Она ни с кем ни виделась и никуда не выходила, равнодушно относясь к попыткам некоторых соседей кричать нам через калитку что‑то оскорбительное. Слабая безучастная усмешка трогала ее губы. Пока было лето и солнце не скупилось на тепло, она любила целыми днями сидеть под старой кантиной, щурясь и подставляя лучам свое измученное худое лицо. На нас она не обращала никакого внимания и заботилась лишь о том, чтоб мы были сыты. Зато к собственному внешнему виду она относилась очень тщательно: гладила несколько своих платьев, крахмалила кружева, на ночь натиралась какой‑то белой смесью и ни за что не хотела быть похожей на крестьянку. За это ее в насмешку стали называть синьорой.
Возможно, она надеялась, что еще сможет вернуться в цветущий, великолепный город Флоренцию, в тот шикарный ослепительный мир, где она по воле судьбы столько лет была королевой и где все вертелось в бешеном, веселом, зажигательном танце, веселье, музыке и откуда судьба изгнала ее неожиданно и безжалостно.
– Деревня пойдет мне на пользу, – сказала она как‑то, – о, здесь я вылечусь…
Действительно, к концу лета ей стало как будто легче. Она повеселела. Мы тоже заметили, что она меньше и легче кашляет, и на платках, которые она прижимает к губам, стало меньше пятен крови. Я знала, что мать больна чахоткой, а эту болезнь считали в нашей деревне страшной и неизлечимой. Но тут дело словно бы шло на поправку. Мать стала разговорчивей, поговаривала, что продаст и нашу мебель, и всю усадьбу и увезет нас во Флоренцию.
– Ты не представляешь, что это за город, Ритта! Это мечта, это сказка, это самое прекрасное в мире… Здесь, в этих домах, я задыхаюсь. А там и палаццо Веккьо, палаццо Питти, построенный самим Брунеллески, – я не знаю, кто это, но мне говорили, что это был большой человек… Тебе надо жить там, Ритта. Как хорошо, что у меня осталась ты! С тобой я не пропаду. Ведь всего шесть лет – и ты станешь взрослая…
Она устало закрывала глаза и хрипло дышала, успокаиваясь и будто засыпая. Бледные губы ее улыбались во сне. Может, ей снилась былая роскошь, россыпи драгоценностей, кучи платьев, богатство и любовь знаменитых мужчин? Может, она во сне видела себя прежней Джульеттой Риджи? Увы, от блеска Звезды Флоренции не осталось и следа…
Она никуда не смогла уехать. Как только полили первые осенние дожди, а вечера стали свежи и прохладны, с матерью случился новый приступ кашля. Она харкала кровью и горела в лихорадке. В груди у нее что‑то хрипело. Поднялся сильный жар, и мать слегла.
Кусты бересклета у нашего двора украсились плодами‑подвесками – яркими серьгами, свешивающимися на длинных ниточках, а потом и багряной листвой: казалось, что кусты объяты пламенем. Зачернела ягодами‑бусинами крушина. Затем тихо полетели по ветру листья, и заволновалось море. Небо затянулось тучами, посерело; склоны гор и утесов засверкали червонным золотом. Приближался ноябрь.
Приступы чахотки следовали один за другим, становясь все тяжелее, и мать таяла, как свеча. Стоило дождевым каплям сорваться на землю, и она уже не вставала с постели. Кровохарканье усиливалось, кровь часто шла горлом и носом, а удушающий кашель был так надрывен, что мог задушить больную. Когда наступало облегчение, мать сидела у окна, кутаясь в теплый платок.
Ночами меня часто будил странный шум. Я открывала глаза и вглядывалась в темноту. Мать, поднося зажженную свечу к лицу, пристально и жадно рассматривала себя в зеркале. Тусклый огонек выхватывал из мрака впалые щеки, лихорадочно горящие глаза, бледные искусанные губы, заострившиеся скулы и мерцающими дрожащими бликами ложился на это исхудалое, изможденное, отмеченное уже печатью смерти лицо… Жуткий стон нарушал тишину. Мать хваталась за голову, от тоски рвала на себе волосы, раскачивалась в разные стороны, как безумная, но при этом не плакала и не причитала. Потом свеча гасла, но мне казалось, что я вижу в темноте горящие глаза матери.
Я тихонько свертывалась калачиком и закрывала глаза, стараясь ничем не выдать того, что я видела.
Когда наступила зима, а с ней и холода, мать вспомнила, что на свете существуют доктора, и послала Розарио в город. Лекарь прибыл как раз к началу нового приступа болезни. Вид у него был равнодушный, но тем не менее он внимательно разглядывал простыню, залитую кровью, и, заметив странные бурые сгустки, покачал головой.
– Вы выхаркиваете легкие, синьора. Медицина бессильна против такого недуга.
– Но есть ли хотя бы надежда? – спросила мать, закрывая рот углом платка.
Лекарь долго слушал пульс.
– У вас отменное сердце, только оно вас и держит. Надейтесь на него. Иногда случаются чудеса.
Он ушел, забрав значительную сумму и приказав полоскать горло бертолетовой солью и пить горячий вересковый мед, терпкий и острый.
Мать не подала виду, что поражена словами лекаря. Но когда после очередного приступа она потеряла сознание и не приходила в себя более суток, для нее и всех нас стало ясно, что это конец. Мы восприняли это равнодушно и тупо, как нечто неизбежное, как то, когда Антонио шел мстить за Винченцо, и мы, зная, что эта месть обрекает его на изгнание, не смели ни остановить его, ни отговорить. Такова судьба…
Мы рано поняли, что такое судьба, рок, фатум, и уже не возражали против того, что все на свете вершится именно этой всесильной волей.
Мать умерла зимой, в середине января 1779 года, вскоре после Рождества. У нее случился сильный приступ, едва не задушивший ее: все простыни и подушки были красны от крови. Я кое‑как переменила белье, и в этот раз, может быть, впервые за все время у меня на глазах навернулись слезы, а сердце сжалось от жалости. Я вся дрожала и судорожно глотала комок, подступавший к горлу. Мать лежала тихая, белая, спокойная и бессильная: жизнь едва теплилась в ней.
Но ее голос прозвучал неожиданно требовательно.
– Я, наверно, умру, – сказала она задумчиво, тихим, но твердым голосом. – Дай‑ка мне бумагу и чернила.
Мне казалось, что она бредит (это в последнее время случалось), но я послушно достала с полки клочок бумаги и чернильницу. Мать невероятным усилием приподнялась на подушках и взяла в руки перо: пальцы у нее дрожали, перо не слушалось. Корявые каракули вырисовывались на бумаге – большие, нелепые… Вспомнив уроки Луиджи, я с трудом разобрала бессвязные слова:
«Сюзанна… умираю… приезжайте».
Она откинулась на подушки с таким стоном, что у меня пробежали по спине мурашки, и прижала руку к горлу. В груди у нее все хрипело.
– Пусть Розарино отнесет на почту, – просипела она едва внятно.
Она впервые назвала его так: Розарино.
Как только брат ушел, кровь снова пошла горлом, и так бурно, что я пришла в ужас. Потом мать снова лежала без слов, закрыв глаза, а я осторожно вытирала ее лицо, даже не подозревая, что она уже мертва. Розарино куда‑то запропастился и отсутствовал более часа. Только когда он пришел, я узнала, что осталась круглой сиротой: своего отца я никогда не видела.
Отец Филиппо долго потом бранился, что окаянная грешница и блудница Джульетта Риджи, зная о своей близкой кончине, не покаялась и не вернулась в лоно святой католической церкви…
Пришла весна – бурная, с потоками воды и чистыми рассветами. Снова ослепительно сияло солнце, опаловым огнем отражаясь в аквамариновой голубизне моря. Горы возвращали себе свои кудрявые кружева из темной зелени. Ветки олив засверкали старым серебром, скалы зарастали бархатистыми лозами винограда. Наша река украшалась изумрудными зарослями дягиля и донника. Горные леса наполнились запахами примулы и волчьего лыка, чьи розовые цветки, похожие на цветки сирени, испускали неповторимый острый аромат. Из стеблей дягиля делали кисло‑сладкую настойку, утоляющую жажду в знойное лето…
Земля становилась густо‑черной, с жадностью впитав в себя влагу зимних разливов рек. Вспыхивали на ней огни синей, как небо, медуницы и розовые цветы мальв. Расцветала калина белыми бархатистыми соцветиями, похожими на медальоны. Под дубами пышно разрастались ландыши… Слышалась в небе высокая трель лазоревки, улетали домой зимовавшие у нас белые трясогузки, токовали и танцевали, раскрыв хвост веером, большие дрофы.
Море успокоилось и запестрело белыми парусами рыбацких фелук. Все лето оно было тихое и ласковое, но шум прибоя был слышен еще издалека; с тихим шепотом накатывались на берег волны, щекотали песок, и бормотала что‑то невнятное прибрежная галька. Далеко на горизонте проплывали огромные корабли, направляющиеся из Ливорно в Геную, Неаполь, Марсель, Тулон или даже в Новый Свет. Смеялось солнце, сверкало голубизной море, и в этом огненном сочетании красок с криком реяли белокрылые чайки; совершали крутые виражи стрижи и попискивали ласточки, обосновавшиеся среди скал и свившие себе гнезда в горных пещерах. Зелеными, как изумруд, свечами строго стояли кипарисы, сияли красными цветами гранаты, и яблочной зеленью смеялись лимонные рощи. Сладкий аромат витал в воздухе.
Лето выдалось жаркое и засушливое, как никогда. Лишь в начале августа пролилось несколько дождей, но горячий сирокко уже успел опалить поля и виноградники. Деревья пожелтели, зелень выгорела, и даже выносливые мясистые листья кактусов были близки к увяданию. Красные гроздья белладонны ссохлись и осыпались, как пустые горошины. Земля трескалась, желтела, трава жухла, а на мандариновые рощи и померанцы вместо благодатной влаги налетал огнедышащий вихрь.
В последние месяцы мы жили хуже некуда. На деньги матери мы купили муки и дожили так до весны, но было ясно, что нас обманули. Мы, не имея опыта, продавали все подряд за бесценок: изысканную, по нашему мнению, одежду матери, вышитые передники и рубашки, приготовленные покойной Нунчей; когда сундук с одеждой опустел, мы продали и сундук, а за ним горшки, миски и ложки, всю домашнюю утварь, включая и старый топчан… Спали мы теперь на полу, но холодно нам не было: лето стояло в разгаре. О будущем мы старались не думать: мысль о нем слишком тревожила.
Нас окружали теперь только голые стены. В углах завелась густая паутина, пол был замусорен, огород зарос сорняками. В кантине обвалилась крыша, но чинить ее никто не думал, и поэтому стены начали рушиться от сырости.
Наш дом превратился в постоялый двор: мы спали на полу и за деньги принимали на ночлег всех бродяг, проходимцев и беглых арестантов, которых даже близко не подпускали к траттории, – идея извлекать из этого деньги принадлежала Розарио. Разумеется, никто из нас не занимался хозяйством. Я и Розарио почти весь день проводили в бегах и гулянках; грязный, темный и пустой дом служил нам лишь пристанищем на ночь. Появляться там мне не хотелось… Джакомо целыми днями сидел один. Что он ел и на что жил последние несколько месяцев? Вероятно, его выручал отец Филиппо, часто приглашавший брата на тарелку дзуппы. Несколько раз мы задумывались, не уйти ли нам вообще из деревни во Флоренцию и не заняться ли бродяжничеством, как Луиджи. Жилось ему, судя по слухам, совсем недурно…
Мы связались с компанией самых отчаянных сорванцов, и я через некоторое время сквернословила не хуже самого прожженного проходимца, целый день носилась по окрестностям, не задумываясь ни о чем. Мои маленькие ступни огрубели, ведь я никогда не надевала башмаков; линялая юбчонка совсем побелела, а корсажик стал тесен. Я не обращала внимания на заплаты на рубашке. Такая жизнь мне нравилась. Мы с Розарио постепенно стали настолько ловки, что стащить с прилавка булку, сладкий кулич или кусок пиццы стало для нас пустячным делом. Вскоре вся деревня грозила нам вслед кулаками и швырялась камнями. Но главное – мы не голодали и не боялись уже ничего на свете, кроме холодной и ветреной зимы.
Мы стали ужасно грязны, нечесаны, немыты; наша одежда превратилась в лохмотья, но у нас была масса свободного времени, и целый день мы развлекались и жили в свое удовольствие. Прежняя робкая Ритта, которую раньше называли Золотым Колокольчиком, исчезла, уступив место напористой, бесшабашной и до крайности наглой девчонке. Теперь бы величие и холодность фра Габриэле вызвали у меня насмешки…
Нужно ли говорить, что при таком образе жизни вскоре наша деревня и ее окрестности не представляли для меня никаких тайн, и нас начал манить тот загадочный сверкающий мир, который простирается до славного города Флоренции и который нами еще не изведан.
Наше желание отправиться бродяжничать и попрошайничать укрепило то обстоятельство, что мельник Клориндо Токки, с которым у нас были давние нелады, положил глаз на наш клочок земли, никем не обрабатываемый, и на наш дом, который с недавнего времени стал настоящим притоном, и похвалялся, что выгонит нас оттуда. Это вызвало у нас ярость, и мы в отместку пробрались на мельницу и распотрошили несколько мешков муки. Увы, наш гнев был справедлив, но бессилен…
Так прошло еще несколько месяцев. Не знаю, что бы с нами стало, но уже в конце августа в моей жизни произошла неожиданная и поразительная перемена.
Это случилось ночью. Мы, как обычно, спали все на полу, подостлав под себя жесткие тюфяки.
Но в эту ночь нам не суждено было выспаться.
Около пяти часов утра во дворе послышался скрип колес и какой‑то шум. Сквозь сон мне мерещилось, что в наш дом рвутся грабители. Я вскочила, еще не в силах раскрыть глаза, и, на ощупь переступая через спящих братьев и толкая ногой двух бродяг, получивших у нас ночлег, спустилась по лестнице вниз. Чтобы лучше видеть, я протирала руками сонные глаза, переступая с ноги на ногу и вздрагивая от холодной утренней росы.
За нашим полуразрушенным забором остановилась большая карета с двумя лакеями на запятках. Это было чудо, а не карета. Спросонья она показалась мне еще более великолепной: золоченое дерево, сверкающие стекла в окнах, герб и корона на крыше, шестеро серых в яблоках коней…
Стук в калитку заставил меня опомниться и взглянуть в другую сторону. Старая дама в огромной шляпе с перьями, насаженной на не менее огромную прическу, всю усыпанную пудрой, тщетно пыталась открыть задвижку калитки. На даме было дорожное платье из серого бархата с вышивкой, легкий голубой плащ, ниспадающий живописными складками, и бархотка на шее, видимо, скрывающая морщины.
– Эй, девчонка, – окликнула меня старая дама, – это дом Джульетты Риджи?
Глаза у меня слипались, я едва стояла на ногах, видела все в полутумане и не сразу сообразила, о ком идет речь, но, сообразив, почувствовала злость. Эта расфуфыренная синьора приехала к моей покойной матери – ах‑ах‑ах!
– Вы кто? Вам что надо? – спросила я, подбочениваясь и как можно наглее, ибо инстинктивно чувствовала неприязнь ко всем богато одетым людям. – Вы чего приехали? Я вас знать не знаю.
Лицо старой дамы покраснело, и она беспомощно повернулась к своему спутнику, мужчине лет сорока, одетому в камзол небесного цвета и треуголку. Как ни странно, одежда его была строга и почти лишена кружев. Лишь большой белоснежный галстук, усыпанный алмазами, оживлял наряд. Белые чулки, туфли с пряжками, парик – все сидело на нем безукоризненно. Он был при шпаге, и по его выправке нетрудно было понять, что он военный.
У мужчины было продолговатое красивое лицо – холеное, но волевое, с упрямым подбородком и суровыми бровями. У губ залегли складки. Ярко‑голубые глаза слегка нарушали строгость его облика. Надбровные дуги были раздвинуты слабо, и не портили четких линий высокого гордого лба. Слегка выпяченная нижняя губа придавала лицу выражение надменности, сквозившей, впрочем, в каждом взгляде и жесте синьора.
– Филипп, это какая‑то негодяйка и дрянь, которую следует выпороть, – сказала дама задыхаясь. – Ну‑ка, позовите лакеев!
Синьор пожал плечами.
– Опомнитесь, мадам, – сказал он холодно, – ведь эта дрянь и есть моя дочь.
Оба они говорили по‑итальянски с сильным акцентом. Я оглянулась на Розарио, вдруг появившегося на пороге.
– Видишь? – сказала я вызывающе, указывая пальцем на гостей. – Вдобавок ко всем несчастьям еще и это!
Ноги у меня замерзли, и я потерла их одну о другую.
– Я вас знать не знаю, да и не хочу знать! – крикнула я нагло. – Вы думаете, раз вы богаты, так вам все можно.
Что можно – я и сама не знала…
– Вы только посмотрите! – в ужасе вскричала женщина. – Посмотрите, во что превратилась ваша дочь, Филипп, единственная наследница рода принцев де ла Тремуйлей де Тальмонов! Что это с ней?
– Со мной все в порядке, – отвечала я. – А если вы и впрямь мой папаша, то не думайте, что мы вам рады.
И я даже с гордостью оглядела свои лохмотья, чувствуя, что сегодня выгляжу не хуже, чем вчера.
Даме, наконец, удалось открыть калитку, и она медленно обошла вокруг меня, ахая и причитая.
– Ты давно здесь живешь? – спросил мужчина.
Я недоуменно покосилась на него: уж не издевается ли?
– Ну да, конечно, такой кареты у меня нет, – заявила я, – и поехать никуда я не могу…
– Она всегда здесь жила, – вмешался Розарио.
– Погоди, мальчик, – недовольно произнес мужчина, – мне сейчас не до шуток. Давно ты здесь живешь, Сюзанна?
– Ее зовут Ритта, – проговорил Розарио.
– Отойди прочь, – ледяным тоном приказал ему принц, – ты мне мешаешь.
Я смягчилась.
– Отойди, Розарио, – ласково попросила я и, обращаясь к принцу, тщательно выговаривая слова, произнесла: – Я жила здесь всегда, синьор, с самого рождения, целых девять с половиной лет.
– Ты говоришь правду, Сюзанна?
– Как на исповеди, синьор! – Меня так и подмывало показать ему язык: слишком уж высокомерно держится этот франт. – И потом, меня действительно зовут Ритта, а не Сюзанна. У меня имя, слава Богу, не такое смешное.
Принц подошел к даме, которая все время стонала от ужаса и закрывала лицо платочком.
– Судя по ее росту и худобе, – пробормотал он, – она говорит правду. Можно предположить, что она жила в этой грязи всю жизнь.
Помолчав, он добавил:
– Это моя кровь, я чувствую. Такие золотые волосы и изящные руки – это все мое. И ступни у нее маленькие, как у настоящей принцессы. Эта грязнуля уже сейчас обещает стать замечательной красавицей. У ребенка редко встретишь такую правильность черт.
– О, – произнесла женщина. – Она ниже на целый фут, чем это полагается в ее возрасте! А как худа! Да она не проживет и месяца, Филипп!
Я возмутилась.
– Это вы, вы сами смешная и нескладная… А я проживу и больше месяца, если будет нужно.
– Она проживет и больше месяца, если будет нужно! – крикнул из‑за моей спины Розарио.
Дама ласково погладила меня по голове, стараясь не испачкать манжеты. Я ловко уклонилась от ее ласки.
– Возблагодари судьбу, дитя мое, – произнесла она, – теперь ты будешь жить, как этого заслуживаешь в силу своего происхождения. Мы исправим ошибки, допущенные твоей матерью. Ты поедешь с нами во Францию, дитя мое.
Я остолбенела. Во Францию?!
– Вот еще! – сказала я, хмыкнув. – Зачем это?
– Там родина твоего отца, Сюзанна, – пояснила дама.
– Ну и хорошо, ну и прекрасно… Вот и пускай он туда отправляется.
– Но он хочет взять тебя с собой.
– А братья? А Луиджи?
Вообще‑то я была совсем не против предложенного путешествия – если только старуха надо мной не издевается, – но бросить здесь Розарио и Джакомо? Нет‑нет, никогда!
Я упрямо покачала головой.
– Я останусь с братьями и никуда не поеду. Никуда, – и, вспомнив, как говорят взрослые в таких случаях, важно добавила: – Уж вы меня простите.
Дама и принц переглянулись.
– Не болтай глупостей, Сюзанна, – холодно произнес мужчина, – ты едешь с нами, и никаких разговоров!
На силу я всегда отвечала силой. Я живо отпрянула на несколько шагов, туда, где я была для него недосягаема, и нахально подбоченилась.
– Вот как, синьор? Я еду с вами? Ой‑ой‑ой, как страшно! – с издевкой передразнила я. – Извольте сначала меня поймать!
– Нужна ей ваша Франция! – кричал Розарио. – Чего она там не видела?! Ей, слава Богу, и здесь неплохо. Правда, Ритта?
Я кивнула.
– Ну, чего стоите? – нахально продолжал Розарио. – Она с вами не поедет, неужели не ясно?
Мужчина гневно ступил шаг вперед.
– Это что еще за балаган? – гневно воскликнул он. – Уж не думаешь ли ты, что я буду объясняться перед тобой? Что ты себе позволяешь, негодяй?
Розарио показал ему язык и дерзко пропел:
Синьор де Тальмон,
Оставьте ваш грозный вид!
Синьор де Тальмон,
Вас могут принять за демона,
Сбавьте тон!
Розарио был мастер на подобные выдумки: он даже запомнил имя мужчины, произнесенное старой дамой.
– Перестань, Розарио, – миролюбиво сказала я, подозревая, что он намеревается устроить такую штуку, которая не на шутку разозлит принца. – Ну как, синьор, вы берете во Францию Розарио и Джакомо? Если да, то я еду с вами… А вообще‑то вам повезло: когда‑то у меня было пятеро братьев!
– Господи, их целых двое! – прошептала дама. – А какова Сюзанна, Филипп! Никакого благонравия! Что за воспитание! Ее уже не обтесать.
– Ничего не поделаешь, мадам, – произнес принц, – таковы нравы черни. А Сюзанна изменится, даю вам слово. Я уже подыскал ей место в женском монастыре в Санлисе.
Дама вздохнула.
– Сюзанна, – мягко обратилась она ко мне, – дитя мое, подумайте, что вы говорите. Вы же умрете здесь, в этой нищете. А с нами вам будет хорошо.
Бедняжка! Она не могла понять, почему маленькая девятилетняя девочка не визжит от восторга при возможности стать сытой и богатой, не прыгает от радости, а так крепко держится за тонкую ниточку дружбы и родства, хотя от этого ей нет никакой видимой пользы.
Я покачала головой. Если они богаты, они заберут всех нас, а если нет, то зачем менять одну бедность на другую?
– Мне будет хорошо без Джакомо? Без Розарио? Да никогда!
Эта словесная перепалка начинала утомлять меня. Босая, я вся продрогла от утренней свежести и холодной росы.
– Нам придется взять ее братьев, – растерянно проговорила дама.
Мужчина гневно кусал губы.
– Я думаю, мадам, мы не обеднеем, если выбросим на этих негодяев тысячу или две луидоров, – пробормотал он после долгого обоюдного молчания.
Он обернулся в нашу сторону.
– Мы согласны, – процедил принц сквозь зубы. – Собирайтесь.
– Прекрасно! – воскликнула я. – Мы едем все вместе.
– Пойду разбужу Джакомо, – пробормотал Розарио. – А ты, Ритта, на всякий случай держись пока от них подальше. Мало ли чего эти синьоры могут выкинуть.
Дама ахнула.
– Он подозревает нас во лжи, Филипп. Принц презрительно усмехнулся.
– Нам придется терпеть этих негодяев еще две недели, мадам, так что советую вам привыкать к их выходкам и ничему не удивляться.
– О мадонна, – сокрушенно покачала головой женщина.
Через четверть часа окна и двери были заколочены. Пусть теперь наш дом достанется кому угодно…
Слезы невольно навернулись мне на глаза. Я вспомнила все картины моего детства. Вот здесь покойная Нунча кормила кур. А у этого окна сидела умирающая мать… А тут Луиджи – где‑то он сейчас? – зарывал свой ящик с сокровищами… Перед моими глазами медленно проплывали счастливые и трагические события: гроб с телом Винченцо, рассказы Джакомо, лесные приключения, уход Антонио, смерть Нунчи и матери… Впрочем, счастливых событий было не так уж много.
И все‑таки мне было жаль покидать родное гнездо, с которым так много связано, которое так прочно вошло в мою жизнь, стало частью моего существа…
Я бы охотно осталась здесь, если бы у меня была хоть надежда на выживание. Но даже тогда, в девять лет, я чувствовала, что такой надежды нет и что единственный выход – это поездка во Францию, в чужую далекую страну.
– Погоди, Ритта, – сказал мне Розарио, увидев, что я собираюсь сесть в карету, – сначала сядем мы, а потом уж ты. Ты меня понимаешь?
Я кивнула.
Розарио отбросил в сторону молоток и гвозди и, взяв под руку Джакомо, пошел к карете.
Ко мне подошла женщина лет двадцати пяти, в синем шелковом платье и серой вышитой накидке. Она взяла меня за руку. Я была поражена. Передо мной стояла живая фея Кренского озера – по крайней мере, такая, какой я ее представляла по рассказам Джакомо. Волосы цвета спелого апельсина, глаза как море, и щеки как цветок шиповника… Фея, настоящая фея!
Я быстро пришла в себя от удивления и строптиво повела плечом, а затем и вырвалась. Я впервые видела эту особу, а к незнакомым людям я относилась недоверчиво.
– Ты что, боишься меня? – спросила она ласково.
Я фыркнула. Наконец‑то мне удалось найти среди приехавших французов человека, который так безупречно и чисто говорит по‑итальянски! Ни старая дама, ни принц не могли похвастать хорошим произношением.
– Разве вы француженка? – с сомнением спросила я. Она покачала головой.
– Нет, я, как и ты, итальянка… – Сказав это, она засмеялась.
– Что вы здесь делаете?
На лице ее показалось удивление.
– Разве ты не поняла? Я твоя гувернантка, Ритта.
– О! – воскликнула я. – Значит, вы верите, что меня зовут Ритта, а не Сюзанна?
– Тебя зовут и так, и так, но Ритта мне больше нравится.
Я согласно кивнула. Кажется, она не такая скучная, как старуха или принц.
– А как вас зовут? – спросила я.
– Стефания Старди. – Она снова засмеялась.
– Почему вы все время смеетесь?
– Не знаю, – сказала она. – Ты очень симпатичная девочка, Ритта.
– Можно, я буду вас называть синьора Стефания?
– Нет, лучше не синьора, а синьорина. Ну, а теперь‑то мне можно взять тебя за руку?
Она сумела внушить мне симпатию, и я сама, улыбаясь, протянула ей узкую смуглую ладонь.
Розарио устроился вместе с кучером на козлах, а мы с Джакомо сидели между дамой и принцем. Старая дама все время прижимала к носу платок, пахнувший невероятными ароматами, и опасливо косилась на мое грязное платье. Когда после очередной ямы на дороге нас сильно встряхнуло и на ее белоснежной манжете остался черноватый след от соприкосновения с моей одеждой, она тяжело и многозначительно вздохнула.
– Сюзанна, дитя мое, – сказала она, – как вы можете быть столь неопрятны?
Я посмотрела на нее уничтожающим взглядом. Что можно было ответить этой разодетой холеной синьоре, которую приводило в ужас мое платье? Которой ежедневно несколько горничных стирают, крахмалят и гладят весь ее огромный гардероб? Разве бы поняла она то, что это платье было у меня единственное вот уже почти год и что если бы я задумала его выстирать, то оно бы расползлось у меня под руками?
Поэтому я не проронила ни слова и пересела на другое сиденье между Джакомо и синьориной Стефанией. Она, по крайней мере, не боялась моей неопрятности и смело обняла меня за плечи.
– Не обижайся, – шепнула она мне. Я благодарно взглянула на нее.
Она наклонилась ко мне и совсем тихонько прошептала:
– Он слепой, да? Я кивнула.
– Бедняга, – проговорила она. – И давно?
– Уже десять лет, – проговорила я. – Он заболел и ослеп.
– Как его зовут?
– Джакомо.
– А сколько ему лет сейчас, Ритта? Я наморщила лоб.
– Вам лучше спросить у него, синьорина Стефания. Она протянула руку и осторожно коснулась пальцами рукава брата. Он стремительно обернулся.
– Что вы хотели, синьорина?
– Сколько вам лет, Джакомо? – ласково спросила она.
– Мне? – переспросил он. – Мне двадцать.
– О, синьорина Стефания, – воскликнула я, – вы еще не знаете его! Он рассказывает такие чудесные сказки и истории! Когда я была маленькая, я не могла заснуть без его сказки.
Она улыбнулась и погладила мои волосы.
– Куда мы едем сейчас? – спросил Джакомо, заметно покраснев.
– Через некоторое время мы будем в Неаполе, – сказала синьорина Стефания, – потом по морю прибудем в Марсель, а уже оттуда – в замок Сент‑Элуа.
– Зачем же ехать в Неаполь, если рядом Ливорно?
– Видите‑ли, Джакомо, у принца есть зафрахтованный корабль с грузом. Он вчера вышел из Ливорно и будет в Неаполе как раз к нашему приезду.
Наше путешествие продлилось три дня. Уже к вечеру третьего мы издалека увидели на лазурном небе четкий силуэт Везувия, затем огромный замок Костельнуово и Неаполитанский залив полумесяцем – великолепную голубую лагуну, позлащенную погружающимся в синюю пучину пунцовым солнцем.
Нам предстояло покинуть Италию и отправиться в долгий путь по морю.
Замок Кастельнуово ошеломил меня. Толстые высокие стены, зубчатые башни из белого камня, хранившие на себе печать истории, огромная триумфальная арка Альфонса Арагонского со статуями и рельефами, построенная более трех веков назад, – все это было необычно для меня, ведь я за всю жизнь видела только жалкие деревенские постройки.
Город был огромен, древен, многолик. «Кто видел Неаполь, тот может умереть спокойно». Старая дама называла Неаполь первым христианским городом и говорила, что под землей еще сохранились темные катакомбы, в которых прятались тогда еще единичные приверженцы веры Христовой от гнева языческих императоров и легионеров. Мне эти рассказы казались весьма туманными, но, к моему удивлению, Джакомо внимательно к ним прислушивался и воспринимал не как сказку, а как быль.
Мы остановились в траттории близ каменной набережной Ривьера Кьяйя, совсем рядом с морем. Был жаркий августовский день, булыжники мостовой накалялись под солнечными лучами, падающими почти под прямым углом. Я открыла окно и с восторгом поняла, что отсюда можно прекрасно слышать шепот прибоя и крики грузчиков и видеть, как покачиваются на волнах торговые суда и военные корветы, как белеют спущенные паруса и стайки чаек носятся между высокими стройными мачтами. Мне захотелось смеяться – все вокруг было напоено солнцем и радостью, и лохмотья моряков не казались мне ужасными, и даже воздух, насыщенный морскими ароматами йода и водорослей, располагал к хорошему настроению. Я вдруг почувствовала себя бесконечно счастливой и наивно подумала, что в этом прекрасном веселом городе наверняка счастливы все жители.