Мышляев вынул из портфеля сильную лупу с подсветкой и одну из тех портативных машинок, с помощью которых в обменных пунктах проверяют подлинность купюр.
– Это еще зачем? – забеспокоился Гаркун. – Не доверяешь, отец?
Заболотный продолжал улыбаться с видом курочки Рябы, которая только что снесла золотое яичко.
– Доверяй, но проверяй, – ответил Гаркуну Мышляев. – Что ты, ей‑богу, как маленький? «Не доверяешь…» При чем тут доверие? Просто за проволоку меня как‑то не тянет. Если вы в чем‑то напортачили, то штрафом нам не отделаться.
– Да, – согласился Гаркун. – Если заметут, то, как в песне поется: «Будет людям счастье, счастье на века…» В смысле, пожизненно.
Он встал, подошел к стоявшему в углу ржавому холодильнику «Снайге», пнул ногой в ортопедическом ботинке вечно заедающую дверцу, открыл ее и принялся шарить внутри. Через минуту он вернулся к столу, по‑детски зажимая в руке кусок полукопченой колбасы сантиметров этак на двадцать – двадцать пять. Он плюхнулся на свое место, вцепился в колбасу мелкими серыми зубами и принялся неаккуратно жевать, чавкая и шумно дыша через нос.
Заболотный скривился и отвел от него взгляд. Мышляев не обратил на приятеля внимания, целиком уйдя в изучение купюры. Через некоторое время он вынул из портмоне настоящую стодолларовую бумажку, положил ее рядом с фальшивкой и принялся скрупулезно сравнивать обе купюры, поочередно разглядывая их через лупу. Не переставая жевать и сопеть, Гаркун ухмыльнулся: он был уверен в себе на все сто процентов.
– Давай‑давай, – чавкая, обронил он, – нюхай.
Высказывай свои претензии, если сумеешь их сформулировать.
– Ну что тебе сказать, – проговорил Мышляев, откладывая лупу. – При детальном обследовании твою работу, конечно, расщелкают, но для этого понадобится специализированное оборудование и хорошо обученный персонал.
– При детальном! – презрительно фыркнул Гаркун, поперхнувшись колбасой. – Скажи еще, при микроскопическом. Кто станет этим заниматься в обменнике?
– А я не намерен обирать обменники, – заявил Мышляев. – Надо работать, Гена. Для начала сойдет и это, но только для начала. С деньгами, которые только наполовину деньги, слишком много беготни.
Мне нужен верняк, ясно?
– Верняк нужен всем, – авторитетно заявил Гаркун, – а имеют его единицы. Не дребезжи, отец, все будет путем.
– М‑да? – рассеянно проронил Мышляев, заталкивая фальшивую купюру в банковскую машинку. Потом он заметил, что провод машинки не подключен к сети, и хлопнул себя по лбу. – Мосье Заболотный, если вас не затруднит, вставьте, пожалуйста, вот эту вилку во‑о‑он в ту розетку!
Заболотный перестал улыбаться и с видом крайнего одолжения воткнул вилку в электрическую розетку у себя за спиной. Мышляев ткнул пальцем в кнопку, и на панели машинки немедленно вспыхнул красный огонек.
– Эт‑то что такое? – грозно спросил Мышляев.
– Это тюрьма, отец, – любезно пояснил Гаркун. – Это счастье на века. Века нам не протянуть, но пожизненная баланда нам, можно сказать, гарантирована. Это в том случае, если кто‑то из нас сунется с такой вот денежкой в обменный пункт.
– Ничего не понимаю, – пробормотал Заболотный. Он был красен, уши его неприлично пламенели, как у старшеклассника, которого застукали за мастурбацией в школьном туалете, и жестокий Гаркун не удержался от злорадной улыбки. – Наверное, машинка неисправна, – промямлил химик.
– Да?
В вопросе Мышляева сквозила холодная ирония.
Он вынул из машинки фальшивую купюру, небрежно отшвырнул ее в сторону и заложил в приемную щель настоящую банкноту. На сей раз загоревшийся на корпусе машинки огонек был зеленым.
– Вуаля, – сказал Мышляев. – Или вы хотите убедить меня, что аппарат все‑таки неисправен, и ваша купюра даже более настоящая, чем та, которую я сегодня утром получил в банке?
– Банк в наше время тоже не гарантия, – попытался сгладить неловкость Гаркун.
Мышляев даже не повернул головы на его голос.
Он продолжал сверлить Заболотного холодным неприязненным взглядом, и наблюдавший за этой сценой со стороны Гаркун впервые понял, что его старинный приятель Паша Мышляев может при желании быть страшным – очень страшным, если уж говорить начистоту.
– Ну, так как же, Заболотный? – металлическим голосом спросил Мышляев. – Как я должен это понимать? Вы что, хотите упрятать нас всех за проволоку? Воля ваша, но учтите, что вам – лично вам! – до суда не дожить. Удавлю вот этими руками. Лично.
Для убедительности он показал Заболотному свои руки – мощные, поросшие редким рыжеватым волосом. В бункере повисла тягостная пауза, которую нарушил Гаркун. Он схватил себя обеими руками за горло, страшно выкатил глаза и захрипел, как удавленник. Недоеденный кусок колбасы свешивался из его рта, как язык повешенного.
– Да пошел ты на хер! – проревел окончательно вышедший из себя Мышляев. – Клоун хренов!
Весельчак из кунсткамеры! А ты подумал, что было бы, если бы я не догадался машинку из города прихватить?
– Подумал, – процедил Гаркун, откладывая в сторону колбасу. Слово «кунсткамера» полоснуло его, как опасная бритва, прямо по глазам, и теперь он почти ничего не видел перед собой, кроме каких‑то сияющих фосфорическим светом неопределенных пятен. Голос его сделался скрипучим от ярости. – Я подумал, что неплохо бы тебе заткнуться и перестать корчить из себя босса. Кузнец‑то уехал. Остались только свои, так что ты зря стараешься. Не стоит так пыжиться, отец.
– Ты меня еще поучи, – остывая, проворчал Мышляев. – Учить все горазды, а как дойдет до дела – глядишь, а огонек‑то красный! Полгода уже ковыряетесь, а толку до сих пор никакого. Полгода козе под хвост!
– Тут я с тобой согласен, – сказал Гаркун. Перед глазами у него мало‑помалу прояснилось, и он осторожно перевел дух. «Нельзя нервничать, – подумал он. – Сердце мое ни к черту. Раз уж уродился таким хилым да немощным, надо беречь себя и брать не глоткой, а умом или, в крайнем случае, хитростью. Но „кунсткамеру“ я тебе припомню. Я ее тебе в горло вобью до самых кишок вместе с зубами и с языком твоим поганым…» – Времени жалко, и работы, и денег потраченных… Черт, я ведь этих бумажек тысяч на сорок нашлепал. Козел ты, отец, – обратился он к Заболотному. – Вот что прикажешь теперь с этой макулатурой делать?
– Сколько, сколько ты нашлепал? – не поверил своим ушам Мышляев. – Сорок тысяч? Ты что, совсем обалдел?
– Угу, – сказал Гаркун, снова хватая со стола колбасу. – Вот именно, обалдел. От радости. Этот верблюд, – он ткнул обгрызенной колбасой в сторону Заболотного, – сказал мне, что бумага и краски в полном ажуре. А я, дурак, поверил. Слушай, давай мы его утопим в нужнике и скажем, что так и было!
Или замуруем в стене. У Кузнеца еще есть мешков пять цемента. Песок и вода не проблема, лопату найдем… А?
Мышляев протяжно вздохнул. Заболотный разлепил запекшиеся губы и слегка дрожащим от унижения и сдерживаемой злости голосом произнес:
– Надеюсь, это шутка?
Мышляев открыл рот, чтобы ответить, но Гаркун остановил его нетерпеливым движением руки и так резко повернулся к Заболотному, что тот от неожиданности отпрянул и прижался лопатками к холодной стене.
– Шутка?! – свистящим яростным шепотом переспросил Гаркун. – Ты взрослый человек, кандидат технических наук, и ты до сих пор не понял, что в таких делах, как наше, шуток просто не бывает? Не смеши меня! Эта шутка могла обойтись каждому из нас лет в двадцать строгого режима. Мне столько не протянуть, поэтому шутить я с тобой не собираюсь.
Ни с тобой, ни с кем бы то ни было, понял?
Он откинулся назад и разом отхватил от зажатого в руке огрызка колбасы здоровенный кусок.
– Ну, что ты пялишься на меня, как вяленый лещ на кружку с пивом? – невнятно спросил он, соря вылетающими из набитого рта крошками. – Скажи что‑нибудь. Изреки, так сказать, с высот своей ученой степени.
Заболотный нервным движением сорвал с переносицы очки, протер их грязноватым носовым платком и снова водрузил на место, как бы совершая некий ритуал, призванный немного отсрочить неизбежное.
– Господа, – начал он.
– Да какие, на хрен, мы тебе господа! – перебил его Гаркун. – Надо же, обгадился по самые уши, а марку все равно держит: «господа»… По‑человечески, что ли, разговаривать не можешь, профессор?
– Заткнись, Гена, – приказал Мышляев. – Хватит уже.
– Хватит так хватит, – согласился Гаркун и запихал в рот остаток колбасы вместе с веревочным хвостиком.
– Господа, – упрямо повторил Заболотный. – Видимо, я должен принести вам свои извинения, хотя это происшествие для меня еще более неожиданно, чем для вас. Вероятно, я что‑то проглядел, анализируя состав бумаги. А может быть, дело в красителях, не знаю. Но должен вам заметить, что для такой работы полгода – не такой уж большой срок. Не каждое государство способно за полгода наладить выпуск собственных денег, да еще с такой высокой степенью защиты. Разумеется, я найду и исправлю ошибку, но мне хотелось бы, чтобы впредь я был огражден от подобного хамского обращения.
Гаркун перестал жевать, смачно выплюнул веревочный хвостик и протяжно рыгнул.
– Во сказанул, – хмыкнул он, ковыряя в зубах согнутым мизинцем. – Хотя в чем‑то ты прав. Просто не стоило бахвалиться: дескать, мои материалы от настоящих родная мама не отличит. Вот мы и растерялись от неожиданности.
– Да, – поддержал его Мышляев. – Мы понимаем, что имеем дело с довольно сложным процессом, и именно поэтому обратились к вам. Но поймите и вы: отступать некуда. И если вы думаете, что можете просто хлопнуть дверью и уйти, то я должен вас огорчить: у нас здесь не научно‑исследовательский институт и даже не секретная лаборатория Министерства обороны. У нас здесь, как бы это выразиться…
– Пещера Али‑Бабы, – подсказал Гаркун. – Отсюда либо выходят богатыми, либо не выходят вообще.
Он оскалил мелкие испорченные зубы и зарычал по‑собачьи, иллюстрируя свои слова.
– Кстати, отец, – забыв о Заболотном, обратился он к Мышляеву, – так что нам все‑таки делать с этими бумажками?
– Да как что, – устало откликнулся Мышляев. – В печку их, и весь разговор.
– М‑да, – причмокнул губами Гаркун. – Жалко, черт… Может, на базарчик? Или к уличным менялам, а?
– Уймись, идиот, – оборвал его Мышляев. – Мы только начали разворачиваться, а ты хочешь сразу все похоронить? Не жадничай, Гена. Подожди немного, и станешь миллионером.
– Хорошо тебе говорить, – сгребая в кучу разбросанные по столу фальшивые деньги, вздохнул Гаркун. – А мне, бывает, с похмелюги пива купить не на что. Ладно, в печку так в печку.
– Секундочку, – вмешался слегка пришедший в себя Заболотный. – Зачем же в печку? Пустим их в переработку, как обычную макулатуру. Только сначала я хотел бы их исследовать, чтобы найти, в чем ошибка.
– Вскрывать их будешь, что ли? – с ухмылкой поинтересовался Гаркун. – Бедный дядя Бен! – с нежностью обратился он к изображенному на купюре Бенджамину Франклину. – Сейчас этот противный фальшивомонетчик с ученой степенью возьмет острый ножик и начнет тебя потрошить… На, изверг!
Он подвинул к Заболотному стопку мятых бумажек с портретом президента и принялся хлопать себя по карманам в поисках сигарет.
– Пойдем‑ка, – сказал ему Мышляев, – прогуляемся. Заодно и покурим.
Взгляд, которым он сопроводил свои слова, был твердым и многозначительным. Гаркун молча встал и первым захромал к трапу.
Наверху Мышляев тщательно закрыл за собой люк, закурил и вслед за Гаркуном выбрался из узкого тупичка за инструментальными стеллажами. В ангаре было холодно и промозгло, из прорезанной в воротах калитки, которую Кузнец по старой памяти оставил приоткрытой, тянуло ледяным сквозняком.
– Ну, что скажешь? – обратился Мышляев к Гаркуну. – Будет дело?
– Да дело‑то будет, – тоже закуривая и прислоняясь спиной к стоявшему на подпорках незаконченному вертолету, ответил Гаркун. – Заболотный – мужик дотошный, разберется. Только где ты такую сволочь откопал? Не верю я ему, отец.
– А мне ты веришь? – ухмыльнулся Мышляев. – То‑то и оно! Главное, чтобы дело двигалось, а «веришь – не веришь» – это, Гена, сплошная шелуха. Мне этот наш химик тоже не очень нравится. Ей‑богу, когда ты предложил его бетоном залить, у меня прямо руки зачесались. Одна беда – нужен он нам пока что. Ну да не вечно же он будет химичить!
– Интересно, – медленно проговорил Гаркун, – а насчет меня у тебя тоже руки чешутся? Как говорится, сделал дело – гуляй смело, а? Или, как у Марка Твена: мертвые не кусаются.
– Тут есть три момента, – совершенно серьезно ответил Мышляев. – Момент первый: мы с тобой старые друзья, и я тебя, черта ядовитого, люблю и никогда не обижу. Сам не обижу и другим в обиду не дам.
– Эти бы слова да Богу в уши, – сказал Гаркун.
– Не перебивай. Момент второй: мы с тобой затеяли это дело вместе. Вместе придумали, вместе начали и вместе доведем до победного конца. Чтобы потом, сидя на мраморной террасе собственной виллы, вспоминать, как мы тут в дерьме по уши корячились.
И, наконец, момент третий: денег мне нужно много.
Так много, что одному мне не справиться даже с процессом их печатания.
– Вот это уже похоже на правду, – заметил Гаркун. – Чертов Кузнец, опять калитку не закрыл.
Вот уж, действительно, чокнутый профессор. Удивляюсь, как он не забывает ширинку застегивать после того, как помочится.
– Кстати, – спохватился Мышляев. – Хорошо, что ты мне напомнил. Я нанял охранника.
Гаркун скривился так, что Мышляев разглядел это даже в полумраке.
– Ну что такое? – спросил он. – Чем ты недоволен на этот раз?
– Прежде всего тем, что ты ввел в дело постороннего человека, даже не посоветовавшись со мной, – на время отбросив привычный шутовской тон, сказал Гаркун. – Мы же договаривались: никаких посторонних и, тем более, никаких бандитов.
– Да кто тебе сказал, что он бандит? – возмутился Мышляев, но при этом почему‑то отвел глаза в сторону. – Это мой сосед. Парень спортивный, крепкий, молчаливый. Я его хорошо знаю, человек он надежный. Ты посмотри, какой бардак здесь у нас творится. Все двери вечно нараспашку, вы сидите у себя в подвале, ничего не видите, ничего не слышите, шлепаете фальшивые баксы… А если кто войдет?
Участковый, например, или просто местный лох, которому надо швейную машинку починить?
– Ну если смотреть с этой точки зрения… – неуверенно протянул Гаркун.
– То‑то же. А ты говоришь – бандит.
– Старик! – торжественно сказал Гаркун. – Мы живем в такой стране и в такое время, что всякий, кому попало в руки оружие, автоматически становится бандитом. Особенно, если поблизости чувствуется запах денег. – Он демонстративно принюхался, шумно втягивая воздух коротким красным носом. – Чувствуешь, как пахнет?
– Чем?
– Баксами, отец, баксами! Поэтому я ничего не имею против твоего охранника, но лишь в том случае, если он начисто лишен обоняния.
– Разберемся, – проворчал Мышляев. – Если что, я ему быстро нюхалку отшибу. Я про него кое‑что знаю, и он знает, что я это знаю, так что сам понимаешь…
Вместо окончания фразы он показал Гаркуну открытую ладонь и медленно, очень демонстративно сжал ее в кулак – так крепко, что побелели костяшки пальцев.
– Ну если так, – не скрывая продолжавших терзать его сомнений, сказал Гаркун. – В общем, ты у нас генеральный директор, организатор всего на свете и ответственный за все подряд, так что тебе виднее.
– О, это вечное племя, призванное отвечать за все и потому не отвечающее ни за что! – ни с того ни с сего нараспев воскликнул Мышляев.
– Ого, – Гаркун по‑птичьи склонил голову набок, – да ты никак заговорил цитатами. Откуда это?
– Не помню, – равнодушно ответил Мышляев, думая о чем‑то своем. – Вычитал где‑то. Понравилось, вот и запомнил.
– Вот уж от кого не ожидал ничего подобного, так это от тебя, – произнес Гаркун.
– А я разносторонний, – неожиданно приходя в великолепное расположение духа, ответил Мышляев. – Я всех вас еще удивлю!
– Да, – сказал Гаркун, – не сомневаюсь.
* * *
Поставив торчком облезлый цигейковый воротник старого офицерского бушлата и низко надвинув потертую кожаную кепку, Кузнец медленно двигался вдоль ряда, в котором торговали гвоздями, шурупами, ржавыми гаечными ключами, старыми утюгами и прочей дребеденью, место которой было на свалке.
То, что здесь называли товаром, было разложено, расставлено и просто насыпано неопрятными кучами на расстеленных прямо на земле кусках полиэтилена, фанерных листах и даже на подмокших газетах.
Повсюду торчали мотки разноцветных проводов, куски старых резиновых шлангов, лежали древние сточенные топоры на новеньких топорищах, щербатые пилы и наборы самодельных кухонных ножей с рукоятками из прозрачного плексигласа, внутри которых цвели невиданные цветы ядовитых расцветок.
Торговали этим хламом исключительно мужчины.
Кузнеца здесь знали и были ему рады, хотя рассчитывать поживиться за его счет было глупо. То и дело его окликали хриплые пропитые голоса, и мозолистые обветренные пятерни протягивались навстречу, чтобы пожать ему руку. Кузнец отвечал на приветствия, уклоняясь от разговоров о делах. Он по‑прежнему не считал, что занимается чем‑то предосудительным, но Мышляев просил держать дела совместного предприятия в секрете, а Кузнец привык сдерживать обещания.
Он довольно быстро купил все необходимое и уже собрался уходить, когда заметил за одним из прилавков человека, которому здесь было абсолютно нечего делать. Точнее, в качестве покупателя этот человек бывал здесь частенько, но Кузнец очень удивился, обнаружив его среди торгующих. Андрей Витальевич Коровин был мастером по ремонту радиоаппаратуры и старым приятелем Кузнеца. Виделись они редко, но отлично понимали друг друга и получали от общения огромное удовольствие.
Подойдя поближе, Кузнец увидел, что Коровин торгует радиодеталями, вне всякого сомнения, распродавая свой личный неприкосновенный запас. Это могло означать только одно: дела у Андрея Витальевича шли из рук вон плохо, и он остро нуждался в деньгах.
Кузнец окончательно убедился в этом, когда увидел среди прочих разложенных перед Коровиным предметов его любимый паяльник. Шубин досадливо крякнул: что же это за жизнь такая, что хороший человек, чтобы выжить, должен продавать последнее? Ведь хороший паяльник найти не так‑то просто, да и не в паяльнике дело, в конце‑то концов…
Выглядел Коровин далеко не лучшим образом.
Его и без того худое лицо окончательно осунулось и приобрело нездоровый сероватый оттенок, веки покраснели, а глаза непрерывно слезились, как у древнего старца. Кузнеца удивили и встревожили эти внезапные перемены. Когда они виделись в последний раз, Коровин выглядел вполне благополучно и был доволен жизнью. Теперь он напоминал человека, внезапно и беспричинно сброшенного на самое дно зловонной выгребной ямы, и отзывчивое сердце Кузнеца мгновенно облилось кровью.
– Привет, – сказал он, подойдя к самому прилавку, за которым стоял Коровин.
Андрей Витальевич заметно вздрогнул от неожиданности, обернулся и, близоруко щурясь, вгляделся в Кузнеца. Только теперь Шубин заметил, что его приятель почему‑то не надел очки, без которых он выглядел по‑детски беспомощным и беззащитным.
– А, Миша, – бесцветным голосом сказал Коровин, не проявляя признаков бурной радости. – Привет. Что? Запчасти кончились?
– Есть такое дело, – осторожно ответил Кузнец. – А ты какими судьбами?
– Да вот, как видишь. – Коровин кивнул на прилавок. – Распродаюсь помаленьку.
– Что так? – еще осторожнее спросил Кузнец, боясь обидеть знакомого. Мало ли, какие обстоятельства могли заставить Коровина продавать то, без чего он был как без рук! Возможно, Андрею Витальевичу было неприятно об этом говорить, так что Кузнец постарался придать своему вопросу как можно более нейтральную окраску.
– Деньги нужны, – коротко ответил Коровин и вдруг отработанным движением выудил из‑под прилавка бутылку водки. – До зарезу нужны… Может, дернешь?
– Да я вроде как за рулем, – уклончиво ответил пораженный Кузнец.
– А я дерну, – сказал Коровин и надолго припал к бутылке. – Да ты не выкатывай глаза‑то, – добавил он, переводя дыхание. – Деньги мне не для этого нужны. Это только для согреву.., и вообще…
Он не договорил, еще раз приложился к бутылке и начал непослушными пальцами вставлять в горлышко пробку.
– Погоди‑ка, – сказал Кузнец. – Дай глотнуть.
Что‑то ты мне сегодня не нравишься, Андрей. Ты не заболел ли часом?
– Здоров, – лаконично ответил Коровин, передавая ему бутылку.
Кузнец глотнул водки, деликатно занюхал рукавом бушлата и вернул бутылку хозяину.
– Это хорошо, что здоров. А супруга как поживает?
– Никак не поживает, – ответил Коровин. – Два месяца, как схоронил.
Он задумчиво покачал полупустую бутылку в руке, зачем‑то посмотрел сквозь нее на свет, потом решительно махнул свободной рукой, припал к горлышку и в три могучих глотка допил водку.
Кузнец со стуком захлопнул непроизвольно открывшийся рот, поморгал глазами и неловко переступил с ноги на ногу, не зная, как выразить свое сочувствие. Он был знаком с женой Коровина и помнил ее здоровой, крепкой и жизнерадостной женщиной, никогда не жаловавшейся даже на простуду. С Коровиным они жили душа в душу, и, изредка забегая к ним на чашку чая, Кузнец не упускал случая немного отогреться у их семейного очага. Теперь ему стало понятно, почему Коровин выглядит таким больным и подавленным. Можно было также предположить, что финансовые проблемы у него возникли именно в связи со смертью жены. Он мог потратиться на лекарства, если та чем‑то серьезно и долго болела, а мог и просто уйти в запой после похорон. И то, и другое было одинаково скверно. А хуже всего, по мнению Кузнеца, было то, что он, Михаил Шубин, узнал о горе своего приятеля только теперь, когда помочь ему было нечем. Он настолько погрузился в мышляевский проект, что забыл обо всем на свете.
И вот, пожалуйста…
Кузнец был совестливым человеком, и во всех бедах, которые приключались с окружающими, подсознательно искал свою вину: не заметил, прошел мимо, не вмешался, не помог, отвернулся…
Он сочувственно крякнул, сдвинул кепку на затылок и сильно потер ладонью лоб. Коровин отрицательно покачал головой.
– Только ты ничего не говори, – попросил он. – Не надо, Михаил. Я знаю, что ты ее любил и уважал, только воздух сотрясать не надо. Ей уже не поможешь. А все, что надо доделать, я сам доделаю. Вот только денег бы мне…
Кузнец бросил на приятеля внимательный взгляд.
Нет, пожалуй, Коровин не был болен и не ушел в запой. Похоже, водка ему действительно понадобилась только для того, чтобы согреться. Если приглядеться, у Андрея Витальевича был вид человека, находящегося во власти какой‑то всепоглощающей страсти или идеи и готового ради нее взойти на костер. Такое выражение лица Кузнец иногда замечал у себя, когда во время бритья обдумывал какой‑нибудь совсем новый проект. Только Коровину его замысел, похоже, доставлял жестокие страдания…
– Слушай, – сказал Кузнец, – давай‑ка, собирай свое барахло. Я тут знаю один шалман, где можно тяпнуть по маленькой в тепле и уюте. Заодно и потолкуем. Я тебя сто лет не видел, соскучился.
Да и тебе, я вижу, есть что рассказать.
– Не лезь, Миша, – попросил Коровин. – Не суйся ты в это дело, слышишь? Ничего хорошего из этого не выйдет. Лучше тебе про это ничего не знать.
Слыхал, как умные люди говорят: меньше знаешь – лучше спишь. Вот разве что… Да нет, откуда у тебя деньги!
Теперь Кузнец сдвинул кепку на лоб и поскреб ногтями затылок.
– Ты не в курсе, почему умные люди чешут лоб, а дураки – затылок? – выдал он свою любимую шутку.
Коровин в ответ лишь равнодушно пожал плечами.
С чувством юмора у него сейчас было плоховато.
– Ну все, – решительно сказал Кузнец, – пошли. Я тебя такого не оставлю. Расскажешь, что к чему, а тогда подумаем, как быть. Может статься, что и деньги как‑нибудь найдутся.
Он сейчас же пожалел о сказанном. Вряд ли стоило обнадеживать находящегося в затруднении человека, даже не зная, сумеешь ли ему помочь. Про деньги он брякнул просто потому, что вдруг подумал о сумме, которую ему задолжал Мышляев. Сумма была весьма приличной, Кузнец таких денег никогда и в руках‑то не держал. Если как следует попросить, объяснить, что дело не терпит отлагательств, а то и потребовать заработанное, Мышляев будет просто обязан пойти навстречу и выплатить хотя бы часть суммы. Мужик он, кажется, неплохой, должен войти в положение. В конце концов, Кузнец уже более полугода пашет на него даром, за одни обещания, так надо же и совесть иметь! Ведь видно же, что без денег Коровину конец. А Мышляев, как бы он ни прибеднялся, все‑таки американский бизнесмен, и то, что ему кажется мелочью на карманные расходы, запросто может выручить хорошего человека из беды…
Упоминание о деньгах заставило Коровина вздрогнуть. На его осунувшемся лице вспыхнула такая надежда, что Кузнецу стало неловко.
– Собирайся, собирайся, – проворчал он, глядя в сторону. – Давай я тебе помогу. Ишь, чего выдумал – паяльник свой продавать! Да такого паяльника в наше время днем с огнем не найдешь…
Через двадцать минут они уже сидели в тесном, грязноватом и прокуренном зале придорожной забегаловки. На исцарапанной и неприятно липнущей к рукам пластиковой столешнице перед ними стояла бутылка водки и курились вонючим паром две одноразовых тарелки с сероватыми пельменями. Кузнец косился на пельмени с подозрением: он всю жизнь не мог отделаться от мысли, что в установленные на мясокомбинатах большие промышленные мясорубки может попасть что угодно, от пробегавших мимо крыс до человеческих трупов.
Коровин сидел с безучастным видом, глядя прямо перед собой пустым, остановившимся взглядом. Он явно погрузился в какие‑то свои размышления, напрочь забыв о том, где и зачем находится. Чтобы вывести его из ступора, Кузнец торопливо наполнил одноразовые пластиковые стаканчики, нарочно громко стукнув донышком бутылки о крышку стола. Коровин вздрогнул и заморгал глазами, как человек, которого неожиданно и грубо разбудили. Кузнец подумал, что он слишком часто вздрагивает для человека, которому нечего бояться.
После второго стаканчика Коровин начал говорить. Говорил он торопливо, сбивчиво и очень тихо, так что Кузнецу приходилось основательно напрягать слух, чтобы разобрать подробности истории, которую рассказывал его приятель.
История была из тех, которые кажутся банальными и неинтересными до тех пор, пока не коснутся вас лично. Кузнец слушал, стараясь не пропустить ни слова и не обращать внимания на мурашки, которые ползали у него по всему телу.
Дело было так. Примерно два месяца назад – два месяца, четыре дня и несколько часов с минутами, если быть точным, – Валентина Александровна Коровина вышла в магазин за хлебом и молоком. Погода в тот день стояла теплая, солнечная – одним словом, бабье лето, но Коровин ухитрился простыть, и не просто простыть, а схватить самую настоящую ангину, которая, по словам участкового врача, грозила в ближайшее время перерасти в полновесное воспаление легких. Эту хворь он подцепил на даче, когда, разогревшись во время земляных работ, сдуру напился ледяной воды. Теперь он не мог простить себе собственной глупости, и Кузнец, во все времена отличавшийся философским складом ума, подумал, с каких мелочей порой начинаются человеческие трагедии.
Валентина Александровна всю жизнь довольно скептически относилась к таблеткам, уколам и прочим достижениям фармацевтической химии, предпочитая лечить себя и мужа проверенными народными средствами. Одним из таких народных средств была адская смесь, состоявшая из горячего молока, меда, сливочного масла и пищевой соды. Коровин всем сердцем ненавидел эту дрянь, но жена была непреклонна: лечиться так лечиться. В твоем возрасте, заявила она, со здоровьем шутки плохи. Воспаление легких само по себе способно свести человека в могилу, а если подумать об осложнениях, которые оно может дать на сердце…
Кузнец горько кивнул головой и подумал, что ангина Коровина действительно дала тяжелейшие осложнения. Шубин до сих пор не знал подробностей, но теперь у него сложилось определенное впечатление, что для него было бы гораздо лучше и впредь оставаться в неведении. Он немедленно устыдился собственных мыслей и, чтобы успокоиться, сбегал к буфету еще за бутылкой водки. В голове у него уже начинало шуметь, и он с легким испугом вспомнил, что приехал в Москву на машине. «Как же назад‑то?» – подумал он и тут же махнул рукой: как‑нибудь доберусь.
Итак, Валентина Александровна Коровина отправилась в гастроном, оставив своего поверженного ангиной супруга лежать на диване перед включенным телевизором. На углу Международной и Новорогожской из‑за поворота на бешеной скорости выскочила машина, пронеслась через перекресток на красный свет, сбила Валентину Александровну и, не снижая скорости, скрылась в направлении Рогожского вала.
Машина была спортивная, серебристого цвета и двигалась, как утверждали очевидцы, со скоростью примерно сто двадцать – сто сорок километров в час.
Поворачивая направо под прямым углом, она вылетела на полосу встречного движения и с такой силой ударила едва успевшую ступить на проезжую часть Валентину Александровну, что та взлетела в воздух, как тряпичная кукла, пролетела метра три и ударилась головой об осветительную опору. Смерть наступила мгновенно. Позднее врач сказал Коровину, что его жена наверняка не успела ничего почувствовать – все произошло слишком неожиданно.