И он не отказал. Я хотел отправиться вместе с ним правду искать, но отец оставил меня ходить за телёнком. Мать вынула из стены спрятанные ценности. Видно, не до конца провели земельную реформу, если у неё ещё осталось «нечестным путём нажитое богатство». Продав их, отец выручил деньги на дорожные расходы и отправился сначала в город. Там он разыскал начальника уезда Чэня – того, что загубил нашего осла, – и попросил подтвердить своё право оставаться единоличником. Тот долго уговаривал его, но отец не поддавался и отстаивал свою позицию. «С политической точки зрения, ты, конечно, можешь оставаться единоличником, – сказал уездный. – Но я надеюсь, что ты передумаешь». – «Памятуя о судьбе того чёрного осла, ты, начальник, выписал бы мне охранную грамоту в том, что Лань Лянь имеет право оставаться единоличником. Повешу её на стену, и никто не посмеет критиковать меня». – «Эх, чёрный осёл… И правда славная была скотинка, – расчувствовался уездный. – Я тебе за него обязан, Лань Лянь, но такую охранную грамоту выписать не могу. Составлю‑ка я письмо, опишу твоё положение, и отправляйся ты с ним в отдел по работе с деревней провинциального комитета партии». И вот с этим письмом отец направился туда. Его принял заведующий отделом, который тоже стал уговаривать вступить в кооператив. Но отец отказался и попросил подтверждение права оставаться единоличником. «Если председатель Мао даст указание, что, мол, оставаться единоличником больше нельзя, тут же и вступлю, а не даст, то и не буду». Заведующий так впечатлился твёрдостью отца, что начертал на письме уездного: «Мы выражаем надежду, что все крестьяне станут членами народных коммун и встанут на путь коллективизации. Но если кто‑то не желает вступать в коммуну, это его право. Партийная организация низшего уровня не может заставлять вступать в коммуну против воли, тем более с использованием беззаконных методов».
Это письмо поистине было почти что императорский эдикт; отец поместил его в рамку под стекло и повесил на стену. Вернулся он из провинциального центра в прекрасном настроении. Мать с Цзиньлуном и Баофэн уже вступили в коммуну, и от изначальных восьми му, окружённых со всех сторон коллективными землями, осталось лишь три и две десятых – узкая полоска, похожая на дамбу посреди бушующего океана. Для пущей независимости отец отгородился в пристройке стенкой из кирпича‑сырца и прорубил отдельную дверь для входа.
Устроил новую печь и кан, там мы с ним и зажили. Кроме этого угла в пристройке у нас имелся навес для скота во дворе у южной стены. Ещё у нас, двух Лань Ляней, было три целых две десятых му земли, маленький вол, тележка с деревянными колёсами, деревянный плуг, мотыга, железная лопата, два серпа, лопата поменьше, вилы с двумя зубцами, а также железный котёл, четыре чашки для еды, два керамических блюда, ночной горшок, тесак для резки овощей, кухонная лопатка, керосиновая лампа и огниво.
Много чего не хватало, но всё понемногу появится. Отец потрепал меня по голове:
– Скажи по правде, сынок: и что тебе захотелось единоличничать вместе со мной?
– А здорово! – не задумываясь ответил я.
ГЛАВА 14
Рассерженный Вол Симэнь бодает У Цюсян. Хун Тайюэ радостно восхваляет Цзиньлуна
В апреле‑мае 1965 года, пока отец ездил в провинцию, Цзиньлун и Баофэн вместе с матерью вступили в коммуну. Во дворе усадьбы Симэнь устроили торжественную церемонию. Хун Тайюэ произнёс речь, стоя на ступеньках главного входа; грудь матери, Цзиньлуна и Баофэн украшали большие цветы из бумаги, красную ленточку привязали даже к нашему плугу. С большим воодушевлением выступил и мой старший брат Цзиньлун, он выразил твёрдую решимость идти по пути социализма. Брат был не очень‑то разговорчив и обычно помалкивал, а тут таким возвышенным слогом заговорил – прямо, как говорится, «бошаньский фарфоровый горшок – всего хватает».[97]Мне он стал ужасно противен. Я забился под навес и обнял тебя за шею, боясь, как бы не увели. Перед отъездом отец не раз наказывал: «Присматривай хорошенько за волом, сынок, с ним мы горя знать не будем, с ним сможем оставаться независимыми». Я дал отцу слово. Ну ты же слышал, как я давал обещание, помнишь? Я сказал: «Пап, ты езжай: раньше уедешь, раньше вернёшься, – а пока я здесь, вол никуда не денется». Отец потрепал тебя по голове там, где недавно стали пробиваться рога, и сказал: «Ну, вол, слушайся его. Пшеницу будем убирать только месяца через полтора, так что, если корма не хватит, пусть он выведет тебя попастись в луга. А как дождёмся восковой спелости пшеницы и зеленотравья, нам и горя мало». Я заметил, как разукрашенная красными цветами мать то и дело поглядывает в сторону навеса полными слёз глазами. Она не хотела идти на этот шаг, но выбора не было. А у Цзиньлуна, которому всего семнадцать, уже на всё есть твёрдое мнение; говорил он очень авторитетно, она его даже побаивалась. Я ощущал, что её чувства к отцу совсем не такие глубокие, как к Симэнь Нао. Она и замуж за него вышла, потому что деваться было некуда. И ко мне относилась не с такой теплотой как к Цзиньлуну с Баофэн. Отпрыски двух мужчин и такие непохожие. Но я всё же её сын, и она не могла не переживать. Мо Янь привёл к навесу целую ватагу школьников, и они принялись выкрикивать:
Два упрямца – стар и млад –
на отшибе жить хотят!
Колесо скрипит тележки,
вол‑кузнечик чуть плетётся,
А в коммуну – лучше раньше –
всё равно вступить придётся!
Меня охватывал страх, а ещё больше – возбуждение. Казалось, разыгрывается некий спектакль, в котором мне отведена второстепенная роль отрицательного героя. Персонаж хоть и отрицательный, но поважнее, чем все эти положительные. Я чувствовал, что пора выйти на сцену. Выйти во имя личности отца, чтобы поддержать его авторитет и доказать, что я не трус. Ну и конечно, чтобы показать во всём блеске тебя, нашего вола. Я вывел тебя из‑под навеса, полагая, что ты можешь сконфузиться, но ты не выказал страха. Вывел за тонкую верёвку, свободно болтавшуюся на шее. Упрись ты – мог бы вырваться, не пожелай следовать за мной – и я ничего не смог бы сделать. Но ты вышел даже с радостью. Все взоры обратились на нас, и я нарочно выпятил грудь и задрал нос, мол, вот какой я добрый молодец. Видеть себя со стороны я не мог, но по раздавшемуся смеху понял, что смотрюсь довольно потешно, этакий маленький клоун. Да и ты не к месту радостно мыкнул, вяло и негромко, сразу видно – телёнок ещё. А потом вздумал рвануться прямо к деревенскому начальству, расположившемуся у входа в дом.
Кто там был? Хун Тайюэ, Хуан Тун, Ян Седьмой. А ещё жёнушка Хуан Туна У Цюсян, она уже сменила Ян Гуйсян на посту руководителя женсоюза. Я натянул верёвку, чтобы не пустить тебя. Всего‑то и хотелось устроить тебе выход, чтобы посмотрели, какой у единоличника видный и красивый телёнок: пройдёт немного времени, и он может вырасти в самого славного вола во всей деревне. Но в тебе вдруг взыграла нечистая сила: дёрнул три раза – и потащил меня, как вертлявую макаку. Потянул посильнее – верёвка и оборвалась. С обрывком в руках я хлопал глазами, глядя, как ты мчишься прямо на начальство. Думал, ты на Хун Тайюэ или Хуан Туна нацелился, но ты – надо же – устремился прямо к У Цюсян. Тогда мне в голову не приходило, почему; теперь я, конечно, всё понимаю. На ней была красноватая кофта и тёмно‑синие штаны, блестящие от масла волосы кокетливо прихвачены пластмассовым зажимом в форме бабочки. Всё произошло внезапно, народ смотрел на происходящее, раскрыв рот и выпучив глаза, и прежде, чем кто‑то смог отреагировать, ты уже боднул Цюсян так, что она повалилась. Но ты на этом не успокоился, продолжал бодать её, а она с воплями каталась по земле. Потом поднялась на ноги и хотела было задать стрекача, но пока неуклюже переваливалась, как утка, своей толстой задницей, ты поддал ей ниже поясницы, и она, квакнув, как жаба, распласталась перед носом у Хуан Туна. Тот повернулся – и наутёк, ты за ним. Тут вперёд выскочил мой брат Цзиньлун. Он запрыгнул тебе на спину – какие ноги длиннющие! – обхватил тебя за шею и плотно прижался к хребту, как чёрная пантера. Ты брыкался, скакал, вертел головой, но сбросить его так и не смог. Тогда ты стал носиться по двору, и народ с криками разбегался в разные стороны. Цзиньлун схватил тебя за уши, залез пальцами в ноздри и заставил подчиниться. Тут налетели остальные, завалили тебя на землю и заорали наперебой:
– Кольцо ему в нос вставить надо! И охолостить быстрее!
– Отпустите моего вола, бандиты! – вопил я, лупя их обрывком верёвки. – Отпустите вола!
Мой брат Цзиньлун – тоже мне, брат называется! – по‑прежнему сидел у тебя на спине. Лицо бледное, глаза застыли, пальцы всё так же у тебя в ноздрях.
– Предатель! – злобно кричал я, охаживая его верёвкой по спине. – Убери руки, прочь!
Баофэн оттаскивала меня, не позволяя бить брата. Лицо раскраснелось, тоненько всхлипывает, а на чьей стороне – не разберёшь. Мать оцепенела, губы трясутся:
– Сынок, сынок… Отпусти его, ну в чём он провинился…
Гомон толпы перекрыл крик Хун Тайюэ:
– Быстро верёвку несите!
Старшая дочка Хуан Туна Хучжу опрометью метнулась в дом и вернулась, волоча верёвку. Бросила перед телёнком и отскочила в сторону. Её сестра Хэцзо, стоя на коленях под большим абрикосом, с плачем растирала грудь Цюсян:
– Мама, мамочка, всё хорошо…
Хун Тайюэ сам спутал передние ноги телёнка вдоль и поперёк и вытащил из‑под него Цзиньлуна. Ноги брата дрожали, ему было не выпрямить их. Лицо бледное, руки застыли. Все быстро отошли, остались лишь мы с телёнком. Мой телёнок, мой храбрец‑единоличник, как с тобой обошёлся предатель нашей семьи! Я похлопал его по крупу и воспел ему славословие.
– Симэнь Цзиньлун, ты чуть не убил моего вола, теперь ты мне заклятый враг! – Я прокричал это во весь голос. «Симэнь Цзиньлун» вместо «Лань Цзиньлуна» У меня получился нечаянно, но прозвучало это очень зло. Во‑первых, это прочертило границу между нами. Во‑вторых, это напомнило всем происхождение этого помещичьего сынка. В его жилах течёт кровь деспота‑помещика Симэнь Нао, между ним и вами ненависть к его убитому отцу!
Лицо Цзиньлуна вдруг побелело как бумага; он зашатался, словно от удара дубинкой по голове. В это время лежавший телёнок сумел встать. Я в то время, конечно, не знал, что ты – переродившийся Симэнь Нао, и тем более не ведал, какую бурю чувств ты переживал, видя перед собой всех этих людей – Инчунь, Цюсян, Цзиньлуна, Баофэн. И очень сложных чувств, верно? Ведь когда Цзиньлун ударил тебя – это же всё равно, что ударить собственного отца, не так ли? А когда я проклинал его, я ведь проклинал твоего сына, так? Как только ты разобрался в царящей в душе путанице? Сплошной хаос в душе, лишь ты один и мог что‑то прояснить.
– Я тоже не мог!
Ты встал, но голова у тебя кружилась, и ноги, судя по всему, затекли. Побуянил бы ещё, но передние ноги спутаны. Пошатываясь, ты попытался ступить пару шагов, чуть не упал и в конце концов остановился. Глаза налились кровью – понятно, от бушевавшей внутри ярости; о скрытом гневе говорило и учащённое дыхание. Из голубоватых ноздрей струилась тёмная кровь, из ушей тоже, только ярко‑алая. Одно ухо порвано – неужели Цзиньлун откусил? Я торопливо пошарил вокруг, но не нашёл этого кусочка. Проглотил его Цзиньлун, что ли? Чжоувэнь‑ван, которому скормили мясо его собственного сына,[98]несколько кусочков выплюнул, они обратились в кроликов и разбежались. Если Цзиньлун проглотил твоё ухо, считай, сын съел мясо отца, но выплюнуть его он уже не сможет, оно выйдет из него уже только дерьмом. И во что оно может превратиться после этого?
Ты стоял посреди двора, вернее, мы стояли посреди двора, не понимая, победили или потерпели поражение. Вот и думай, приняли мы унижение или покрыли себя славой. Хун Тайюэ похлопал Цзиньлуна по плечу:
– Молодец, парнишка. Первый день в коммуне и так себя проявил! Смелый, сообразительный, не растерялся в минуту опасности – вот такая молодёжь нам и нужна!
Личико Цзиньлуна зарделось, похвала явно взволновала его. К нему подошла мать, погладила по руке, потеребила за плечо. Лицо её выражало лишь одно: заботу. Но Цзиньлун этого не почувствовал, он отстранился и придвинулся к Хун Тайюэ.
Я вытер рукой кровь с твоего носа, кляня всё это сборище:
– Бандиты проклятые, вы мне за вола заплатите!
– Отца твоего нет, Цзефан, поэтому обращаюсь к тебе, – строго заговорил Хун Тайюэ. – Твой вол зашиб У Цюсян, и расходы на врачей нести вам. Отец вернётся, так ему и передай. Пусть вставляет волу кольцо, а если он поранит ещё кого из членов коммуны, мы его прикончим.
– Вы кого запугать хотите? – хмыкнул я. – Я вырос, потому что хлеб ел, а не потому что меня запугивали. Думаете, законов не знаю? Вол – это крупный рогатый скот, орудие производства, убивать его противозаконно, никакого права у вас на это нет!
– Цзефан! – строго прикрикнула на меня мать. – От горшка два вершка, как ты смеешь так разговаривать со старшими?
– Нет, вы слышали? – расхохотался Хун Тайюэ, обращаясь к собравшимся. – Здоров говорить, а? Знает даже, что вол – орудие производства! А теперь послушай, что я тебе скажу. Волы народной коммуны – да, орудия производства, а вол единоличника – орудие реакционного производства. Если вол коммуны боднёт кого, мы его, конечно, не тронем, это правда, но если это сделает вол единоличника, я тут же распоряжусь, чтобы его прикончили!
И он решительно рубанул рукой, будто зажатым в ней невидимым клинком снёс волу голову. А я‑то ещё маленький, отца рядом нет, сердце сжалось, язык не слушается, сил не осталось. Жуткая картина, как наяву: Хун Тайюэ заносит отливающий синевой широкий меч и отрубает моему волу голову. Но из груди вола тут же появляется новая голова, и так раз за разом. Хун Тайюэ отшвыривает меч и пускается наутёк, а я заливаюсь смехом…
– А паршивец‑то, похоже, свихнулся! – загудел народ, удивляясь, с чего бы мне смеяться в такой неподходящий момент.
– Каков отец, таков и сын! – безнадёжно заключил Хуан Тун.
Тут на него обрушилась пришедшая в себя У Цюсян:
– Тебе ли поганый рот раскрывать! Чуть что – сразу в кусты, голову как черепаха прячешь. Увидел, трус, что вол на меня попёр, так нет, чтобы выручать, наоборот, перед собой выпихнул. Кабы не Цзиньлун, висела бы я ни жива ни мертва на рогах этого бычка чёртова…
Все взгляды вновь обратились на брата. Да какой он мне брат! Впрочем, мы сыновья одной матери, а от отношений сводных братьев никуда не денешься. Но вот У Цюсян смотрела на него не так, как остальные. А её старшая дочка Хучжу вообще вся светилась от избытка чувств. Теперь‑то я, конечно, понимаю, что статью брат уже напоминал Симэнь Нао, и Цюсян углядела в нём своего первого мужчину. Всем плела, что её, служанку, насиловали, болтала о своей горькой судьбе и глубокой ненависти. На деле же всё было далеко не так. Такие мужчины, как Симэнь Нао, умеют укрощать злого духа в женщине, а своего второго мужа Хуан Туна она – я знал – ни в грош не ставила, за кучку собачьего дерьма почитала. Ну а у сияющей Хуан Хучжу это были первые проявления любви.
Видишь, Лань Цяньсуй – мне и Лань Цяньсуем называть тебя не с руки, – как вы с Симэнь Нао этот простой мир елдой запутали!
ГЛАВА 15
На речной отмели братья‑пастухи устраивают потасовку. Если мирские узы не разорваны, куда ни кинь – всюду клин
Как осёл привлёк всеобщее внимание деревенских, наделав шума в правлении, так и ты, потомок быка‑симментальца и коровы‑монголки, прославился скандалом на собрании, на котором принимали в коммуну мою мать вместе с Цзиньлуном и Баофэн. Одновременно с тобой прославился и мой сводный брат Симэнь Цзиньлун. Все своими глазами видели, какую ловкость и презрение к опасности он проявил, когда усмирял тебя, – просто герой, настоящий мужчина. Как потом призналась, став моей женой, Хуан Хэцзо, её сестра Хэчжу в него и влюбилась, когда он вскочил тебе на спину.
Отец ещё не вернулся из провинциального центра, кормить тебя дома стало нечем, и, помня наставления отца, я каждый день выгонял тебя попастись к отмелям на Великом канале. Ты много гулял в тех местах, когда был ослом, поэтому тебе всё было знакомо. Весна в том году выдалась поздняя, шёл уже четвёртый месяц, но лёд на реке ещё не растаял. На отмели шелестела сухая трава; там часто находили прибежище дикие гуси, нередко случалось вспугнуть диких кроликов, а то и заметить сверкающий мех лисы, которая искоркой мелькала в камышах.
Как и у нас в семье, корм в большой производственной бригаде иссяк, и они тоже выгнали на выпас всю свою скотину – двадцати четырёх волов, четырёх ослов и двух лошадей. Пастухами у них были скотник Ху Бинь и Цзиньлун. Мою сводную сестру Баофэн тогда послали на организованные провинциальным управлением здравоохранения курсы по родовспоможению, и она должна была вернуться первой в деревне акушеркой с образованием. И брату, и ей по вступлении в коммуну поручили важные дела. Ну да, скажете вы, то, что Баофэн отправили учиться на акушерку, можно назвать важным делом, но что важного в том, чтобы скотину пасти? Да, ничего особенного в этом нет, но Цзиньлуну вменили в обязанность ещё и учитывать трудодни. Каждый вечер в конторке производственной бригады он при свете масляной лампы старательно заносил в книгу учёта всё сделанное членами коммуны за день. Если держать в руках кисть не важно, что тогда считать важным? От теперешней значительности брата с сестрой мать ходила счастливая донельзя. А глядя вслед мне, когда я вёл за собой вола, лишь протяжно вздыхала. Ведь я как‑никак тоже родной.
Ладно, не буду болтать зря, расскажу о Ху Бине. Росточка небольшого, говорил он не как у нас, а с восходящей интонацией в конце фразы. Когда‑то был начальником почтового отделения коммуны, но за незаконную связь с невестой солдата срочной службы был осуждён на исправительные работы, а когда вышел, осел в Симэньтуне. Его жена Бай Лянь работала оператором деревенского телефонного узла. Пухлое, как фэньтуань,[99]личико, белые зубы, алые губы – просто кровь с молоком, – да ещё голосок звонкий, она поддерживала тесные отношения со многими кадровыми работниками из народной коммуны. У окна её дома стоял еловый столб, с которого в окно спускались восемнадцать проводов. Они соединялись с какой‑то штукой, похожей на туалетный столик. Когда я ходил в начальную школу, в классе было слышно, как она громко и протяжно выводит, как песню: «Алло, с кем соединить? С деревней Чжэнгунтунь? Минуточку… Чжэнгунтунь на линии». В часы безделья мы, дети, нередко пробирались к ней под окно и через дырки в оконной бумаге подсматривали, как она, нацепив наушники, одной рукой прикладывала к груди ребёнка, а другой втыкала или вытаскивала гибкие штыри в гнёзда на своём аппарате. На это волшебство и чудо мы готовы были смотреть целыми днями. Деревенские функционеры нас гоняли, но мы собирались там снова. Кроме работы Бай Лянь доводилось видеть и много чего для детских глаз не предназначенного. Видели мы и то, как кадровые работники коммуны, живущие в деревне, заигрывали с ней, притворяясь недовольными, как руки в ход пускали. Были свидетелями и того, как она звонким певучим голоском бранила на все лады Ху Биня. Понимали и то, почему дети Бай Лянь так не похожи друг на друга. Потом в окна вместо бумаги вставили стёкла, завесили изнутри занавесками – видеть уже ничего не увидишь, можно лишь прислушиваться к доносящимся из дома звукам. Ещё позже за окно провели провод под напряжением. Мо Яня однажды так ударило на подоконнике, что он заорал и надул в штаны. Когда я пытался оттащить его, меня тоже тряхнуло. Я тоже завопил, но в штаны не надул. После такой неприятности охотников подслушивать больше не находилось.
В войлочной шапке с наушниками, в защитных очках как у горняков, Ху Бинь ходил в потрёпанной армейской форме и засаленной армейской шинели внакидку, с карманными часами в одном кармане и таблицей телеграфных кодов в другом. Пасти скотину для него было настоящим унижением. Но кто ж его заставлял елду распускать? Отправив моего брата собирать разбредшихся волов, он садился у дамбы на солнышке и листал книжонку телеграфных кодов, бубня что‑то вслух. Почитает‑почитает, а потом со слезами на глазах всхлипывает:
– Ну не заслужил я такого! Не заслужил! За такую сущую малость – трёх минут не прошло – и никакого будущего!
Волы большой производственной бригады разбрелись по отмели. Отощавшие, рёбра пересчитать можно, с мёртвым волосом по всей шкуре. Но на приволье глаза у них горели, и с виду они были вполне довольны. Чтобы ты не затесался к ним, приходилось всё время удерживать тебя за верёвку. Я пытался вывести тебя туда, где трава посочнее, питательнее и вкуснее, но у тебя не еда была на уме. Ты тащил меня к реке, где торчали острые лезвия прошлогодних камышей с серебристо‑белыми макушками и мелькали чужие волы. Силёнками мне с тобой не сравниться, что и говорить, поэтому даже верёвка не помогала: ты шёл, куда заблагорассудится, и меня тащил за собой. К тому времени ты уже вымахал в почти взрослого вола, на лбу выросли синеватые рога, подобные остроконечным побегам бамбука, гладкие и блестящие, как яшма. К чисто детскому выражению в твоих глазах добавилось немало хитрости и угрюмости. Ты тащил меня всё дальше в камыши, и вскоре мы оказались рядом с волами бригады. Те задирали головы, ухватывая сухие листья с верхушек качающихся камышей, и хрустели ими так громко, будто стальные листы жевали. Так скорее жирафы едят, а не волы. Я заметил монголку с кривым хвостом, твою мать. Ваши взгляды встретились, она позвала тебя, но ты не откликнулся, а лишь недобро уставился на неё, как на незнакомку. Брат с кнутом в руке лупил по стеблям камыша, будто изливая сдерживаемую досаду. С тех пор как он вступил в коммуну, мы не разговаривали. Я решил, что сам, конечно, не стану заговаривать с ним, а если он попытается это сделать, не буду обращать на него внимания. В нагрудном кармане у него блеснула на солнце авторучка, и в душе поднялось чувство, которое трудно передать. Решение вести единоличное хозяйство вместе с отцом было непродуманным, это был минутный порыв. Я будто увидел, что на сцене не хватает актёра, вот желание сыграть эту роль и подвигло меня вызваться. Но чтобы играть роль, нужна сцена, а ещё больше – зрители. Сейчас у меня не было ни того, ни другого, я чувствовал себя одиноко и украдкой поглядывал на брата. Тот в мою сторону и не смотрел. Стоя спиной ко мне, он крушил трещавшие под его ударами камыши, и казалось, в руках у него не плеть, а шашка. Лёд на реке начинал таять, в трещинах на поверхности синела вода, которая отражала слепящий солнечный свет. На другом берегу раскинулись земли госхоза, и красные черепичные крыши множества иностранных домиков ярко контрастировали с глинобитными стенами и крытыми соломой крышами крестьянских дворов, демонстрируя самодовольную внушительность государственного хозяйствования. Оттуда доносился оглушительный рёв двигателей. Скоро начало весеннего сева, и механизаторы бригады проверяли и ремонтировали технику. Виднелись и развалины кустарных плавильных печей времён «большого скачка»: они походили на заброшенные неухоженные могилы. Брат перестал лупить по камышу и холодно бросил:
– Не надо бы тебе помогать злодею творить преступления, как говорится, «пособничать Чжоу в его жестоких деяниях»![100]
– А ты не очень‑то задавайся! – парировал я.
– Начиная с сегодняшнего дня буду ежедневно лупить тебя, пока не вступишь вместе с волом в коммуну! – Он всё так и стоял спиной ко мне.
– Лупить меня? – Глядя на него, этакого здоровяка по сравнению со мной, я струхнул, но постарался скрыть страх под вызывающим тоном: – Ха, попробуй! Так разуделаю, что хоронить будет нечего!
– Отлично, – усмехнулся он, повернувшись ко мне, – сейчас поглядим, как ты меня разуделаешь!
Кнутовищем он ловко сорвал у меня с головы шапку и бережно положил на сухую траву:
– Чтобы не запачкалась, а то мама расстроится.
А потом этим же кнутовищем огрел меня по голове.
Не сказать, что было очень больно: в школе я нередко ударялся о дверной переплёт, а бывало, получал по голове осколком кирпича или черепицы от одноклассников – гораздо больнее, чем от этого удара, но не приходил в такое бешенство. Теперь же, казалось, в голове грохочет не переставая; этот грохот мешался с гулом тракторов на другом берегу канала, перед глазами плясали искры. Недолго думая, я отбросил верёвку и кинулся на него. Он молниеносным движением увернулся и наградил меня вдогонку пинком в зад. Я растянулся в камышах, в рот чуть не угодила валявшаяся у самых корней змеиная кожа – её ещё называют выползком, она идёт на лекарства. Однажды у Цзиньлуна образовался на ноге нарыв, большой, с чайную чашку, и он вопил от боли на все лады. Матери подсказали одно средство: сделать яичницу со змеиным выползком, и она послала меня искать его в камышах. Я вернулся с пустыми руками, и мать изругала меня, сказала, что я ни на что не годен. На поиски со мной отправился отец. В глубине камышей мы нашли змеиную кожу, длинную, метра с два. Выползок был совсем свежий, а змея свернулась неподалёку и выбрасывала в нашу сторону длинный раздвоенный язык. Мать сделала яичницу из семи яиц, большую, золотистую, от дразнящего аромата аж слюнки текли. Я старался не смотреть на неё, но глаза сами косились в ту сторону. Он тогда ещё был добр ко мне и предложил: «Иди сюда, братик, давай вместе съедим». Но я отказался: «Нет, не буду. Это тебе надо вылечиться, не мне». И у него слёзы покатились в чашку… А теперь вот бьёт меня… Я зажал змеиную кожу зубами и, вообразив себя ядовитой змеёй, снова ринулся в атаку.
На этот раз увернуться ему не удалось. Я обхватил его за пояс, уткнулся головой в подбородок и хотел свалить на землю. Он же ловко просунул ногу между моими ногами и двумя руками ухватил за плечи, подпрыгнув на другой ноге и устояв. Я случайно бросил взгляд на тебя, симментальско‑монгольское отродье: стоишь себе спокойно в сторонке, с таким меланхоличным и беспомощным выражением, что я даже расстроился. Я тут бьюсь с твоим заклятым врагом, который откусил тебе кусочек уха и расковырял нос, а ты хоть бы помог. Всего‑то и нужно легонько боднуть его в поясницу, он и грохнется. А если посильнее, так вообще полетит вверх тормашками, а когда приземлится, я на него насяду, и он проиграл. Но ты даже не шевельнулся. Теперь‑то понятно, почему ты с места не двигался: это же твой родной сынок. Но ведь и я твой ближайший друг, всегда по‑доброму к тебе – и шерсть расчёсывал, и слепней отгонял, и слёзы по тебе лил. Тебе трудно было отдать кому‑то предпочтение – думаю, ты надеялся, что мы прекратим драку и разойдёмся, пожмём друг другу руки и будем, как прежде, любящими братьями. Ноги у Цзиньлуна путались в камыше, пару раз он чуть не упал, но пока прыгал, удерживать равновесие ему удавалось. Мои же силы иссякали, грудь была сдавлена. Я тяжело дышал, как вол, и уже запаниковал, когда острая боль пронзила уши: оказывается, он оставил мои плечи и вцепился в них. И тут же где‑то рядом раздался пронзительный, как у евнуха, голос Ху Биня:
– Вот так славно! Вот славно! Давай, лупи его, лупи!
Да ещё в ладоши захлопал. Я изнемогал от боли, Ху Бинь не давал сосредоточиться, а тут я ещё и отчаялся от того, что ты не приходишь на помощь. Цзиньлун оплёл мне левую ногу, я свалился на зад, а он надавил мне коленом на живот. Боль нестерпимая, казалось, вот‑вот в штаны надую. Не отпуская ушей, он прижал мою голову к земле. Глазам открылась небесная лазурь, белоснежные облака и слепящий солнечный свет. Потом нависло худое и вытянутое, угловатое лицо Цзиньлуна. Пробивающиеся усики над тонкими, плотно сжатыми губами, нос с горбинкой, мрачно поблёскивающие глаза. Этот тип точно не чистых китайских кровей – наверное, тоже полукровка, как мой бычок. Глядя на него, я мог представить, как выглядел Симэнь Нао, человек, которого я никогда не видел, однако много о нём слышал. Хотелось яростно выругаться, но он с такой силой налегал на уши, что натянувшаяся кожа на щеках не давала и рта раскрыть. Мне и самому было не разобрать, что из него вылетало. А он приподнимал мне голову и раз за разом вдавливал в землю:
– Вступаешь в коммуну, нет?
– Нет… Не вступаю… – Слова вылетали у меня как плевки.
– Отныне буду лупить ежедневно, пока не согласишься, причём каждый раз сильнее!
– Вот вернусь, всё матери скажу!
– А она мне и велела вздуть тебя!
– Со вступлением придётся подождать, пока отец вернётся!
– Ну уж нет, ты должен вступить до того, как он вернётся, и не один, вместе с волом!
– Отец так хорошо относился к тебе, а ты неблагодарностью отплатить хочешь!
– Поэтому в коммуну вас и тащу, это и есть выражение благодарности.
Пока мы с Цзиньлуном препирались, Ху Бинь ходил вокруг. В полном восторге он хватался за уши, тёр щёки, хлопал в ладоши и что‑то без конца бормотал. Этот гнусный тип, обладатель зелёного колпака,[101]много мнил о себе, а к другим питал лютую ненависть. Открыто выступать не осмеливался, а вот глядя, как мы, братья, мутузим друг друга, злорадствовал. Несчастья и страдания других действовали, как бальзам, на его охваченную мучениями душу. И тут мой бычок показал, на что способен.
Наследник симментальских и монгольских кровей, ты пригнул голову и так боднул Ху Биня под зад, что этот худосочный коротышка взлетел в воздух метра на два, как старая ватная куртка, и в силу земного притяжения рухнул под углом в заросли камышей с горестным воплем, который тянулся долго‑долго и как‑то криво, как хвост коровы‑монголки. Вскочив на ноги, он бестолково размахивал руками, так что камыши ходили ходуном и треск стоял. Мой бычок пошёл на него опять, и Ху Бинь взлетел снова.