Движение в духе, противном якобинству, служило только к усилению кровавой решимости партии «Горы». Тщетно искать тут политических причин, хотя бы превратных. Чернь партии, заметно более развращенная чем в начале революции, убивала по привычке и для грабежа. Очень удобно было обозвать богача предателем свободы, врагом народа. Сколько-нибудь заметные руководители должны были идти все далее, остановиться было невозможно; всякий поворот к порядку был для них гибелью.
Общество должно было защищать такие ценные приобретения: низшее — наворованное добро ограбленных; высшее — захваченные должности и государственные доходы, которые они поделили между собой, как добычу. Вся власть была в руках клуба якобинцев. При новом избрании комитета общественного спасения, 10 июля, выбраны были исключительно сторонники Робеспьера, несколько человек из окружающих Дантона и провансальца Бертрана Барера. По малодушию, он брался говорить фразы в защиту жестокого пролития крови. В те дни составили «конституцию 1793 года». Общее право голоса, единое собрание, исполнительный совет — не стоит останавливаться на этом, так как всякий закон в применении объяснялся якобинцами согласно выгодам народа. Министерства были вскоре заменены комиссиями по различным делам.
Марсель, Лион, Тулон
Восстание в Кальвадосе, куда отошел Дантон, скоро усмирили войска конвента. Бежавшие туда из Парижа главы жирондистской партии должны были спасаться дальше; терроризм побеждал всюду. В Марселе 23 августа партии дошли до столкновения. Монтаньары («горцы») победили и открыли ворота генералу конвента. Несколько долее держался Лион, под начальством роялиста Преси. 22 августа войско конвента начало страшную бомбардировку, продолжавшуюся чуть не месяц. Съестные припасы истощились. С 2500 человек Преси сделал отчаянную вылазку и пробился едва с 50 человеками. На следующий день, 9 октября, в город вступили осаждавшие. Отсюда войско конвента направилось на Тулон для усиления отряда, осаждавшего этот город. Восстание имело тут чисто роялистский характер. Город и порт были открыты англичанам, в руки которых попали таким образом флот и военные запасы громадного арсенала; признали Людовика XVII, накололи белую кокарду и усилили гарнизон 4000 испанцев, столькими же неаполитанцами и 2000 пьемонтцев. Осада эта знаменита тем, что позднейший усмиритель революции — Наполеон Бонапарт — принимал в ней участие еще юношей 24 лет. Он был артиллерийский офицер в 12-тысячном отряде неспособного Карто, одной из тех креатур дня, которые всегда надеются, что гений революции внушит им в данную минуту то, что их уму непостижимо. Как все искатели карьеры, молодой человек держался господствующей партии. Орудия, которыми он командовал, назывались «батарея горы» и «батарея санкюлотов». Дело не двигалось, пока не подошли подкрепления из-под покоренного Лиона и главное начальство не перешло к Дюгомье, одобрившему план Бонапарта — взять сначала форты Мюльграв и Мальбоскэ и тем прорвать оборонительную линию: осажденные не выдержали огня; 17 и 18 декабря отплыли англичане, взяв с собой больных, военные запасы и 15 000 человек, которых они спасали от великодушия якобинцев, и французские корабли, сколько можно было их увести под огнем победителей. Из 31 линейного корабля и 25 фрегатов, французам осталось только 12 линейных судов и 18 фрегатов. Республиканцы вступили в город 19 декабря.
|
|
|
|
Вандея
Пала в это время и Вандея. Восставшие, которым содействовала сама природа страны, нанесли целый ряд поражений войску конвента, которому трудно было действовать замкнутыми колоннами и тяжелыми орудиями. Но в июне пал под Нантом самый искусный предводитель Вандеи Шателино, и вандейцы потерпели поражение. Нападения приостановились, а когда, вследствие необыкновенно выгодной капитуляции Майнца, конвент мог воспользоваться храбрым гарнизоном этой крепости, под начальством Клебера и других талантливых генералов, счастье повернуло в другую сторону. Война приняла ужасный характер. В прокламации к западной армии конвент говорил: «Солдаты свободы, разбойники Вандеи должны быть уничтожены до конца октября». Огнем и мечом война продолжалась, и дошла до того, что как в королевской католической армии, так и в армии свободы без милосердия убивали пленных. 17 октября, под стенами Шолье, на левом притоке Луары, нанесен был удар, казавшийся окончательным. Говорун победоносной партии в Париже, Барер, говорил: «Вандея более не существует». Вся надежда вандейцев была на движение по правому берегу Луары, где ожидали высадки англичан. Воодушевление первого времени исчезло, потому что люди скоро дичают в такой войне. Один из благороднейших борцов, Боншан, смертельно раненный в последней битве, с горестью сознался, что боролся против дурной партии, но не за правое дело. Умирая, он еще спас жизнь нескольким тысячам пленных. Новый предводитель, потомок древнего рода, Ларошжакелен, составил план двинуться на север, завладеть приморским городом Гранвиль и ожидать там помощи англичан. Все было тщетно, их отбили. При Ле-Мансе, месте решительной битвы, синие, предводимые Марсо и Вестерманом, опять настигли их 12 декабря 1793 года, и окончательно разбили. 15 000 вандейцев были убиты на поле сражения, а взятые в плен расстреляны — бессердечный Россиньоль был в лагере победителей. Около 12 000 человек, способных носить оружие, двинулись обратно через Луару, где на челноках спаслось небольшое число их. Остальные рассеялись или пали в разных стычках. Разбойничьи шайки продолжали грабить, протестуя против нового порядка вещей; восстание не было подавлено окончательно и при удобном случае возобновилось.
|
|
Великий террор
К концу 1793 года революция всюду осталась победительницей и о непосредственной опасности республике не могло быть речи; но еще менее думали о милосердии и кротости. Без цели и без жалости пролитая кровь требовала все новых жертв, и теперь терроризм вступил в самую дикую стадию свою со свойственным всякому деспотизму чувством недоверия и страхом, и не под давлением опасности, что могло бы несколько оправдать его: буйствовало самое отвратительное из всех неудавшихся правительств, когда-либо имевших власть над равными себе людьми. Красноречивый английский историк выражает ужасы тех дней такими словами, которые останутся вечным памятником позора Бареру, этому худшему из худших в том жалком сборище, которое опозорило прекрасное дело свободы на многие десятилетия: «настало то странное время, которое известно под именем террора, — настали дни, когда самый жесточайший суд руководствовался самыми строгими законами; дни, когда сосед не смел поклониться соседу, читать молитвы, причесать волосы, опасаясь совершить смертельное преступление; дни, когда шпионы были за всяким углом, гильотина уставала работать, когда тюрьмы были набиты как корабль, нагруженный невольниками, когда каналы, полные крови, выливались в Сену, когда повинны были смерти — племянник капитана королевской гвардии или сводный брат доктора Сорбонны, всякий высказавший сомнение в ценности ассигнаций, или державший у себя экземпляр памфлетов Бёрке в запертом столе, или смеявшийся над якобинцем, принявшим имя Кассия или Тимолеона, или назвавший пятую санкюлотиду старинным суеверным названием Матвеева дня.
В то время, как телеги, нагруженные жертвами, тянулись по улицам Парижа, проконсулы, посланные верховным комитетом в департаменты, доводили там жестокость до размеров, и в столице невиданных. Нож смертной машины подымался и опускался слишком медленно для их кровавой работы. Длинные ряды пленных расстреливали картечью, переполненные людьми барки топили в реках. По всей Луаре, вниз до Сомюра, стаи ворон и хищных птиц питались… Ни возраст, ни пол не находили пощады. Сотнями надо считать число юношей и семнадцатилетних девушек, убитых этим достойным проклятия правительством. Грудных младенцев, оторванных от матери, перекидывали с пики на пику… Нескольких месяцев было достаточно, чтобы низвести Францию на уровень Новой Зеландии».
Лионские убийства. Гравюра с рисунка XVIII в.
Действительно, трудно составить себе понятие о Франции тех дней, первого полугодия 1794 года. Подонки населения, грубое, необразованное во все времена и всюду варварское, достигло вдруг власти и удержало ее настолько, что успело прибавить к низости и подлости рабства всю низость и порочность властительства. Это было самое невыносимое правление черни, руководимое фанатиками без сердца и без разума — фанатиками, которые сами под влиянием нескольких фраз и отвлеченных понятий убивали, чтобы в крови новых жертв потопить своего мстителя и заглушить угрызения совести. Чаще всего побудительной причиной убийств была трусость; при всеобщем опьянении надо было убивать, чтобы самому не попасть в подозрительные. Господствовал формальный нигилизм, дух разрушения, не спрашивавший, что разрушается. «Долой дворянство, и тем хуже добродетельным, ежели они существуют». «Гильотина действует во всей республике, постоянно. Для Франции достаточно пяти миллионов жителей». Смешно было, когда старались искоренить все старые воспоминания и при этом с полудетской, полубесовской злобой и ненавистью шли против Церкви и христианства; переименовывали улицу Сен-Дени в улицу Пи; приходилось слышать о гражданах Анаксагоре Шометт, или Анахарсисе Клотсе, или Гракхе Бабёфе; один законодатель конвента спрашивал у другого экземпляр законов Миноса, книгу, которую он не мог найти в библиотеке; в Страсбурге, ночной сторож, патриот, старинную песнь ночных сторожей «Хвалите Господа с небес» переделал в «Хвалите Бога-гражданина» — все это было относительно невинно, равно как и переворот в летосчислении.
Вместо маститых тысячелетий, повели летосчисление от эпохи мнимого освобождения: первый революционный год начался с осеннего равноденствия, 22 сентября 1793 года. Двенадцать равных месяцев (Vendemiare, Frimaire, Brumaire и т. д.) составляли три декады Примиди, Дюоди, Триди и шесть добавочных дней, названных санкюлотидами и предназначенных для самых нелепых празднеств. Некоторые нововведения оказались разумны и прочны, как например, применение децимальной системы к монетам, мере и весу. И снова началась травля на подозрительных — настоящих аристократов, того, что как называли революционеры, не существовало. 5 сентября 1793 года можно назвать началом систематического или организованного террора. Депутация секций и совета общин обычным образом явились в конвент с требованием такого террора. Революционная армия в 6000 человек и 1200 человек артиллерии, хорошо оплаченный трибунал и эшафот — все это, передвигаясь с места на место, должно было искоренить во всей Франции заговорщиков против революции. Закон против подозреваемых появился 17-го: достаточно привести третий параграф его, по которому «подозрительным» признается всякий, кто не получил свидетельства гражданской благонадежности, а недостойным этого драгоценного документа делался всякий, кто отказывался или затруднялся подписать кровавую петицию санкюлотов своей сессии.
Заседание революционного комитета во время разгула террора в Париже. Гравюра работы Карла Шлейха с рисунка Флагуара
Революционный трибунал работал теперь энергично и почти ежедневно посылал на смерть большее или меньшее число лиц без дальних формальностей, после краткого допроса, а часто и удостоверив только личность. 28 августа пал Кюстин, тот самый, который завладел Майнцем, но имел несчастье быть маркизом. Перед этим, единственным в своем роде, судилищем явилась 16 октября «вдова Капет», несчастная королева Франции. В истории мало таких ужасных примеров превратности счастья! Сраженная непомерными страданиями, она едва отвечала на предложенные ей вопросы. Ее судьи на этом допросе превзошли до такой степени всякую меру низости, что даже публика стала роптать.
Точный снимок и перевод письма Марии Антуанеты к принцессе Елизавете Бурбонской, сестре Людовика XVI; писано в Консьержери, 16 октября 1793 г., в 4:30 утра. (Письмо это было обнаружено среди бумаг Робеспьера).
«Пишу Вам, сестрица в последний раз. Меня только что осудили, но не на позорную смерть (она позорна только для преступников), а на воссоединение с Вашим братом. Невинная, как и он, я надеюсь проявить ту же твердость духа в последние минуты. Я спокойна, как бывают спокойны люди с чистой совестью. Глубоко сожалею, что приходится покидать моих бедных детей — Вы знаете, что я только для них и жила!
А Вы, добрая и милая сестра моя, Вы, которая ради дружбы с нами, ради того, чтобы быть с нами, пожертвовала всем — в каком положении я Вас оставляю. Во время суда я узнала, что дочь моя была разлучена с Вами. Увы, бедные дети! Не смею ей писать, зная, что она не получит моего письма. Сомневаюсь даже в том — получите ли Вы это письмо…»
Точный снимок подписи башмачника Симона, на протоколе заседания в Тампле (26 октября 1793 г.), где было выслушано заявление мальчика Луи Капета.
Точный снимок подписи Луи Шарля Капета на протоколе заседания в Тампле, 6 октября 1793 г.
Четырьмя днями позднее, 20-го, начался допрос захваченных жирондистов. Прения длились пять дней, окончание можно было предвидеть. Разные чувства возбуждают эти жертвы, они со своей стороны пролили немало невинной крови, и без чистого патриотизма или серьезного сознания своей гражданской ответственности, они содействовали возвеличению того братства, которое теперь поглотило их. Идеализм нового духа времени, которому они посвятили себя, придал им все-таки известную силу духа: когда их уводили от трибунала, осудившего их, они, истинные французы, запели марсельезу, гимн против тирании. Последнюю ночь, которую они провели вместе, они ободряли друг друга, некоторые были даже веселы ввиду смерти, особенно горькой для них. 31-го пали Бриссон, Жансонне, Вернио, Дюко, всех 21; пророчица их, госпожа Ролан, пала 10 ноября и выказала большую твердость. Даже те члены партии, которым удалось спастись от руки палача, кончили, большей частью, печально. Недалеко от Руана, на шоссе, нашли тело Ролана, который закололся шпагой; ученый Кондорсе принял яд. Его, как и многих других, в эти смутные времена, судьба и желание играть роль отвлекли от наук, и попав в этот водоворот, он не мог из него выбиться. Гуаде и Барбару казнены были в Бордо. На поле, близ Гаронны, нашли тело Петьона, растерзанное волками. Герцог Орлеанский не хотел отстать от своей партии и пал 6 ноября. По-видимому, он шел на смерть с тем чувством отупения, которое все чаще и чаще замечалось в жертвах и от которого самим властителям становилось жутко. 12-го последовал за своими товарищами доблестный Бальи, первый президент национального собрания, в первые, чистые дни искаженного теперь движения. Преступление его состояло в том, что он применил военный закон 17 июля 1791 года и что он дал показания, благоприятные королеве. Очищение клуба якобинцев доставило новые жертвы 29 ноября. Сделано это было по требованию Робеспьера, и один из последователей и приверженцев его не дурно придумал, в виде правила нравственной оценки — ставить вопрос: «Что бы ты сделал, чтобы в случае антиреволюционного движения быть достойным смерти?» Новая Франция была на пути вообще принять этот вопрос за право на существование. А между тем общинный совет предписывал переворачивать в печах изразцы, на которых были изображения лилий, гербов и всего, что напоминало уничтоженный порядок вещей, и сжигать гобелены с королевским именем. Зная состав коммуны, нечего удивляться и тому, что совещались, не подлежит ли сожжению королевская библиотека на улице Ришельё? Борьба шла против всего, что выдвигалось из общего рядового уровня, к какой бы области оно ни принадлежало: было ли это научное приобретение или чудо искусства. Предлагали разрушить все колокольни, и вероятно тогда же невежды в Эльзасе толковали об уничтожении Страсбургского собора.
Отмена христианства
С особенной злобой направилась эта недостойно кощунственная борьба на религию, которую старались заменить пародией поклонения божеству разума. В день, когда вели на смерть госпожу Ролан, недалеко оттуда, в церкви Богоматери, совершалось празднество разума. В церкви воздвигнут был алтарь философии, и женщина изображала воплощенный разум. При этом Анахарсис Клотс декламировал: «Во всеуслышание восклицаю, что нет иного бога, кроме Природы, иного повелителя, кроме рода человеческого, кроме божественного народа. — Граждане, настало время уничтожить религию. — Человечество сожгло свои помочи». Ораторство это не спасло Клотса от гильотины, когда Робеспьер нашел его неудобным. Вспомнили, что он уроженец Пруссии, барон, имел 100 000 франков дохода. Конвент находился во власти тиранов трибуны и давно отвык от свободных речей, даже от выражений неудовольствия; его задача состояла теперь в том, чтобы превращать в декреты и законы то, что подготовляли властители дня.
13-го ноября духовенство получило предписание отказаться от христианства, в чем всенародно в своем округе уже отрекся конституционный парижский епископ Гобель. Церкви Св. Рока и Св. Германа очистили 21 ноября, нагрузили на ослов церковные сосуды и доставили в конвент. Нечего и говорить о том, что множество драгоценностей исчезло при таких удобных предлогах для самого беззастенчивого грабежа. Колокола церковные смолкли, и отныне комиссар коммуны провожал на кладбище тела умерших. После величественных обрядов, глубокомысленных таинств или строгой простоты богослужения, жалкой и ничтожной заменой этой веры были: деревья свободы, красные шапки и подобные нелепости, описывать которые не стоит. Когда всеми духовными силами народа овладел какой-то страшный бред, все приняло отпечаток пошлости и безвкусия. Полное понятие о празднике 10 августа можно себе составить, читая, что суть праздника состояла в выпускании из клеток 3000 пойманных птиц, с трехцветными лентами на ногах и надписью: «Мы свободны, подражайте нам!» С другой стороны, придирчивая в мелочах полиция — ее и жандармов преобразовали, но можно себе представить, какими элементами пополнили — проникла в старинное убежище французской свободы и французского веселия, в театр, и запретила, между прочим, пьесу «Кай Гракх», за то, что при словах «законы, а не кровь», публика выразила шумные одобрения. То же случилось при словах Брута: «Надо быть тираном, чтобы по одному подозрению остановить римлянина» (arreter un Romin sur de simples soupcons — c'est agir en tyran). Трагедию Вольтера «Брут» вычеркнули из репертуара. Впрочем, театры посещались, как и в лучшие дни; хотя нам и трудно представить себе это, но жизнь массы населения шла обычным путем.
Бракосочетание во Франции времен первой республики. Гравюра работы Леграна
Департаменты
В департаментах было чуть ли не хуже, чем в Париже, так как там всякий негодяй бесчинствовал по-своему. В утешение должно указать, что отчеты комиссаров конвента бывали часто преувеличены, из желания выслужиться пред тогдашними властителями. Все-таки это были исключения, а общее положение было ужасно. Побежденные города Франции — Лион, Тулон, Марсель, Вандея — прежде всех испытали значение слов Барера: «Идти войной на свободу». Вспоминается судьба города Капуи, отделившегося во время большой войны, в дохристианскую эру (212 лет до Р. X.), от Рима; в сравнении с тем, что произошло теперь, обхождение того времени кажется человеколюбивым и милостивым. Лион приговорен был декретом 12 октября к разрушению. Самое имя его было уничтожено и уцелевшим домам дали название Ville affranchie. На лугу близ Анжера расстреляли картечью разом 2700 жертв.
Массовые расстрелы в Лионе 14 декабря 1793 г., проведенные по приказу Колло д'Эрбуа. Гравюра по рисунку работы Швебах-Дэфонтэна
Во французском языке не нашлось слов для небывалых ужасов и его обогатили новыми выражениями: митральады, фюзильады, нуаяды.[1] Всю Вандею окружил широкий пояс пламени: деревни и хлебные запасы исчезли в пламени. Не удивительно, что весной 1794 года во многих местах, под страхом быть расстрелянным, принуждали людей обрабатывать поля. Убийства сопровождались столькими преступлениями, что Европа с негодованием отвернулась от этих людей крови, которые, по меткому замечанию Маколея, в шесть месяцев совершили больше злодейств, чем все короли — Меровинги, Каролинги, Капетинги в шесть столетий! Восстание против ненавистного и устаревшего положения целой Франции и большей части Европы 1789 года нельзя осуждать, с пристрастием партии, потому только, что властью временно завладели дурные элементы. Нельзя также безусловно винить характер французов за эти ужасы. Громадное большинство населения с проклятиями подчинялось дикому господству сравнительно небольшой партии.
Самим тиранам становилось жутко от той ледяной холодности, с которой их встречали в Париже. Только горсть нищих, оплачиваемых по двадцать четыре су ежедневно, рукоплескала палачу. Французские историки и неосновательные радикалы других народов приписывали прежде так называемой энергии терроризма честь спасения Франции от нашествия иноземцев. Немецкие, а за ними и французские исследователи доказали, что заслуга, которую приписывали этим дикарям, просто миф. Францию спасли постепенно достигавшие все большего значения благородные элементы и сознание силы национального единства, развившееся наперекор слепому неистовству, а также нерешительность, отсутствие единства и отжившая военная методика у противников. Надо только удивляться тому, что громадное большинство проявило относительно мало сопротивления тому дикому меньшинству, господство которого было несравненно тягостнее самого необузданного иноземного господства. Большинство лучших патриотов и благороднейших людей терялось при одной мысли о том, что будет, ежели «эмигранты за границей» — ежели эмиграция, при помощи иностранцев, победит? Действительно, это было бы ужасным несчастьем. Об этом не хотели слышать даже такие города, как Лион, освободившиеся с такой похвальной энергией от своих якобинцев.
Только сознание необходимости отвратить это вторжение во что бы то ни стало могло побудить такого безупречного человека, как Карно, вступить в число членов комитета общественного спасения, где он управлял своим военным департаментом, не справляясь о том, что делалось в обществе. Неисчислимо зло, которое причинили своей стране и всему человечеству главные предводители партии: Дантон, Робеспьер и философ секты Сен-Жюст, еще молодой человек, проповедник духа уничтожения, оковавший ум и сердце свое от всяких человеческих порывов, как бы железной броней, революционной метафизикой и диалектикой. За этими людьми следовало множество их приверженцев, уполномоченных, последователей, поверенных второго и третьего разряда. Они так же, как жирондисты, своими преступлениями и нелепостями, совершавшимися во имя свободы, надолго унизили прекрасное дело гражданской независимости и те политические идеалы, которым так сочувствовали люди второй половины восемнадцатого столетия. В своем народе и в незрелой части европейского общества они оставили поколение, все еще верившее их фразам и убежденное, что фразами этими можно прикрыть свою распущенность и умственную пустоту. Последователи, гораздо многочисленнее, чем настоящие якобинцы 1793 и 1794 годов, начали с подражания их атеизму и с хвастовства атеизмом. В этом отношении поучительно сравнение великой революции Англии в семнадцатом столетии с французской революцией восемнадцатого столетия.
Пуритане Англии и могущественный вождь их Кромвель безжалостно употребляли меч против врагов своего дела, которое они считали делом Божиим. Они также пролили кровь королевскую; но они не упивались кровью беззащитных, не забавлялись убийствами с сатанинской изобретательностью, как монтаньяры во Франции в этот год террора. Пуритане признавали нечто высшее — закон, не ими созданный, — высший свет, лучи которого хотя и преломляются, но согревают сердца и освещают ум. Человек вполне подпадает под власть тьмы, когда он заменяет понятия вечные земными понятиями и земными силами и дерзает придать им характер quasi-божественный. Тогда он подчиняется и становится в зависимость от слов, причем самая возвышенная фраза мешается с животными побуждениями человека, все понятия путаются — рабство называется свободой, унизительное — честным, порок — добродетелью, дьявольское — божественным.
Дантон и Робеспьер
К счастью, такой терроризм не мог долго длиться по закону природы. Такая партия, как якобинская, не могла сохранить единодушие; всякое проявление умеренности тотчас образовало партию, или котерию радикальнее прежней, эта вызывала еще более радикальную, наконец — наирадикальнейшую. Все это независимо от личных раздоров и соперничеств.
А между партией общинного совета и комитетом общественного спасения уже были разногласия: между гебертистами и дантонистами. В общинном совете умели только безумствовать в пользу пролетариата Парижа; влиятельным человеком здесь был низкий и порочный Гебер. Раньше он был театральным кассиром и обокрал кассу. Комитет общественного спасения состоял из людей, хотя большей частью преступных, но которые, управляя большой страной, сталкивались с людьми, им приходилось иметь дело не с одними экзальтированными французами. Декрет конвента от 24 августа объявил, что «до признания ее независимости», Франция находится в состоянии революции; о конституции 1793 года не было речи, и 18 членов комитета общественного спасения ежемесячно вновь избирались для виду, а они правили Францией по крайней мере с такими же полномочиями, как некогда Conseil du roi (совет короля). Главными членами комитета были Дантон и Робеспьер, и можно было скорее ожидать, что Дантон даст делам более человечное и разумное направление. На некоторое время он удалился от дел, поехал на родину, в Арсис-на-Обе, и там женился. Казалось, что ему, погрязшему в грехах и пороках, начинала нравиться честная жизнь. Он удалился на некоторое время от дел: уверенный в своей силе, он думал, что влияние останется в его руках. В этом он ошибался; при господствовавшей во всем и всюду посредственности, интригану и эгоисту Робеспьеру удалось захватить первенство. Для виду он сблизился с гебертистами искусно воспользовался общим отвращением к ужасам последнего времени, особенно негодованием на оскорбление церквей.
Во главе этих осквернителей был Гебер и на этом Робеспьер и погубил его, по обычаю своему сказав накануне, в клубе якобинцев, речь против атеизма. Не успели оглянуться, как он уже опутал всех сетью своих речей. Рядом с громкими словами о бунтовщиках заграничных, о заговорах и заговорщиках, теперь услыхали об ультра — и интрареволюционе-рах прежде, чем они заметили опасность. Гебер, глупый немец Клотс, Ронжен, Шомет и множество их товарищей стояли перед судом революционного трибунала, который поцеремонился с ними не более, чем с другими. Восемнадцать человек казнили по обвинению в заговоре и подкупе Англией; на этот раз рукоплескали не одни наемники во время казни. В темницы весть эта дошла лучом надежды, хотя скоро сменилась еще большим мраком. Для Дантона наступил крайний срок деятельности. Его приятель, Камилл Дюмулен, раздражал партию Робеспьера. В своем журнале «Старый Кордельер» он с большой силой и убедительностью нападал на правление и тиранию заподозривания, изображая правление Цесарей и заимствуя краски у Тацита. Ясно было, что Дантон руководил или допускал эту шутку. Дантон, между тем, все еще ни на что не решался, а в ночь на 31 марта его арестовали. В конвенте за него говорил Лежандр, но против него встал Робеспьер, ужаснее чем когда-либо: «Кто в эту минуту дрожит, тот значит виновен; невинный не боится открытого надзора». Судебные прения перед революционным трибуналом возбудили симпатии к страшному еще деспоту. Он заговорил сначала с прежней силой, но скоро свел речь к тому, — вероятно, он говорил правду, — что жизнь ему в тягость, просил прощения у Бога и у людей за то, что установил революционный трибунал. Он не захотел бежать. Казалось бы, что именно его обвинение легко было провести; он не пренебрегал никакими средствами для своего распутства и в былое время черпал из королевской шкатулки, но президент Германн, создание Робеспьера, признал за лучшее сократить прения по-своему. Великий преступник взошел на кровавые подмостки 5 апреля 1794 года, вместе с Камиллем Дюмуленом и Геро-Сешель. Умирая вполне заслуженной им смертью, он говорил о своих мечтах, о жизни более чистой и предсказывал падение Робеспьера.