Новая королева приступила к своим обязанностям уверенно и с явным удовольствием. «В девять утра явился лорд Мельбурн, — записала она в дневнике. — Конечно, я беседовала с ним наедине, как всегда буду поступать со своими министрами». С самого начала она поразила всех самообладанием и умением вести дела и обращаться с людьми — точнее, с подданными. Министры и лорды готовились жалеть бедную девочку, на плечи которой легла чересчур тяжелая ноша, а увидели твердость и самодисциплину, неведомые британским монархам со времен Вильгельма III.
Слово «наедине» в этот период часто встречается в дневнике Виктории. Она с огромной радостью освободилась от опеки матери, и одним из ее первых приказаний было перенести ее кровать из комнаты матери в ее собственную комнату. «Моя милая Лецен навсегда останется моей подругой, но никогда не будет мне советовать, и по-моему это правильно». Для роли советчика ей требовался кто-то другой. Дядя Леопольд предпочел остаться в Бельгии — «люди могут решить, что я хочу поработить тебя». Половина страны ждала, что она назначит премьером прославленного герцога Веллингтона, но она предпочла сохранить на этом посту Мельбурна, о чем писала дяде: «Позвольте рассказать вам, как я рада, что во главе моего кабинета стоит такой человек, как лорд Мельбурн. Я теперь вижусь с ним каждый день, и чем больше я вижу его, тем большее доверие к нему испытываю; он не только опытный и честный политик, но хороший и добросердечный человек, цель которого — трудиться для своей страны, а не для одной партии». Все же королева была еще слишком молода. Мельбурн верно служил вигам и окружил свою подопечную женами товарищей по партии. Ее мать в этот избранный круг не попала, и между ней и премьером закипела подковерная борьба.
Роман между Мельбурном и Викторией — одна из самых странных глав в истории английской монархии. Оба они нашли в другом то, чего им недоставало: юная королева — отца, которого у нее никогда не было, премьер — собственного ребенка, которого он не сумел найти в слабоумном сыне своей жены Каролины Лэм, больше известной как любовница лорда Байрона. Мемуарист Гревилль писал: «Не сомневаюсь, что он искренне любил ее, как родную дочь, которой у него не было, и даже больше; потому что у него была потребность любить, но не было никого в целом мире, кого он мог полюбить. Он нашел себя в воспитании, обучении и формировании самого интересного характера, какой только есть в мире».
Премьеру было тогда 58 лет. Многих ужасала сама мысль, что старый, дважды разведенный циник будет самым близким человеком для молодой и невинной королевы. Были и те, кто боялись, что он целиком подчинит ее себе: «Смотрите, чтобы он не стал королем», — писала герцогиня Кентская. Однако его доброта, ум, опыт были именно тем, в чем нуждалась королева. Он дал ей политическое образование, которого она не могла получить в детской Кенсингтонского дворца, и знания, которых было вполне достаточно для ее ограниченных полномочий. Ее не отпугивал даже витавший вокруг него ореол скандала — в конце концов, она была внучкой Георга III, который был в свое время влюблен в мать Мельбурна. Они проводили вместе много часов, беседовали, ездили верхом, собирали мозаики — и все это «наедине», не считая королевского спаниеля Дэша.
Коронация Виктории состоялась 28 июня 1838 года. Королеве уже исполнилось девятнадцать, и ее мать, так и не допущенная в совет, прислала ей в подарок издание «Короля Лира». Она ожидала коронации с трепетом, но верный Мельбурн сказал: «Когда вы будете там, вам понравится». Была сделана новая корона стоимостью тысяча фунтов, а вся коронация обошлась в двести тысяч. Англия содрогалась в «коронационной лихорадке», о которой Гревилл писал: «Не видел ничего похожего на состояние этого города. Население словно мгновенно выросло в пять раз: кругом неописуемый шум, волнение, сутолока; не отдельные толпы, а весь город, ставший толпой, галдящей, разинувшей рот и глазеющей на все, на что-нибудь или ни на что». Ночь перед коронацией Виктория провела без сна с чувством, «будто завтра случится нечто ужасное». Ее разбудил грохот ружейного салюта в ее честь, и от того же звука проснулась вдова Вильгельма IV, тут же пославшая Виктории записку со словами любви и ободрения. Толпы на улицах были больше, чем королева или любой британский монарх до нее когда-либо видели — население Лондона росло с каждым годом и составляло уже 2 миллиона; к концу викторианской эпохи оно достигло 6 миллионов.
Когда процессия достигла Вестминстера, королева вошла в разноцветный коридор, образованный лордами и их женами. Пажи помогли ей пробраться сквозь толпу и войти в церковь. Дальше начались неизбежные досадные случайности. Престарелый епископ Дарэмский все время запинался, и Виктории пришлось шепнуть кому-то из своей свиты: «Пожалуйста, подсказывайте, что я должна говорить. Они тут ничего не знают». Потом архиепископ Кентерберийский пытался надеть ей не на тот палец коронационное кольцо с рубином, и она едва не взвыла от боли. Когда пэры по одному подходили к ней для присяги, один особенно старый запутался в своих одеяниях и упал; когда он пытался подняться, королева сама сошла по ступеням вниз, чтобы помочь ему, что вызвало у многих слезы умиления. Даже Мельбурн не мог сдержать слез: «Мой замечательный лорд Мельбурн, который всю церемонию стоял рядом со мной, был в тот момент чрезвычайно тронут и подарил мне, можно сказать, отцовский взгляд». Когда длинная и сложная церемония закончилась, лорд подошел к ней и сказал: «Я должен поздравить вас с этим знаменательным днем. Вы все делали прекрасно, все вместе и в отдельности, и с таким вкусом; это то, что нельзя посоветовать, оно должно быть у самого человека».
Следующие месяцы стали в определенном смысле разочарованием. Конрой и герцогиня продолжали плести интриги. Виктория была недовольна попытками дяди Леопольда втянуть ее из «монархической солидарности» в династические конфликты в Испании и Португалии. Она все больше и больше зависела от Мельбурна и даже ревновала, когда он не мог встретиться с ней. Она очень боялась растолстеть и каждый день измеряла свой вес. Королева нервничала и часто была несправедлива; примером этого стало злосчастное дело леди Флоры Гастингс. Эта 32-летняя придворная дама, креатура Конроя, была не замужем и вдруг начала быстро полнеть. Баронесса Лецен, всегда готовая к самому худшему со стороны угнетателя ее любимицы, сообщила об этом королеве, и после совета с Мельбурном они решили, что Флора беременна от Конроя, которого называли не иначе как «дьявол во плоти». Когда скандал вышел за пределы дворца, Флора с неохотой согласилась на медицинское обследование, и доктор Кларк удостоверил ее девственность. Веллингтон советовал замять дело, и королева даже извинилась перед леди Флорой, но герцогиня и Конрой жаждали мести и развернули наступление на Викторию; историю подхватила пресса, осудившая «бессердечную королеву».
В разгар скандала Виктория оказалась в одиночестве — в январе 1839 года правительство Мельбурна потеряло поддержку парламента и ушло в отставку. «Состояние боли, тоски и отчаяния, в которое я погрузилась, легче вообразить, чем описать! — записывала она в дневник. — Все, все мое счастье ушло. Мирная, радостная жизнь разрушена, и милый лорд Мельбурн больше не мой министр. Я очень сильно плакала». Мельбурн, первый из десяти пережитых Викторией премьеров, посоветовал ей утвердить в качестве его преемника лидера тори Роберта Пиля, хотя он ей и не нравился. По обычаю, придворные дамы должны были принадлежать к партии, находящейся у власти, но королева не хотела отказываться от тех, к кому она привыкла. Тогда Мельбурн сказал ей: «Ваше Величество, лучше понадейтесь, что вас покинут только те домашние, что связаны с политикой». Когда Пиль явился к ней за утверждением, «я сказала, что не могу отпустить никого из моих дам и даже вообразить такого. Он спросил, значит ли это, что я хочу оставить всех. „Да, всех“, — сказала я». Несерьезный, в сущности, вопрос вызвал кризис. Пиль в создавшейся ситуации смог только отказаться от поста. Королева была в восторге — ведь это должно было вернуть ее любимого Мельбурна. Однако ее действия мгновенно вызвали ропот в обществе, отвыкшем от королевского своеволия. Гревилл писал: «Наши учреждения подвергаются серьезному испытанию, когда из-за каприза девятнадцатилетней девушки рушится целое министерство. Простая причина этого заключена в том, что королева не в силах пережить мысль о расставании с лордом Мельбурном, который для нее — все. Ее чувства сексуальны, хотя она не сознает этого, и, хотя и неосознанные, они достаточно сильны, чтобы опрокинуть все мудреные рассуждения».
Упрямая и неуступчивая Виктория воображала, что одержала победу, особенно когда ненавистный Конрой наконец покинул Англию. Но она лишилась значительной доли популярности, а худшее было впереди: в июле леди Флора умерла — как потом выяснилось, от рака кишечника. Виктория винила себя в ее смерти, а авторитет ее упал так низко, что она считала удачным тот день, когда во время прогулки в Гайд-парке не слышала «злобного шипения». Казалось, что положение может исправить только замужество. Мельбурн и дядя Леопольд осторожно намекали королеве на это, но она сочла это «шокирующей альтернативой. Во всяком случае, это не будет решением еще два или три года». Однако в октябре дядя уже привез в Англию найденного им жениха, принца Альберта Саксен-Кобургского. Виктория уже видела его раньше, но не особенно впечатлялась. Теперь все изменилось: «Альберт совершенно очарователен и так замечательно красив — дивные голубые глаза, благородный нос, красивый рот с тонкими усиками и маленькими, едва обозначенными бакенбардами, прекрасная фигура — широк в плечах, но с тонкой талией. Мое сердце просто провалилось куда-то».
Они ездили верхом, они танцевали, они без конца говорили, они играли ни пианино в четыре руки. Виктория сказала Мельбурну, что, кажется, изменила свои взгляды на замужество, но он посоветовал ей недельку поразмыслить. Естественно, что он не восторгался Альбертом так сильно и писал лорду Джону Расселу: «Не знаю, можно ли подобрать что-нибудь лучше. Он кажется вполне подходящим молодым человеком, хорошо выглядит, а что до характера, то мы всегда сможем на него повлиять». Виктория не смогла выдержать неделю. 15 октября, через пять дней после приезда Альберта в Англию, она первая сделала ему предложение. «Я сказала ему, почему я хотела видеть его — и что я буду совершенно счастлива, если он согласится с моим пожеланием». Альберт, которого дядя Леопольд уже несколько лет склонял к женитьбе, одобрил невесту, о чем писал другу: «Думаю, что я буду совершенно счастлив, поскольку Виктория обладает всеми качествами, могущими обеспечить семейное счастье, и, кажется, привязалась ко мне всем сердцем». Невеста была настроена куда романтичнее, о чем красноречиво свидетельствует дневник: «Мы целовались снова и снова, и он говорил мне: „О моя дорогая, моя малышка! Я так тебя люблю, что не могу выразить“. Какие это были сладкие мгновения! Мы так нежно сидели рядышком на голубом диванчике; никакие другие влюбленные не были счастливее нас».
Альберт вернулся домой, чтобы приготовиться к женитьбе, и Виктория осталась наедине с прежней враждебностью. Англичане не желали, чтобы их королева выходила за захудалого немецкого принца, — это казалось им оскорблением нации. Парламент урезал его предполагаемое содержание до 30 тысяч фунтов и отказал в титуле лорда; злобный старик Камберленд гордился своим превосходством над ним. Были и другие нехорошие признаки: Альберт оказался чрезмерным пуританином, который счел английский двор «аморальным» и доверял только собственным придворным, привезенным из Германии. Он даже отверг двух подружек невесты под тем предлогом, что их матери были любовницами Георга IV. Это было явным признаком окончания того, что королева называла «мирной, радостной жизнью».
Бракосочетание началось с проблем. Пересекая Ла-Манш, Альберт попал в шторм и простудился; Виктория тоже кашляла от непрерывно льющего дождя. Но потом все прошло удачно. На Виктории было белое атласное платье, бриллиантовое ожерелье и серьги и сапфировая брошь — подарок жениха. Позже она писала дяде Леопольду: «Я в самом деле не думаю, что кто-нибудь в мире может быть счастливее меня. Он настоящий ангел, и меня очень трогают его доброта и внимание ко мне. Мне достаточно глядеть в эти дорогие глаза, в его сияющее лицо, чтобы восхищаться им. Для меня будет величайшим удовольствием видеть его счастливым. Если оставить в стороне мое громадное личное счастье, вчерашняя церемония была самым волнующим и радостным из пережитых мной событий; толпам не было конца и в Лондоне, и на всем пути». Но самое сокровенное она приберегла для дневника: «Сегодня — последняя ночь, когда я сплю одна».
Первая неделя брака показалась обоим очень счастливой, о чем тоже поведал дневник: «12 февраля. Уже второй день с момента нашей свадьбы. Я чувствую себя еще более счастливой, чем прежде. Мы оба сидим в маленькой гостиной, он за одним столом, я за другим, и пытаемся писать — я дневник, а он письмо, — но все время сбиваемся на разговор». Однако вскоре в их отношения вмешалась политика. Виктория быстро дала понять, что вышла замуж «как женщина, а не как королева». Немецкие придворные, которые рассчитывали занять должности при короле Альберте, быстро разочаровались, а самому молодому принцу быстро надоело заниматься только танцами, конными прогулками и писанием писем бесчисленным родственникам. Но Виктория обсуждала важные дела с Мельбурном, с Лецен и никогда с ним; когда он обижался, она переводила все в шутку. К удивлению королевы, Мельбурн встал на сторону Альберта и приставил к принцу своего собственного секретаря Энсона, чтобы ввести его в курс государственных дел. На помощь принцу пришли два события. Сначала королева забеременела; потом, в июне 1840 года, на нее было совершено покушение. Предполагаемого террориста, сумасшедшего юношу восемнадцати лет с ножом в кармане, заблаговременно обезвредили. Однако встал вопрос о возможности регентства; Веллингтон, чей авторитет был непререкаем, заявил, что регентом может быть только Альберт.
В ноябре королева благополучно родила дочь Викторию — первую из ее девяти детей, в будущем мать главного врага Англии, немецкого кайзера Вильгельма. «Не волнуйся, — утешала она мужа, — следующий будет принцем». Сперва она не уделяла особого внимания дочери, поскольку переживала тяжелую утрату: умер ее спаниель Дэш. Она сама написала ему эпитафию: «Был предан без эгоизма. Был храбр без злобы. Был верен без хитрости». Это могло относиться и к лорду Мельбурну, который в мае 1841 года уже окончательно покинул пост премьер-министра, уступив его Пилю. Он отнесся к этому с обычным спокойствием: «Никто не любит уходить, но для меня это неплохо — я порядком устал и нуждаюсь в отдыхе». Он действительно был верен королеве без хитрости и напоследок советовал ей больше доверять Альберту.
Англичане постепенно полюбили принца, который был красив, сдержан и немногословен. У него оставался лишь один недоброжелатель: баронесса Лецен, которую он называл «желтухой» или «домашним драконом, изрыгающим пламя». Она сохраняла сильные позиции при дворе, и именно ей были доверены воспитание и здоровье маленькой Виктории. Однако скоро принцесса серьезно заболела и попала в руки доктора Кларка — «героя» дела Флоры Гастингс. Видимо, у него были своеобразные методы лечения, поскольку Альберт в сердцах писал жене: «Доктор Кларк неправильно лечит девочку и травит каломелью, а вы морите ее голодом. Я ничего не могу с этим поделать; забирайте ее и делайте все, что хотите, но если она умрет, это будет на вашей совести». Такая суровость возымела действие. Виктория обратилась к барону Штокмару, и тот признался, что Альберт жаловался ему: «Она не слушает меня, а сразу входит в раж». В конце концов королева уступила супругу и позволила ему отослать Лецен в Германию и перестроить структуру двора. Порядка стало больше, и как-то сразу пропали поводы для разногласий с Пилем.
В ноябре 1841 года Виктория предъявила стране и мужу крупного здорового младенца мужского пола, который был окрещен Альбертом-Эдуардом. Все четыре сына королевы имели в составе своих имен имя отца, и она хотела бы, чтобы то же делали все их потомки — а их было немало. В последующие годы дети рождались один за другим, и в конце концов дворец стал им тесен. Тогда Альберт стал подыскивать место, где семья могла бы жить вместе вдали от дворцовой суеты, и нашел его в усадьбе Осборн-Хаус на острове Уайт. Сатирики того времени вдоволь поиздевались над дорогостоящей плодовитостью королевы, но после расставания с Мельбурном и Лецен жизнь супругов стала почти идиллической. Альберт занялся образованием жены; он сам хорошо разбирался в искусстве и был неплохим музыкантом, другом композитора Мендельсона. Из их тщательно распланированного семейного счастья и выросла та система строгих моральных ограничений, которую назвали «викторианством». Ее идеалом были мудрый отец, любящая мать, почтительные сыновья и невинные дочери, которые выходят за молодых приятных людей и воспроизводят всю схему заново. Недостаток системы заключался в том, что ее пытались привить в условиях капитализма, который как раз вступил в свою самую уродливую фазу, описанную Марксом. Большинство англичан жило в бедности, женщины и дети по 12 часов трудились на тяжелых работах, люди жили в грязи, без всяких моральных принципов. Поэтому система была изначально основана на несправедливости.
Викторианское воспитание испортило жизнь многим, начиная с принца Эдуарда, или «Берти», которого в детстве подвергали с современной точки зрения настоящим мучениям. Общество было опутано неписаными запретами больше, чем во времена пуританства. Неприличными становились не только отдельные слова, но и целые области жизни. Викторианские леди и джентльмены исповедовали принцип: «Делай, что хочешь, только без огласки». В 70-е годы нашумело дело полковника Бейкера, который оказался в купе с симпатичной девушкой и дал волю рукам. Все было тихо, пока он не произнес вслух несколько нежных слов. Девушка сразу подняла шум, бедного офицера разжаловали и посадили в тюрьму. Возмущенные англичанки писали в газеты, что одно пребывание Бейкера в Англии наносит оскорбление всем женщинам, что «уже само произнесение его имени — грубая непристойность. Необходимо поэтому запретить говорить о нем». «Неназываемым» (unmentionable) стало не только нижнее белье, но и все, что так или иначе выходило за рамки викторианской морали.
Впрочем, никто не вводил викторианство насильно. Даже суровое воспитание принца объяснялось прежде всего боязнью Виктории, что он вырастет похожим на ее ганноверских родичей. Королева и сама была типичной представительницей Ганноверского дома, чувственной и сентиментальной, — однако все ее чувства были сосредоточены на Альберте. Принц же был куда меньше очарован своей супругой, чем она им, и обычно мог заставить ее действовать в нужном направлении. Одним из тех, кто выиграл от этого, стал премьер Роберт Пиль. Благодаря влиянию принца этот бывший враг Виктории стал пользоваться почти таким же ее доверием, как раньше Мельбурн. Цели сэра Роберта стали теперь целями королевы, будь то борьба против «гомруля» (самоуправления Ирландии) или отмена «хлебных законов». Десятилетиями правительства тори охраняли Британию от дешевых импортных товаров, что позволяло местным производителям поддерживать высокие цены — прежде всего на пшеницу и другие зерновые. Виги все эти годы выступали адвокатами свободной торговли; в 1845 году спор усилился из-за «Великого голода» в Ирландии. Из-за неурожая картофеля вымерло более миллиона жителей «зеленого острова», а столько же уехало в Америку, образовав там многочисленную ирландскую диаспору. По всей стране развернулось движение за отмену «хлебных законов». Пиль не мог не видеть справедливости его оппонентов и выступил за свободную торговлю; тогда коллеги по партии вынудили его подать в отставку.
Виктория переживала так же искренне, как после ухода Мельбурна. Она утвердила назначение премьером вига Джона Рассела, но повела себя так же упрямо, как вначале с Пилем. Она вместе с Альбертом решительно выступила против назначения министром иностранных дел лорда Пальмерстона, который был известен своеволием и воинственными настроениями. Теперь этого изобретателя «дипломатии канонерок» собирались сделать ответственным за войну и мир в стране, где канонерок (и других военных кораблей) было больше всего в мире. Королева, всегда панически боявшаяся общеевропейской войны, потребовала убрать Пальмерстона из списка, и Рассел, пожав плечами, вернул «чашу с ядом» Пилю. Сэр Роберт тут же сумел провести отмену «хлебных законов», и цены на хлеб резко упали; но оппозиция ему была так сильна, что в июне 1846 года он окончательно ушел в отставку.
На этот раз Виктория смирилась с неизбежным и приняла лорда Рассела вместе с Пальмерстоном. Как королева и боялась, последний стал проводить предельно независимую политику. По соглашению Англии с Францией испанская королева Изабелла, которая, как и Виктория, взошла на престол незамужней, должна была срочно выйти замуж, и Пальмерстон подобрал ей угодного англичанам кандидата — очередного саксен-кобургского принца. Король Франции Луи-Филипп, увидев в этом «коварство Альбиона», тут же выдал Изабеллу за старого импотента герцога Кадисского, а ее наследницу Фернанду просватал за своего сына. Это было плохим началом карьеры нового министра, и Виктория высказала ему это в приступе чисто ганноверского гнева. Однако события стали развиваться совсем по другому сценарию. Наступил 1848-й — великий год революций. В марте Луи-Филипп с семьей появился в Лондоне, изгнанный из своей страны; тогда же Англия приняла другого беглеца — некогда всесильного австрийского канцлера Меттерниха, которого называли «жандармом Европы».
Революционный пожар охватывал одну страну за другой, и Виктория всерьез опасалась, что он доберется до Англии. Так и случилось, только все происходило по-английски. Требовали не смены власти, не «фонарей для аристократов», а всеобщего избирательного права. В то время право голоса было ограничено имущественным цензом, что отстраняло рабочий класс от участия в выборах. Рабочие и стали главной силой «чартизма» — движения за хартию о правах избирателей.
В апреле лорд Рассел сообщил королеве, что чартисты готовятся к маршу на Лондон. Многие еще помнили «Питерлоо» — кровавое подавление войсками герцога Веллингтона рабочих выступлений в 1819 году. Теперь в столицу стянули 150 тысяч полицейских, а королеву и ее мужа для безопасности отправили в Осборн. Виктория драматически писала дяде Леопольду: «Я никогда не была спокойнее и не нервничала меньше. Великие события делают меня тихой и спокойной. Но я чувствую, что повзрослела и стала серьезнее, и будущее представляется мне очень мрачным». Но ее опасения не сбылись: и великий марш на Лондон, и весь чартизм свелись к мирным петициям и переросли в упорную, постоянную борьбу за улучшение избирательного закона. Во всей Европе революция была подавлена, и только в Англии она продолжалась и в конце концов добилась успеха.
В конце 1848 года умер старый и почти забытый Мельбурн. Пальмерстон, который был с ним, писал королеве в Осборн: «Я погрузился в меланхолию, наблюдая постепенное угасание светильника жизни того, кто был не только отмечен блестящими талантами, первоклассным умом и искренними чувствами, но и глубокой любовью к Вашему Величеству, которая делала его самым преданным подданным из всех, служивших когда-либо короне». Однако Виктория уже позабыла своего «дорогого лорда», как и многих после него. В письме к дяде Леопольду она только вскользь упомянула о смерти Мельбурна и тут же перешла к насмешкам над Пальмерстоном. Королева вообще была смешлива, и с возрастом это свойство только усиливалось. Как-то скульптор Гибсон, лепивший ее бюст, пытался измерить ей рот, но не смог, поскольку она все время смеялась. Виктория обладала своеобразным чувством юмора; ее шутки были тонкими и не всегда приличными — во всяком случае, в «викторианском» понимании. Много позже, когда ее внучка в глубоко декольтированном платье отправилась на свой первый бал, королева посоветовала ей: «Вставь-ка спереди розу, а еще лучше две. Эти гвардейцы такие высокие».
В 1849 году состоялся первый визит королевы в Ирландию. Она была искренне потрясена страданиями голодающих, но проявила характерное для того времени лицемерие. Во время высадки в Кобе, который в ее честь был переименован в Куинстаун, ее приятно удивил прием: «Поддерживался самый строгий порядок, несмотря на громадное количество народа. Я никогда не видела более забавной толпы, которая шумела сверх всякой меры, болтала, прыгала и даже визжала. Было много войск, и все представляло собой чудесную сцену». Действительно, только с помощью войск можно было обеспечить такие «чудесные сцены» в стране, где миллионы жителей погибли или стали беженцами из-за английского упрямства и жадности.
Последующие месяцы были целиком заполнены борьбой с Пальмерстоном. После 1848 года прежний порядок в Европе, основанный на «Священном союзе» монархов, рухнул, и никто не знал, что придет ему на смену. Виктория и Альберт не питали особого сочувствия к деспотизму и скорее поддерживали либералов, но родственные связи чуть ли не со всеми царствующими домами вынуждали их проявлять «монархическую солидарность». При этом у них всегда были поводы поспорить с действиями министра иностранных дел. Когда Альберт поддерживал объединение Германии, Пальмерстон собирался закрепить раздел страны путем передачи Дании Шлезвиг-Гольштейна. Когда Пальмерстон, напротив, выступал за объединение Италии, царственная пара обвиняла его в попытках расколоть Австрийскую империю, которой принадлежала значительная часть Италии. Еще в начале 1848 года королева сказала лорду Джону, что не может больше терпеть капризов министра. Ее неприязнь к нему была не только политической, но и личной; в ее чисто женском сознании Пальмерстон ассоциировался с порочным миром ганноверских родственников. При дворе его заслуженно прозвали «Купидоном», и королева безжалостно изгнала одну из своих придворных дам за чересчур близкое знакомство с министром.
В начале 1849 года Пальмерстон финансировал сицилийских заговорщиков, пытавшихся свергнуть короля Неаполя Фердинанда. Виктория была разгневана и в очередной раз пыталась сместить неугодного министра, но он устоял. На следующий год с португальским евреем доном Пасифико, подданным Англии, грубо обошлись в Греции; Пальмерстон потребовал извинений и, не получив их, послал к греческим берегам британскую эскадру. «Легкомыслие этого человека просто невероятно!» — воскликнула королева, но на слушаниях в парламенте Пальмерстон произнес пылкую речь и сразу стал национальным героем. Он напомнил, что вся Европа погружена в пучину гражданских войн и одна Англия пребывает в мире. «Мы показали, что свобода совместима с порядком; что свобода личности неотделима от уважения к законам». Англия, по его мнению, была «страной, где любой человек из любого класса имеет возможность подняться по социальной лестнице — не обманом и несправедливостью, не насилием и беззаконием, но упорным и добросовестным трудом». Обрисовав эту радужную картину, он спросил парламент — разве не правильно, что «как римлянин древних времен защищал себя от бесчестия одной фразой „Я — гражданин Рима“, так и британский подданный, где бы он ни был, знает, что зоркий глаз и сильная рука Англии охраняют его от несправедливости и насилия».
Виктория и Альберт посоветовались с бароном Штокмаром и вместе составили меморандум лорду Расселу. Это была одна из последних попыток пересмотра отношений между английским монархом и его кабинетом. Королева хотела от своего министра иностранных дел одного: «Чтобы он твердо знал, чего он хочет в каждом случае, чтобы и королева знала, на что она дает свою монаршую санкцию, и чтобы эта санкция не была после отменена или изменена министром; такие действия она вправе рассматривать как отсутствие искренности в отношении короны и использовать свое конституционное право путем увольнения этого министра». Пальмерстон отправился к Альберту и мастерски изобразил смирение и раскаяние; однако борьба продолжалась. В 1851 году венгерский патриот Лайош Кошут, боровшийся против Австрии, бежал в Турцию. Австрийцы уже почти добились его выдачи, но тут Пальмерстон вдруг решил спасти Кошута и послал в Босфор свои любимые канонерки. Благодарный Кошут явился в Англию, но королева — опять-таки из «монархической солидарности» — запретила Пальмерстону принимать его. Обиженный министр заявил, что вправе сам решать, кого принимать в собственном доме, но тут премьер возразил, что «в данном случае недопустимо отделять личные интересы от государственных», и Пальмерстону пришлось подчиниться.
Но через несколько недель его загнали в угол, из которого он уже не смог выбраться. В декабре 1851 года принц Луи Наполеон совершил во Франции переворот и вскоре провозгласил себя императором. Пальмерстон, не советуясь ни с кем, послал ему свои поздравления вместе с обещанием поддержки. Его пригласили за объяснением в палату общин, но Рассел, который сам начал бояться непредсказуемого министра, не хотел допускать повторения истории с доном Пасифико и уволил его в отставку. Дизраэли вспоминал, что Пальмерстон сидел, обхватив голову руками, «как лиса в капкане». Однако опытный политикан просто сменил партию, стал ярым вигом и готовился к новому броску во власть.
Главную тяжесть борьбы с министром вынесла на своих плечах Виктория, поскольку Альберт был занят другими делами. Он возглавлял комитет по организации Всемирной выставки, намеченной на следующий год. В громадном стеклянном сооружении, вскоре названном Хрустальным дворцом, должны были быть представлены величайшие чудеса, созданные природой и человеческим трудом. Выставка стала самым ярким проявлением оптимизма XIX века, его наивных представлений о власти человека над природой, об облагораживающей роли воспитания и искусства, о «цивилизаторской миссии» европейцев. Однако у нее нашлись и противники — купол Хрустального дворца сравнивали с Вавилонской башней и предрекали ему ту же участь, а защитники нравственности боялись, что выставка привлечет толпы пьяных и разнузданных хулиганов со всей страны. Даже сам премьер выразил опасения, что стекло дворца может потрескаться от пушечного салюта.