– Почему же они раньше не забирали меня на лето? – спросила я, дерзко вскидывая голову.
Мне уже давно исполнилось двенадцать; и еще ни разу за два года я не покидала стен монастыря надолго. Я завидовала всем своим одноклассницам. Жюльетта д'Арси в апреле вышла замуж, Диана де Мариньян – тоже. Тереза ездила в Париж, Констанс – к отцу в деревню… Кажется, из тридцати воспитанниц только я и Клеманс оставались в Санлисе. Но ведь Клеманс сирота и небогата!
– Вы же знаете, Сюзанна, отец ваш на королевской службе, тетушка стара и часто болеет. И еще, – строго напомнила мать Элодия, – мы беспокоились о вашем поведении, дитя мое. Сначала вы были не особенно прилежны… Вы же помните вашу дружбу с этой беглянкой, с этой Мари де Попли, которая всех нас покрыла позором и теперь стала падшей женщиной. А нынче, когда вы так изменились, Сюзанна, мы за вас спокойны.
– Я могу идти? – поинтересовалась я довольно бесцеремонно.
– Да, дитя мое, – вздохнув, сказала мать‑настоятельница. – У вас впереди два месяца отдыха в провинции. Не забывайте каждый день молиться Господу Богу и пресвятой деве. Будьте прилежны и покорны, дочь моя. Мы ждем вас осенью, вы ведь должны продолжить свое образование.
Я неохотно кивнула. По правде сказать, если б моя воля, я бы никогда сюда не вернулась.
Мать Элодия поцеловала меня в лоб, а я приложилась к ее белой, как молоко, руке. Широким крестным знамением она благословила меня.
– До свиданья, святая мать, – сказала я.
Была середина июля. Влажный булыжник монастырского двора просыхал под солнцем. Я слегка поскользнулась и ухватилась рукой за стену, недобрым взглядом оглянувшись на монастырь. Он и теперь не хочет меня отпускать!
Надо мной возвышались каменные серые стены монастыря, крыша из красной черепицы. В воздухе, как всегда, слышался мерный гул колоколов, медленно растворяющийся в сине‑белом небе. Над развесистыми кронами старых вязов с писком парили ласточки, и голуби тяжело ворковали среди листвы. Было влажно и душно. В одном из окон монастыря я увидела мать Элодию и сделала вид, что не замечаю ее.
Немой привратник отворил передо мной калитку. Железная ручка лязгнула под моими руками, словно сердясь на то, что я ухожу. Но меня уже ничто бы не остановило. На разбухшей дороге я видела голубую карету с золотистыми занавесками и сияющим гербом на дверце. Мадам де л'Атур, которую я считала то ли бабушкой, то ли тетушкой, звала меня к себе…
Она осыпала меня поцелуями и несколько минут пристально разглядывала.
– Вы похудели! – заметила она с горечью. – Вот до чего доводят эти монастыри! В мое время девушки учились всего два года – с тринадцати до пятнадцати лет. Но Филипп настаивает, чтобы вы провели среди монахинь целых шесть лет – это так долго!
– Почему вы не забирали меня отсюда, почему?
– Монахини не советовали, Сюзанна, и ваш отец был непреклонен. У него такой жесткий характер, он весь в свою мать, принцессу Даниэль. Она была крутая и решительная женщина…
– Ах, мне это все равно! – воскликнула я. – Неужели Нельзя было забрать меня хотя бы на месяц!
– Вас ожидает прекрасный отдых, – примирительным тоном сказала маркиза. – В Сент‑Элуа сейчас чудесно. Это божественные места, изумрудный край! Вы будете делать что захотите, уверяю вас, моя девочка.
– Вы позволите мне ездить к морю и плавать на лодке?
– Да, – сказала маркиза, поморщившись.
– И попросите Жака или Бон‑Клода научить меня ездить верхом?
Маркиза испугалась.
– Верхом? Вы слишком малы для этого!
– Мала? Ну уж нет! Все девочки в монастыре этим занимаются, а я‑то чем хуже?
Маркиза лишь пожала плечами: мол, что за вздор вы несете, дитя мое! Для нее я была не только не хуже, но выше, неизмеримо выше всех своих подруг… Как бы там ни было, разрешение я получила.
Через неделю белый как снег замок Сент‑Элуа, весь блистающий свежестью, зеленью и золотом черепицы, приветливо распахнул передо мной свои ворота. В Бретани лето выдалось на редкость теплое, солнце щедро посылало свои лучи на сырую бретонскую землю, и уже и речи не было об обычных для этой местности туманах и дождях.
В Сент‑Элуа все было как прежде. Но вот местность вокруг замка я словно увидела впервые: и обширную долину, посреди которой стоял Сент‑Элуа, и заливные луга, где крестьяне пасли своих коз. Долина тянулась между двумя цепями холмов, поросших лесом. Холмы были испещрены рвами – остатками каких‑то древних укреплений. Теперь рвы поросли по краям фруктовыми деревьями, в ветвях которых гнездились малиновки и веселые дрозды. Спуск к морю находился в получасе верховой езды от замка…
Лето промелькнуло как счастливый сон. Я изучила весь Сент‑Элуа – от чердака до погребов, узнала каждый уголок старого парка. Моя козочка, которую я кормила два года назад, теперь уже изрядно выросла и бегала за мной повсюду. Я научилась грести, плавая на лодке по парковому пруду. Бон‑Клод учил меня ездить верхом – для меня была подобрана маленькая смирная лошадка шоколадной масти. Вскоре я легко могла доскакать до моря. Несколько раз с рыбаками я уходила далеко в океан: на утлых рыболовецких суденышках они достигали даже островов Бель‑Иль и Уа. Рыбаки учили меня бретонскому языку, очень отличающемуся от французского, и я вскоре могла так‑сяк слепить несколько бретонских фраз.
Вечером, уставшая и счастливая, я читала старинные семейные хроники и предания о подвигах членов рода де ла Тремуйлей де Тальмонов, так и засыпая над пожелтевшими страницами… В августе на несколько дней приезжал в замок мой отец, но я была так увлечена всем, что видела вокруг, что почти не обратила внимания на его приезд.
Иногда у меня возникала мысль о моих братьях. Где они? Куда уехали? Не могу не признать, что думала я об этом лишь мимолетно. В конце концов, что я могла еще сделать – мне было всего двенадцать…
В сентябре 1782 года мне пришлось расстаться с Сент‑Элуа. Загоревшая, отдохнувшая, дерзкая и раскованная, я возвращалась в монастырь, к молитвам и наставлениям сестры Клариссы.
Терезу де ла Фош забрали из монастыря в 1784 году, когда мне было четырнадцать лет. Ее отец, воевавший в США за независимость колоний, не пользовался при королевском дворе благосклонностью монархов. Поэтому Терезу представлял ко двору дядя, барон де ла Фош, слывший благонамеренным аристократом. Имение юной Терезы показалось очень заманчивым многим версальским щеголям. Не успела она пробыть при дворе и полугода, как знаменитый красавец и повеса граф де Водрейль, близкий друг принца крови графа д'Артуа, предложил ей руку и сердце… Предложение было с благодарностью принято. Назначили день свадьбы – 14 сентября 1784 года, о чем была извещена и я, лучшая монастырская подруга Терезы.
Возможность присутствовать на свадьбе, впервые за два года покинуть обитель святой Екатерины и хотя бы на несколько дней освободиться от докучливой опеки святых сестер, привела меня в восторг. Я писала отцу и мадам де л'Атур письмо за письмом, умоляя отпустить меня в Бель‑Этуаль, где должна была состояться свадьба. Они долго раздумывали, стоит ли показывать меня свету в столь юном возрасте. Мне мой возраст юным отнюдь не казался. Я уже завивала щипцами волосы, хотя в этом не было никакой необходимости – они у меня вились от природы, тайком пудрилась, подкрашивала глаза и вместе с другими девчонками подкладывала в лиф куски ваты, чтобы формирующаяся грудь казалась больше… Словом, мы делали немало глупостей и считали себя вполне взрослыми барышнями.
И вот письмо от отца пришло. Ранним сентябрьским утром мать Элодия вызвала меня к себе и, не говоря ни слова о том, какое радостное ожидает меня известие, принялась скучно твердить о том, сколь опасно искушение большим светом для неопытной юной девушки, которая едва вышла из детского возраста, сколько соблазнов ее там подстерегает и в какой грех можно впасть, позабыв о наставлениях умудренных опытом воспитательниц.
– Там будет много дам и кавалеров, которые вас, дитя мое, возможно, поразят вольностью своего поведения и раскованностью манер, а может быть, и откровенной распущенностью. Там будет много благородных юношей, чья молодость пока не позволяет им правильно оценивать жизнь и относиться к девушкам, подобным вам, с достаточной сдержанностью. Поэтому вы, дочь моя, должны быть всегда начеку. Держитесь всегда скромно, будьте молчаливы – такое поведение наиболее естественно в вашем возрасте. Разумеется, ваше происхождение и состояние подняли вас на достаточную высоту, и вы не можете не знать об этом, но в данном случае это может вам только помешать. Ведите себя так, будто вы самая низкая в этом собрании. Это помешает вам насладиться праздником, но поможет сохранить чистоту.
Вздыхая, я пообещала помнить все поучения наставниц и вести себя так, чтобы не запятнать чести святых сестер из обители святой Екатерины. Рука для поцелуя была милостиво мне протянута, я неохотно приложилась к ней и, благословленная настоятельницей, получила отпуск на две недели.
В Бель‑Этуаль мы ехали под надзором старой тетушки мадам де л'Атур. Она беспрестанно жаловалась на мигрень, нездоровье, неудобства и невиданную для сентября жару, но, как ни старалась, испортить мне путешествия не смогла. Меня приводили в восторг и огромная, обитая изнутри шелком карета, и кованый сундук с первым в моей жизни гардеробом – в монастыре мне полагалось лишь белое платье с нарукавниками. Мне была навязана в подруги моя кузина Люсиль, племянница моей мачехи – глупейшее создание с завитыми белокурыми кудряшками, придававшими ей сходство с овцой. Она была на год старше меня, но мне и некоторые младшие воспитанницы монастыря казались интереснее. Несмотря на строжайшие приказания старой маркизы обращаться с кузиной вежливее, я сидела к Люсиль вполоборота, мало разговаривала, а если и разговаривала, то с крайне вальяжным видом.
Бель‑Этуаль встретил меня сверкающим золотым кружевом дубов, резнолистых кленов и лучезарных берез, пламенеющим в багрянце листьев белым замком, распахнутым навстречу сотням гостей, засыпанными листвой аллеями и увядающими ноготками на клумбах. Вне себя от радости, выскочила я из экипажа, с удовлетворением отмечая, что он ничуть не хуже десятков других, подъезжавших к крыльцу замка. Все здесь было прелестно: и замок, и парк, и озеро, и сам прием гостей. Бель‑Этуаль был владением графа де Водрейля – единственным, которое он еще не успел прокутить. На крыльце замка приезжих аристократов чинно встречал престарелый отец жениха, его дородная почтенная матушка, целый выводок некрасивых длинноносых сестер – их у графа было семеро.
Я рассеянно сделала реверанс – именно так, как учили в монастыре! – и была несказанно удивлена, когда старый граф, улыбнувшись и пощекотав мою руку седыми усами, поцеловал кончики моих пальцев. Я впервые удостоилась подобной чести, и даже то, что оказал мне ее совсем неромантичный старый аристократ, не умаляло моего изумления. К счастью, я заметила, что подобная честь является обычной для всех аристократок, и не выказала своего удивления. Люсиль ходила, покраснев до ушей, спотыкаясь и держась неестественно прямо, словно проглотила аршин. А я даже не знала, куда мне податься… Здесь, на свадьбе, у меня не было пока знакомых, а коротать время в обществе старой тетушки мне не хотелось. И я бесцеремонно удрала от нее.
У меня на платье был крошечный кармашек, откуда я то и дело доставала прелестную вещицу – маленькое венецианское зеркало, инкрустированное сапфирами. Это был подарок отца, очень мне пригодившийся. Пристально вглядываясь в отражение, я с удовлетворением наблюдала сияющее от гордости личико с легким золотистым загаром и ярким румянцем, сверкающие черные глаза, кристально чистые, как воды здешнего озера, длинный белокурый локон, щекочущий шею, и голубой бант, ниспадающий с волос на щеку. Оставалось только сожалеть, что нельзя разглядеть мое пышное платье из тафты, парчовый пояс, обхватывающий тоненькую талию, и легкие туфельки, застегивающиеся крест‑накрест перламутровыми пряжками.
Я чинно сидела среди взрослых дам, сложив на коленях руки и скромно опустив глаза. Здесь было много интересного. Кроме нарядов аристократок, внимание привлекали юноши лет шестнадцати, одетые в военную форму, – отпрыски знаменитых фамилий, казавшиеся мне тогда взрослыми и достаточно привлекательными.
– Что ж, принца можно поздравить, – сказала голубоглазая графиня де Субиз, – он долго искал себе наследницу, но нашел как раз то, что и следовало.
– Незаконнорожденная, – недовольно проговорила какая‑то старуха в чепце, брезгливо поджимая губы.
– Вы, тетушка, безнадежно старомодны.
Длинноносая дама в кресле, с небрежно уложенными ореховыми волосами, по нечаянности уронила веер, и я уж было наклонилась поднять его. Вместе со мной за веером наклонился и черноглазый красивый щеголь лет двадцати восьми. Его пальцы нахально обхватили мое запястье, он на мгновение резко притянул меня к себе и, тут же отпустив, громко расхохотался.
– Господи Иисусе, девчонка свежа, как бутон розы! От нее пахнет ягодами и парным молоком – дивный запах, сударыни! Боже, что это будет за женщина, когда немного пообщается при дворе!
– Ваше высочество, вы говорите нескромности, – пропищала сестра жениха.
Я покраснела, услышав, что щеголя называют «ваше высочество». Наверно, это брат короля граф д'Артуа.
– Вас всегда тянет на все зеленое, – лениво произнесла длинноносая дама. – Вы уже забыли об истории с герцогиней?
Забыли, как ее муж преследовал вас по всем злачным местам Парижа? Не трогайте этого ребенка, принц. Ее отец еще более свиреп, чем герцог.
Принц небрежно махнул кружевным платком и с улыбкой посмотрел на меня.
– Вы чертовски прелестны, мадемуазель! Я уверен, что в нашем монастыре вас учат совсем не тому, чему следовало бы.
Я обеспокоенно теребила оборку платья, прекрасно понимая, что все это не должна выслушивать порядочная девушка. И наставления матери Элодии уже не показались мне такими скучными…
– Чему меня следовало бы научить, ваше высочество? – спросила я, поднимая глаза.
Я сидела у самой балюстрады террасы, на чудесном изогнутом в стиле рококо стуле, ветерок шевелил мои широчайшие юбки, и чувствовала себя очень уверенно.
– А знаете ли вы такую науку – Любовь, моя прелесть? Я пожала плечами.
– Сомневаюсь, принц, чтобы вы могли открыть мне в этой науке что‑то новое. – Мой голос прозвучал вызывающе.
Графиня де Субиз ахнула. Дамы быстро и изумленно переглянулись и принялись хохотать, обмахиваясь платками.
– Т‑с‑с! – прошептала баронесса де Монбазон, прикладывая палец к губам. – Сюда идет ее отец.
Действительно, на террасу медленно поднимался принц де Тальмон, которого я уже привыкла считать отцом. Я внимательно скользнула по нему взглядом: ему было сорок шесть лет, он был строг и изящен и, можно сказать, еще вполне красив. Но гораздо больше внимания привлекала дама, которую он вел под руку, знаменитая маркиза де Бельер. Самая красивая женщина во Франции – так говорили о ней. Двадцатипятилетняя, пепельноволосая, зеленоглазая, она ослепляла своей перламутровой прозрачной кожей, исполненными прелести чертами лица и гибкой стройной фигурой и была, пожалуй, единственной среди аристократок, на которую мне так хотелось быть похожей.
И вместе с тем я ощутила странную гордость моим отцом. До сих пор я чувствовала к нему лишь равнодушие и робость. Своей ледяной сдержанностью он повергал меня в трепет. И теперь, заметив, как дамы заметно приглушали голос, увидев приближение моего отца, я осознала, какой он все‑таки большой вельможа.
– У него потрясающая любовница, – услышала я шепот баронессы де Монбазон.
– Он выбрал себе настоящую богиню, господа.
Я вздрогнула и опустила глаза. Мне казалось даже, что я побледнела. Представлять отца в роли любовника было невыносимо и отвратительно. Он подошел, ласково потрепал меня по щеке, но я заметно отстранилась, избегая его прикосновений. Неприятный осадок остался в душе от этих разговоров.
– Девочка моя, я так рада вас видеть, – музыкальным голосом произнесла маркиза де Бельер. – Могу вас поздравить, вы совсем не похожи на итальянку, настоящая француженка.
Я знала, что это наивысший комплимент, какой только аристократка может сказать девушке, еще не бывавшей в свете. Но у меня почему‑то потемнело в глазах.
– И тем не менее я итальянка, – произнесла я сдавленным голосом, – и считаю, что итальянки гораздо порядочнее француженок.
Отец усмехнулся и взял меня за руку.
– Сюзанна, моя дорогая, я думаю, будет лучше, если вы прогуляетесь по парку вместе с Тьерри.
Тьерри д'Альзак, восемнадцатилетний лейтенант, молча протянул мне руку. Я быстро положила ладонь ему на локоть. Тьерри почти понравился мне, к тому же я спешила удалиться из этой компании.
– Пойдемте, мадемуазель, – с улыбкой сказал он мне, – там, в парке, идет чудесная игра в волан.
Я подняла на Тьерри глаза. Он смотрел на меня и улыбался. Взгляд его был прикован к моим губам, а рука легко, не переходя границ приличия, сжимала мои пальцы. И хотя он вел себя в высшей степени любезно и сдержанно, я ощутила тайный страх от того непонятного, что он ко мне почувствовал, и того, что возбуждали во мне его прикосновения.
– Пойдемте, – пролепетала я беспомощно, – я согласна. Я уже сама себе казалась наивной и маленькой, настоящим ребенком, сопоставляя опыт Тьерри, приобретенный при дворе, и свою крошечную жизнь, не столь богатую событиями.
– Можно, я будут называть вас Сюзанной?
– А так принято? – спросила я краснея. – При дворе?
– Ну, разумеется! Это принято среди молодежи. Знаете, Сюзанна, если именовать друг друга только сударынями да сударями, жизнь будет слишком холодной.
Что ж, он уже начал обращаться ко мне по имени, и я не стала возражать.
Смеркалось. Мы с другими молодыми парами долго играли в волан – так долго, пока белые платья девушек не стали выделяться в темноте светлыми пятнами, а на небе не засияли первые осенние звезды. Со стороны дворца доносились громкая музыка и смех. Ближе к полуночи ожидался фейерверк. Но молодежь не тянулась к взрослым. Игра в волан кончилась, лишь когда Люсиль подвернула ногу, и другие барышни стали опасаться того же. Но вот в воздухе стало витать ощущение легкого флирта. Юные кавалеры нежно сжимали девушкам пальцы, скользили руками по талии, заставляли их вскрикивать и дуться. Приличия оставались незыблемыми, однако парочки медленно разбредались по осенне‑золотому парку, кое‑где украшенному иллюминацией.
Трещали цикады. Дубовые листья ласково шуршали под ногами. По обе стороны аллеи в кустах жасмина сверкали светлячки. Рука Тьерри мягко скользнула на мою талию, и от этого тысячи томных волн разошлись по всему телу. Словно сквозь туман, вспомнила я поучения матери Элодии и, превозмогая себя, решительно отстранилась.
– Что это с вами, сударь? – спросила я строго. Он рассмеялся.
– Ничего. Сколько вам лет, Сюзанна?
– Пятнадцать, – сказала я, набавив себе год. – Ну и что?
– Скоро вы будете при дворе, а я уеду. Меня отсылают в Вест‑Индию.
– О мадонна, неужели так далеко? – Я вспомнила Антонио. Он тоже уехал туда.
– Не печальтесь, – ласково сказал он, сжимая мою ладонь в своей горячей руке. – Вы и так осчастливили меня. Ни один дворянин на сегодняшнем празднике не был кавалером такой красивой дамы.
– А как же маркиза де Бельер? – спросила я, вспыхнув. Это первый услышанный мною комплимент.
– Но ведь вы такая молоденькая. Сядем! – умоляюще произнес он, увлекая меня к скамейке. – Сядем, прошу вас, Сюзанна!
Спотыкаясь в темноте и чувствуя, как в легкие туфли набиваются камешки, я дала себя увлечь куда‑то, где смутно белел абрис беседки. Было свежо, и я почти продрогла. Рука Тьерри, опустившаяся на мое полуобнаженное плечо, обожгла меня огнем. Я стала вырываться.
– Сюзанна, ну, я прошу вас! – молил он, удерживая меня. – Клянусь, я не сделаю вам ничего дурного. И пальцем не пошевельну без вашего разрешения…
Я успокоилась, слыша этот умоляющий тон и не чувствуя укоров стыдливости. Тьерри был так послушен и любезен. Закрыв глаза, я слушала рассказы юноши о его жизни в Париже, которые он шептал мне просто в ухо, щекоча губами шею и завитки волос.
– Хотите, я вас поцелую? – спросил он вдруг. Я глубоко вздохнула, обдумывая это предложение, но не произнося ни слова. Мне пришло в голову, как чудесно будет похвастаться в монастыре таким приобретенным опытом. Все девчонки будут завидовать…
Мое молчание было воспринято как согласие, и мой кавалер, не раздумывая долго, повернул мое лицо за подбородок к себе и припал губами к моим губам.
«Отвратительно», – вот была моя единственная мысль. Этот мокрый поцелуй просто мерзок. Я вырвалась, вытирая губы рукой.
– Прекратите это, Тьерри д'Альзак! – закричала я разгневанно, топая ногами. – Вы просто чудовище! Да, чудовище!
Мой гнев был прерван громким залпом. Я подняла глаза и вскрикнула от восхищения. На бархатном фоне темного неба вспыхнули тысячи светящихся комет, мириады сверкающих вспышек – настоящий звездопад! Розовые, голубые, желтые и белые огненные звезды устремились в небо, расцветая там в гигантские яркие цветы, которые росли, освещая сад, описывали блестящую дугу и с шипением таяли в ночной темноте.
– Это так красиво, – прошептала я, опираясь на руку Тьерри.
Зрелище фейерверка было великолепным. Казалось, что я еще никогда не видела ничего подобного.
– Это сделано с помощью нашего полковника, – не без гордости произнес Тьерри.
Он довел меня до дворца и откланялся, еще раз попросив прощения. Отец, увидев меня, сразу приказал идти спать.
– Никаких танцев! – твердо и сурово заявил он на мои просьбы. – Что еще за танцы в вашем возрасте? Извольте отправляться спать! Завтра утром вас отвезут в монастырь.
Я тяжело вздохнула. Вот так всегда. Черт бы побрал этот монастырь! И как можно спать в то время, когда десятки пар кружатся в изящном котильоне под блистательную музыку Перголезе. Я легко узнавала даже звучащие арии – «Ночь, бесконечная ночь» и «Глубокие бездны Тенара» из оперы‑балета Рамо. А танцевала я так хорошо, словно моим учителем был сам Марсель. И с такими познаниями мне приходилось идти спать!
Эти два дня, проведенных в Бель‑Этуаль на свадьбе Терезы, были призваны целых два года служить пищей для воспоминаний в монастыре. Тысячи раз я рассказывала о своей поездке монастырским воспитанницам. А обитель святой Екатерины опостылела мне настолько, что я почти забросила занятия, за что монахини были вынуждены меня наказывать – не давать сладкого к обеду.
Я знала, что в монастыре мне предстоит пробыть еще два года – так сказал отец. До тех пор, пока мне не исполнится шестнадцать. А там мне найдут жениха и представят меня ко двору.
Но тогда мне казалось, что два эти года никогда не пройдут.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
БРЕТОНСКАЯ ПОМОЛВКА
Первого мая 1786 года мне исполнилось шестнадцать лет. Я стала взрослой девушкой, которой уже пора думать о замужестве и появляться в свете.
Белокурые волосы посветлели и стали ярко‑платиновыми с золотым отливом. Они все так же вились и этим причиняли мне немало беспокойства, выбиваясь из прически. Не изменились только глаза – остались такими же агатово‑черными с загадочной янтарной золотинкой, и кожа – она нисколько не посветлела и была матово‑смуглой, словно светящейся изнутри. Я удивлялась, глядя в зеркало, такому сочетанию: светлые волосы и словно опаленная солнцем кожа.
Я была довольна своим сложением: не нужен был корсет, талия составляла всего двадцать дюймов. Мне не приходилось пришивать к лифу оборки и рюши, чтобы зрительно увеличить грудь: две прелестные выпуклости и так хорошо облегались тканью платья. Форму моих рук даже настоятельница монастыря находила восхитительной. У меня была гибкая талия, маленький размер ноги и легкая походка… Эти качества удовлетворяли даже мое избалованное тщеславие. И вместе с тем я была слишком нежна и совсем не подготовлена к жизни – настоящее тепличное растение. Что ж, как говорится, la verginella é simile alla rosa[38]и не всегда é in si bel corpo più cara venia.[39]
Нельзя сказать, что я стыдилась своей прошлой жизни. За шесть лет в монастыре мне сумели внушить уважение совсем к другим вещам – благородству, изысканности, аристократизму. Я стала другой, и все мои надежды отныне были связаны с той средой, где вращался мой отец.
После Мари у меня не было настоящих подруг. Наша дружба с Терезой основывалась лишь на дружбе наших родителей. К тому же она уже была замужем и имела ребенка. Мы с ней изредка переписывались. Что касается Мари, то я получила от нее лишь одно письмо: она писала, что стала актрисой «Комеди Итальенн» и учит итальянской язык. Вообще, письмо было грустным. А после она замолчала.
В последний год пребывания в монастыре меня уже не донимали занятиями и чистописанием; я занималась в основном музыкой и танцами, а свободное время проводила за книгами, потому что в город нас выводили крайне редко. Монахини даже не ведали, какие богопротивные сочинения хранятся у них в библиотеке. Сестра Урсула, в обязанности которой входила слежка за чтением монастырских воспитанниц, с трудом прочла «Фландрские войны» кардинала Бентивольо и «Историю Рима» Тита Ливия; к остальным книгам она не прикасалась, и мы читали все, что нам заблагорассудится. Надо сказать, что такого количества непристойных романов мне не приходилось встречать нигде, кроме как в обители святой Екатерины: гривуазные сочинения Кребильона, изображающего любовные приключения Людовика XV, «Монастырский привратник» аббата Латуша, до такой степени насыщенный эротикой, что у юных воспитанниц краснели уши; чувственная поэзия Дора, непристойные сонеты и картинки Аретино, скабрезности «Комического романа» Поля Скаррона, поэма Роббе де Бовезе, посвященная сифилису, любовные рассказы маркизы де Тансен, удивлявшие еще и тем, что их автор в прошлом была монахиней, и многое, многое другое… Ни в каком ином месте монастырские воспитанницы не прошли бы такой школы чувственности, нигде бы их сознание не развратилось так рано и так мощно. Мы ходили в белоснежных платьях, символизирующих девичью чистоту, опускали глаза и легко заливались стыдливым румянцем, но душой ни одна из нас уже не была невинна; все разговоры по ночам, все мечты и шутки были отмечены печатью сильного и раннего интереса к мужчинам и тайнам будущего замужества.
Но монахини, позволив нам развратиться душевно, зорко следили за тем, чтобы мы остались чистыми физически. То место, через которое можно было удрать в город, заметили, и был нанят сторож, следивший за тем, чтобы никто не перелез через стену; все письма, приходившие в монастырь, тщательно прочитывались, и, в случае обнаружения там чего‑то нескромного, виновница сурово наказывалась. Нам не разрешались свидания ни с кем, кроме родителей и братьев, да и эти свидания чаще происходили через прутья решетки. Среди нас были девушки, уже помолвленные с молодыми людьми, но даже им не разрешалось свидание. Монахини получали много денег за обучение и хотели, чтобы у их заведения была хорошая репутация. Но даже эти строгости не всегда помогали. Однажды нас поразила весть о том, что хорошенькая рыженькая Констанс де Ронфи‑Кедиссак, которую прочили в жены графу де Лораге и которой едва исполнилось пятнадцать, во время каникул забеременела и была увезена отцом в деревню для сокрытия позора.
Впрочем, в монастырской библиотеке было достаточно и моралистических сочинений Люкло и Ларошфуко, вполне приличных любовных романов вроде Шодерло де Лакло «Опасные связи» и «Манон Леско» аббата Прево… Были и тягучие, размеренные сочинения Ричардсона, живописавшего прелести семейной жизни, основанной на долге и добродетели, и более живые «Письма мисс Фанни Бетлер» Риккобони. Свободно лежало еретическое сочинение аббата Дюлорана «Жизнь и приключения кума Матье», антикатолические эскапады Вольтера, откровения Руссо и Дидро.
Но, как бы там ни было, монастырь святой Екатерины надоел мне безумно. Я выезжала отсюда только дважды – и это за шесть лет! Мне хотелось на свободу, в свет, в люди. Я была привлекательна, и хотела, чтобы это оценили юноши. Наконец, перед Сюзанной де ла Тремуйль, дочерью генерала королевской лейб‑гвардии принца де Тальмона, простирались необозримые возможности, и ока не могла оставаться к ним равнодушной.
Мой шестилетний плен в монастыре закончился, и я могла, наконец, бросить в сторону противное белое платье с фолетте из собственноручно вывязанных кружев. Теперь я могла носить что угодно, делать любую прическу, примерять любые драгоценности, и неожиданно обнаружила, что я необычайно богата: и нарядов, и бриллиантов у меня было пропасть.
Но не роскошь, а свобода в буквальном смысле вскружила мне голову. Отныне никто надо мной не стоял, и мать Элодия не была для меня начальницей. Мадам де л'Атур везла меня из монастыря в Париж, к отцу. Еще во время пребывания в монастыре мне подарили чудесную белую лошадь; я назвала ее Стрелой ч теперь отправилась в Париж верхом. Вокруг цвела весна… Весь воздух был пропитан весенними ароматами цветущей примулы и жимолости, под голубыми соснами раскинулся пышный ковер черники, по влажным берегам ручьев зеленел донник, и расцветал красивым сиренево‑розовым цветом игольчатый вереск. Над алыми, розовыми, изумрудными и травяно‑зелеными коврами весны пронзительно голубело небо…