Война должна была начаться вторжением в Бельгию. Первые события нисколько не соответствовали воодушевлению, высказанному декретом собранию. 29 апреля, при Турнэ и Монсе, войска, наткнувшись на первых австрийцев, бежали без выстрела при криках: «измена!». Этот клич во все времена служит для расстроенных войск удобным оправданием их неудач или неподготовленности. Все это было возможно при недостатке дисциплины, после эмиграции старых офицеров, и главным виновником была столичная демагогия. Когда говорили о распущенности, они возражали на языке говорунов-жирондистов таким образом: «Солдаты свободы, мучимые негодяями-аристократами с двойными эполетами».
Так было и теперь. Старались уверить себя, что деморализация войска исходила от двора, и два решения собрания положили конец добрым или сносным отношениям между королем и его министрами-жирондистами. По одному из них надо было бы устроить вблизи Парижа лагерь из 20 000 местных федеративных войск; другое было направлено против священников, противящихся присяге: они должны быть судимы и изгоняемы, если 20 жителей одного кантона потребуют этого. Так как ясно было, что эти 20 000 войска были выставляемы не против иностранцев, то, во-первых, решили небольшой гвардии, предоставленной королю и втайне усиленной против дозволенного числа, противопоставить сборную гвардию против якобинцев, чем вполне передали короля в их руки. Другое постановление было совершенно против его совести и действительно такое жестокое и безумное, что сопротивление короля делало ему великую честь. Наконец, дошло до разрыва с министерством.
Министр Ролан написал королю длинное и по выражениям крайне дерзкое письмо: «Боже Праведный, или ты ослепил владык земных!», — и т. д., в котором он требовал утверждения декретов и имел наглость прочитать это еще раз в государственном совете, в присутствии короля, которому содержание было уже известно. Тогда терпение короля лопнуло, и 12 июня 1792 года Ролан и его сослуживцы: Серван, военный министр и Клавьер, министр финансов, были уволены. Король обратился тогда к Дюмурье, который был самым способным отвратить ужасы положения. Никогда еще ни один министр не выступал в собрании так хладнокровно против героев красноречия. Он обещал королю свои услуги в том случае, если будут утверждены декреты; только тогда он мог иметь необходимую популярность и выполнить свою задачу. Его мнение было верно и умно. Он обратил внимание короля на невозможность охранить духовенство, отвергавшее присягу, и обратился к Лафайету; но тот отказался действовать с ним заодно. Он был уволен в тот самый день, 20 июня, когда король убедился по опыту, что он и королева беззащитно принесены в жертву черни и тем, кто ею распоряжается. То были не настоящие предводители и начальники, но нетерпеливые вожаки второго и третьего разрядов. Эти второстепенные люди верили, может быть, нелепости, которой не верили настоящие предводители, будто бы при начале войны способствовали военной неудаче измена, или влияние двора, или австрийские интриги, или каким бы именем ни называли этот призрак фантазии.
|
|
Июня 1792 г.
Теперь сумели устроить демонстрацию. Собрали толпу вооруженных пиками праздношатающихся, женщин, детей, денных воришек; они пошли сначала к законодательному собранию и принудили его, наперекор закону, разрешить их сборищу продефилировать, и эта пестрая чернь, в несколько тысяч человек, прошла через всю их залу. Не обошлось без дикого юмора: пения и пляски; носили воткнутое на пику телячье сердце со зверски карнавальной подписью: «Аристократическое сердце». Распорядителем этого праздника и шествия был пивовар Сантер, одно из новейших созданий этого дня, и полупомешанный дворянин, маркиз де Сент Юрюг. Оттуда шествие повалило к плохо охраняемому Тюльери. Здесь, и при последующем, предательство играло роль, т. е. подлое вероломство тех, на которых лежала большая и ясная обязанность и ответственность, как на мэре Петьоне и начальнике национальной гвардии. Толпа ворвалась; этот грязный поток разлился по проходам, залам и лестницам. Короля спас его спокойный и истинно мужественный вид, с которым он, прижатый в углублении окна, глядел на прибывающую и убывающую толпу; выпил стакан за здравие нации (vive la nation!), предложенный ему из толпы, позволил надеть себе фригийский колпак, признак доброжелательства к революции; такое же мужество выказала и королева, окруженная своими детьми и внушившая уважение толпе своим королевским и материнским достоинством. Там находились не худшие люди, но заблуждавшиеся, обманутые, дурно исполнявшие гадкую роль; когда с надворья зазвякали мушкеты, толпа повернула назад, но это была еще пока национальная гвардия; так прошло три часа, пока пришел мэр Петьон; добрым словом уговорил он людей разойтись и потом извинялся тем, что не подозревал ничего.
|
|