А теперь расскажу о Лань Цзефане, том самом, что родился в один год, один месяц и один день со мной, Ослом Симэнем, то есть о тебе. Ты‑то знаешь, что он – это ты и есть, так что для удобства буду называть его «он». Так вот, ему было уже пять с лишним лет, и с возрастом родимое пятно у него на лице всё больше синело. Внешне далеко не красавец, мальчик он был приветливый, подвижный и живой, на месте усидеть не мог. А рот вообще не закрывал ни на минуту. Одевали его, как и его сводного брата Цзиньлуна, но он был пониже, поэтому казалось, что одежда великовата, штанины приходилось подворачивать, рукава засучивать, и видок у него был бандитский. Я прекрасно знал, что мальчик он славный, добросердечный, но он почти никому не нравился. Причиной тому, наверное, было его многословие и синее родимое пятно на лице.
Ну вот, про Лань Цзефана рассказал, теперь про дочек семьи Хуан – Хучжу и Хэцзо. Эти девочки ходили в одинаковых стёганых курточках с цветочками, закалывали волосы похожими заколками‑бабочками, у обеих была чистая белая кожа и очаровательные миндалевидные глазки. Отношения между семьями Хуан и Лань сложились непростые – не близкие, но и не чужаки. Взрослым вместе жилось неловко: ведь Инчунь и Цюсян раньше делили постель с Симэнь Нао, и получалось, что они одновременно и соперницы, и родственницы. Теперь обе вновь вышли замуж, но вот ведь чёрт попутал – жили в том же доме, что и раньше, только хозяева сменились, да и времена настали иные. По сравнению со взрослыми отношения детей были простыми и невинными. Цзиньлун со своим угрюмым характером держался в стороне; Цзефан и девочки Хуан очень дружили. Они называли его старшим братом, а он, большой любитель поесть, бывало, мог отложить для них пару конфет.
– Мам, а Цзефан отдал конфеты Хучжу и Хэцзо, – тайком докладывала матери Баофэн.
– Свои конфеты он волен раздавать кому хочет! – с безысходностью в голосе говорила Инчунь, гладя дочку по голове.
История жизни детей ещё не началась, драма их отношений достигнет высшей точки только лет через десять, пока же их очередь выступать на первых ролях ещё не наступила.
Ну а теперь на сцене появляется важный персонаж. Фамилия его Пан, имя – Ху, Тигр, лицо багровое, как финик, взор ясный, как звёздный свет. Подбитая ватой армейская шапка, стёганая куртка с двумя медалями на груди, из кармана торчит авторучка, на руке серебристо поблёскивают часы. Передвигается он на костылях: правая нога в порядке, левая отнята по колено. На культе штанина цвета хаки церемонно подвязана узлом. На единственной ноге новый с иголочки ботинок мехом наружу. Когда он вошёл в ворота, все, находившиеся во дворе – и взрослые, и дети, и я, осёл, – почтительно замерли. В те годы так могли выглядеть лишь герои‑добровольцы, вернувшиеся с корейской войны.
Герой подошёл к Лань Ляню. Деревянные костыли постукивали по квадратным плиткам, здоровая нога тяжело опускалась на землю, словно пуская корни с каждым шагом, штанина на культе покачивалась. Он остановился перед хозяином:
– Если не ошибаюсь, ты и есть Лань Лянь?
В ответ лицо Лань Ляня передёрнулось.
– Здравствуйте, дядя доброволец, да здравствуют Дяди добровольцы! – бесцеремонно встрял подбежавший болтушка Цзефан. – Вы точно герой, наверняка подвиг совершили, вы к отцу по какому делу? Он разговаривать не очень любит, если есть вопросы, спросите меня, могу ответить за него!
– Помолчи, Цзефан! – одёрнул его Лань Лянь. – Дети не вмешиваются, когда взрослые разговаривают.
– Ничего, ничего, – снисходительно улыбнулся герой. – Ты, должно быть, сын Лань Ляня, и зовут тебя Цзефан, верно?
– Ты предсказатель? – оторопел Цзефан.
– Предсказатель не предсказатель, а по лицам читать могу, – хитро ухмыльнулся герой. – На лицо его тут же вернулось серьёзное выражение. Зажав одной рукой костыль, он протянул другую Лань Ляню. – Ну, давайте знакомиться, дружище, я – Пан Ху, только что прибыл из района, новый директор торгово‑снабженческого кооператива. А Ван Лэюнь, которая будет торговать инвентарём в производственном отделе, – моя жена.
Недоумевающий Лань Лянь пожал протянутую руку. По его лицу герой догадался, что тот не понимает, в чём дело, и крикнул в сторону улицы:
– Эй, давайте тоже заходите!
Во двор зашла маленькая кругленькая женщина в синей форменной одежде и в очках с белой оправой с прелестной девочкой на руках. Сразу видно – не из крестьян. У девочки глазищи большие, щёчки красные, как осенние яблочки. Улыбается во весь рот – просто образец счастливого ребёнка.
– A‑а, вот оно что! – обрадовался Лань Лянь и, повернувшись к западной пристройке, крикнул: – Жена, иди скорее, дорогие гости прибыли.
Я, конечно, тоже признал её. В памяти ярко запечатлелись события начала зимы прошлого года. Лань Лянь тогда отправился вместе со мной в город за солью. На обратном пути мы и встретили эту Ван Лэюнь. Держась за большой живот, она сидела у обочины и стонала. В той же синей форме, но из‑за выпирающего живота три нижних пуговицы расстёгнуты. Очки с белой оправой, чистое белое лицо, с первого взгляда можно узнать госслужащую. Она воззрилась на Лань Ланя как на избавителя, еле выдавливая слова: «Почтенный братец, будь добр, помоги…» – «Откуда ты? Что случилось?» – «Меня зовут Ван Лэюнь, я из районного торгово‑снабженческого кооператива, поехала вот на собрание, думала, что ещё не время, да вот… Но…» Увидев в сухой траве у дороги велосипед, мы тут же поняли, в каком она опасном положении. «Чем я могу помочь? – взволнованно ломал руки Лань Лянь. – Что нужно сделать?» – «Доставь меня в уездную больницу, скорее». Хозяин сгрузил два мешка соли, скинул куртку, привязал верёвкой мне на спину, потом помог женщине забраться. «Держись, дружище». Тихонько постанывая, она вцепилась мне в гриву, а хозяин, держа поводья в одной руке и придерживая женщину другой, обратился ко мне: «Давай, Черныш, поторопись». Я возбуждённо рванул вперёд: чего только не таскал на себе – и соль, и хлопок, и зерно, и ткани, а вот женщину не возил ни разу. Я взял так резво, что она качнулась и стала сползать хозяину на плечо. «Легче, Черныш, легче!» – велел он. Я понял, Черныш всё понял. И пошёл скорой рысью, стараясь держаться плавно, как текущая вода или плывущие облака. В этом преимущество осла и заключается. Лошадь идёт плавно, лишь когда летит стрелой, на осле же лучше ехать рысью. Если он помчит галопом, наоборот, будет трясти. Я чувствовал, что задача на меня возложена серьёзная, чуть ли не священная. Очень волнительно было и ощущать себя кем‑то между человеком и животным, чувствовать, как просачивается через куртку и мочит спину тёплая жидкость, а на шею с волос женщины скатываются капли пота. До города было всего десять с лишним ли, но мы пошли напрямик. Трава по колено, один раз из неё выскочил и ткнулся мне в ногу дикий кролик. Так мы и добрались до города и народной больницы. Отношение врачей и санитарок в те годы было на высоте. Хозяин остановился перед воротами и стал громко звать: «Сюда, быстрее, помогите!» Я тоже не упустил возможности пореветь. Тут же высыпала целая толпа в белых халатах, и женщину занесли вовнутрь. Когда она спускалась на землю, из штанов у неё уже доносилось «уа‑уа». На обратном пути хозяин был не в духе и ворчал, поглядывая на измазанную куртку. Я знал, что человек он суеверный и считает, что выделения при родах не только грязь, но и вестник несчастья. Когда мы добрались до места, где встретили женщину, хозяин нахмурился и помрачнел: «Что ж такое, Черныш? Куртка новая, если просто взять и выбросить, что я дома хозяйке скажу?» – «Иа, иа», – не без злорадства взревел я. Меня развеселила физиономия попавшего впросак хозяина. «А ты ещё смеёшься, ослина!» Он развязал верёвку, и тремя пальцами правой руки стащил с моей спины куртку. На ней – эх, что говорить… Хозяин склонил голову набок, задержал дыхание, зажал в руке промокшую и потяжелевшую куртку, словно гнилую собачью шкуру, размахнулся и с силой швырнул в бурьян за обочиной, где она распласталась, как большая странная птица. На верёвке тоже следы крови, но её не выбросишь – мешки с солью привязывать надо. Пришлось хозяину бросить верёвку на дорогу и повалять ногой в пыли, пока она не изменила цвет. В одной лёгкой рубахе без нескольких пуговиц, с побагровевшей от холода грудью да ещё с синим лицом хозяин походил на паньгуаней в судилище Яньло‑вана. Насыпал мне на спину пару пригоршней земли с обочины и счистил сухой травой, приговаривая: «Мы ж с тобой доброе дело сделали, верно, Черныш?» – «Иа, иа», – отозвался я. Хозяин приладил мне на спину мешки с солью и посмотрел на валявшийся у дороги велосипед: «Вообще‑то он теперь наш, Черныш, старина. Мы и куртки лишились и время потеряли. Но позарься мы на эту мелочь, всё добро, что мы сотворили, сойдёт на нет, верно?» – «Иа, иа». – «Ладно, доведём‑ка мы с тобой это доброе дело до конца: как говорится, провожаешь, так провожай до дома». Он поднял велосипед и, ведя его и погоняя меня – хотя погонять не было нужды, – вернулся в город к воротам больницы. «Эй, роженица, вот твой велосипед, у ворот оставляю». – «Иа, иа». Снова выбежали несколько человек. «Резвей шагай, Черныш, дружище, – скомандовал хозяин, вытянув меня вожжами по заду. – Шустрее давай, старина…»
У выбежавшей из пристройки Инчунь все руки были в муке. Глаза у неё загорелись, когда она увидела на руках у Ван Лэюнь красавицу‑девочку, и она потянулась к ней, приговаривая:
– Какая славная… Какая хорошенькая… Такая пухленькая, просто прелесть…
Ван Лэюнь передала ей ребёнка. Инчунь взяла девочку на руки, склонилась над ней, стала принюхиваться и прицеловывать, беспрестанно приговаривая:
– Какая ароматная… Как от тебя вкусно пахнет…
Не привыкший к такому чрезмерному вниманию ребёнок расхныкался.
– А ну быстро верни ребёнка! – прикрикнул на неё Лань Лянь. – Глянь на себя: волчица волчицей, любой расплачется.
– Ничего, ничего страшного. – Приняв назад девочку, Ван Лэюнь погладила её, побаюкала, та стала плакать всё тише, а потом и вовсе успокоилась.
Инчунь с извиняющимся видом отряхивала руки от муки:
– Вы уж простите… В таком виде, всю одежду ребёнку запачкала…
– Мы все из крестьян, какие тут осуждения, – сказал Пан Ху. – Сегодня специально пришли, чтобы выразить благодарность. Если бы не твоя помощь, брат, трудно представить, что было бы!
– Если бы только в больницу доставил, так ведь ещё одну ходку сделал и велосипед вернул, – расчувствовалась Ван Лэюнь. – Все врачи и медсёстры, как один, говорят, мол, днём с огнём не сыщешь такого славного человека, как брат Лань.
– Главное, осёл добрый, и бежал быстро, и вёз плавно… – смутился Лань Лянь.
– Верно, верно, и осёл добрый, – улыбнулся Пан Ху. – Да ещё такая знаменитость, прославленный осёл, прославленный!
– Иа, иа!
– Э‑э, да он, похоже, человеческую речь понимает, – хмыкнула Ван Лэюнь.
– Почтенный Лань, предложи я тебе в подарок что‑то ценное, это выглядело бы унижением, да и дружеские отношения полетели бы псу под хвост. – Пан Ху достал из кармана зажигалку и щёлкнул. – Трофейная, у американского «чёрта» взял. Держи на память. – А из другого кармана вытащил отливающий желтизной колокольчик. – А это мне на блошином рынке добыли, подарок ослу.
Герой войны подошёл ко мне, привязал колокольчик на шею и потрепал по голове:
– Ты тоже герой, получи награду!
Растроганный, я тряхнул головой, чуть не плача. – Иа, иа! – Колокольчик ответил переливчатым звоном.
Ван Лэюнь вытащила упаковку конфет и стала раздавать детям семьи Лань. Хучжу и Хэцзо тоже досталось.
– В школу ходишь? – спросил Пан Ху Цзиньлуна.
Тому не дал рта раскрыть бойкий на язык Цзефан:
– Нет ещё.
– Нужно в школу, учиться надо. В новом обществе, в новой стране молодому поколению, продолжателям революционного дела без грамоты никак нельзя.
– Наша семья в кооператив не вступила, мы единоличники, нас отец в школу не пускает.
– Что? Ещё единоличники? Такой сознательный человек, как ты, и ещё единоличник? Это что, правда? Почтенный Лань, так и есть на самом деле?
– Так и есть! – прозвучал в ответ зычный голос от ворот. Это был Хун Тайюэ, деревенский староста, секретарь партячейки и директор кооператива. В той же одежде, что и всегда, похудевший, но боевой хоть куда.
Широким шагом он вошёл во двор и протянул руку герою Пан Ху:
– Директор Пан, товарищ Ван, с Новым годом!
– С Новым годом, с Новым годом! – Во двор устремилась целая толпа, все поздравляли друг друга, но не так, как раньше: на устах у всех новые слова, время настало другое, и это проявлялось даже в таких мелочах.
– Директор Пан, мы тут собрались, чтобы обсудить создание кооператива высшего уровня, объединение нескольких кооперативов низшей ступени в окрестных деревнях в один большой, – заявил Хун Тайюэ. – Ты, как герой войны, мог бы выступить.
– Я не готов, – сказал Пан Ху. – Пришёл вот поблагодарить уважаемого товарища Ланя за спасение двух членов моей семьи.
– А чего тебе готовиться, выступи, как знаешь. Расскажи о своих геройских подвигах, и годится. Просим всем миром. – Хун Тайюэ первый захлопал, и аплодисменты раздались со всех сторон.
– Хорошо, выступлю так, без подготовки. – Пан Ху обступили, отвели под абрикосовое дерево, кто‑то поставил стул, но он отказался садиться и стоя громко начал: – Товарищи из деревни Симэнь, с праздником весны! В этом году праздник весны хорош, а в следующем будет ещё лучше. А всё потому, что под руководством коммунистической партии и товарища Мао Цзэдуна освободившееся крестьянство вступило на путь кооперации. Это светлый путь, и он всё ширится!
– Но есть и такие, кто упрямо идёт путём единоличного хозяйствования да ещё пытается соревноваться с нашим кооперативом, терпит поражение, но не желает признавать его! – перебил его Хун Тайюэ. И добавил: – Я о тебе говорю, Лань Лянь!
Все повернулись к хозяину. Опустив голову, он играл с подаренной героем войны зажигалкой. Клик – загорелся огонёк, клик, клик, клик. Хозяйка, сконфузившись, толкнула его локтем. Он вытаращился на неё.
– Ступай в дом!
– Лань Лянь – товарищ сознательный, – повысил голос Пан Ху. – Он вместе с ослом храбро вступил в схватку со стаей волков; опять же вместе с ослом спас мою жену. То, что он не вступает в кооператив, – временное непонимание, и заставлять его не следует. Я верю, что товарищ Лань Лянь непременно устремится вместе с нами по этому светлому пути.
– Лань Лянь, мы вот создаём кооператив высшей ступени, если и на сей раз не захочешь вступить, на колени перед тобой встану! – загремел Хун Тайюэ.
Хозяин отвязал вожжи и направился к воротам. На шее у меня позванивал подаренный героем войны колокольчик.
– Лань Лянь, так вступаешь или нет? – крикнул вслед Хун Тайюэ.
Хозяин уже вышел за ворота, но остановился и, обернувшись, сдавленным голосом бросил в сторону двора:
– Хоть на коленях проси, не вступлю!
ГЛАВА 9
Осёл Симэнь во сне встречает урождённую Бай. Выполняя приказ, ополченцы арестовывают Лань Ляня
Теперь, дружище, поведаю, что было в тысяча девятьсот пятьдесят восьмом. Об этом годе не раз рассказывал в своих произведениях этот паршивец Мо Янь, но всё чушь какую‑то, и веры его писанине немного. Мой же рассказ основан на личном опыте и имеет историческую значимость. В то время все пятеро детей в усадьбе Симэнь, в том числе и ты, были учениками второго класса коммунистической начальной школы дунбэйского Гаоми. Не буду говорить о большом скачке в металлургии,[80]об этих кустарных домнах повсюду, всё это не представляет интереса. Не буду поминать и коллективные столовые с кормёжкой из общего котла, колоссальные подвижки крестьян всего уезда – это всё вы сами пережили, и не стоит об этом распространяться. Не буду также рассказывать о роспуске целых районов и волостей, о преобразовании деревень в большие производственные бригады, когда за ночь во всём уезде создавали народные коммуны.[81]Об этом вы прекрасно знаете, и мой рассказ будет неинтересен. А я – осёл, осёл в хозяйстве единоличника, вот и хочу рассказать о тысяча девятьсот пятьдесят восьмом, годе очень необычном, и о случившихся тогда некоторых удивительных происшествиях – об этом ты готов слушать? Политики по мере сил будем избегать, но если всё же коснусь её, прошу извинить.
В ясную лунную ночь пятого месяца тёплый ветерок приносил с полей восхитительные запахи: зрелой пшеницы, камыша у воды, тамариска на песчаной гряде, срубленных деревьев… Ароматы радовали, но не настолько, чтобы заставить меня сбежать из дома этого вашего упрямого, не желавшего перемен единоличника. Сказать по правде, единственный запах, который меня притягивал, ради которого я, несмотря ни на что, перегрыз бы уздечку и убежал, был запах ослицы. Это нормальная физиологическая реакция здорового взрослого самца, и стесняться гут нечего. С тех пор как ублюдок Сюй Бао лишил меня одного яичка, я считал, что потерял способность к этому самому делу. Два остались, но мне казалось, что пользы от них никакой. Но в тот вечер они вдруг восстали ото сна, распалились, раздулись, колотушка под брюхом отвердела, будто железная, и раз за разом высовывалась, чтобы охладиться. Шум и суматоха в мире людей меня ничуть не трогали, перед глазами стояла ослица: стройная, с длинными тонкими ногами, ясными глазами, гладкой блестящей шкурой. Мне бы встретить и покрыть её, только это важно; остальное – дерьмо собачье.
Ворота усадьбы Симэнь уже сняли и утащили, вроде бы на топливо для плавильных печей, и чтобы обрести свободу, стоило лишь перегрызть уздечку. Вообще‑то несколько лет назад я перемахнул через эту стену, так что будь ворота на месте, я всё равно удрал бы, а тут их и вовсе нет.
Выбежав на улицу, я помчался туда, откуда тянуло этим сводящим с ума запахом. Вокруг много чего происходило, но мне было не до того: всё связано с политикой. Я выбежал за околицу и направился в сторону госхоза, где на полнеба полыхало зарево: это была самая большая в Гаоми домна. Как потом выяснилось, только там выплавляли настоящую сталь, потому что в числе собранных там талантливых людей, «правых элементов»,[82]которые проходили трудовое перевоспитание, нашлась пара инженеров, изучавших сталелитейное производство за границей.
Стоя у печей, эти инженеры деловито руководили работниками из крестьян, отправленными на выплавку стали. В языках пламени их лица отсвечивали красным. Десяток с лишним печей выстроились вдоль широкой «хлебной реки», Великого канала.[83]К западу от канала лежала деревня Симэньтунь, к востоку – земли госхоза. В большой канал несли свои воды две реки дунбэйского Гаоми. Там, где три потока сливались, на несколько десятков ли простиралась болотистая местность с зарослями камышей и тамариска, с песчаными отмелями. Поначалу деревенские с работниками госхоза не знались, но в те времена все в поднебесной были заодно, как великое войско на поле брани. На широкой дороге было полно повозок, запряжённых волами и лошадьми, тележек, которые тащили люди, – и все они были нагружены бурыми камнями, которые называли железной рудой; такие же камни тащили на себе ослы и мулы, камни волокли на спине старики и старухи, и даже дети. Потоки людей, повозок и животных двигались муравьиными цепочками по дороге и сливались у печей госхоза. Позже говорили, что большой скачок в металлургии не дал ничего, кроме горы производственных отходов, но это не так. Руководители уезда, смекнув, что к чему, всемерно привлекали инженеров из «правых», и сталь получалась нужного качества. Увлечённые мощным размахом коллективизации, члены народной коммуны на время забыли о единоличнике Лань Ляне, и несколько месяцев он был предоставлен самому себе. Не убранный вовремя урожай кооператива сгнил в поле, а он полностью собрал в срок всё зерно со своих восьми му и нарезал на ничейных пустырях несколько тысяч цзиней камыша, чтобы зимой, когда нет работы в поле, плести циновки на продажу. Забыв об этом единоличнике, все, конечно, забыли и о его осле. Поэтому, когда возить железную руду выгоняли даже худющих – кожа да кости – верблюдов, я, пышущий здоровьем осёл, мог вольно носиться вслед за волнующим мои любовные чувства запахом.
По дороге я обогнал немало людей и животных, в том числе пару десятков ослов, но самка с её призывным запахом канула бесследно. Поначалу густой и концентрированный, запах стал слабеть; он то появлялся, то исчезал, словно цель моя всё больше удалялась. Я надеялся не только на нос, но и на интуицию, и она подсказывала: не может быть, чтобы я двигался в неверном направлении. Должно быть, ослица, которую я ищу, тоже везёт на себе руду или тянет нагруженную повозку. А как иначе? В такие времена, при такой строгой организации и железной дисциплине – и чтобы ослица, самка скрывалась бы где‑то в течке? Перед тем как организовали народную коммуну, Хун Тайюэ орал на хозяина, осыпая его ругательствами: «Лань Лянь, так и эдак твоих предков, ты во всём Гаоми остался последний единоличник, плохой пример подаёшь! Погоди, вот управимся с этим, я до тебя доберусь!» А хозяин, спокойный, как дохлая свинья, которой кипяток не страшен, вздохнул чуть слышно: «Жду».
Я пересёк большой мост через канал, разрушенный десять с лишним лет назад во время авианалета и только недавно восстановленный, обежал вокруг пылающих домен, но ослицу так и не нашёл. При моём появлении оживились рабочие у печей. Они хоть и покачивались от усталости, как пьяные, но окружили меня с крюками и лопатами, задумав поймать. Куда там! Их и так шатало из стороны в сторону, при всём желании за мной не угнаться. А если и догнали бы, то не достало бы сил справиться. Они кричали на все лады, напуская на себя грозный вид, но напрасно. В свете пламени я казался ещё внушительнее, шкура поблёскивала чёрным шёлком – думаю, эти люди такого не видывали, им в жизни не встречался такой представительный осёл, как я. «Иа, иа». Я бросился на пытавшихся окружить меня, и они рассыпались во все стороны, одни повалились на землю, другие разбежались, волоча за собой железяки, как разгромленное и бегущее в панике войско. Нашёлся лишь один храбрец‑коротышка в шляпе из ивовых прутьев, он ткнул меня в круп железным крюком. Иа‑а, сукин сын, крюк‑то раскалённый, тут же донёсся запах горелого: оставил на мне клеймо, паршивец, не сотрёшь. Взбрыкнув пару раз, я рванулся из круга огненного света в темноту и похлюпал по грязи и мелководью в камыши.
От свежести камыша и исходящей от воды прохлады настроение постепенно наладилось, боль в крупе утихла, но не прошла. Болело посильнее, чем от волчьих укусов. Проваливаясь в мягкий ил, я забрёл в реку и попил. Вода неприятно отдавала лягушачьей мочой, в ней плавали крошечные существа – я знал, что это головастики. Гадость, конечно, но что поделаешь. Может, от них болеть меньше станет, будто лекарство какое принял. Я пребывал в совершенной растерянности, не зная, куда идти, и тут пляшущей на ветру красной нитью появился тот самый запах. Боясь вновь потерять его, я пошёл на него в надежде, что он приведёт к ослице. Пламя печей было уже далеко, лунный свет засиял ярче. На реке квакали лягушки, издалека то и дело доносились крики, гром барабанов и гонгов. Ясное дело, очередное истерическое празднование сумасбродами людьми какой‑нибудь придуманной победы.
Так я и следовал за красной нитью этого запаха, оставив далеко позади полыхающие до небес домны госхоза. Миновал погруженную в тишину заброшенную деревушку и ступил на узкую тропинку, с одной стороны от которой раскинулись пшеничные поля, а с другой вставала рощица белых тополей. Под леденящим лунным светом от перезрелой пшеницы веяло сухостью, а когда прошмыгивал какой‑нибудь зверёк, колосья ломались и зёрна с шорохом сыпались на землю. Серебряными монетками поблёскивали листья тополей. Но вообще‑то мне было не до красот лунного пейзажа, я замечал их лишь походя. И вдруг…
Волнующий запах стал густым, как вино, как мёд, как только что высыпанные со сковородки отруби, и красная нить в моём воображении превратилась в толстую красную верёвку. Проблуждав полночи, после бесчисленных мытарств я наконец нашёл свою любовь – так по стеблю добираются до арбуза. Я рванулся вперёд, но, сделав несколько шагов, вновь пошёл осторожной трусцой. Под лунным светом посреди дорожки сидела, скрестив ноги, женщина в белом. Ослицы не было и в помине. Но ведь вот он, сильный запах ослицы в течке, неужто за этим скрыт чей‑то хитроумный план или западня? Ведь не может от женщины исходить запах, сводящий с ума самца осла? Мучимый сомнениями, я осторожно приближался, и чем ближе, тем ярче вспыхивали воспоминания, связанные с Симэнь Нао. Из них, будто из искорок, разгорелась целая стена огня, ослиное восприятие померкло, и верх взяли человеческие чувства. Даже не видя её, я уже знал, кто она: от кого, кроме Симэнь Бай, может исходить запах горького миндаля? Жена моя, это ты, бедняжка!
Почему я так говорю о ней? Потому что из трёх моих женщин её судьба оказалась самой горькой. Инчунь и Цюсян вышли замуж за бедняков, их положение в обществе стало иным. Лишь ей с ярлыком «помещичьего элемента» пришлось переселиться в сторожку на родовом кладбище семьи Симэнь и выполнять непосильные для неё работы по трудовому перевоспитанию. Хижина глинобитная, тесная, крыша соломенная и низенькая. Годами жилище не знало ремонта, его продувало ветром, оно протекало под дождём и в любой момент могло обвалиться и похоронить под собой мою жену. Все «подрывные элементы» тоже вступили в народную коммуну и под надзором бедняков и низших середняков подвергались трудовому перевоспитанию. По заведённому порядку сейчас она – растрёпанная и грязная, в лохмотьях, больше похожая на восставшего из могилы духа, – должна бы вместе с остальными участвовать в перевозке руды или разбивать её большие куски под надзором Яна Седьмого и других. Почему же она, вся в белом, благоухающая, и здесь, в таком живописном месте?
– Я знаю, что ты пришёл, господин мой, я знала, что ты появишься, знала, что после всего лихолетья, насмотревшись на предательство и бесстыдство, ты вспомнишь о моей преданности. – Она словно говорила сама с собой и в то же время будто изливала мне самое сокровенное, уныло и горестно. – Господин мой, я знаю, что ты превратился в осла, но ты всё равно мой господин, моя опора. Господин мой, лишь когда ты обратился в осла, я ощутила в тебе родственную душу. Помнишь, в тот год, когда ты родился, мы виделись на праздник Цинмин?[84]Вы с Инчунь пошли в поля копать съедобные корешки и проходили мимо сторожки, моего приюта. Я как раз тайком подсыпала свежей землицы на могилы твоих родителей и на твою тоже. Ты подбежал ко мне и потянул розовыми губками за край одежды. Я обернулась и увидела тебя, такого милого ослёнка. Погладила по мордочке, потрепала ушки. Ты лизнул мне руку, и сердце вдруг так заныло, таким зашлось огнём, и горестно, и тепло. Глаза застили слёзы, и сквозь их дымку я увидела твои влажные глазки, в которых отражалась я сама, и разглядела в них то самое, знакомое выражение. Ах, господин мой, знаю, тебя несправедливо обидели. Бросила пригоршню земли на твою могилу и бросилась на неё сама, уткнувшись лицом в жёлтую землю и тихо всхлипывая. Ты легонько ткнул меня копытцем, я обернулась и снова увидела в твоих глазах то же выражение. Господин мой, я твёрдо верю, что ты переродился. Как же несправедливо обошёлся с тобой Яньло‑ван, вернув в мир людей в образе осла, любимый! Хотя, может, это был твой выбор, может, переживая за меня, ты решил сопровождать меня в личине осла. Возможно, Яньло‑ван хотел, чтобы ты переродился чиновным и благородным, а ты ради меня выбрал подлое ослиное состояние, о господин мой… Мне уже было не сдержаться, и я горько разрыдалась. В это время издалека донеслось пение рожков, грохот барабанов и гонгов. «Перестань плакать, – раздался за спиной тихий голос Инчунь, – люди вон идут». Инчунь совести не потеряла, у неё в корзинке под корешками были спрятаны бумажные деньги, думаю, она собиралась тайком сжечь их на твоей могиле. Я собралась с силами и перестала плакать, глядя, как вы с Инчунь торопливо удаляетесь в черноту соснячка. Через каждые три шага ты оборачивался, господин мой, через каждые пять останавливался, и я понимала, что ты испытываешь глубокие чувства ко мне… Толпа приближалась с грохотом барабанов, с кроваво‑красными знамёнами, с белыми как снег венками.[85]Это младшие школьники пришли вместе с учителями убрать могилы павших борцов. Моросил дождь, низко над землёй летали ласточки. Над могилами отливали красками зари цветы персика, волна за волной звучали песни, а твоя жена, мой господин, не смела и всплакнуть на твоей могиле… Господин мой, в тот вечер, когда ты разошёлся в деревенском правлении и укусил меня, все подумали, что ты взбесился. Лишь я поняла, что ты переживал за меня. Ценности нашей семьи давно уже откопали, откуда им взяться у Лотосовой заводи? Твой тогдашний укус, господин мой, я расценила как поцелуй. Хоть и неистовый, только таким он и запечатлелся в моём сердце. Благодарю тебя за него, господин мой, твой поцелуй спас мне жизнь. Увидев, что я вся в крови, они испугались, что я умру, и сразу отвели обратно домой. Домой, в ветхую сторожку рядом с твоей могилой. Я лежала там на отсыревших кирпичах маленькой лежанки и мечтала поскорее умереть, а после смерти обернуться ослицей, чтобы мы смогли составить любящую ослиную пару…
– Ах, Синъэр, Бай Синъэр, жена моя, любимая… – восклицал я, но изо рта вырывался лишь ослиный рёв. Из‑за ослиной глотки я ничего не мог сказать по‑человечески. Проклятое ослиное тело! Как я ни пытался поговорить с тобой, реальность безжалостна; сколько бы слов, выражавших самые глубокие чувства, ни рождалось в душе, звучали всё те же «иа, иа». Мне оставалось лишь поцеловать тебя губами, обнять тебя копытами, уронить тебе на лицо слёзы, ослиные слёзы, крупные, как самые большие дождевые капли. Я омыл тебе ими лицо, а ты лежала на тропинке, глядя на меня снизу вверх, тоже с глазами, полными слёз, и бормотала: «О господин мой, господин мой…» Зубами я содрал с тебя белое одеяние и стал покрывать поцелуями. Вспомнилась наша свадьба и ты, Бай Синъэр, застенчивая, с лёгким нежным дыханием, настоящая барышня из зажиточной семьи, образованная, умеющая вышивать два цветка лотоса на одном стебле,[86]декламировать наизусть «Стихи тысячи мастеров»…[87]