Оценивая результативность советской внешней политики, необходимо иметь в виду, что ее цели и задачи формулировались не только и даже не столько с учетом реального соотношения сил в мире, наличия потенциальных или конкретных угроз и т.д., сколько под влиянием
сложившихся в Кремле стереотипов, экстраполировавших цели и методы классовой борьбы внутри страны на международную арену. Последнее неизбежно обусловливало постановку трудноразрешимых или вообще нереальных задач — например, помешать вступлению Германии в Лигу Наций.
С этой точки зрения оценка договора о нейтралитете с Германией как достижения советской внешней политики в контексте международного развития лишь в том случае может быть признана корректной, если будет показано, какие реальные угрозы безопасности СССР существовали в то время в Европе, уменьшению которых способствовал Берлинский договор; в противном случае следует признать, что интересы безопасности СССР, как их понимало советское руководство, рассматривались исключительно через призму противопоставления одних государств другим, поэтому, подчеркивал Чичерин, «мы настаиваем на отдельных соглашениях с отдельными государствами» [19, 9, с. 511].
За всю историю Веймарской республики не было другого такого периода, когда германо-советские отношения имели бы столь устойчивую тенденцию к ухудшению, как это наблюдалось в первые четыре года после подписания Берлинского договора. В обобщенном виде причины этого процесса можно свести к следующему: усиление тоталитарных черт советского режима, с одной стороны, и изменение международной
обстановки, связанное с ослаблением Версальской системы и, соответственно, с укреплением позиций Германии, с другой. Так, казалось бы, самая лелеемая и тщательно оберегаемая сфера военно-технического сотрудничества подверглась серьезному испытанию в конце 1926—1927 гг. в результате серии разоблачительных публикаций в британской, а затем немецкой печати о «советских гранатах» [18, с. 88].
|
|
Причем свою лепту в фактическое замораживание этого сотрудничества в 1927 г. внесла не только немецкая сторона в лице Штреземана, но и советское руководство. Последнее решило отказаться как от совместных с немцами военно-промышленных предприятий, так и от дальнейшей организации военных школ, прервав незавершенные переговоры по этим вопросам. Что же касается уже проводившихся совместных испытаний в области авиации и аэрохимии, то их было предписано «строго изолировать от армейской жизни и при первой возможности ликвидировать» [3, с. 122-123].
Возникший перерыв в военном сотрудничестве удалось преодолеть только к началу 1928 г., но и после этого в московских высших кругах еще не раз возвращались к вопросу о целесообразности сотрудничества с немцами в данной сфере, используя для этого самые различные предлоги [18, с. 144].
Спустя некоторое время начался кризис в торгово-экономических отношениях. Причем именно тогда, когда высшее руководство СССР приняло решение о расширении программы экономических переговоров с Германией и о повышении уровня представительства СССР на этих переговорах в Берлине. В ходе фабрикации ОГПУ по указанию Сталина «Шахтинского дела» были арестованы несколько немецких инженеров и техников, работавших по контракту в Советском Союзе. Причем решение об их аресте было принято Политбюро по предложению Сталина и Молотова [8, c. 157-158 ].
|
|
Немецкая сторона прервала в знак протеста переговоры по экономическим вопросам. «Шахтинское дело» было лишь эпизодом в дальнейшей череде явлений набиравшего мощь режима (насильственная коллективизация, антицерковная кампания, притеснения граждан немецкой национальности и т.д.) — все это не могло не повлиять, в частности, на германо-советские экономические отношения, которые к середине 1929 г. оказались в кризисе [8, с. 160].
С лета 1928 г. до весны 1930 г. в Веймарской республике у власти находилось коалиционное правительство, возглавляемое социал-демократом Г. Мюллером, что уже по идеологическим причинам не могло способствовать укреплению германо-советских отношений. В этот период события внутренней жизни СССР оказались под более пристальным вниманием Берлина, чем раньше. Не случайно преемник Штреземана на посту министра иностранных дел Ю.Курциус, вероятно, впервые за всю историю двусторонних отношений, выступая на заседании правительства 20 февраля 1930 г., поставил возможность расширения экономического сотрудничества в зависимость от изменений в советской внутренней политике [9, с. 25].
Наконец, ужесточение тоталитарного режима в СССР (в частности, стремление отгородить советских граждан от каких-либо контактов с иностранцами), постоянное муссирование слухов о «вредительстве по заданию империалистов», всеобщий страх перед тайной полицией — ОГПУ — все это привело к тому, что дипломатические миссии в Москве оказались фактически в изоляции. Несмотря на якобы где-то витавший «дух Рапалло», о котором все еще вспоминали по торжественным случаям или при необходимости в чем-то «заверить» другую сторону, германское посольство в Москве исключением не являлось. Неоднократные заявления представителей посольства доводились до сведения руководства НКИД, однако только в начале 1930 г. нарком счел возможным информировать Сталина о «невыносимом положении, в которое мы поставили германское посольство», оно «здесь буквально отрезано от общения с внешним миром» [4, с. 82].
|
|
В 1930 году, когда отношения между двумя странами уже не отличались особой сердечностью, английский военный атташе в Берлине М. Корнуэль сообщал, что, тем не менее, «военные германские власти намерены поддерживать тесную связь со своим будущим могучим союзником в случае возможного конфликта с Польшей» [31, с. 52-53].
Конечно, было бы неправомерно исключительно все сводить к политике Кремля: негативные изменения в германо-советских отношениях, как, впрочем, и отношения СССР с другими державами являлись результатом сложного взаимодействия множества внутренних и международных факторов [1, 123-124].
Возникла в известном смысле парадоксально-тупиковая ситуация: с одной стороны, советское руководство демонстрировало такую степень заинтересованности в поддержании хороших отношений с Германией, что отвергало даже саму мысль, что его политика может быть причиной их ухудшения; с другой — объясняя ухудшение этих отношений исключительно изменением внешнеполитической ориентации Берлина, оно, подпитывая тезис перманентно нарастающей военной угрозы, вынуждало свою дипломатию к таким шагам на международной арене, которые уже немецкими политиками могли оцениваться как изменение внешнеполитических приоритетов Москвы. Положение начало постепенно меняться лишь в середине 1930 г. Прагматизм в очередной раз взял верх, и советская сторона вынуждена была пойти на известные уступки, дав согласие на созыв I сессии советско-германской Согласительной комиссии, на которой рассматривались многочисленные претензии, прежде всего германской стороны. В итоге (не без труда) комиссия приняла постановления, в большей степени удовлетворившие немцев [3, c. 132-133].
Важным фактором, повлиявшим как на работу Согласительной комиссии, так и на улучшение двусторонних отношений в целом, явилась отставка коалиционного правительства Г. Мюллера и последовавший за этим очевидный поворот внутренней политики Германии вправо — у власти оказался президиальный кабинет Г. Брюнинга. Позитивный сдвиг в отношениях с Берлином, происшедший именно в этот период, в очередной раз подтвердил правильность вывода Радека, сделанного еще в конце 1923 г. в беседе с Брокдорф-Ранцау: «советское правительство может хорошо работать с реакционным германским правительством» [2, с. 382].
Еще одна, вероятно, важнейшая причина улучшения отношений лежала в экономической сфере. Углублявшийся мировой экономический кризис значительно повысил уровень заинтересованности германских промышленных кругов в расширении торговли с СССР, объем которой резко вырос, особенно за счет увеличения экспорта продукции металлургической и станкостроительной промышленности [32, с. 181]. Многие представители этих кругов не без симпатии относились в тот период к Советскому Союзу — к режиму, который обеспечивал жесткую дисциплину на предприятиях и который, согласно официальным заявлениям, ликвидировал безработицу, покончил с забастовками и иными формами недовольства, нарушающими производственный цикл. Подобная позиция входила в резкое противоречие с настроениями в социал-демократических, профсоюзных и леволиберальных кругах, осуждавших бесчинства сталинского режима и засыпавших правительство Брюнинга протестами и требованиями занять более жесткую позицию в отношении СССР. Однако кабинет Брюнинга явно не был склонен «принести в жертву этим внутригерманским протестам курс на усиленное сотрудничество с Советской Россией», прежде всего по внешнеполитическим причинам [3, с. 145].
В обстановке столь сложного взаимодействия внутренних и внешних факторов в начале 1931 г. немецкая сторона подняла вопрос о продлении Берлинского договора. В ходе переговоров обе стороны согласились на бессрочное продление договора — с оповещением о расторжении за полгода или год. Однако позднее по настоянию Брюнинга договор был продлен всего на два года, и протокол о его продлении подписан 24 июля 1931 г. в Москве. Его ратификацию Брюнинг, ведший в тот период очень сложную игру с Францией и планировавший кардинальную ревизию Версальского договора, умышленно затягивал — он хотел «при необходимости иметь свободные руки» и не связывать себя обязательствами в отношении СССР [33, с. 375-376]. Ратификация Московского протокола к Берлинскому договору произошла почти спустя два года, когда уже не только канцлер Брюнинг, но и Веймарская республика стали достоянием истории.
Ситуация в годы мирового экономического кризиса в определенном смысле более благоприятствовала двусторонним отношениям, чем в предшествовавшие несколько лет, достигшее своего пика военно-техническое сотрудничество, регулярные контакты и обмен опытом командного состава армий, а также все увеличивавшийся объем торговли, достигший апогея за послевоенный период именно в период формального бездействия Берлинского договора.
Однако, не стоит идеализировать отношения между Берлином и Москвой в последние годы Веймарской республики. У обеих сторон были порой основания для определенного и даже немалого беспокойства относительно действий партнера по Берлинскому договору. Настороженная сдержанность советского руководства, вызванная пребыванием у власти коалиционного правительства Г. Мюллера, сменилась после его отставки озабоченностью усилением национал-социалистов, превращением НСДАП в одну из ведущих сил всей политической жизни, т.е. в связи с тем процессом, развитию которого объективно способствовала политика Сталина и его соратников направленная на раскол германского рабочего класса, всех левых сил [9, с. 27].
В свою очередь, немецкую сторону беспокоили переговоры СССР с Францией и Польшей о заключении договоров о ненападении, как свидетельствующие о полном изменении курса советской внешней политики [25, с. 229-230].
Вместе с тем в ноябре-декабре 1931 г. советское руководство предприняло ряд шагов, направленных на успокоение Берлина. 39 ноября Ворошилов во время беседы с начальником войскового управления рейхсвера генералом В. Адамом заверил его, что «в переговорах с Францией нет и не может быть ничего, направленного против Германии» [19, 14, с. 563].
В западной историографии широко распространен тезис о «двойственности» политики СССР с 1931 г., когда она «утратила свою одностороннюю ориентацию на Германию в пользу Франции» [31, с. 151].
Очевидно, что Германия своим противостоянием державам-победительницам, своими напряженными отношениями с соседями на востоке Европы длительное время была самым предпочтительным партнером для советского руководства. По мере того как Берлин продвигался по пути смягчения напряженности в отношениях с западными державами, перед Кремлем вставали иные проблемы, не в последнюю очередь связанные с необходимостью изыскать новые возможности для стимулирования очередного периода напряженности в Европе. И с этой точки зрения Сталин на XVII партсъезде совершенно искренне говорил о «мнимой переориентации СССР» [4, с. 176-178].
Ее действительно не было, происходило лишь тактически обусловленное, временное налаживание отношений с потенциальными противниками Германии, что, в свою очередь, должно было затруднить урегулирование отношений между Берлином и этими странами. При этом обеспечение безопасности СССР непосредственно увязывалось с перманентным поддержанием определенного уровня противостояния в Европе, что отражало не двойственность, а преемственность основополагающих целей Кремля в условиях изменившейся международной обстановки. Таким образом, несмотря на наличие немалых проблем в отношениях между двумя странами в последний период существования Веймарской республики, нет оснований считать, что нератификация Московского протокола о продлении Берлинского договора как-то серьезно повлияла на двусторонние отношения [17, с. 51-52].
Новый этап в германо-советских отношениях действительно начался, но по совершенно другим причинам...
Приход Гитлера к власти стал вторым по значимости рубежом в германо-советских отношениях после 1917 г. Центральным звеном его
внешнеполитической программы, нацеленной на завоевание господства над миром и ставшей важнейшей движущей пружиной внешней политики третьего рейха, являлось завоевание «жизненного пространства» на Востоке за счет СССР. Однако путь к реализации этого замысла был извилистым, хотя антисоветская направленность политики нового рейхсканцлера была сразу же очевидна. [28, с. 32]
На исходе второго месяца пребывания национал-социалистов у власти по рекомендации руководства МИД, обеспокоенного реальной перспективой серьезного ухудшения германо-советских отношений в обстановке нараставшей изоляции рейха на международной арене, Гитлер, выступая 23 марта 1933 г. на первом заседании нового состава рейхстага, уделил особое внимание отношениям с СССР. Он подчеркнул, что «борьба с коммунизмом в Германии — наше внутреннее дело», и «межгосударственные отношения с другими державами, с которыми нас связывают общие интересы, не будут этим затронуты» [4, с. 192-193].
Могло создаться впечатление, что, несмотря на широкую антисоветскую кампанию, сопровождавшуюся многочисленными инцидентами, потерпевшими в которых были граждане СССР, работавшие в Германии, а также совместные предприятия, чья деятельность была либо крайне затруднена, либо парализована, новое правительство вместе с тем по-прежнему заинтересовано в поддержании с Советским Союзом взаимовыгодных отношений. В конце февраля Гитлер дал согласие на заключение кредитного соглашения с СССР на сумму 140 млн. рейхсмарок [35, с. 33].
Спустя два месяца рейхсканцлер принял советского посла Л. Хинчука и заверил его, что Германию с СССР «связывают взаимные интересы», да и «трудности и враги у них одни и те же» [4, с. 181].
И, наконец, в начале мая, спустя почти два года после подписания Московского протокола о продлении Берлинского договора, его ратифицируют, договор вновь обретает юридическую силу, чтобы в действительности превратиться в пустую бумажку.
Преодолеть изоляцию, вызванную внутриполитическими переменами, и укрепить внешнеполитические позиции Германии в период, когда ее военная мощь только начинала восстанавливаться, Гитлер считал возможным достичь путем подрыва существовавшей системы международных отношений. Эффективным средством решения этой задачи
была избрана замена участия Германии в многосторонних соглашениях и организациях, связывавших ее мобильность, на систему двусторонних договоров, как правило, в большей степени связывавших партнера третьего рейха по соглашению [11, с. 161-162].
В качестве «детонатора» на востоке Европы Гитлер выбрал Польшу, отношения с которой после окончания первой мировой войны у Германии оставались самыми неурегулированными и враждебными. Резко порвав с внешнеполитической традицией Веймарской республики, Гитлер пошел на соглашение с Польшей, решив тем самым целый ряд важных внешне- и внутриполитических проблем [17, с. 56].
Однако путь к соглашению был непростым, и до его заключения Гитлер считал необходимым поддерживать иллюзии о возможном улучшении отношений с СССР, используя их в качестве дополнительного средства давления на польское правительство [17, с. 57].
Другой составляющей тактической линии в отношении СССР была производная от стремления фюрера заручиться в первые годы пребывания у власти поддержкой западных держав, прежде всего Великобритании. «Мне придется играть в мяч с капитализмом, — говорил Гитлер, — и сдерживать версальские державы при помощи призрака большевизма, заставляя их верить, что Германия — последний оплот против красного потопа» [4, с. 184]. Устрашать весь мир фантомом большевизма и одновременно наращивать гонку вооружений — эта тактика до определенных пределов была беспроигрышной, настолько велики были в Европе, если и не страх перед советским тоталитаризмом, то, несомненно, отвращение к нему [11, с. 164-165].
Внешняя политика Германии в отношении СССР в первый год пребывания национал-социалистов у власти, сочетая в себе различные тактические установки, обусловленные, как правило, сугубо прагматическими потребностями момента, по мере укрепления позиций нового режима внутри страны, на международной арене все больше отдалялась от традиционных концепций консервативной элиты (МИД, рейхсвер), все больше подпадая под контроль Гитлера [1, с. 164].
Реконструкция реакции советских руководителей на приход Гитлера к власти и последовавшие изменения в отношениях между двумя странами по-прежнему связана с немалыми трудностями, так как многие
документы, отражающие их мнение, прежде всего — Сталина, все еще крайне мало доступны.
Уже в конце 1931 г. возможность участия Гитлера в правительстве обсуждалась советскими и немецкими дипломатами как нечто вполне реальное. При этом последние пытались убедить Наркоминдел, что «национал-социалисты ничего не смогут сделать помимо рейхсвера и вопреки рейхсверу», а «рейхсвер не допустит какой-либо перемены политики по отношению СССР» [4, с. 197-198].
Схожие оценки, причем «в самых категорических выражениях», можно было услышать и от немецких военных, особенно из окружения генерала К. фон Шлейхера, считавших, что «основные линии политики страны не могут измениться», и, кроме того, дававших понять, что в случае участия национал-социалистов в правительстве «все равно не они будут хозяевами» [36, с. 263].
В свете этих фактов становится очевидным, что в основе сохранявшихся вплоть до середины 1934 г. представлений Сталина об ограниченной самостоятельности Гитлера, не говоря уже о представлении о недолговечности его правления, лежала не только догматическая оценка фашизма как орудия монополистического капитала, но и конкретная информация, в свою очередь основанная на вполне искренних заблуждениях традиционных немецких элит, считавших возможным контроль над Гитлером и его партией [37, c. 249-250].
Даже спустя несколько месяцев после назначения Гитлера рейхсканцлером советский посол в Германии, уже несколько лет наблюдавший все политические перипетии, склонен был питать иллюзии по поводу внешней политики нового правительства по отношению к СССР. По мнению Хинчука, у Гитлера еще не было «определенной внешнеполитической программы»; к тому же он «не настолько независим от своих масс, годами воспитывавшихся на ненависти к коммунизму, к его главному носителю — СССР, чтобы сразу же провести резкую межу между своей борьбой с коммунизмом и местом СССР, как государства во внешнеполитических установках Германии, как государства же» [4, с. 217-218].
Оценки перспектив германо-советских отношений даже в первые месяцы после прихода Гитлера к власти почти не изменились. И что примечательно — отсутствием иллюзий, особенно небезопасных для СССР, не страдала ни одна из сторон. Германский посол Г. фон Дирксен, по всей видимости, вполне искренне считал программные установки Гитлера и Розенберга лишенными «какого бы то ни было политического значения», т.к. «реальная государственная политика быстро заставит национал-социалистов забыть о своих прежних конструкциях». В беседе с высокопоставленным чиновником НКИД Дирксен выразил мнение, что «за последние месяцы Гитлер многое понял и твердо стоит на Рапалльской линии»[4, с. 227-229].
Не отставали от дипломатов и военные, продолжавшие убеждать советских дипломатов, что «об изменении советско-германских отношений не может быть и речи ни при каких условиях». Эти слова министра рейхсвера генерала Бломберга по его просьбе были переданы в советское посольство. Более того, Бломберг заявил, что существующая «основа взаимоотношений между Германией и СССР уже не удовлетворяет не в том смысле, что Рапалло — это слишком много, а, наоборот, в том смысле, что — этого уже слишком мало» [38, с. 126].
Наложение подобной информации на уже существовавшие в Кремле представления о якобы решающем влиянии рейхсвера на политику Германии наряду с поступавшими от советских дипломатов в Берлине предложениями о необходимости жесткой реакции на все антисоветские эксцессы нового режима, чтобы «толкать нынешнее правительство к сознанию всей тяжести возможных последствий ссоры с нами» [4, с. 235], вполне могло повлиять на решение Сталина пойти на разрыв военного сотрудничества с Германией.
Одновременно Сталин начинал сложную игру, сочетавшую дипломатические демарши и шумную пропагандистскую кампанию в связи с конкретными актами произвола против советских представителей и учреждений в Германии с недвусмысленным подыгрыванием национал-социалистической политике на международной и на внутригерманской арене. Подтверждением этого является весьма показательная история с подготовкой обмена ратифицированными грамотами о продлении Берлинского договора, которой предшествовали «довольно длительные переговоры» с германским посольством в Москве по согласованию текста совместного коммюнике [34, с. 74-75].
Ратификация Московского протокола 1931 г. рассматривалась руководством НКИД и как стремление Берлина «пробить брешь в отношениях между СССР, с одной стороны, Францией и Польшей — с другой». Тем не менее, в НКИД полагали, что вступление в силу Московского протокола, продлевавшего Берлинский договор, «и особенно поднятый вокруг этого... шум, имеют очень большое положительное значение». Оно, по мнению руководства Наркоминдела, складывалось из возможности продолжать оказывать давление на Польшу и просвещать «широкие круги национал-социалистов», которые увидят, что «действительно, нынешнее правительство Германии считает выгодным для себя прежние отношения с Советским Союзом» [17, с. 64].
Самые серьезные внешнеполитические акции Германии в 1933 г. — уход из Лиги Наций и с конференции по разоружению — были также с «большим пониманием» восприняты в Москве. Во всяком случае, когда советник германского посольства фон Твардовски сообщил Литвинову о причинах, побудивших Германию покинуть два столь представительных международных форума, то, согласно его донесению: «Г-н Литвинов продемонстрировал столь большое понимание нашей позиции, что я выразил сожаление в связи с тем, что эта точка зрения ответственного руководителя советской внешней политики нисколько не находит отражения в советской прессе» [4, с. 241-242].
В условиях обозначившегося очередного противостояния Германии с капиталистическим лагерем в Европе для советского руководства уже не имели особого значения ни характер политического режима третьего рейха, ни планируемое им резкое увеличение вооруженных сил. Главное — Германия опять противостояла Западу и, следовательно, рано или поздно ей будет нужен союзник на Востоке. В том, что эта роль уготована только СССР, по всей видимости, серьезных сомнений в Москве не было. С такой Германией Сталин готов был искать сотрудничества если и не любой ценой, то, несомненно, идя на очень многое [39, с. 123-125].
Тем временем линия Сталина, по-прежнему считавшего Германию бастионом против Запада, всегда желанным партнером, все
больше расходилась с оценками советских дипломатов, достаточно быстро понявших, что между программными установками Гитлера и его политикой после прихода к власти существует очевидная связь [5, с. 105].
Направленный Крестинским в конце 1933 г., в период подготовки к XVII партсъезду, в секретариат Сталина обзор «Взаимоотношения СССР с капиталистическими странами за период 1930–1933 гг.» обобщил эти наблюдения. Обзор, касавшийся внешней политики Германии, содержал следующие важные выводы:
1) «30 января к власти в Германии пришла национал-социалистическая партия, имевшая ярко выраженную антисоветскую программу своей внешней политики»;
2) «немедленно после прихода к власти национал-социалистов наступил новый период развития германо-советских отношений»;
3) «рапалльский период отношений между Германией и СССР закончен и возвращение к нему невозможно, т.к. национал-социалистическая Германия не может сойти с пути антисоветской агрессивной политики» [4, с. 247-248].
О том, какие выводы сделал Сталин из этих аналитических записок, видно по его докладу на ХVII партсъезде, в котором вскользь было замечено о «некоторых изменениях в политике Германии», но реакция Советского Союза на них никак не увязывалась с переменами во внутренней политике Германии — «дело здесь не в фашизме». Собственно, сам факт ухудшения советско-германских отношений в докладе ни разу не был прямо упомянут [4, с. 251].
Будучи догматиком отнюдь не в меньшей степени, чем Гитлер, Сталин долго не расставался со своими представлениями о национал-социалистическом режиме, не желая признавать ту огромную роль, какую играли идеологические догматы в формировании внешней политики третьего рейха. Ему были непонятны действия Гитлера, направленные, несмотря на все усилия Москвы и германского посла Р. Надольного, на замораживание германо-советских отношений [3, с. 167].
Тактика Гитлера в отношении СССР, не говоря уже о его программной стратегии, представляла собой полный разрыв с предшествовавшей политикой Веймарской республики, несмотря на определенные зигзаги на протяжении 1933 г. В то же время внешнеполитическая стратегия Сталина в целом оставалась неизменной, что же касается его тактики, то при всем внешнем противостоянии она всегда сохраняла «открытыми двери» для сотрудничества с национал-социалистической Германией. И в этой связи вполне можно говорить о стремлении Сталина сохранить преемственность в отношениях с Германией, что объяснялось его неизменной стратегической линией на международной арене. Поэтому 1933 год, резко изменивший германо-советские отношения, стал переломным во внешней политике Германии по отношению к СССР, но не был таковым для режима сталинского [28, с. 36-37].
Все это заставляет нас еще раз задуматься над тем, насколько объективно советская историография излагала внешнюю политику СССР и тем, насколько искренне советское руководство стремилось избежать новой войны в Европе.
Как бы то ни было, однако после 1933 года советско-германская дружба постепенно сходила на нет, основа ее - военное сотрудничество развалилось как будто бы совершенно неожиданно. По свидетельству фон Дирксена, инициатива разрыва исходила от СССР: «Советское военное руководство потребовало, чтобы рейхсвер прекратил осуществление всех своих мероприятий в России…» [17, c. 72].
Безусловно, приход к власти такой одиозной фигуры, как Гитлер, резко повлиял на внешнеполитический курс обеих стран. Фюрер стал врагом № 1 для коммунистов. Правда, не с подачи Сталина, который еще не определил своего отношения к новому режиму в Германии, а с подачи руководителя германских коммунистов Э. Тельмана после репрессий, которым подверглась его партия; тогда Коминтерн подхватил лозунг Тельмана «Гитлер – это война!». Коминтерн повел пропагандистскую войну против национал-социализма.
Тем не менее советско-германские контакты еще продолжались на разных уровнях, правда, характер их стал иным. В этот период не предпринимаются крупные долговременные соглашения о сотрудничестве, и речь идет исключительно о малозначимых договорах, связанных с покупкой отдельных образцов военной техники и вооружения. Политика улыбок и всякого рода заверений в дружбе носит чисто дипломатический характер. На самом деле стороны проявляют все больше недоверия и подозрительности друг к другу, следя за каждым шагом партнера для выяснения характера перспектив дальнейших военно-политических отношений. И в данном случае действия командования РККА и рейхсвера лишь отражали те сложные неоднозначные процессы, которые вызревали у политического руководства двух государств при формировании своей внешней политики.
Заключение
История советско-германских отношений в 20 - 30-е годы, часто объединяемая понятием "рапалльский период", была далеко не идеальной. Отношения между Москвой и Берлином представляли собой весьма сложный комплекс взаимных интересов, противоречий, а где-то и предрассудков. Периоды относительной доброжелательности часто сменялись взаимной недоверчивостью, чуть ли не враждебностью. Впрочем, как и наоборот. Поэтому оценивать это время только как положительное или отрицательное вряд ли возможно. Но не следует забывать, что этот период был наиболее последовательной попыткой поиска компромисса в политической и экономической областях между странами с различным общественно-политическим строем. В этом заключается историческое значение раппальского периода в отношениях между Советским Союзом и Германией.
Отношения между Германией и СССР строились на весьма своеобразных началах. Политический и военный альянс между двумя государствами был предопределен существованием неоспоримой общности интересов во внешней политике - претензии на отторгнутые после I Мировой и Гражданской войны территории и возвращение в «клуб великих держав».
Рапалльский договор явился порождением острых противоречий как Германии, так и СССР с западными державами. С понижением уровня этого противостояния (хотя бы у одного из участников Рапалльского договора) неизбежно должны были трансформироваться и отношения между Веймарской Германией и Советской Россией. План Дауэса, Локарнские соглашения, вступление Германии в Лигу Наций — все это наряду с другими шагами по восстановлению суверенитета Германии было связано с уменьшением уровня конфронтации между нею и державами-победительницами, с концом политики диктата по отношению к Германии, т.е. со всем, в сохранении чего так было заинтересовано советское руководство.
Созданные в период активного советско-германского сотрудничества разработки и накопленный опыт стали опорой для проведения в СССР для развертывания в годы пятилеток советского военно-промышленного комплекса, а также для быстрого перевооружения гитлеровского вермахта, хотя роль советско-германских военных связей в последнем случае и не стоит преувеличивать. С военной точки зрения эффективность этого сотрудничества и принесенная им польза достаточно очевидны. Но прочный союз двух государств и их армий на основе «раппальской политики» так и не был создан - слишком различались их интересы, а, следовательно, и их взгляд на перспективы такого альянса.
В дальнейшем, приход к власти такой одиозной фигуры, как Гитлер, резко повлиял на внешнеполитический курс обеих стран. Фюрер стал врагом № 1 для коммунистов. Правда, не с подачи Сталина, который еще не определил своего отношения к новому режиму в Германии, а с подачи руководителя германских коммунистов Э. Тельмана после репрессий, которым подверглась его партия; тогда Коминтерн подхватил лозунг Тельмана «Гитлер – это война!». Коминтерн повел пропагандистскую войну против национал-социализма.
Тем не менее, советско-германские контакты еще продолжались на разных уровнях, правда, характер их стал иным. В этот период не предпринимаются крупные долговременные соглашения о сотрудничестве, и речь идет исключительно о малозначимых договорах, связанных с покупкой отдельных образцов военной техники и вооружения. Политика улыбок и всякого рода заверений в дружбе носит чисто дипломатический характер. На самом деле стороны проявляют все больше недоверия и подозрительности друг к другу, следя за каждым шагом партнера для выяснения характера перспектив дальнейших военно-политических отношений. И в данном случае действия командования РККА и рейхсвера лишь отражали те сложные неоднозначные процессы, которые вызревали у политического руководства двух государств при формировании своей внешней политики.
Имевшему столь оптимистичное начало в лице Раппальского договора и ряда других успешных дипломатических актов, заключенных по ходу 1920-30-х годов, сотрудничеству СССР и Германии в последующие годы, как показала история, был предписан совсем не позитивный конец, вылившийся в начало до ужаса кровопролитной Великой отечественной войны.
Список литературы и источников
1 Ахтамзян, А.А. Рапалльская политика. Советско-германские дипломатические отношения в 1922-32 гг. / A.A. Ахтамзян. — М.: Международные отношения, 1974. — 304 с.
2 Советско-германские отношения. 1922–1925 гг. Документы и материалы: в 2 ч. — М.: Политиздат, 1977.
Ч. 1 — 408 с.
Ч. 2 — 384 с.
3 Дьяков, Ю.Л. Фашистский меч ковался в СССР: Красная Армия и рейхсвер. Тайное сотрудничество. 1922-1933. Неизвестные документы. / Ю.Л. Дьяков, Т.С. Бушуева. — М.: Советская Россия, 1992. — 384 с.
4 Дух Рапалло: Советско-германские отношения. 1925-1933 / Г.Н. Севостьянов [и др.]. — М.: «Университет», 1997. — 288 с.
5 Горлов, С.А. Совершенно секретно: Альянс Москва — Берлин, 1920-1933 гг. (Военно-политические отношения СССР — Германия) / С.А. Горлов. — М.: Олма-Пресс, 2001. — 352 с.
6 Мишанов, С.А. Строительство Красной Армии и Флота. 1921 - июнь 1941 гг. Анализ западной историографии / С.А. Мишанов. — М.: ГА ВС, 1992. — 272 с.
7 Никонова, С.В. Германия и Англия от Локарно до Лозанны / С.В. Никонова. — М.: Наука, 1966. — 342 с.
8 Симонов, Н.С. Военно-промышленный комплекс СССР в 1920–1950-е годы: темпы экономического роста, структура, организация производства и управление / Н.С. Симонов. — М.: «Российская политическая энциклопедия» (РОССПЭН), 1996. — 336 с.
9 Пронин, А.А. Советско-германские соглашения 1939 г. Истоки и последствия / А.А. Пронин // Международный исторический журнал. — 2000. — № 10. — с. 12-28.
10 О'Коннор, Т.Э. Георгий Чичерин и советская внешняя политика 1918— 1930 гг. / Т.Э. О'Коннор. — М.: Прогресс, 1991. — 320 с.
11 Нольте, Э. Европейская Гражданская война (1917-1945): Национал-социализм, большевизм / Э. Нольте; пер. с нем. — М.: Логос, 2003. — 527 с.
12 Трухнов, Г.М. Рапалло в действии: Из истории советско-германских отношений 1926 - 1929 гг. / Г.М. Трухнов. — Минск: Изд-во Беларусского Университета, 1982. — 216 с.
13 Лазько, Р.Р. Перад патопам: Еўрапейская палiтыка Польшчы (1932 - 1939): навуковае выданне / Р.Р. Лазько. — Мiнск: БДУ, 2000. — 354 с.
14 Мигун, Д.А. БССР в Германо-советских политических и экономических отношениях 20-х гг. XX ст. / Д.А. Мигун // Веснік Гродзенскага дзяржаунага універсітэта імя Янкі Купалы. Серыя 1, Гісторыя. Філасофія. Паліталогія. Сацыялогія. - 2010. - №3. — с. 3-8.
15 Космач, В.А. З гiсторыi i традыцый рапальскай палiтыкi: Беларуская ССР у супрацоўнiцтве Савецкага Саюза з Германiяй у 1922-1932 гг. / В.А. Космач // Весцi Акад. навук БССР. Сер. грамад. навук. — 1989. — №1. — с. 58-64.
16 Мезга, Н.Н. Проблема становления восточной границы Польши в исследованиях польских историков межвоенного времени. / Н.Н. Мезга // Российские и славянские исследования: науч. сб. Вып. 8 / редкол.: А. П. Сальков, О. А. Яновский (отв. редакторы) [и др.]. — Минск: БГУ, 2013. — с. 233-238.
17 Случ, С.З. Германия и СССР в 1918-1939 годах: мотивы и последствия внешнеполитических решений / С.З. Случ. — М.: Гея, 1995. — 95 с.