Версальский мирный договор, подписанный 28 июня 1919 года, превратил Германию в третьеразрядное государство. Германия потеряла 67,3 тысячи квадратных километров территории в Европе и все колонии. Особенно унизительным оказались военные статьи: армия не должна превышать численности в 100 тысяч человек, офицерский корпус – 4 тысячи, на вооружении не должно быть тяжелой артиллерии, авиации, танков, подводных лодок, ликвидировался Генеральный штаб, все военные учебные заведения, отменялась всеобщая воинская повинность; Германии не разрешалось иметь военных миссий в других странах, ее гражданам проходить военную подготовку в армиях других государств. Требовалось выплатить Антанте многомиллионные репарации [5, c. 13].
Вместе с Германией была унижена и Россия: последней отныне надлежало быть отделенной от Центральной и Западной Европы кордоном из государств, создание которых было узаконено победителями с целью предотвратить опасность проникновения большевизма в Европу [17, с. 9].
Образно говоря, поверженная в войне Германия и большевистская Россия стали в те дни париями Версаля.
Россия после гражданской войны, интервенции Антанты и неудачной ''польской кампании'', выявившей неподготовленность Красной Армии к ведению боевых операций на чужой территории, оказалась, как Германия, в международной изоляции и искала выход из трудного положения в союзе с Германией, нацеленном против Запада и Версаля [9, c. 12].
Ситуация резко изменилась во второй половине июля 1920 г. И причиной тому был ход советско-польской войны, заставивший немецких военных и политиков по-иному взглянуть на проблему германо-советских отношений. В его основе лежал подход, который, игнорируя характер советского режима, делал ставку на Россию исключительно как на силу, также противостоящую Антанте и способную, так или иначе, облегчить положение Германии [18, с. 11].
Тем не менее, весной—летом 1920 г. немецкие военные авторитеты серьезно ошиблись в прогнозах и расчетах относительно исхода советско-польской войны, что наряду с наступлением Красной Армии на территории Польши побудило немецких политиков к некоторым энергичным шагам, наиболее важным из которых было обращение 22 июля министра иностранных дел В. Симонса к Г. Чичерину с предложением незамедлительно обсудить вопрос «о возобновлении нормальных отношений между Германией и Россией» [19, 3, с. 95].
Чичерин и стоявший за ним Ленин не использовали эту возможность начать переговоры с немцами, имея на руках достаточно сильные козыри. Тон ответного послания Чичерина был благосклонно-назидательным [17, с. 12].
Объяснение этому нашлось спустя месяц с лишним после того, как авантюра, связанная с решением Кремля «штыками пощупать — не созрела ли социальная революция пролетариата в Польше?» [17, с. 12]
По мнению Ленина, наступление на Варшаву создало ситуацию, при которой «и по отношению к Германии мы прощупали международное положение». И это «прощупывание» показало:
а) «приближение наших войск к границам Восточной Пруссии» привело к тому, что «Германия вся закипела»;
б) «без гражданской войны советскую власть в Германии не получишь»;
в) «в международном отношении другой силы для Германии, кроме как Советская Россия, нет» [19, 3, с. 215].
Похоже, что в разгар наступления на Варшаву, т.е. когда Чичерин готовил ответ на послание Симонса, он вряд ли рассчитывал вести переговоры о восстановлении отношений с тогдашним правительством Германии. Большевистское руководство рассматривало внутриполитическую ситуацию в Германии, как зависящую от успешного хода советско-польской войны, и не склонно было форсировать что-то в германо-советских отношениях, а тем более идти при этом на какие-либо уступки [20, c. 10].
Момент был упущен, а путь в Рапалло стал если не длиннее, то тернистее. Потерпевшая поражение Россия уже не могла рассматриваться как некий противовес тотальному давлению держав-победительниц на Германию.
Отныне только обоюдная экономическая заинтересованность, расширение торговых связей между двумя странами могли проложить дорогу к политическим соглашениям, включая восстановление дипломатических отношений. Однако осложненный результатами советско-польской войны и продолжавшейся пропагандистской деятельностью большевистских эмиссаров в Германии советско-германский диалог в торгово-экономической сфере осенью 1920 г. практически оставался на нулевой отметке [21, с. 21].
После советско-польской войны 1920 года в Советском Союзе, в свою очередь, сложился стереотип ''польской угрозы'', укоренилось представление, будто мирная передышка в отношениях с Польшей носит временный характер. Все оперативные планы на случай войны на Западе, включая ''План стратегического распределения РККА и оперативного развертывания на Западе'' от 1936 г. строились так, как если бы война ожидалась с одной только Польшей. Эти обстоятельства и повлияли в дальнейшем на внешнеполитические шаги советского руководства, легли в основу советско-германского сотрудничества [18, c. 30].
Еще в декабре 1921 г. канцлер И. Вирт в беседе с представителем РСФСР Н. Крестинским выразил пожелание как можно скорее восстановить в полном объеме дипломатические отношения, что было воспринято с нескрываемым удовлетворением, если не сказать больше [22, с. 51].
Однако, когда спустя месяц в Берлин для ведения переговоров прибыл особоуполномоченный эмиссар Политбюро (хорошо знакомый различным немецким официальным лицам по своей, как правило, неофициальной деятельности в Германии) К. Радек, он во время первой же встречи с Виртом подчеркнул, что восстановление дипломатических отношений, хотя и, несомненно, позитивное, но «чисто формальное дело». Главное же — это выработка и согласование общей позиции на Генуэзской конференции [19, 5, с. 186].
Такая постановка вопроса находилась в русле предложения Ленина от 16 января 1922 г.: «Не открыть ли тотчас только личные переговоры в Берлине и Москве с немцами о контакте нашем и ихнем в Генуе» [19, 5, с. 211].
Однако, проект инструкции Радеку на переговоры в Берлине, направленный на утверждение Чичерину еще 18 января, не содержал никакого упоминания о согласовании общей тактической линии в Генуе. Вместе с тем этот небольшой по объему документ по сути дела не что иное, как дипломатическая программа-максимум на начало 1922 г. отношений с Германией. Согласно ему, советское правительство располагало тремя крупными козырями на переговорах с Германией:
а) возможностью военной силой сокрушить Польшу;
б) наличием в России оптимальных условий добычи сырья для немецкой промышленности с помощью германского капитала;
в) возможностью «путем уступок Антанте [...] закрыть Германии [...] доступ к русскому сырью» и «на основе Версальского договора выдвинуть против Германии свои права на возмещение убытков», что завершило бы процесс «изоляции Германии» [3, с. 26].
Имея на руках такие козыри, советское правительство предполагало добиваться от Германии следующего:
а) немедленной, конкретной и крупной помощи для развития военной промышленности;
б) инвестиций для создания самостоятельных и смешанных предприятий, прежде всего в целях восстановления транспорта, нефтяной промышленности в Баку и угольной в Донбассе;
в) учреждения германо-российских обществ торговли с Востоком, Германии следовало также принять на себя обязательства, с одной стороны, не заключать экономические соглашения с Англией, которые объединили бы «германские экономические усилия с английскими», а с другой — способствовать привлечению в Россию американского капитала.
И, наконец, в рамках подписываемого договора следовало заключить оборонительное соглашение против Польши, по отношению к которой «оба правительства» должны были бы «находиться в постоянном обмене мнениями и информацией» [3, с. 28-29].
Использование разногласий в капиталистическом мире для развития отношений с Германией полностью соответствовало внешнеполитической линии, разработанной ЦК партии большевиков во главе с Лениным. Начало деятельности в рамках достигнутого Россией и Германией в феврале 1921 года тайного соглашения о ''восстановлении немецкой военной промышленности'' вопреки положениям Версальского мирного договора было санкционировано лично В. И. Лениным, однако процесс активного взаимодействия с рейхсвером разворачивался уже после отхода Ленина в 1922 году от полноценной политической деятельности в связи с болезнью [18, с. 36].
Эту традицию тайных дел с Германией унаследовал Сталин. Поначалу встречи военных и политических руководителей двух государств предусматривали возможность установления контактов в случае конфликта одной из стран с Польшей (так и произошло в сентябре 1939 года), служившей опорой Версальской системы на востоке Европы. Далее сотрудничество России и Германии обрастало новыми идеями: Россия, получая иностранный капитал и техническую помощь, могла повышать свою обороноспособность, а Германия взамен располагала совершенно секретной базой для нелегального производства оружия, прежде всего танков и самолетов. (Именно они, как известно, и определили ход сражений второй мировой войны). Глава рейхсвера генерал Г. фон Сект видел в этом союзе возможность обойти наложенные Версальским договором военно-технические ограничения. Русские, по мнению фон Секта, могли бы при необходимости обеспечивать поставки боеприпасов для рейхсвера и в тоже время сохранять нейтралитет, если возникнут международные осложнения. Он-то и начал практическую реализацию сближения с РККА [18, с. 38-39].
И лишь дальнейшее ухудшение положения Германии на репарационном фронте вынудило Симонса 12 ноября заявить о намерении направить в Москву торгового представителя [21, с. 39]. Несмотря, казалось бы, на столь скромный шаг немецкой стороны, он сыграл очень важную роль на пути к заключению торгово-экономического соглашения. Экономическая необходимость, особенно после заключения 16 марта 1921 г. англо-советского торгового договора, не позволяла Германии, «с внешнеполитической точки зрения», проявлять «прежнюю сдержанность» [23, с. 12].
Очевидно и то, что обсуждение вопросов военно-экономического сотрудничества, постепенно перешедшее из области неофициального зондирования на достаточно высокий уровень официальных, хотя и строго конфиденциальных предложений, послужило важным дополнительным стимулом для заключения 6 мая 1921 г. договора, фактически выходившего за рамки обычного торгового соглашения и поднимавшего отношения между Германией и Советской Россией на уровень официальных представительств [1, с. 31].
Собственно предыстория заключения Рапалльского договора распадается как бы на два этапа:
1) несколько месяцев шло трудное согласование статей будущего соглашения, в основном завершившееся за несколько дней до начала Генуэзской конференции;
2) затем, в течение немногим более суток, состоялось принятие решений, которые сделали возможным заключение договора именно в Рапалло, т.е. в ходе Генуэзской конференции [3, с. 36].
Советско-германское сотрудничество постепенно набирало силу. И вот 16 апреля 1922 г. в итальянском городе Рапалло министры иностранных дел двух стран, Г. Чичерин и В. Ратенау, поставили подписи под договором, который, хотя и не имел секретных военных статей, тем не менее его важнейшим результатом стала политическая база для советско-германского военного сотрудничества, начало которому было положено ранее [5, с. 84-85].
Договор был заключен при следующих обстоятельствах. В начале 1922 г. советское и германское правительства получили приглашение участвовать в международной конференции, которая открылась 10 апреля в Генуе. Эта конференция была плодом смелой политики британского премьера Д. Ллойд Джорджа, направленной на возобновление связей с Германией и Советской Россией, изгоями в европейском сообществе. Советскую делегацию представляли наркоминдел Г. В. Чичерин, руководитель Наркомвнешторга Красин и заместитель народного комиссара по иностранным делам Литвинов. Однако конференция не оправдала надежд частично из-за твердой оппозиции Франции идеям Ллойд Джорджа, частично из-за того, что Великобритания и Советская Россия не смогли договориться относительно долгов и обязательств. Позиции сторон не возможно было сблизить никакими ухищрениями [5, c. 85-86].
Итак, после того, как советской делегации в Генуе не удалось ничего добиться от западных союзников, она достигла соглашения по тому же кругу вопросов с германской делегацией, подписав его в Рапалло 16 апреля 1922 года. Дипломатические отношения были восстановлены, взаимные претензии по итогам первой мировой войны были сняты, и, как следствие, военное сотрудничество получило прочный политический фундамент.
Как известно, Рапалльский договор не содержал никаких секретных статей по военному сотрудничеству (первое из соглашений в этой области было заключено в конце ноября 1922 г. между фирмой «Юнкерс» и советским правительством) [24, с. 201], но возможности использования этого еще только зарождавшегося сотрудничества в качестве фактора политического давления на немецкое правительство в Москве осознали еще до Рапалло. Члены советской делегации, остановившись по дороге в Геную в Германии, чтобы «попытаться договориться с Германией до Генуи», встретились с рядом немецких политиков и дипломатов. В частности, Чичерин в беседе с одним из немногих посвященных с германской стороны политиков — канцлером Виртом — отметил незначительность достигнутых за прошедший год результатов, несмотря на наличие широкомасштабных планов военно-экономического сотрудничества, не без сожаления констатировав: «Гора родила мышь, в то время как все, казалось бы, говорит за необходимость развития наших отношений именно в этом направлении» [20, с. 41].
11 августа 1922 года, спустя всего лишь четыре месяца после того, как советская делегация на конференции в Генуе внесла предложение о всеобщем сокращении вооружения, было заключено временное соглашение о сотрудничестве рейхсвера и Красной Армии.
Сотрудничество обеих стран принимает разнообразные формы: взаимное ознакомление с состоянием и методами подготовки обеих армий путем направления состава на маневры, полевые учения, академические курсы; совместные химические опыты; организация танковой и авиационной школ; командирование в Германию представителей советских управлений (Управления Военно-Воздушных сил, Научно-технического комитета, Арт-управления, Главсанупр и др.) для изучения отдельных вопросов и ознакомления с организацией ряда секретных работ [25, с. 72].
Так, в 1924 году в Липецке была создана авиационная школа рейхсвера, просуществовавшая почти десять лет и замаскированная под 4-ю эскадрилью авиационной части Красного Воздушного флота. Как утверждают Бушуева и Дьяков, многие, если не большинство немецких летчиков (Блюмензаат, Гейнц, Макрацки, Фосс, Теецманн, Блюме, Рессинг и др.), ставших позднее известными, учились именно в Липецке [18, с. 45].
По Версальскому договору Германии запрещалось, как уже было сказано, иметь танки, и рейхсвер должен был обходиться без них. Но дальновидный фон Сект неоднократно проводил мысль о том, что танки вырастут в особый род войск наряду с пехотой, кавалерией и артиллерией. Поэтому, следуя данному тезису, немцы с 1926 года приступили к организации танковой школы ''Кама'' в Казани. Подготовленная в ''Каме'' плеяда танкистов, среди которых было 30 офицеров, облегчила позднее быстрое создание германских танковых войск [9, c. 15].
Наиболее засекреченным объектом рейхсвера в СССР являлась ''Томка'', в которую немцы вложили около 1 млн. марок. Это была так называемая школа химической войны, располагавшаяся в Самарской области, в непосредственной близости от территории автономной республики немцев Поволжья.
В ''Томке'' испытывались методы применения отравляющих веществ в артиллерии, авиации, а также средства и способы дегазации загрязненной местности. Научно-исследовательский отдел при школе снабжался новейшими конструкциями танков для испытания отравляющих веществ, приборами, полученными из Германии, оборудовался мастерскими и лабораториями [25, c. 119-120].
Бесспорно, что сотрудничество РККА и рейхсвера в трех названных центрах (с кодовыми названиями ''Липецк'', ''Кама'' и ''Томка'') осуществлялось вопреки Версальскому договору, в соответствии c которым местонахождение и создание подобных военных предприятий должно было быть согласовано и одобрено правительствами главных союзных и объединившихся держав [17, c. 22].
Советская сторона получала ежегодное материальное ''вознаграждение'' за использование этих объектов немцами и право участия в военно-промышленных испытаниях и разработках. Начальник вооружений РККА И. Уборевич говорил, что ''немцы являются для нас единственной пока отдушиной, через которую мы можем изучать достижения в военном деле за границей, притом у армии, в целом ряде вопросов имеющей весьма интересные достижения'' [9, c. 18].
Рапалльский договор подвел политико-правовую, экономическую и, что не менее важно, психологическую платформу под отношения двух стран, создав почти на целое десятилетие на востоке Европы лояльный фактор силы, дипломатического партнерства, расширявшихся экономических связей и военно-технической кооперации для Германии. Рапалльский договор хотя и не стал моделью для урегулирования отношений Германии с другими странами, вместе с тем он, несомненно, важная веха в отношениях между Веймарской Германией и Советской Россией, наложившая отпечаток на их взаимоотношения с внешним миром. Правда, по мере изменения внутриполитического и международного положения обоих государств «дух Рапалло» все больше утрачивал свою первооснову — «общность судеб» в антиверсальском противостоянии, — превращаясь в некий символ. Впрочем, и этот символ прагматично использовался в политической игре Берлина на международной арене даже на протяжении некоторого времени после прихода Гитлера к власти [18, c. 78-79].
По мнению историков Дьякова и Бушуевой, ''союз с Россией был единственным средством, с помощью которого Германия могла отплатить за унижение Версалем''. Рапалльский договор, каким бы внезапным и поспешным он ни был, оказался достаточно долговечным. Формально он оставался в силе почти 20 лет – до нападения фашистской Германии на СССР. Георгий Чичерин, заключавший договор, назвал его символом вынужденного сотрудничества обоих международных ''козлов отпущения'' – Германии и России [17, c. 24-25].
Демонстрация солидарности против союзных держав на Генуэзской конференции была сокрушительным ударом по западным союзникам, и это оказало большое влияние на дальнейших ход международных событий.
Казалось бы, столь значительная дипломатическая победа в сложной международной и внутриполитической обстановке должна была побудить советское руководство не только на словах прославлять Рапалльский договор «как единственный правильный выход из затруднений, хаоса и опасности войн» [2, c. 58], но и на деле оберегать (прежде всего не пытаться распространить на Германию советскую модель) так не просто рождавшееся сотрудничество. Однако не прошло и полутора лет после подписания договора, как он оказался перед самым серьезным испытанием — угрозой организации «германского Октября». 22 августа 1923 г. Политбюро ЦК РКП(б) приняло постановление по докладу о международном положении, в первом пункте которого констатировалось: «...ЦК считает, что германский пролетариат стоит перед решительными боями за власть». В связи с этим планировалось осуществить следующее:
а) политическую подготовку трудящихся масс СССР;
б) оказать экономическую помощь немецким рабочим;
в) подготовку по дипломатической линии.
Для координации работы по этим вопросам на том же заседании была создана комиссия в составе Г. Зиновьева, Сталина, Троцкого, Радека и Чичерина [2, c. 61-63].
Каждый из членов этой «международной комиссии» в подчиненном ему ведомстве начал подготовку «германского Октября». Наркоминдел зондировал возможную реакцию ряда государств Центральной и Восточной Европы на предполагаемое развитие событий в Германии. Троцкий дал указания внести изменения в директивы Красной Армии в связи с подготовкой революции в Германии и возможной войной Держав Антанты против Советского Союза в ходе этой революции [27, c. 39-40].
Спустя месяц, 23 сентября, Зиновьев выступил на Пленуме ЦК с тезисами доклада, утвержденного с соответствующими поправками комиссией Политбюро. «Германская революция, — говорилось в тезисах, — при поддержке СССР справится с затруднениями и на внутренней, и на внешней арене. [...] Советская Германия с первых же дней своего существования заключит теснейший союз с СССР. Такой союз имел бы в своем распоряжении все хозяйственные ресурсы, какие только необходимы для процветания и Советской Германии, и СССР. [...] Общими силами обе республики в сравнительно короткое время сумеют создать такое ядро военных сил, которое обеспечит независимость обеих республик от каких бы то ни было посягательств мирового империализма» [2, c. 228-229].
После провала попыток Москвы организовать «германский Октябрь», задействовав для этих целей немалую часть государственной машины и направив в Германию политических эмиссаров, военспецов, советников, оперативных сотрудников ОГПУ, Разведуправления штаба РККА и Коминтерна, а также выделив сотни тысяч долларов, Политбюро срочно решило максимально дистанцироваться от произошедшего, но прежде всего отозвать из «Германии товарищей, наиболее скомпрометированных подпольной работой» [1, c. 61].
Далее события следовало представить таким образом, будто не было мощной кампании в печати летом-осенью 1923 г., не было и одобренных Политбюро тезисов Зиновьева: «занять [...] позицию выжидания или нейтралитета по отношению к надвигающейся германской революции означало бы перестать быть большевиками и стать на путь перерождения в буржуазно-мещанскую республику» [3, c. 51-52].
События освещались так, будто в отношениях между Германией и СССР ничего не изменилось, характеризовались они как весьма удовлетворительные. «Объясняется это тем, — комментировалось на страницах партийного официоза, — что германские правящие круги, несмотря на страхи насчет «большевистского влияния», все же отдают себе ясный отчет, что единственное спасение Германии в дружбе с СССР...» [3, c. 52-53]
В действительности дело обстояло далеко не так, и позиция немецкой стороны в этот сложный для Веймарской республики период была неоднозначной. Ради того, чтобы не причинить ущерба военно-техническому сотрудничеству и переговорам об экономическом соглашении, в Берлине порой не только закрывали глаза на очевидные факты подрывной деятельности СССР, но и сознательно формировали мнение о существовании серьезных расхождений между радикальной политикой Коминтерна и его немецкой фракции, с одной стороны, и умеренной политикой советского внешнеполитического ведомства — с другой [21, с. 98].
При этом не только президент Эберт, но и — что в данной связи даже
более важно — канцлер, а затем многолетний министр иностранных дел Штреземан отдавали себе отчет в том, что «германский Октябрь» «финансировался на русские деньги». В отличие от германского посла в Москве Штреземан не считал, что параллельно «существуют российское правительство, которое проводит дружественную по отношению к Германии политику, и III Интернационал, который стремится подорвать Германию» [21, с. 99-100]. И, тем не менее, германские политики во главу угла поставили прагматические соображения, обусловленные все еще чрезвычайно ограниченными возможностями для маневра Веймарской республики на международной арене.
Конечно, сотрудничество с СССР, включая и экономическое, никогда не рассматривалось политическими деятелями Веймарской республики как альтернатива ориентации Германии на Запад. Однако этим вмешательством — этим «чудовищным злоупотреблением Рапалльским договором» по «духу Рапалло» был нанесен первый серьезный удар [17, с. 19].
В те годы СССР был признан рядом европейских государств, в том числе Великобританией и Францией, установил с ними дипломатические и расширил экономические отношения, т.е. объективно укрепил свои позиции на международной арене. Несмотря, казалось бы, на эти успехи, сближение Берлина с западными державами — принятие плана
Дауэса, заложившее основу для последующих перемен в международном положении Веймарской республики, — было весьма болезненно воспринято в Москве. Западная ориентация внешнеполитического курса Штреземана была слишком очевидной, чтобы не тревожить советское руководство, не желавшее выпускать из рук «германскую карту».
При этом, как явствует из доклада Чичерина в октябре 1924 г., в Москве не осознавали неизбежности отхода от замешанного на конфронтации «духа Рапалло» под влиянием изменения международной обстановки. «Дружественные отношения СССР с Германией основывались... также на том политическом факте, — констатировал нарком, — что господствующие империалистические державы являются угрозой и для СССР, и для Германии» [10, с. 179]. Этот вывод применительно к Германии явно устарел, особенно после того, как на европейской авансцене в качестве арбитра появились США, очень заинтересованные в стабилизации Веймарской республики [27, с. 54].
Кампания против сближения Берлина с западными державами была развернута в советской прессе уже в конце весны 1924 г. Правда, итоги Лондонской конференции трактовались в ней еще двояко: и как возникновение опасности «образования единого фронта капиталистических держав для разрешения общим натиском русской «проблемы» [17, с. 20], и как «исходный пункт новой борьбы между капиталистическими державами» [17, с. 20]. Но дело этим, конечно, не ограничилось. После того как вопрос о приглашении Германии в Лигу Наций стал активно обсуждаться, Москва перешла к решительным действиям по дипломатическим каналам. При этом в конце 1924 г. в ход был пушен такой мощный козырь, как предложение о совместном давлении на Польшу с целью удовлетворения германских территориальных претензий [26, с. 41].
Однако вскоре стало ясно, что это предложение при всей его важности для сторон было лишь предлогом, чтобы вовлечь германское правительство в дискуссию о координации действий по широкому кругу общеполитических проблем и в первую очередь о предполагаемом вступлении Германии в Лигу Наций [22, c. 70].
Последующие события полностью подтверждают правомочность такого вывода. 22 декабря коллегия НКИД выработала тактику в отношении Германии, отталкиваясь от бесед Коппа и Чичерина с германским послом в Декабре 1924 г., но при этом создавая впечатление, что вызвавший особый интерес Берлина к переговорам «польский вопрос» поднят не советской, а немецкой стороной [1, c. 64].
НКИД выдвинул два условия: во-первых, СССР и Германии следовало взять на себя обязательство не вступать ни в политические, ни в экономические блоки, направленные против другой договаривающейся стороны; во-вторых, СССР и Германии следовало координировать действия по вопросу о вступлении в Лигу Наций. «По выполнении этих предварительных условий, — говорилось в документе НКИД, — могут быть обсуждены германские предложения». Пожалуй, именно этот пункт демонстрировал стремление навязать партнеру по переговорам собственные «правила игры» и явно неадекватные представления о своих возможностях в этой связи. Необходимость форсировать борьбу против вхождения Германии в Лигу Наций рассматривалась в Кремле столь актуальной, что предложения НКИД уже спустя два дня были рассмотрены и одобрены Политбюро. По существу они были прологом дальнейшего многомесячного весьма своеобразного «обхаживания» Берлина советской дипломатией, сочетающего методы «кнута и пряника». И хотя оно не предотвратило вступление Германии в Лигу Наций, однако завершилось подписанием нового политического соглашения [5, с. 93].
Отсутствие длительное время реакции Берлина на предложения Москвы, выдвинутые Чичериным в беседе с Брокдорф-Ранцау в конце декабря 1924 г., объясняется прежде всего смещением приоритетов во внешней политике Германии, выступившей в начале 1925 г. с инициативой заключения пакта безопасности на Западе. Именно эта проблема, от успешного решения которой во многом зависел вывод иностранных войск и ослабление военного контроля над Германией, стала главной для немецких политиков, в то время как отношения с СССР все больше занимали подчиненное положение [21, с. 134-135].
Штреземан поначалу стремился избежать заключения нового политического договора с СССР, полагая, что тот был бы расценен как пренебрежительное отношение к западным державам, и предлагал включить основные положения декабрьских предложений о взаимном нейтралитете в годы войны и мира в преамбулу готовящегося широкого экономического соглашения между двумя странами [26, с. 45]. Теми же соображениями, по всей видимости, диктовалась и директива МИД: «склонить русское правительство к тому, чтобы выразить ту же самую идею путем соглашений более позитивного характера», т.е. свободного от духа конфронтации по отношению к третьим государствам [19, 8, с. 118].
Весь ход переговоров, связанных с заключением нового политического соглашения, который без преувеличения может быть охарактеризован как период непрекращавшегося давления на Германию, свидетельствовал о разной оценке Берлином и Москвой состояния и перспектив двусторонних отношений. Немецкая сторона исходила из необходимости конкретизации отношений, которую ранее обеспечивал Рапалльский договор.
Между тем советские дипломаты по-прежнему утверждали, что Германия стоит перед выбором: продолжать добиваться совместно с Союзом тех политических целей, которые легли в основу Рапалльского договора, или же отказаться от этой политики. Реализация же этих целей предполагала, по глубокому убеждению советского руководства, неизбежную конфронтацию с капиталистическим миром, постоянное использование его противоречий для решения международных и внутренних проблем первого в мире государства тоталитарной диктатуры [1, c. 89].
Эти установки, как и конкретная деятельность кремлевского руководства, сменившего после провала «германского Октября» тактику натиска на оборонительную стратегию в Европе, но не оставившего усилий по дестабилизации внутриполитической обстановки в странах классово враждебного ему мира, разумеется, не были секретом для правительства Германии. В Берлине располагали немалой информацией о продолжавшемся вмешательстве Коминтерна — СССР во внутренние дела страны [29, с. 88]. Тем не менее реальное соотношение сил в середине 20-х годов вынуждало руководителей германской внешней политики не только не сбрасывать со счетов «русскую карту», но и, преодолевая свою очевидную неприязнь и недоверие к Москве, делать международную политику Германии с расчетом на сотрудничество с ней. «...мы продолжаем считать, — сказал Штреземан Литвинову, — что обе страны вынуждены поддерживать друг друга и сохранять хорошие отношения» [2, с. 338].
В Москве ни на минуту не забывали о предстоящем вступлении Германии в Лигу Наций. При этом форсирование скорейшего согласования и подписания договора сопровождалось поисками различных средств, которые могли бы затруднить путь Германии в Женеву или, как минимум, осложнить отношения Берлина с другими государствами. Так, в начале января 1926 г. коллегия НКИД, проанализировав международную ситуацию, признала необходимым «максимальное напряжение Усилий для достижения полного соглашения с Францией», а кроме того ставилась задача «особое внимание уделить укреплению при посредничестве Франции наших мирных отношений с Польшей» [17, с. 24].
Еще одним каналом давления на германское правительство являлась центральная советская печать: ее хорошо отрежиссированную кампанию против сближения Берлина с Западом отличали излишняя прямолинейность, нередко откровенная грубость и умышленные фальсификации. Случались и явно оскорбительные публикации, как бы специально вооружавшие внутреннюю оппозицию внешнеполитическому курсу Штреземана [9, с. 20]. Параллельно началось муссирование мифа о нарастающей угрозе войны, которая якобы тесно связана «с так называемым «замирением Европы», т.е. с результатами Локарнской конференции [7, с. 118-119].
Перенос даты приема Германии в Лигу Наций на осень 1926 г. был, несомненно, не без удовольствия встречен советским руководством, хотя его уже никак нельзя отнести на счет кремлевских интриг.
Наконец, еще один, пожалуй, самый серьезный фактор, способный повлиять на отношения Веймарской республики с западными державами, был связан с военным сотрудничеством между Москвой и Берлином. В начале 1926 г, советское руководство оценивало его, вероятно, как самый сильный свой козырь в борьбе за удержание Германии в орбите «духа Рапалло» [30, c. 173]. И он был использован в конце марта 1926 г., когда в Берлин для ведения переговоров прибыла советская военная делегация во главе с заместителем председателя РВС Уншлихтом, имевшая задачу помимо обсуждения конкретных предложений «произвести глубокий зондаж в смысле возможности и перспектив дальнейшей работы» [24, с. 158-160].
Стороны достигли соглашения о расширении сотрудничества в военно-технической области и по линии контактов между генеральными штабами, но почти все крупномасштабные предложения советской делегации о совместном производстве тяжелого вооружения и моторов были отклонены [24, с. 161].
Очевидно, что политическое руководство страны и прежде всего Штреземан не желали подвергать риску главное направление своей международной политики.
Несмотря на афронт в Женеве, немецкие дипломаты продолжали скрупулезно и жестко вести переговоры по согласованию отдельных формулировок договора с СССР, не желая связывать себя абсолютным нейтралитетом в отношении любого конфликта, в котором будет участвовать Советский Союз.
24 апреля 1926 г. Берлинский договор между Германией и СССР был подписан. Представляя собой соглашение о нейтралитете, но не неограниченном, т.е. предполагающем «миролюбивый образ действий» договаривающихся сторон, Берлинский договор имел отнюдь не декларативное значение для Германии и СССР. Берлинский договор укрепил позиции Германии на международной арене, расширив свободу ее действий, направленную на поэтапную ревизию Версальского мира. После Рапалло Запад постоянно опасался, что за официальным текстом соглашений между Берлином и Москвой может скрываться нечто большее, и одно это уже побуждало делать уступки немецким политикам, независимо от того, насколько реально выступало из-за их спины набиравшее силу тоталитарное государство на Востоке — слишком нежелательной для Европы была даже вероятность сближения Германии и СССР. Эти опасения учитывались и активно использовались германской дипломатией, стремившейся создать впечатление большей близости с Россией, чем это было на самом деле [1, с. 108-109].
Западный гарантийный пакт (Локарно) дополнялся не аналогичным гарантийным пактом на востоке Европы, а только Берлинским договором, что должно было успокоить СССР, но при этом сохраняло открытым вопрос о ревизии восточных границ Германии, как, впрочем, и западных Советского Союза. Таким образом, устанавливалась, хотя и временная, но несомненная общность интересов обеих держав в отношении третьих стран, прежде всего Польши. Берлинский договор стал для Германии своего рода предохранительным средством, если и не исключившим в перспективе франко-советского и особенно польско-советского сближения, то, по крайней мере, затруднившим этот процесс в нежелательный для Берлина период.
Новое политическое соглашение с СССР именно своей конкретностью, а не духом в целом не вызвало сколько-нибудь серьезного раздражения у западных держав, увидевших в нем отнюдь не переиздание конфронтационного Рапалльского договора, а нечто вполне согласующееся с обязательствами по Локарнскому соглашению и перед Лигой Наций. Ведь Берлинский договор не дополнил и не развил, a, по сути, заменил Рапалльский, отразив весь комплекс произошедших перемен на международной арене и прежде всего в политике Германии [9, с. 22-23].
Вопрос о том, какое место занимал Берл<