МОНАСТЫРЬ СВЯТОЙ ЕКАТЕРИНЫ 8 глава




– Так‑то оно так, – вздохнул барон, – да только, мой милый Филипп, слишком уж много в этой Америке мятежного духа! Удастся ли нам самим удержать свои колонии? Если нет, то мы слишком многое потеряем. А пример английских колоний заразителен…

– Ах, довольно об этом! – воскликнула маркиза. – Эта вечная политика меня убивает. Говорите о ней в мужских клубах…

– Может быть, Филипп, вы расскажете мне о Париже? – спросил барон, любезно переводя разговор на другую тему. – Отдавшись воспитанию племянницы, я редко бываю в столице…

– Столица! – Принц нахмурился. – Двор! Все это имеет комический эффект. Во Франции уже давно не было такой легкомысленной королевы… Гремят балы, растет рой смазливых проходимцев вокруг Марии Антуанетты, главным лицом в государстве становится ее портниха, а главным святилищем – Малый Трианон, вокруг которого устроено нечто вроде хутора и игрушечной фермы с швейцарскими телками. Все это до крайности глупо… А тем временем Франция до сих пор остается без наследника престола: вторая беременность королевы, увы, закончилась выкидышем – совсем недавно Мария Антуанетта спешила в театр, и карета ехала слишком быстро…

Барон взглянул на меня и еще раз неловко повернулся в глубоком кресле.

– Тереза, ну где же ты? Ступайте поищите ее, мадемуазель.

Я медленно спускалась по лестнице и почти столкнулась лицом к лицу с какой‑то девочкой, спешащей наверх.

– Это вы вчера приехали к нам? – сразу спросила она. – Вас зовут Сюзанна, не так ли?

Я удивленно разглядывала ее. У меня не было никакого опыта общения с девочками. Всю жизнь я водилась только с мальчишками. У Терезы де ла Фош были такие же белокурые, как и у меня, волосы, – быть может, чуть темнее и не такие вьющиеся, большие серые глаза и смеющийся рот; между тоненькими бровями вразлет на белом лбу обозначилась добрая и веселая, совершенно неуловимая морщинка.

– Что же вы молчите? – спросила Тереза. – Идемте ко мне в детскую, там можно поиграть.

Она дружелюбно взяла меня за руку, и мы, спустившись по лестнице, зашли в детскую. Честно говоря, играть мне совсем не хотелось – для этого я чувствовала себя слишком больной.

– Дядя сказал, что ты будешь учиться в монастыре святой Екатерины, – продолжала щебетать Тереза, раскладывая по полу свои куклы и игрушки, – и даже будешь жить у нас, когда захочешь.

– А ты уже давно в монастыре? – едва смогла произнести я, осознав, что мое молчание выглядит странным.

– Конечно! Я там уже три года… Мне ведь уже двенадцать. Я немного заболела, и дядя забрал меня домой. Он такой добрый. Я даже стала забывать отца… Дядя сказал, что уже через четыре года я распрощаюсь с монастырем и выйду замуж. И поеду в Париж, к королеве – она обещала дяде сделать меня своей фрейлиной…

– А я еще никогда не бывала в монастырях, – призналась я, не вспоминая о кратковременной суровой науке фра Габриэле. – Но мне уже десять лет.

– А знаешь, учиться вовсе не трудно, – успокоила меня Тереза. – К девочкам из знатных и богатых семей относятся менее требовательно. Тем, кто победнее, приходится хуже. Их, бывает, даже наказывают…

Честно говоря, все это сейчас меня мало занимало. Терезу кто‑то позвал, и она убежала. Я тоже встала, чтобы уйти и прилечь, – уж слишком болел живот, но у самой двери зацепилась подолом платья за какой‑то гвоздь. Пытаясь отцепить юбку, я вдруг с ужасом заметила на дорогой голубой тафте, из которой было сшито платье, яркое красное пятно.

Меня обуял страх. Что это такое? Дрожащими руками я поспешно подняла подол платья; на кружевных штанишках тоже были такие же пятна.

Мне показалось, что я сейчас умру от стыда и страха. Это какая‑то неизлечимая болезнь… Я заболела, это точно, и у меня ни за что не хватит смелости признаться кому‑нибудь в этом!

Горло мне сжали спазмы, ресницы стали тяжелы от набежавших слез. Я не знала, к кому мне обратиться, куда идти, где спрятаться. Ах, какая беда! Сегодня вечером придет служанка, чтобы забрать мое белье, но ведь я никогда не решусь отдать ей его! Ведь ни одна девочка, если она хорошая девочка, не болеет так дурно! Меня все будут презирать, надо мной будут смеяться…

– Что с вами, дитя мое?

Это был голос маркизы де л'Атур: она приоткрыла дверь и встревоженно смотрела на меня. Я подняла голову. Лицо у меня исказилось от страха, по щекам заструились слезы, крупные, как горох, – я громко, отчаянно разревелась от стыда и ужаса.

– Да что же с вами, Господи!

Маркиза опустилась на колени, заглянула мне в лицо, оглядела одежду и… сразу все поняла. К моему удивлению, она не оттолкнула меня, не выбранила, не пришла в ужас. Она просто достала платок и принялась вытирать мне лицо.

– Моя дорогая девочка, не плачьте! Вас надо бы поздравить, вы стали девушкой! Вы больше не ребенок… Ах, это моя вина в том, что я не предупредила вас, но ведь кто мог ожидать, что все случится так быстро! Я замечала, что в последнее время вы немного больны…

Она поднялась и выглянула в коридор.

– Эмма, Эмма, да где же вы? Немедленно приведите доктора для мадемуазель де Тальмон!

Старая дама вернулась ко мне и ласково поцеловала в лоб.

– Мое прелестное дитя, успокойтесь! Вам нужно привыкнуть к тому, что такая болезнь будет повторяться у вас каждый месяц…

– Почему? – спросила я, давясь слезами. Маркиза смутилась.

– Почему? Вам пока не надо над этим задумываться, Сюзанна. Знайте, что с вами все в порядке, вот и все.

Слегка успокоившись, я позволила Эмме увести меня на второй этаж и уложить в постель. От того, что моя болезнь вызвала у маркизы только радостное волнение, а у Эммы – улыбку, на душе у меня полегчало. Значит, все не так страшно, как я вообразила? И вовсе не стыдно?

Вскоре пришел доктор с моноклем и большим несессером. Врач понравился – старый, веселый, с белой бородкой, он подмигивал мне из‑под монокля и все время шутил. Он дал мне проглотить сладкую пастилку, и подобное лечение успокоило меня еще больше.

Когда полог над моей кроватью был задернут, я услышала тихий голос маркизы:

– Мэтр Фюльбер, вы полагаете, что с Сюзанной все в порядке?

– Разумеется, мадам, она вполне здорова.

– Но ведь девочке всего десять лет! Вы не находите подобное развитие слишком ранним?

– Да, мадемуазель развилась чуть раньше, чем положено. Но в этом нет ничего нездорового. Радуйтесь этому, мадам. От раннего развития есть только одно средство – раннее замужество.

– Ах, не говорите, ради Бога, такого при девочке!

 

 

– Подойдите ко мне, Сюзанна, – сказал мне отец и взял меня за руку.

Ворота монастыря святой Екатерины отворились, и мы оказались в широком каменном дворе, пустота которого слегка сглаживалась старым садом из дубов и вековых вязов. Обитель святых сестер была основана в XI столетии королевой Анной Киевской, статуя которой украшала портал монастырской церкви, и до сих пор, несмотря на многократные перестройки, хранила печать хмурой величественной готики. Монастырь был возведен из темно‑серого камня; узкие, зарешеченные окна навевали мысли о тюрьме. Я вопросительно взглянула на отца: неужели мне придется учиться в таком мрачном месте?

Камни во дворе были сырые после дождя, из безлистного мокрого сада доносился запах прелых листьев. Слышался мерный гул колоколов – они гудели сами собой, и их тягучий непрерывный звук нагонял тоску.

Сестра Кларисса, сухопарая и долговязая, в длинной темной рясе и огромном стрельчатом чепце, закрывающем лоб и подбородок, встретила нас на пороге. Тереза шепнула мне, что в обязанности этой монахини входит наблюдение за ночным сном воспитанниц монастыря.

– Пойдемте, мадемуазель, – сказала нам монахиня. – Ваши родственники отправятся к матери‑настоятельнице, а я отведу вас в келью…

Терезу сразу увели, а мне позволили попрощаться с родственниками. Отец холодно поцеловал меня в щеку, не испытывая, по‑видимому, при этом никаких чувств. Зато маркиза судорожно сжала меня в объятиях, орошая мое лицо слезами.

– Сюзанна, крошка моя! – воскликнула она. – Обещай мне писать каждую неделю. Я приеду к тебе через полгода…

– Через полгода нельзя, – заявила сестра Кларисса, – это запрещено. Девочка должна привыкнуть.

– Мы приедем к тебе через год, – произнесла маркиза прерывающимся голосом.

Я кивнула и заплакала. Мне вдруг стало страшно. Они приедут через год! Это же такой ужасный срок!

– Куда вы? – спросила я. – Я не хочу оставаться одна. Я здесь никого не знаю…

– Узнаете, – вмешалась монахиня. – Вы подружитесь с девочками. В монастыре все заняты делом, здесь не бывает скучно.

Я залилась слезами – не так из‑за разлуки, как из‑за страха перед чем‑то новым и неведомым. Этот монастырь так мне не понравился, он неуютен и гадок, и все монахини такие неискренние и чопорные! Это еще хуже, чем в школе фра Габриэле!

Сестре Клариссе, наверно, такие сцены расставания были уже привычны, и она без особых церемоний вывела меня за руку из приемной. Бредя следом за ней по коридору и размазывая слезы по щекам, я вдруг услышала тихий шум множества голосов и отчетливое шарканье ног. Мимо нас парами проходили монастырские воспитанницы – все, как одна, в белых платьях, с завязанными на шее кружевными фолетте, концы которых были заправлены за корсаж. Волосы у всех были гладко причесаны и стянуты назад. Среди воспитанниц я заметила и совсем маленьких девчушек лёт шести, и взрослых девушек лет семнадцати.

– Куда они идут? – спросила я у сестры Клариссы.

– Обедать, мадемуазель.

Келья, куда меня привели, была обставлена более чем скромно: четыре легкие кровати, два узеньких резных шкафчика, стол и четыре стула; однако здесь было намного веселее, чем в коридоре, – тепло и светло. В маленьком камине потрескивали дрова. На одной из кроватей я увидела разложенное белое платье и нарукавники.

– Вы будете жить с Терезой де ла Фош, мадемуазель, – произнесла монахиня. – Кроме того, здесь живут Клеманс де Налеш и Жюльетта д'Арси. Все они достойные ученицы. Несомненно, они подадут вам хороший пример. А что касается занятий, то вы сегодня свободны от них…

Мне пришлось переодеться в то самое белое платье, больше похожее на наряд для конфирмации, чем на повседневную форму. Мою прежнюю одежду монахиня аккуратно сложила и куда‑то унесла. Больше меня никто не беспокоил.

Оставшись одна, я приподняла раму окна. В лицо мне повеял свежий холодный ветер. Все окно было увито виноградом, сквозь который я различала монастырский сад со скамейками и серую стену ограды. Вид из окна открывался скучный, однообразный и блеклый – впрочем, как и всегда зимой в Иль‑де‑Франс.

Чуть позже вернулись с обеда мои соседки, и я получила возможность с ними познакомиться. Терезу я уже знала. Клеманс оказалась смуглой одиннадцатилетней толстушкой, которая тут же рассказала мне какой‑то глупый анекдот о делах при дворе. Жюльетта д'Арси была молчалива и надменна; ей было уже четырнадцать и, как шепнула мне Тереза, она считала себя необыкновенной красавицей. Жюльетта и вправду была прелестна: черноволосая, кареглазая, белокожая… Она держалась весьма высокомерно – до тех пор, пока не выяснила, кто мой отец. Узнав это, она милостиво снизошла до разговора со мной. Разговаривала Жюльетта так, словно во рту у нее был леденец.

– Я уже помолвлена, – сообщила она жеманно, – мой жених – маркиз де ла Померейль. Надеюсь, вам известно это имя?

– Да, – сказала я, хотя на самом деле ничего о нем не слыхала.

Жюльетта д'Арси мне совсем не понравилась, и я даже сожалела о том, что мне придется жить с ней в одной комнате. Честно говоря, я была не в восторге и от остальных своих соседок. Мне больше по душе было одиночество, чем компания этих юных аристократок. Я никогда не имела подруг, и теперь мне пришло в голову, что, возможно, без них и лучше.

– Я бы хотела написать письмо в Бретань, – сказала я, обращаясь к Терезе. – Как мне его отправить?

Тереза пожала плечами.

– Да я вообще‑то никому не пишу. Письма в конце недели собирает сестра Кларисса и потом сама их как‑то отправляет.

– А если приходит ответ?

– Я знаю, что тогда бывает! – вмешалась Клеманс. – Они сначала прочитают его сами, а потом передадут тебе.

– Это все знают, – небрежно заметила Жюльетта.

– А бывало так, – продолжала Клеманс, – что и не отдадут письмо. Однажды Мари Анж пришла записка от одного молодого человека, так ее прочитали, и Мари Анж едва не вылетела из монастыря. А для нее это страшно, ведь она сирота.

– Да, – добавила Жюльетта, – ей, бедняжке, нет другого пути, кроме как стать монахиней.

Мои соседки вскоре ушли заниматься рукоделием, и я снова осталась одна, не очень об этом сожалея.

Я не успела заскучать, ибо не прошло и четверти часа после их ухода, как в проеме двери показалась чья‑то светловолосая голова, а затем я увидела незнакомую мне девушку – именно девушку, потому что ей было уже не меньше семнадцати лет.

Она была очень хорошенькой, словно сошла с пасхальной открытки: волосы ее отливали золотом, лазоревые глаза сияли, на щеках играл румянец: характер отличался веселостью и жизнерадостностью.

– О! – воскликнула она, – это ты – новенькая?

– Меня зовут Сюзанна, – проговорила я. – А ты? А ты кто?

Она встала в важную позу: подбоченилась и подняла голову, как Жанна д'Арк, призывающая французов на штурм Орлеана.

– Вы имеете честь, мадемуазель, разговаривать с Аньес Жанной Мари де Попли, родом из Пон‑де‑Се… В монастыре меня почему‑то зовут Мари Анж, а чаще просто Мари. Мне семнадцать лет. Мои родители умерли, мой опекун – граф де Танкарвиль. Скажу по секрету: дурак и пьяница. Мои планы на будущее? Выйти из этих проклятых стен, стать женой актера и играть в бродячем театре. Вы удовлетворены?

– Ах, так ты Мари! – воскликнула я. – Это о тебе рассказывала Тереза, что тебя чуть не выгнали из монастыря за какое‑то письмо!

– Чуть не выгнали! – передразнила она недовольно. – Да я сама охотно бы ушла отсюда, если бы была возможность…

Досада на ее лице мгновенно сменилась улыбкой. Мари подхватила юбки и закружилась по комнате, так, словно отплясывала фарандолу с каким‑то партнером.

– Это котильон – знаешь такой танец? Чудесно! Хорошо, что хотя бы танцам здесь учат…

Она запыхалась и, наткнувшись на шкаф, остановилась.

– О, дождь уже кончился. Пойдем со мной в город, мне нужно купить себе баночку румян.

– В город нельзя, – сказала я, – нас не выпустят.

– Э‑э, я знаю, как отсюда выйти.

– А если увидят?

– Не увидят! – уверенно и беспечно возразила она. – Удача любит смелых, не так ли? А румяна мне позарез нужны. У меня сегодня свидание.

– С кем? – спросила я. Она расхохоталась.

– Любопытно? А вот не скажу, не скажу, не скажу! Мари вызывала у меня восторг. Она была такая живая, веселая, неунывающая…

– Пойдем! – согласилась я, вскакивая. – Пойдем в город!

– Вот и прекрасно, – пропела она игриво, – вот и чудно! До чего же ты молодец, Сюзанна!

Через пять минут, набросив на себя плащи, занятые у кухарки за два су, мы лезли через монастырскую стену, в которой чья‑то предусмотрительная рука сделала углубления. Перелезть не составило труда, и единственным последствием этого поступка была маленькая царапина.

Мы бегом спустились с холма, на котором располагался монастырь, и помчались туда, где виднелись красно‑черепичные крыши домов, где бранились извозчики и мальчишки разносили газеты, где было так шумно и весело.

Прежде чем забыть обо всем и окунуться в восхитительную свободу временного побега из плена, я оглянулась на святую обитель. Нет, с такой девушкой, как Мари, она уже не казалась мне страшной и угрюмой. Раз правила в монастыре строги, Мари научит меня их нарушать. К тому же я совсем не чувствовала желания жить по распорядку и быть благовоспитанной пай‑девочкой.

Часы на ратуше пробили два, и Мари напомнила мне, что нам надо спешить.

 

 

Среди прочих воспитанниц монастыря я не знала более яркой и веселой девушки, чем Мари. Я привязалась к ней на удивление быстро и повсюду за ней следовала. Мари смеялась и называла меня Пятницей.

В небесной синеве глаз Мари Анж всегда искрилось озорство, в изгибах розовых губ таилась насмешливая улыбка. Мари смеялась часто и охотно, и ее громкий, переливчатый, серебряный смех весело нарушал чопорную тишину монастырских стен, и монахини встревоженно поджимали губы: снова эта де Попли смеется! Они не любили Мари, она была для них лишь досадной помехой, из‑за которой в монастыре не все благополучно. Ей было уже семнадцать, и учить ее было нечему, а ее опекун, граф де Танкарвиль, никак не желал забирать Мари из монастыря. Первое время ее пытались склонить к монашеству, но вскоре поняли, что это пустая затея. Мари часто сурово бранили и наказывали – запирали в чулане, не давали пищу целые сутки; ведь за Мари некому было заступиться. Она оставалась веселой, и только щеки ее гневно вспыхивали, когда она видела сестру Клариссу или мать‑настоятельницу.

Я не могу сказать, что Мари увлекалась чтением, но именно от нее я узнала о существовании Мольера, Расина, Корнеля, Сирано де Бержерака. Она была влюблена в театр и знала наизусть многие пьесы, а некоторые сцены из «Мизантропа» и «Школы жен» разыгрывала так живо, что я искренне уверовала в ее талант. И хотя в ней чувствовалось артистическое дарование, она отнюдь не была лицемеркой и не позировала в жизни. Были ли у нее недостатки? Если и были, то я не видела их.

За годы учения она досконально изучила законы монастыря и нашла способ нарушать их. У Мари был в Санлисе друг, приказчик Максимен, через которого она отправляла и получала все письма. Я тоже научилась этому. Через монахинь я отправляла письма только старой маркизе и принцу. Но, сколько я ни пыталась письменно разыскать братьев, никаких известий из Сент‑Элуа не приходило.

Медленно тянулись в монастыре дни. Каждый из них был похож на предыдущий, и я с тоской ждала праздников, когда можно будет куда‑нибудь уйти – ну, хотя бы к барону де ла Фошу. До настоящих каникул, с приходом которых меня должны были забрать в Сент‑Элуа, было еще очень долго – по монастырским правилам только по прошествии года я могла впервые покинуть обитель святых сестер надолго.

Наступила весна – тусклая, дождливая, как и монастырские дни. В первых числах мая 1780 года мы с Мари тайком выбрались в город, ускользнув с воскресной мессы. Шли по Санлису, разглядывая наряды богатых дам, глазея на вывески и вдыхая запах цветущих черешен… Прогулка закончилась неудачно. На углу улицы нас остановил полицейский и вежливо препроводил в участок. Дорога из участка в монастырь была короткой. Мы просидели запертыми в чулане три дня, но так и не выдали заветной дороги через стену.

Много времени у меня отнимали уроки. Особое внимание в образовании уделялось катехизису, который преподавал отец Жозеф из мужского монастыря святого Венсана. Рассказывал он скучно, тягуче, хотя не был лишен красноречия, но это красноречие было непонятно нам, и его уроки, во время которых я сидела тупо уставившись в одну точку, навсегда внушили мне непреодолимое отвращение ко всякого рода житиям святых и богословию. В двенадцать лет я прошла конфирмацию и получила право исповедоваться – и могу поклясться, что отец Жозеф редко когда слышал от меня правду на исповеди.

Нас учили языкам, но весьма небрежно и время от времени. Пользы от таких уроков было немного; если исключить итальянский, знакомый мне с детства, по‑немецки и по‑английски я выучила только десять‑двадцать фраз для приветствия. Несколько месяцев мы изучали географию и арифметику, но потом это прекратилось. Мать Элодия – наша аббатиса – заявила, что нам не нужны науки, которыми занимаются буржуа, а не благородные девицы. В самом деле, нельзя было допустить, чтобы юные воспитанницы стали синими чулками. Даже если арифметика понадобится когда‑нибудь в ведении хозяйства, это занятие лучше свалить на мужчин – они умнее и образованнее.

Я очень сомневалась в том, что касалось мужского ума, но никогда не спорила. В конце концов, арифметика меня мало занимала. Были другие науки, привлекавшие меня куда больше – например, танцы… Фигуры и изящные па кадрили и котильона, экосеза и контрданса я выучила наизусть. Меня так хвалили за изящество и легкость движений, что я понемногу утвердилась во мнении, что прекрасно танцую и сам Марсель[36]был бы доволен моим умением. Это казалось мне особым поводом для гордости.

Надоедливо и тягуче учили нас хорошим манерам и благовоспитанности – начиная от того, как держать вилку, и кончая тем, как приветствовать королеву. По нескольку часов кряду мы приседали в реверансах. Эту науку я знала отлично… Немало неприятных минут доставляло мне чистописание. Вот когда мне вспоминался Луиджи! Он бы заткнул за пояс даже сестру Беатрису. У меня же поначалу был плохой почерк, я писала размашисто и ставила кляксы, и мне все уши прожужжали тем, как это скверно и как не к лицу молодой девушке, – от меня, мол, отвернутся все кавалеры. Я не очень‑то в это верила, а почерк у меня исправился сам собой.

Придворный этикет, тайны моды, генеалогия знаменитых родов, манеры, танцы, поклоны, поведение за столом и умение вести беседу – нас учили этому с утра до ночи. Но и ночью нам не давали покоя. Сестра Кларисса, сухая и долговязая, кралась на цыпочках по коридору, внезапно распахивала двери и чрезвычайно любила захватывать нас на месте преступления: если мы, к примеру, ложились в одну постель, чтобы наговориться, или просто болтали вместо того, чтобы спать. Чувствительно наказывать своих воспитанниц святые сестры не смели – ведь все мы принадлежали к самым известным фамилиям королевства, служившим опорой трона. Изредка нас лишали сладкого или прогулок, вдвое увеличивали задание по вышиванию. На этом возмездие и заканчивалось.

Жизнь в монастыре была однообразной и скучной, и казалось вполне естественным то, что мы с жадностью внимали всем слухам, что доходили извне. По ночам, накрывшись одеялами, мы шепотом обсуждали поражение Англии в войне с Северо‑Американскими Штатами, но больше всего нас привлекали светские новости. Клеманс де Налеш, чудесная рассказчица, ужасала нас легендами о кошмарах Оленьего парка[37]и о непомерном сладострастии покойного короля Луи XV – она слышала о них от своей полубезумной тетки. Живо обсуждалась скандальная любовь графа де Мирабо к маркизе Софи де Моннье, их ужасные проделки и побег из королевства. Все воспитанницы соглашались с тем, что такое чувство, безусловно, заслуживает уважения, однако тут же добавляли, что не стоило ради минутного удовольствия бросать привычную удобную жизнь – мужа, положение в обществе, особняк и возможность шить себе новые наряды…

– Все мы выйдем замуж и заведем себе любовников. Но ведь не станем же мы из‑за них бросаться очертя голову в авантюры!

Девушки, получившие образование в монастыре святой Екатерины, выходили из него внешне благовоспитанными и набожными, а на самом деле – завистливыми, колкими и своенравными, начисто лишенными какой бы то ни было доброты. Исключения случались редко. Вся система была направлена на то, чтобы поддержать в среде юных воспитанниц сословные предрассудки, разжигать зависть, высокомерие, даже вражду. Воспитанницам настойчиво внушалось: если твой отец – барон, то ты ниже дочери герцога. Если твой род получил дворянство всего‑навсего три‑четыре поколения назад, то ты и гроша не стоишь по сравнению с тем, кто имеет за своей спиной шесть или восемь веков дворянского достоинства. Эти наставления выливались в ссоры и злобные выходки. Зато каким пышным цветом расцветали эти зависть и высокомерие, когда их обладательница оказывалась на сверкающем паркете Версаля и получала полную свободу.

И я, видя слезы на глазах обиженных одноклассниц, мысленно облегченно вздыхала: все‑таки мой отец – принц де ла Тремуйль де Тальмон, мои предки воевали вместе с Жанной д'Арк, а моя родословная – пусть не очень чистая, с примесью итальянской крови – уходит в глубь десятого века.

Мое внимание привлекли книги: в монастыре была огромная библиотека. Я долго ходила между шкафами и полками, заваленными толстыми фолиантами, томами и рукописями, выбирая нужную книгу. Мой выбор остановился на «Истории Франции» аббата Милона. Я прочла ее за два дня.

Я бродила по монастырю как помешанная, воображая нечто совершенно фантастическое, воссоздавая удивительные картины прошлого. Во сне я видела бородатых крестоносцев Луи X, закованных в тяжелые латы, слышала топот конницы юной Жанны д'Арк и таинственный шепот заговорщиков, строивших козни против могущественного кардинала Ришелье. Книга аббата Милона произвела на меня ошеломляющее впечатление.

После «Истории Франции» чтение стало неотъемлемой частью моей жизни. Теперь Мари неизменно заставала меня с книгой в руках: я читала запоем, со всем жаром десятилетнего ребенка, которому ранее чтение было недоступно. Плутарх, Ричардсон, Клара Рив, аббат Кьяри и Тассо полностью завладели мной. И очень часто я предпочитала тихий шелест страниц живым беседам со сверстницами.

 

 

Мари исчезла из монастыря теплым майским вечером, вскоре после того, как мне исполнилось одиннадцать лет.

Это случилось в субботу, когда Тереза ушла из монастыря к дяде, Клеманс и Жюльетта гуляли в саду, и я осталась в комнате одна.

Было уже совсем тепло, и ветви винограда золотились под лучами солнца. Я стояла у окна, пристально разглядывая фигуры девочек, гуляющих в саду. Мне были заметны даже отдельные движения… Я была сильно взволнована недавно прочитанной книгой Ариосто, всюду мне мерещились неистовый безумец Роланд и его вероломная возлюбленная красавица Анжелика.

Дверь тихо скрипнула, и я узнала легкие, едва слышные шаги Мари. По тому, как тихо она себя вела, я догадалась, что произошло нечто очень важное.

– Тише, – прошептала она, обнимая меня сзади за плечи, – тише, молчи, не говори ничего. Не надо, чтобы нас слышали.

Я удивленно разглядывала ее. Мари была в темном дорожном плаще с наброшенным на голову капюшоном, почти скрывающим волосы. В руке она держала небольшой саквояж.

– Я ухожу отсюда, подружка.

Я недоуменно смотрела на Мари. Она присела и порывисто обняла меня.

– Уходишь? Снова на свидание? Тебя же накажут!

– Меня уже не накажут. Мне восемнадцать лет, и я решила уйти отсюда. У меня нет времени, я почти опаздываю, меня ждут… Но я все же пришла проститься. Как‑никак, кроме тебя, я ни с кем не дружила, хотя ты и младше меня намного. Иногда мне кажется, что я знала тебя всю жизнь. А ведь впервые мы встретились совсем недавно.

Она говорила поспешно, прерывисто, бессвязно, путаясь в словах и часто целуя меня. В ее глазах я заметила слезы, но никак не могла до конца уяснить их причину. Мне не верилось, что Мари уйдет из монастыря. Казалось, вот она выговорится, расскажет мне все, а потом снимет плащ и спросит: «Может, удерем завтра в город, Сюзанна?»

– Ты знаешь, он очень меня любит, просто безумно. Я в этом вполне убедилась. Я хочу быть актрисой, а не женой какого‑нибудь прокурора или монахиней. Я хочу жить весело…

Во мне проснулась легкая зависть. Как Мари везет! Она непременно убежит из этого унылого места, заживет веселой жизнью, будет путешествовать и плясать на подмостках. А мне еще столько лет придется скучать в этих стенах, выслушивать поучения монахинь, молиться и исповедоваться…

Я буду писать тебе письма… Мы ведь расстаемся подругами, правда? Я старалась не обижать тебя. А за письмами приходи к Максимену – он мой друг, он всегда рад помочь. Я прижалась щекой к ее плечу, но не произнесла ни слова. Эта сцена все еще казалась мне сном. Разве Мари может уйти? С кем же я буду дружить?

Сначала ушел Антонио, потом Луиджи. Умерли мать и Нунча. Отец был так далек от меня, что мне и в голову не приходило думать о нем как о близком. Я и видела‑то его всего несколько раз… Маркиза стара и смешна. Я привязалась к Мари, но теперь и она уходит.

– Он, правда, не хочет на мне жениться, но я тоже к этому не стремлюсь. Брак – это всегда обуза, а я не собираюсь из монастыря попасть в новую тюрьму. Для меня главное – театр; я уверена, что у меня получится… Я ведь только театр и люблю, только о нем и мечтаю с самого детства, я всего Мольера наизусть знаю – ты сама слышала… Если тебе будет плохо, напиши мне. Только кажется мне, что наши дорожки разойдутся. У тебя такой отец… Но я так люблю тебя! Знаешь, я даже придумала себе псевдоним…

Она взглянула на часы и, торопливо поцеловав меня, поднялась, не договорив, какой же псевдоним она себе придумала.

– Ну, ты так мне ничего и не скажешь? – жалобно спросила Мари. – Мне бы так хотелось услышать твой голос. Ты обиделась на меня?

– Нет, что ты! – горячо сказала я.

– Прощай, Сюзанна, – грустно проговорила она. – Скажи же мне хоть что‑нибудь!

– Я люблю тебя, – прошептала я. И это была правда. Мари подставила мне свою щеку; я поцеловала ее. По правде говоря, я даже не заметила, как она вышла. И только в ту минуту, когда за оградой монастыря послышался скрип колес и лошадиный топот, я вдруг почти физически ощутила, что осталась совсем одна.

 

 

– Вот и все, – сказала мать Элодия, расписываясь в какой‑то бумаге, – вот вы и свободны, Сюзанна. Свободны на все лето. Мадам де л'Атур ждет вас в карете, дитя мое.



Поделиться:




Поиск по сайту

©2015-2024 poisk-ru.ru
Все права принадлежать их авторам. Данный сайт не претендует на авторства, а предоставляет бесплатное использование.
Дата создания страницы: 2019-06-26 Нарушение авторских прав и Нарушение персональных данных


Поиск по сайту: