, как удавка, но не удерживался – срывался и таял в сыром холодном воздухе.
Шкабров привычным жестом поддернул левый рукав и посмотрел на часы. Почти в ту же секунду, словно повинуясь этому сигналу, в кривом кирпичном ущелье улицы послышалось нарастающее ворчание автомобильного двигателя. Абзац словно невзначай опустил правую руку в карман куртки и замедлил шаги.
Когда шум двигателя позади него превратился в почти нестерпимый надсадный рев, Абзац остановился и повернулся лицом к приближающемуся автомобилю, заранее укоризненно качая головой: судя по звуку, неугомонный Паук опять повредил глушитель, гоняя на своей зверской колымаге по бездорожью в компании таких же, как он, сорвиголов.
Из‑за поворота кирпичной кишки с ревом вылетел и лихо затормозил в двух шагах от Абзаца потрепанный «лендровер», вызывающе размалеванный черно‑белыми волнистыми полосами, похожими на шкуру зебры. Сизые клубы выхлопных газов с треском вылетали прямо из‑под его облепленного засохшей грязью днища. Дверца автомобиля в этом месте выглядела закопченной, словно под ней разводили костер. В забрызганном сплошным слоем грязи лобовом стекле темнело протертое «дворниками» полукруглое окошко, свет включенных по случаю плохой погоды фар едва пробивался сквозь напластования все той же грязи, а со стальной рамы, прикрывавшей радиатор, свисал клок мертвой серой травы.
Абзац снова покачал головой, с трудом сдерживая улыбку. Он испытывал к Пауку безотчетную симпатию, хотя они были совершенно разными людьми.
Возможно, дело было в том, что Паук, хотя и торговал смертью, относился к ней с веселым презрением и никогда не упускал случая лишний раз щелкнуть ее по носу – разумеется, на свой лад.
Он шагнул к дверце, которая предупредительно распахнулась ему навстречу. Абзац благодарно кивнул: если бы он взялся за дверную ручку, ему пришлось бы долго оттирать испачканную ладонь.
– Слушай, – с трудом перекрывая треск работающего на холостых оборотах двигателя, сказал он, – ты когда машину в порядок приведешь?
– А меня и такая устраивает, – весело ответил Паук, скаля крупные, как у лошади, зубы, казавшиеся особенно белыми на темном от вечного загара лице.
Абзац плюхнулся на скрипучее сиденье и грохнул дверцей. В этой машине был заведен свой порядок, который полностью соответствовал характеру ее хозяина. На сиденья здесь не садились, а плюхались, двери не закрывали – ими грохали изо всех сил, а если нужно было, скажем, положить на приборную доску пачку сигарет, то ее не клали, не пристраивали и даже не бросали, а небрежно швыряли – по возможности так, чтобы парочка сигарет при этом выскочила наружу и свалилась на пол. Но зато и машина эта не ползала, не ездила и не каталась – она летала в самом буквальном смысле этого слова.
Паук был худым, длинноруким и длинноногим парнем лет двадцати пяти с растрепанной волнистой шевелюрой до лопаток и довольно редкими усами и бородой, которые он каким‑то таинственным образом все время поддерживал в полуотросшем состоянии. Лицо у него тоже было длинное, худое и смуглое, волосы черные, а глаза все время скрывались за узкими каплевидными линзами черных с радужным отливом очков. Эти очки и впрямь делали Паука похожим на какое‑то диковинное насекомое – потенциально очень опасное, но в целом веселое и дружелюбное. Нос у него был сломан и заметно свернут набок в какой‑то давней аварии, над левой бровью светлела извилистая полоска довольно длинного шрама, а на кистях рук можно было разглядеть следы сильных ожогов – разумеется, только в тех нечастых случаях, когда Паук снимал кожаные автомобильные перчатки.
Он вообще отдавал предпочтение одежде из натуральной кожи, этот беспечный погонщик полосатого монстра. Одевался он, как байкер из голливудского боевика – не хватало разве что стальной немецкой каски с рожками. Все остальное было на месте: заклепки, цепи, какие‑то кроличьи лапки на поясе, беличьи хвосты на воротнике и даже натуральный Железный Крест, снятый, если верить самому Пауку, прямо с останков какого‑то эсэсовца вместе со ржавым «парабеллумом», кокардой с черепом и серебряным портсигаром с орлом и свастикой.
Начинал Паук в возрасте тринадцати с половиной лет в качестве «черного следопыта». Начало, как водится, было трудным. Старшие товарищи, для которых походы по местам сражений второй мировой в поисках военных трофей, были не развлечением, а серьезным бизнесом, гнали наглого сопляка взашей, если у него не хватало ума вовремя убраться с их дороги. Пару раз его чуть не пришили – на полном серьезе, как взрослого. В него стреляли из кустов, и он стрелял в ответ из древнего ППШ, который только вчера выкопал из белой карельской глины и всю ночь чистил при мерцающем свете костра…
Потом игры кончились, и Паук занялся делом. Он понял, что грабить лежалые трупы – занятие не для него. В экспедициях за хабаром его всегда волновало только оружие. Паук трепетно любил это железо и с первого взгляда на кусок ржавого металлолома мог определить не только марку и калибр ствола, но и перспективы восстановления «игрушки»: сможет ли она еще когда‑нибудь стрелять, или ей суждено висеть на ковре в гостиной в качестве бесполезного украшения.
Теперь перед Абзацем сидел один из крупнейших в Москве торговцев оружием – розничных торговцев, разумеется. Оптовыми поставками, насколько было известно Абзацу, государство предпочитало заниматься самостоятельно.
Когда Абзац утвердился на скрипучем сиденье с подранной обивкой, Паук толкнул вперед рычаг переключения передач, вдавил в пол кабины педаль акселератора и плавно отпустил сцепление. Двигатель сипло взревел, и машина прыгнула – не как зебра, которую она напоминала раскраской, а как голодный лев во время охоты. Абзаца вжало в спинку сиденья, и он с трудом подавил в себе желание зажмуриться.
Это желание возникало у него всякий раз, когда ему приходилось ездить с Пауком.
Разогнавшись как следует, Паук ударил по тормозам и резко крутанул руль, заставив машину развернуться на месте. Привычный к такому обращению внедорожник опасно накренился, на мгновение замер, шатко балансируя на двух колесах, с грохотом опустился на все четыре и устремился по улице в противоположном направлении, как диковинная полосатая пуля, выпущенная из ружейного ствола.
– Черт возьми, – не удержался от комментария Абзац. – Когда‑нибудь ты обязательно угробишься.
– Факт, – снова блеснув зубами, согласился Паук.
– Ну и что? Все мы рано или поздно угробимся.
Про тебя, например, я слышал, что ты уже угробился. А ты – вот он. Жив, здоров и невредим.
Абзац немного поерзал на сиденье, пытаясь принять более свободную позу. Он любил скорость и частенько водил машину на пределе возможностей, но одно дело – сидеть за рулем, и совсем другое – быть бесполезным грузом, не оказывающим никакого воздействия на ход событий. Кроме того, до Паука ему было далеко. Этот бешеный тип не жалел ни машину, ни себя, ни пассажиров. Было замечено, однако, что в аварии он попадал исключительно во время своих сумасшедших гонок по бездорожью, когда был в машине один и действительно выжимал из нее все, что можно. На его совести не было ни одного сбитого пешехода, хотя в это было трудно поверить.
– Ты когда‑нибудь починишь глушитель? – орал Абзац, перекрикивая рев двигателя. – Это же все равно, что сидеть внутри динамика во время концерта «Металлики»!
– Обожаю «Металлику!» – весело скалясь, прокричал в ответ Паук. – А глушитель я починил! Вывел его наверх, как у трактора, чтобы за кочки не цеплялся! Я же не виноват, что он опять отлетел!
Прикинь: выскакиваю из оврага, а тут канава! На хвосте у меня Заяц на своей развалюхе, справа Прыщ наседает… Перепрыгиваю канаву, а тут из‑за бугра вылетает этот трахнутый Лось на своем трахнутом «хаммере», и прямо в меня, как капитан Гастелло во вражескую колонну! Ну, отвернуть‑то я успел, но, видишь, не до конца. Глушителю не повезло.
– Как всегда, – заметил Абзац.
– Ну, натурально! – со смехом согласился Паук.
Абзац не стал ничего говорить, решив отложить разговор до более удобного момента. После имевшего место краткого обмена репликами у него уже саднило горло, как будто он командовал дальнобойным орудием во время массированного артобстрела, и продолжение беседы грозило полной потерей голоса.
Полосатый «лендровер» промчался по узкому переулку, вылетел из него, как из жерла пушки, и оказался на пустыре, который пересекали несколько идущих в разных направлениях железнодорожных веток. Впереди виднелся какой‑то заброшенный ангар, на рельсах ржавел забытый всеми товарный вагон, на провалившейся крыше которого шевелила тонкими ветками молодая березка. По дальнему пути маневровый тепловоз тащил длинный состав пустых грузовых платформ. Через пути были проложены мостки из полусгнивших промасленных шпал. Абзац уперся ногами в пол салона и крепко ухватился за предназначенную специально для подобных случаев ручку, готовясь к немилосердной тряске: мостки выглядели так, словно по ним долго ездили танки. Но он забыл, с кем имеет дело: Паук не собирался воспользоваться проторенными путями. Не снижая скорости, он принял левее, оставляя мостки в стороне, и Абзац с ужасом понял, что развеселый водитель держит курс прямиком на поросшую жухлой травой слежавшуюся кучу гравия, громоздившуюся у самых путей.
Он изо всех сил стиснул зубы и все‑таки не выдержал – зажмурился, когда тупоносый трехдверный внедорожник, рыкнув движком и выбросив из‑под колес тонну гравия, взлетел на гребень импровизированного трамплина и воспарил над рельсами в головоломном прыжке.
Пока машина висела в воздухе, жужжа вращающимися вхолостую колесами, Абзац успел подумать, что привыкнуть к такому нельзя. Неудивительно, что Паук участвует в своих ралли один, без штурмана: вряд ли во всей Москве найдется идиот, который рискнул бы сесть к нему в машину вторично.
Потом «лендровер» с лязгом и хрустом приземлился на все четыре колеса, прошел юзом, веером разбрызгивая грязь, едва не перевернулся, задев передним колесом рельс следующей ветки, но все‑таки выровнялся и, набирая скорость, устремился к распахнутым настежь воротам ангара. Абзац открыл глаза, прислушиваясь к тому, как его внутренности неохотно возвращаются на свои места после страшного толчка, который подбросил их к самому горлу и смешал в одну перепутанную кучу. Черная пасть ворот неслась навстречу со страшной скоростью.
Машина влетела в ангар и с душераздирающим визгом остановилась на сухом бетонном полу. Чтобы не вылететь наружу сквозь лобовое стекло, Абзацу пришлось изо всех сил упереться в переднюю панель обеими руками. Паук повернул ключ, и Шкаброву показалось, что он оглох. После жуткого рева и грохота гудки маневрового тепловоза и лязг буферов казались не более заслуживающими внимания, чем шум крови в ушах и мерные удары пульса.
– Чертов камикадзе, – пробормотал Абзац, почти не слыша собственного голоса. – Кр‑р‑ретин!
– За‑а‑чэм Камикадзе, слушай? – с утрированным кавказским акцентом возмутился Паук. – Джапаридзе моя фамилия, понял, да?
– Дурак твоя фамилия, – шаря по всем карманам в поисках сигарет, сообщил ему Абзац. – Маньяк хренов, убийца…
– Ба! – радостно воскликнул Паук. – Кажется, мне удалось напугать неустрашимого Абзаца. Следовательно, день прожит не напрасно.
– Драть тебя некому, – закуривая, проворчал Абзац, – а мне некогда.
– Брось, – вынимая из кармана кожанки тонкий серебряный портсигар с выбитым на крышке орлом, небрежно сказал Паук. – Желающих навалом, только догнать не могут, кишка тонка. И потом…
Он замолчал на полуслове, задумчиво постукивая фильтром сигареты по портсигару. Портсигар, похоже, был тот самый, в незапамятные времена снятый с трупа немецкого офицера. Потом он вздохнул, демонстративно пожал плечами, сунул сигарету в угол большого тонкогубого рта и принялся чиркать колесиком зажигалки. Зажигалка у него тоже была не как у людей: большая, архаичная, изготовленная кустарным способом из гильзы от крупнокалиберного пулемета.
Толстый фитиль вспыхнул, выбросив такой язык пламени, будто Паук держал в кулаке не зажигалку, а свернутую жгутом и пропитанную бензином газету.
Паук погрузил кончик сигареты в этот пожар, глубоко затянулся и дунул дымом на пламя.
– Понимаешь, – заговорил Паук, на каждом гласном звуке выпуская изо рта небольшое облачко дыма, – даже в самом безумном поступке всегда есть рациональное зерно. К примеру если бы за нами была погоня, то ей пришлось бы несладко.
– Ас чего ты взял, что за нами должна быть погоня? – удивился Абзац.
– Про тебя ходят странные слухи, – внимательно разглядывая тлеющий кончик своей сигареты, сообщил Паук.
– Например?..
– Например, говорят, что ты объявил войну братве. Есть также мнение, что это братва объявила тебе войну, но от перестановки слагаемых, как известно, сумма не меняется. Ты меня знаешь, Абзац.
Знаешь, кто я, чем занимаюсь и чем занимался в дни туманной юности. Общество жмуриков меня обычно не смущает, но жмурик при этом должен вести себя как положено. То есть лежать и не рыпаться. Ты труп на девяносто пять процентов, и при этом тебе ни в какую не лежится. Это делает твое общество, мягко говоря, опасным.
Абзац скрипнул спинкой сиденья, меняя позу.
– Содержательная реплика, – заметил Паук. – Но Барабан и прочая веселая компания – это еще полбеды. Тут был такой поганенький слушок… Якобы тебя повязали буквально с поличным, а через месяц выпустили…
– Выпустили, – проворчал Абзац. – Конечно, выпустили.
– Ну, ладно, ладно. Не выпустили. Убежал. Я от бабушки ушел и от дедушки ушел… Но это же анекдот! Где это видано, чтобы взятому на горячем мокрушнику дали рвануть когти во время следственного эксперимента! Так что постарайся не удивляться, когда кто‑нибудь из старых знакомых назовет тебя подсадным или, скажем, стукачом.
Абзац задумчиво поскреб ногтями шершавый подбородок. В последнее время у него появилась новая дурная привычка скрести щетину всякий раз, как он оказывался в затруднительном положении.
– Ценю твою откровенность, – сказал он наконец. – Какого черта ты тогда сюда явился? Надеюсь, не с поручением от Барабана?
– Я сам по себе, – просто ответил Паук. – И с отморозками стараюсь дел не иметь. Когда ты позвонил, мне стало интересно.
– Веселый ты парень, – со вздохом сказал Абзац. – Любознательный. Ну а если я действительно подсадной, что тогда? Что, если в том старом вагоне засада?
– Тогда я оседлаю свою полосатую лошадку, и мы с тобой поедем кататься, – спокойно ответил Паук. – Есть такая компьютерная игра. Называется «Засранцы против ГАИ». Вот в нее мы и сыграем.
Риск придает жизни необходимую остроту, разве не так? А если учесть интенсивность движения в городе, то живыми они нас не возьмут. То, что останется от нас с тобой, можно будет точно описать буквально в двух словах: блин горелый. Назначая мне встречу, ты не мог об этом не знать, мы ведь сто лет знакомы.
Я ведь тоже знаю, что пытаться сдать тебя, скажем, тому же Барабану – это все равно что засунуть себе в задницу гранату без чеки. Поэтому давай считать, что верительными грамотами мы уже обменялись.
Надеюсь, ты вызвал меня по делу, а не потому, что соскучился?
Абзац вдавил окурок в набитую до отказа пепельницу на приборной панели и откинулся на спинку сиденья. Он привык считать Паука чем‑то наподобие свихнувшегося биокомпьютера, этакой двуногой вычислительной машиной без тормозов и инстинкта самосохранения, и был готов к тому, что, просчитав все «за» и «против», веселый торговец смертью постарается аккуратно подвести его под прицел засевшего где‑нибудь неподалеку снайпера. Абзац и сейчас не мог окончательно сбросить эту возможность со счетов, но Паук выглядел спокойным и говорил совсем не то, что ожидал услышать Шкабров.
– Дело, – повторил он рассеянно. – Ты извини, Паук. Для тебя это, конечно, не дело, а безделица, но…
Он полез в карман куртки, вынул оттуда пистолет и протянул его Пауку.
– Вот. Не купишь?
– «Макарыч», – сказал Паук таким тоном, словно встретил старого знакомого в месте, где тому было совершенно нечего делать. Абзац заметил, что он не сделал попытки взять пистолет в руки, хотя и был в перчатках. – Дедуля ты мой! Пора, пора тебе на пенсию…
– Старый конь борозды не портит, – возразил Абзац. Ему было неловко. Он чувствовал себя белым генералом, пытающимся обменять на хлеб последние подштанники.
– Слушай, Абзац, – решительно сказал Паук, – ты меня удивляешь. Ты же серьезный мужчина! За кого ты меня держишь? Взять у тебя ствол – это значит повесить себе на шею половину твоих заказух. И потом, я как‑то больше привык продавать, чем покупать.
– Ствол чистый. Ты же знаешь, что спецы моего уровня такими пугачами не пользуются.
– Мало ли, что я знаю и чего не знаю! Я, например, ума не приложу, с чего это ты вдруг начал распродавать свой арсенал.