Таким образом, перед нами парадокс: люди скромные становятся благодаря своей науке претенциозными, и наоборот, претенциозные люди становятся скромными опять же благодаря своей науке. Для одних опасность состоит в слишком многом знании, для других же - в полном незнании. Так, устами одного из своих безупречных представителей и добросовестного ученого, физиолога Дюбуа-Реймона эмпирическая наука признала себя ignoramus et ignorabimus ("не знаем и не узнаем") по отношению к семи "загадкам" (Weltratsel) сего мира (cf. 33):
1) сущность материи и энергии;
2) источник движения;
3) источник чувственного восприятия;
4) вопрос свободы воли;
5) происхождение жизни;
6) целесообразность организации Природы;
7) происхождение мышления и языка.
С другой стороны, некоторые богословы заявляют о полной ясности в отношении не только вышеупомянутых загадок, но и того, что происходит с душой после смерти тела, а также того, что в связи с этим возможно и невозможно. Так, мы читаем: "Покинув тело, душа не способна более ни изменить свою нравственную ориентацию, ни вернуться к своей прежней приверженности к греху. Напротив, она накрепко связана с тем состоянием воли, в котором та пребывала в момент смерти; с этого момента она утрачивает всякую подвижность и восстает против любой идеи отречения, обращения или покаяния. [...] Вечная кара существует лишь как вечная приверженность к пороку грешников, нераскаявшихся к моменту ухода из жизни" (32: pp. 392, 394).
Согласно этому утверждению, именно тело, а не душа является носителем возможности смены нравственной ориентации и возврата к греху, обращения и покаяния; и стало быть, один лишь момент смерти, а не вся земная жизнь навеки определяет нравственные качества души и тем самым ее судьбу; тело умирает, и душа в тот же момент покидает его, словно ракета по заранее намеченной (установленной) программе на всю вечность. И милость Господня проявляется, следовательно, лишь в момент смерти тела, а дальнейшая судьба души оказывается всего лишь полумеханическим развитием ее состояния в момент отделения от тела. Выводы эти, безусловно, чудовищны. В то же время очевидно, что если добросовестный Дюбуа-Реймон слишком робок и вследствие этого настежь открывает дверь скептицизму, то ревностный теолог, напротив, слишком опрометчив и тем самым распахивает врата неверию. Ибо невозможно верить одновременно утверждениям кардинала Бийо и тому, что говорит Евангелие:
"Если бы у кого было сто овец, и одна из них заблудилась, то не оставит ли он девяносто девять в горах и не пойдет ли искать заблудившуюся?.. Так нет воли Отца вашего Небесного, чтобы погиб один из малых сих" (Мф. 28: 12, 14).
Человек склонен верить чему-то одному: либо милость Бога ограничена, т. е. распространяется лишь на момент смерти тела, либо она безгранична и бесконечна, т. е. располагает средствами воздействия и после отделения души от тела. Тем самым ставится под вопрос даже не любовь, а сама справедливость Господа.
Дюбуа-Реймону следовало сказать: "Располагая лишь методами современной науки и известными на сегодняшний день способностями человека к познанию, можно сказать, что семь великих мировых загадок, по-видимому, неразрешимы; но если когда-нибудь методы и способности познания изменятся, не утратив своего научного характера, то могут найти свое решение и упомянутые нами загадки". Да и кардиналу Бийо не лучше ли сказать: "В священном Писании есть места, в которых идет речь о Божией любви и наказании грехов и которые с точки зрения современного мышления и нравственных устоев кажутся противоречивыми. Поскольку противоречия в них быть не может, у меня на сей счет составилось личное мнение, которое, как мне кажется, в достаточной мере их примиряет. Но я не знаю, единственное ли это решение проблемы, или существуют другие иные и более удовлетворительные. Тем не менее очевидно, что свобода существует и что она влечет за собой опасность вечной преисподней, каким бы ни был точный смысл слова "вечный" как догмата веры. Относительно механизма реального проявления этой истины мое мнение таково:..." - и далее он мог бы изложить свои соображения о том, что земная жизнь есть сфера свободы, тогда как жизнь в мире ином есть сфера судьбы, - хотя и это мнение ему придется отстаивать перед теми, кто выдвигает убедительные аргументы в пользу противоположных взглядов.
Итак, практический герметизм - подобно христианскому мистицизму - основывается на опыте подлинной веры, т. е. на опыте человека, "висящего вниз головой", у которого воля главенствует над интеллектом и воображением. Однако практическая его цель состоит в том, чтобы уравнять интеллект и воображение с волей, этой избранной восприемницей откровения свыше. И вот как этого можно достичь:
Вначале человек морализует мышление, заменяя формальную логику моральной. Затем он открывает доступ моральному теплу в сферу "холодного мышления". В то же время человек интеллектуализирует воображение, дисциплинируя его и подчиняя законам моральной логики. Гёте называл это "точным воображением" (exakte Phantasie), т. e. отказом от воображения, играющего свободными и произвольными ассоциациями, заставляя его работать в соответствии с ассоциациями, продиктованными моральной логикой - в полной гармонии с законами символики. Именно таким образом мышление и воображение обретают чуткость и способность участвовать в опыте воли, принимающей послания свыше.
Утверждение: "Вначале человек морализует мышление, заменяя формальную логику моральной", пожалуй, слишком лаконично и требует некоторого пояснения. Оно означает, что формальная логика - неважно, явно или скрыто оперирующая формальными силлогизмами, - уступает свои функции высшего апелляционного суда моральной логике сознания. (Формальная логика оперирует формами силлогизмов, в которых два предположения составляют вместе один общий смысл и где вывод содержит то, что предполагалось вначале.) Так, логика доводов Каиафы, убеждавшего синедрион осудить Иисуса Христа, была безупречна с точки зрения формальной логики, но в то же время была грубым нарушением логики моральной. "Лучше нам, чтобы один человек умер за людей, нежели чтобы весь народ погиб" (Ин. 11: 50) - вот как рассуждал Каиафа. Этот довод основан на логическом принципе, гласящем, что часть меньше целого, когда частью является "один человек", а целым "народ". Перед лицом альтернативы "Если оставим Его так, то все уверуют в Него; и придут Римляне и овладеют и местом нашим и народом" (Ин. 11: 48) было принято решение пожертвовать частью ради целого.
Однако в моральной логике количественный принцип, гласящий, что часть меньше целого, вообще неприменим; здесь существуют серьезные различия. Ведь уже в живом организме, где главную роль играет не размер, но значимость жизненных функций того или иного органа, тот же принцип будет звучать так: "часть равна целому". Потому что, например, сердце, составляющее лишь малую часть всего человеческого организма, невозможно принести в жертву, не жертвуя при этом всем организмом.
В моральной и духовной сфере, где в расчет принимается одно лишь качество, один праведник стоит больше, нежели целый народ, если речь идет не о добровольной, а о вынужденной жертве. Так в духовной и моральной сфере вышеупомянутый логический принцип может быть преобразован в противоположную по смыслу формулу: "часть больше целого".
Таким образом, здесь перед нами пример действия "моральной", или конкретной и качественной логики, совершенно отличной от логики формальной и количественной. О конфликте между логикой Логоса и логикой "мира сего" говорил и апостол Павел:
"...другие скитались в милотях и козьих кожах, терпя недостатки, скорби, озлобления. Те, которых весь мир не был достоин, скитались по пустыням и горам, по пещерам и ущельям земли" (Евр. 11: 37-38).
"Моральная логика" есть человеческая аналогия логики Логоса, который "просвещает всякого человека, приходящего в мир" (Ин. 1:9). Это логика веры, т. е. логика мышления, которое в полном согласии с волей принимает участие в откровении. "Моральная логика" привносит тепло в свет мышления, в результате чего мышление становится солнечным вместо лунного, каковым оно является само по себе: светом без тепла.
"Человек интеллектуализирует воображение, дисциплинируя его и подчиняя законам моральной логики". Это означает, что в жизни воображения следует придерживаться определенного аскетизма, с тем чтобы обратить произвольную его игру в труд, вдохновляемый и направляемый свыше. И здесь символика играет ведущую роль -подготовительную и воспитательную одновременно. Ибо символика обращена и к воображению, и к логическому мышлению, т. е. она логична по законам "моральной логики".
Таким образом, рассматриваемые нами Арканы Таро представляют собой практическую школу воспитания воображения, дабы наделить его способностью участвовать в откровении свыше на равных правах с "солнечным" (sol) мышлением и "зодиакализированной" волей. Итак, оно интеллектуализируется, т. е. теряет обычный для него лихорадочный жар и обретает светоносность; оно "селенизируется" и становится таким же "лунным", каким был интеллект до своей "соляризации" с помощью моральной логики. Молитва о душах, пребывающих в чистилище, - "locum refrigerii, lucis et pacis dona eis Domine" ("дай им, Господи, место отдохновения, света и покоя") - хорошо выражает то, что необходимо воображению, чтобы из фантазирующего стать рефлексирующим.
"Зодиакализация" воли, "соляризация" мышления и "селенизация" (или "лунаризация") воображения - мы избрали три этих понятия для обозначения добровольной жертвы небесам качеств души. Это означает, что воля становится органом восприятия и исполнения воли Божией, подобно Зодиаку в макрокосме; что мышление обретает тепло и светоносность, подобно Солнцу в макрокосме; и наконец, что воображение начинает отражать истину, как Луна отражает свет Солнца в макрокосме.
Стало быть, речь здесь идет о принесении в жертву небесам трех качеств души. Эта жертва есть не что иное, как три традиционных и универсальных обета - послушания, или жертвоприношения воли, бедности, или жертвоприношения мышления, и целомудрия или жертвоприношения воображения. Только так воля, мышление и воображение из орудий человеческого произвола становятся отражением Божественного откровения.
Говоря языком эзотерической психофизиологии, это означает, что состояние теменного центра ("восьмилепесткового лотоса") - который всегда недосягаем для человеческой произвольности и постоянно пребывает в "Божественном покое", т. е. в любой момент находится в распоряжении небес - распространяется и на другие центры, или "лотосы". Один за другим они выходят из-под воздействия человеческого произвола и погружаются в "Божественный покой", т. е. становятся органами непосредственного откровения. Вся человеческая психофизиологическая структура становится, таким образом, Божественным орудием. Святость достигается, когда все семь (в редких случаях восемь) центров полностью подчинены небесам. Различные степени святости - с точки зрения человеческой психофизиологической структуры - зависят от того, сколько центров подчинено небесам и какие именно.
Что до герметистов, то они, как правило, не достигают полной святости, при которой все семь центров ставятся в подчинение Богу, поскольку их работа и задача если таковая имеется - влечет за собой и требует трудов и усилий, предполагающих сохранение человеческой инициативы, т. е. по меньшей мере лобный центр("двухлепестковый лотос") остается (при необходимости) в распоряжении свободной воли человека. Я говорю "по меньшей мере", т. к. "двухлепестковый лотос" - это центр интеллектуальной инициативы. Разумеется, он тоже может быть накакое-то время захвачен откровением свыше - на мгновения, минуты, даже часы, но, как правило, он остается в распоряжении герметиста. Для него, право, было бы великим несчастьем думать лишь о том, что ниспослано свыше, и направлять свой умственный взор лишь на то, что предопределено свыше.
Я знаю человека, который таким образом "утратил" способность использовать свой центр интеллектуальной инициативы, являющийся в то же время и центром управления вниманием. Будучи герметистом, он испытывал от этой утраты немалые страдания. Он был способен постигнуть многие великие - и прежде всего общезначимые - истины, но был совершенно беспомощен в отношении своих личных проблем. Он не мог ни думать о чем хотел, ни направлять свое внимание на то, что желал увидеть или понять. Это продолжалось в течение некоторого времени, до тех пор пока контроль над упомянутым центром не был "восстановлен", благодаря вмешательству благодетеля свыше. Я бы посоветовал тем, кто сталкивается с такими же или подобными затруднениями, обратиться к Святому Архангелу Михаилу, который, как мне кажется, является особым другом и покровителем тех герметистов, к которым я обращаюсь в этих письмах, т. е. тех, кто желает соединить в себе святость и посвящение, или тех, кто стремится к такому герметизму, который освящен благословением свыше.
Карта Двенадцатого Аркана Таро, "Повешенный", изображает прежде всего человека, чья воля "зодиакализирована", поскольку здесь именно это является решающим духовным событием - а "соляризация" мышления и "селенизация" воображения суть лишь следствия. Два дерева, между которыми находится Повешенный, носят на себе следы двенадцати обрубленных веток. Их двенадцать - этих веток, - поскольку Зодиак оказывает влияние двенадцати различных типов; эти ветви обрублены, потому что Повешенный недоступен их воздействию и потому что их сущность находится в нем самом. Эти двенадцать ветвей обрублены и внешне инертны, став волей Повешенного - волей, как мы уже сказали, "зодиакализированной". "Повешенный" вобрал в себя весь Зодиак; он сам стал Зодиаком. Он - тот тринадцатый, в чьей воле присутствуют двенадцать слуг Божиих, которые суть двенадцать каналов Его воли.
Ибо двенадцать - это число разновидностей воли и ее воздействия; семь -это число основных разновидностей чувств и воображения; три - это числовой закон мышления и слова; и, наконец, один -число Сущности, которая мыслит, чувствует и волит. Следовательно, монада проявляет себя в тройственности мышления и слова, семиричности чувства и воображения и двенадцатиричности воли и действия.
Сумма этих чисел реальности - единицы, трех, семи и двенадцати - составляет двадцать два90. Такова истинная причина того, что существует двадцать два Старших Аркана Таро - не больше и не меньше. Потому что автор Таро (или авторы, если мы мыслим в контексте трех планов бытия, связанных по принципу синархии) стремился дать красноречивое символическое выражение лишь тому, что поддается подсчету. А как он мог насчитать их более или менее двадцати двух?
Мог ли он упустить из виду монаду, это фундаментальное единство в основе миров макрокосма, или Бога, и фундаментальное единство в основе состояний сознания микрокосма, или души? Мог ли он пройти мимо Святой Троицы Бога-Творца, Спасителя и Святителя? Мог ли он пройти мимо тройственности человека, который по аналогии есть образ и подобие Божие в своей духовной, душевной и телесной сущности? А после этого мог ли он пренебречь или не заметить проявления этого тернера в четырех стихиях - излучении, расширении, подвижности и стабильности, или в огне, воздухе, воде и земле? А приняв в расчет действие этого тернера внутри кватернера стихий, разве мог он пройти мимо реального проявления действия этого тернера посредством кватернера, т. е. трех раз по четыре (или двенадцати) разновидностей действия, которые суть три разновидности действия тернера, осуществляемые четырьмя различными способами?
Не смея изъять из этого счета ни один из четырехэлементов священного Имени, или Тетраграмматона, - состоящего из четырехэлементов или чисел: одного, трех, семи и двенадцати, - автор Таро воплотил свой замысел в двадцати двух Арканах. Но двадцать два - это четыре, а четыре -это три, раскрывающие одного. Поэтому Таро представляет собой единство, выраженное посредством двадцати двух символов.
Что до "Повешенного", то двенадцать ветвей двух деревьев, между которыми он подвешен, обрублены. Это означает - или подчеркивает - что он свел двенадцать к одному, единственным проявлением которого является он сам, Повешенный. Он, так сказать, "проглотил" Зодиак, вследствие чего его воля стала тождественной воле Бога, проявляющейся различными путями, число которых - трижды четыре.
Он несет в себе - вернее, его поддерживает в воздухе - синтез двенадцати разновидностей действия основополагающей Божественной воли. Вот что означает "сведение двенадцати к одному". Это означает быть подвешенным; это означает висеть вниз головой; и это означает жить под знаком небесной, а не земной гравитации.
Мы сказали: "Повешенный" - тринадцатый. Заметим, что быть тринадцатым может означать одно из двух: либо сведение двенадцати к одному - и тогда "Повешенный" олицетворяет фундаментальное единство двенадцати разновидностей воли, - либо кристаллизацию некоего тринадцатого синтетического элемента. В последнем случае речь будет идти о скелете, являющемся конечным кристаллическим образованием "зодиакальной" воли и в то же время принципом и конкретным образом смерти. Поскольку смерть и ее взаимосвязь с символом скелета будут предметом обсуждения в следующем письме, посвященном Тринадцатому Аркану Таро - "Смерть", - здесь, дорогой неизвестный друг, я прошу вас лишь запомнить контекст двух выделенных нами проблем. Речь идет о тождестве индивидуальной воли воле Божественной и о притяжении свыше в его двойственном аспекте - экстаза и смерти. Ибо как в экстазе, так и в случае естественной смерти происходит "зодиакализация" воли.
"Повешенный" олицетворяет первую альтернативу, т. е. фундаментальное единство двенадцати разновидностей Божественной воли, которые суть побудительная и конечная причина излучения, расширения, подвижности и постоянства - в плане духовном, душевном и материальном.
Глубокое и захватывающее чувство этих космических бездн можно встретить в космогоническом гимне Ригведы. Он пробуждает у медитирующего по меньшей мере ощущение глубины изначального космического стремления к "зодиакальности". Вот этот гимн (cf. 114):
Вот что более тридцати веков назад почувствовала душа индуса одной звездной ночью, созерцая вселенную. Не напоминает ли это комментарий к самой эссенции мистической космогонии в Книге Бытия - "Fiat lux" ("Да будет свет")?
Анонимный автор ведических гимнов черпал вдохновение в той же глубинной сфере, которая через волю доступна и Повешенному, который есть связующее звено между бытием и не-бытием, между тьмой и сотворенным светом. Мы видим его подвешенным между потенциальностью и реальностью, причем (и это главное) потенциальность для него более реальна, чем реальность. Он живет подлинной верой - тем, что в герметической книге Kore Kosmu называется "даром Черного Совершенства", или "даром Совершенной Ночи", т. е. даром абсолютной уверенности, почерпнутой из ночи сверхсветоносной тьмы. Ибо есть тьма - и Тьма. Первая есть мрак невежества и слепоты; вторая же есть Тьма знания, выходящего за пределы природных познавательных способностей человека; она проявляется как интуитивное видение. Она сверхсветоносна в том же смысле, в каком ультрафиолетовые лучи лежат за пределами естественного зрительного восприятия человека.
Здесь напрашивается параллель из "Жития Св. Антония":
"И действительно... после сего пришло к нему еще несколько человек язычников, почитавшихся мудрецами, и потребовали у него слова о вере нашей во Христа... [Антоний отвечал им через толмача:] "...поелику опираетесь вы более на доказательство из разума и, владея сим искусством, требуете, чтобы и наше богочестие было не без доказательства от разума; то скажите мне прежде всего: каким образом приобретается точное познание о вещах, и преимущественно ведение о Боге, - посредством ли доказательств от разума или посредством действенности веры? И что первоначальнее: действенная ли вера или разумное доказательство?" - Когда же ответили они, что действенная вера первоначальнее и что она есть точное ведение, тогда сказал Антоний: "Хорошо говорите вы. Вера происходит от душевного расположения, а диалектика от искусства ее составителей, Поэтому, в ком есть действенность веры, для того не необходимы, а скорее излишни, доказательства от разума. Ибо что уразумеваем мы верою, то вы пытаетесь утверждать из разума, и часто бываете не в состоянии выразить то словом, что мы разумеем ясно; а посему действенность веры лучше и тверже ваших велемудрых умозаключений"" (6: LXXIV, LXXVII; с. 38, 40).
Перед нами четкое сравнение уверенности, основанной на "активной вере", и уверенности, порожденной доводами рассудка. Различие между ними такое же, как различие между фотоснимком какого-либо человека и встречей с этим человеком. Это различие между образом и реальностью, между чьим-либо представлением об истине и самой истиной, живой и действующей.
Уверенность веры зиждется на реальной встрече с истиной и ее убеждающем и преобразующем воздействии, тогда как уверенность, основанная на здравых рассуждениях, есть лишь некая частица - в большей или меньшей степени - подобия истины, ибо она зависит от правильности наших рассуждений, а также от полноты и ясности тех концепций, которые лежат в ее основе. Любая новая информация может поставить с ног на голову всю стройную систему наших рассуждений; впрочем, к тем же последствиям может привести и всякая информация, оказавшаяся неверной либо неточной. Вот почему любая убежденность, основанная на рассуждениях, по сути гипотетична и предполагает следующую оговорку: "При условии, что информация, имеющаяся в моем распоряжении, полна и точна, и не возникнет других, противоречащих ей сведений, я в результате следующих рассуждений прихожу к выводу, что..." Тогда как в уверенности веры нет ничего гипотетического: она абсолютна. Христианские мученики шли на смерть не ради гипотез, но ради истин той веры, в которой были абсолютно уверены.
Я просил бы избавить меня от возражений, что коммунисты тоже иногда умирают за свой марксизм-ленинизм! Ибо если они идут на это добровольно, то вовсе не во имя своих догм (главенства экономического базиса, идеологической надстройки и т. д.), а во имя той крупицы христианской истины, которая завладела их сердцами, - истины общечеловеческого братства и социальной справедливости. Материализм как таковой не имеет - и не может иметь - мучеников; если же создается обратное впечатление, то те, кого материализм провозглашает таковыми, по правде говоря, свидетельствуют против него. Ибо вот как звучит их свидетельство: "Есть ценности более высокие, нежели экономика, более даже высокие, чем жизнь, потому что мы приносим в жертву не только наши материальные блага, но и жизнь". Таково их свидетельство против материалистического марксизма. А вот как они выступают против христианства: "Мы утратили полноту веры; в нас сохранилась лишь малая ее крупица. Но даже эта оставшаяся крупица столь бесценна, что мы отдаем за нее жизнь. А вы, обладающие всей полнотой веры, какова ваша жертва ради нее?" Таково их свидетельство против христианства... в той мере, в какой оно также является материалистическим. Ибо рядом с волей, пребывающей под воздействием веры, уживается материалистическое учение, равно как и доктрина духовности сосуществует с волей, движимой материалистическими интересами.
Подобная двойственность порождает всевозможные ереси и секты. Так, приверженцы арианства отрицали Божественную сущность Иисуса Христа не потому, что это противоречило здравому смыслу, а потому что им это казалось несуразным, так как против этого была настроена их воля. Мессия, которого они желали, был Мессией, которого ждали ортодоксальные иудеи. По этой причине последние отвергли Христа и отдали Его на распятие, обвинив в том, что Он "сделал Себя Сыном Божиим" ("Иудеи отвечали Пилату: Мы имеем закон, и по закону нашему Он должен умереть, потому что сделал Себя Сыном Божиим". - Ин. 19: 7). А вслед за ними точно так же поступили последователи Ария, выдвинув то же обвинение против Церкви, будто это она сделала Его Сыном Божиим. Ариане были никак не менее образованны и наделены интеллектом, нежели ортодоксальные верующие. Им недоставало лишь воли, просветленной откровением свыше, т. е. подлинной веры. Их воля осталась такой, какая была до Иисуса Христа, какая жила и действовала в среде иудейской ортодоксии. Ариане в сущности, желали иного Мессию и, будучи христианами, направили все усилия на то, чтобы изменить образ Мессии сообразно своей дохристианской воле.
Но когда воля ощущает откровение свыше, вслед за чем приходит и понимание, как в случае с "Повешенным", уверенность абсолютна, и нет места никакой ереси, если под "ересью" понимать учения или высказывания, наносящие вред великому делу спасения и несовместимые с истинами веры. "Повешенного" можно, разумеется, обвинить в ереси, но виновным в ней он никогда не будет. Его стихия - это подлинная вера, а как может подлинная вера, или Божественное воздействие на человеческую волю, порождать то, что ей же противоречит?
Известно ли вам, что означает непогрешимость папы "ex cathedra" (во время проповеди) в вопросах вероучения и морали? Она означает, что делая заявление "ех cathedra" по проблемам вероучения и морали, он оказывается в положении "Повешенного". В том же состоянии пребывал и апостол Петр, когда говорил: "Ты - Христос Сын Бога Живого", на что Господь ответил: "Блажен ты, Симон, сын Ионин, потому что не плоть и кровь открыли тебе это, но Отец Мой, сущий на небесах" (Мф. 16: 16-17). И так же, как камень не движется сам по себе, а лишь приводится в движение извне, так и воля того, кто пребывает в состоянии "Повешенного", лишена возможности двигаться сама по себе и движима лишь велением свыше.
Это лишь одна из сторон таинства непогрешимости в вопросах веры и морали. Непогрешимость суждений в этой сфере гарантируется произвольным оцепенением воли и сведением ее к нулю - к состоянию камня. Прежде всего речь идет об устранении источника ошибок - ибо, как правило, римский папа, выступая ех cathedra, говорит как первосвященник, а не как пророк.
В целом же у таинства непогрешимости есть, безусловно, немало иных аспектов, среди которых и тот, который обсуждался нами в письме о Пятом Аркане Таро, именуемом "Первосвященник". Однако аспект, представший перед нами в свете Аркана "Повешенный", по своей природе призван внести максимальную ясность в рассматриваемый вопрос, ибо это Аркан подлинной веры.
Итак, подлинная вера приносит с собой абсолютную уверенность, особенно когда, не ограничиваясь одной волей, она подключает к опыту откровения разумение и воображение. Тогда душа становится вместилищем своеобразной христианской символики веры-премудрости, подобной символике веры-премудрости книги Зогар, т. е. иудейской Каббалы. Последняя так же относится к первой, как Ветхий Завет к Новому. И как Ветхий и Новый Заветы вместе составляют Священное Писание, так и иудейская Каббала и христианский символизм веры-премудрости вместе составляют христианский герметизм. Подобно тому, как христианская теология не может обойтись без Ветхого Завета, так и христианский герметизм не может обойтись без Каббалы. Таков закон преемственности живой традиции или заповеди: "Почитай отца твоего и мать твою". Матерью христианского герметизма является Каббала, а отцом - египетский герметизм, эллинистическое изложение которого дошло до нас под названием Corpus Hermeticum, включающим двадцать девять (или более) трактатов. Corpus Hermeticum (сочинения, приписываемые Гермесу Трисмегисту либо вдохновленные им) представляет собой египетско-эллинистический аналог иудейского Зогара и Каббалы в целом.
Речь здесь, разумеется, не о "заимствовании" - которое, к тому же, всегда бесплодно - методе, используемом в исторических и филологических науках. Ибо хотя "и научен был Моисей всей мудрости Египетской" (Деян. 7: 22), он все же пережил реальную и подлинную встречу с "Ангелом Господним, который явился ему в пламени огня из среды тернового куста" (Исх. 3: 2). Именно эта встреча и дала начало его миссии.
Нет, то, что пережито в реальном опыте, позаимствовать невозможно. Один опыт следует за другим, как сменяют друг друга поколения людей, и все они связаны между собой лишь прочными узами наследия, т. е. преемственностью жизни традиции, обеспеченной усилиями, решением проблем, стремлениями и страданиями. Подобно тому, как одно поколение передает другому органы познания и животворный импульс, позволяющий их использовать, так и стадии развития такой духовной традиции, как египетско-израильско-христианская, суть как бы воплощения новых душ, наследующих лишь органы и импульс (плоть и кровь) своих предшественников. Израиль есть новая душа по отношению к Египту, а христианство есть новая душа по отношению к Израилю. Но Египет стремился к Богу богов и преуспел в получении высшего знания - и даже подлинной веры в Бога, о чем свидетельствуют писания Corpus Hermeticum; Израиль общался с этим Богом через Моисея и пророков; и наконец, в христианстве Бог явился во плоти. Из храмов Египта через Синайскую пустыню к кресту на Голгофе проложен путь - путь божественного откровения с одной стороны и исторический путь монотеизма в человеческом сознании - с другой. Христианство ни в коей мере не "позаимствовало" у иудаизма "идею Мессии", поскольку Иисус Христос был не "идеей", но Воплощением Слова и свершением упований Израиля. Так же и Бог Моисея и пророков не был "заимствован" в храмах Египта, ибо не могут быть позаимствованы тучи, молния и гром на горе Синай, где Он явил себя. Так же ни у кого не "позаимствовано" и видение творящего Бога в египетском святилище, описанное в герметическом трактате Poemander (По-????????). Вот что сказано в его первых строках: