В тот день уже с семи утра все в нашем парижском доме на Вандомской площади перевернулось вверх дном.
В одном полураспахнутом пеньюаре, босая, я носилась по этажам, стремясь за всем уследить, все проверить, и пышные распущенные волосы вихрем взлетали у меня за спиной, обдавая холодком обнаженные плечи.
Шутка ли сказать – представление ко двору! Первый бал в Версале! Такое бывает только раз в жизни.
На первом этаже портнихи делали последние стежки на платье, предназначенном для торжественного случая, доводили до последнего блеска кружева, тесьму, пелерины, распаковывали огромный сундук, наполненный мелочами дамского туалета, выписанными специально для сегодняшнего дня из самых знаменитых мастерских Европы, разумеется, и из французских.
На кухне стоял пар от множества греющихся на углях утюгов. Я поспешила поскорее удалиться отсюда, бессознательно опасаясь ожога. Ведь у меня такая свежая чудесная кожа! Если я обожгу палец, мне уже ни за что не удастся протянуть руку для поцелуя. Разве что в перчатке, но это считается дурным тоном.
– Мадемуазель! – раздался громовой окрик Маргариты. – Ванна готова!
В одно мгновение я взлетела по лестнице наверх. Если Маргарита зовет, значит, вода нагрелась до такой температуры, какая наиболее благотворно действует на кожу… В ванной комнате стоял головокружительный запах розмарина, мускуса и каких‑то новых, очень модных духов под названием «Сок лилий».
– Поторапливайтесь, мадемуазель, – ворчала Маргарита, – к полудню вы должны быть готовы.
– Почему к полудню? Я слышала от папы, что его величество назначил нам аудиенцию на пять вечера!
– Так ведь надо еще до Версаля доехать!
Я прикусила язык, вспомнив, что нахожусь в Париже, и принялась торопить горничных. Маргарита возражала:
– Слишком спешить тоже не следует, милочка! Ежели вы пробудете в ванне меньше трех четвертей часа, то не будет никакого толку. Нужно, чтобы кожа стала душистой и нежной.
Я послушалась, полагая, что она более сведуща в этих делах. Служанки обернули меня простыней. Не дожидаясь туфель, я босиком выскочила из ванны и, оставляя на полу влажные следы ног, быстро пошла в комнату.
– Ну, неугомонная ваша душа! Вот простудитесь, будете потом чихать да кашлять перед их величествами!
Я топнула ногой.
– Одеваться, скорее одеваться!
Дениза, хорошенькая служанка примерно моих лет, побежала вниз за нижним бельем. Его приобретал для меня отец – уж не знаю, чьими советами он руководствовался, но я была в восторге от его вкуса. Белоснежные шелестящие панталоны из тонкого, как паутинка, шелка, чулки перламутрово‑телесного цвета, сотканные из прозрачной шерсти ангорских коз и китайского шелка с вплетенными в него сверкающими нитями…
– Ну‑ка, мадемуазель, теперь напрягитесь! Для вашего платья талия должна быть не больше шестнадцати дюймов!
Я наклонилась, ухватилась руками за спинку тяжелой кровати, понимая, что мне предстоит нелегкое испытание, и так втянула в себя воздух, что потемнело в глазах. Маргарита с подручными мгновенно затянули шнурки корсета. Когда я перевела дыхание, мне показалось, что в таком виде я даже ходить не смогу.
– Нет, вы только посмотрите, какая вы изящная!
Вид тоненькой талии, крепко зажатой между пластинками из китового уса, – тоненькой, как стебелек, – мгновенно улучшил мое настроение. Я, кажется, даже смогла чаще дышать…
– Вам нужно только привыкнуть, мадемуазель, – заявила Маргарита. – Помнится, мне случалось затягивать вас и до пятнадцати с половиной дюймов.
Я прошлась по комнате, сознавая, что в Версале мне понадобится проявить волю и выдержку. Там, говорят, очень скользкие паркеты. Мне, затянутой до шестнадцати дюймов, придется нелегко…
– Ах, ну и что же, все равно я буду танцевать! Я всю жизнь мечтала о танцах в Версале… Придется обойтись без еды, буду пить только кофе.
– Почему же кофе? – возразила Маргарита. – Девушки вроде вас могут пить и вино.
Вино меня не очень привлекало, я считала его слишком горьким.
– Давайте одеваться! Мне совсем не хочется опоздать. Дениза помогла мне надеть первую нижнюю юбку, жесткую и накрахмаленную так, что она торчала во все стороны и очень шуршала. Вторая юбка была мягкая, шелковая, пышно обшитая малинскими кружевами, и застегивалась на талии плотной тесьмой.
Со двора донесся стук подъезжающего экипажа. Я бросилась к окну.
– Маргарита, это приехала мадам Бертен! И господин Лео‑нар, он тоже здесь! Идите же, встречайте их!
Я вся дрожала от нетерпения и быстро вытаскивала из волос шпильки. Роза Бертен, самая знаменитая модистка во Франции, мастерившая наряды для самой королевы, приехала про просьбе моего отца, чтобы навести последний блеск на мое платье. Лео‑нар, королевский парикмахер, должен был делать мне прическу…
Для укладки волос по последней моде требовалось огромное искусство. Леонар был виртуозом своего дела. В то время как я, закрыв лицо бумажным щитком от пудры, сидела перед зеркалом, Леонар, щелкая гребенками, порхал вокруг моей головы, что‑то придумывал, что‑то колдовал…
– По правде говоря, волосы у вас чудесны без всякой прически! – восклицал он. – Но в моей прическе они будут еще чудеснее!
Он заплетал мои пышные золотисто‑белокурые локоны в косы, укладывал их, снова расплетал, замышляя что‑то в высшей степени прелестное… На готовую прическу обрушились целые облака душистой рисовой пудры – для того, мол, чтобы сверкали изгибы прядей. Я несколько раз чихнула, несмотря на бумажный щиток, а Леонар тем временем с ловкостью истинного мастера вплетал в мои волосы ароматные алые туберозы, изумительные своей свежестью. Их только что привезли из лучшей теплицы Парижа.
Волшебство с волосами продлилось без малого два часа. Затем наступил черед шеи и плеч – их нужно было растереть миндальным молоком, и это тоже была обязанность парикмахера. От пудры я отказалась, тщеславно уверенная, что мои плечи, сверкающие белизной и юной прелестью, хороши без всякой пудры.
Двое служанок с огромной осторожностью застегнули рубиновые пряжки легких туфелек на моих ногах. Туфли были турецкой работы, с тоненькой подошвой и крошечным каблучком, расшитые мелким розовым жемчугом и застегивающиеся крест‑накрест рубинами и шелковыми алыми лентами, обвивающимися вокруг стройных щиколоток.
– Платье, я хочу видеть платье! Оно готово уже или нет?
Портнихи под начальством Розы Бертен внесли в комнату только что законченное платье. Я вскрикнула от восхищения…
Ослепительное, ярко‑вишневое, из китайского бархата платье раскинулось на крошечном диване. По бархату летящими узорами выделялись набивные цветы из блестящего муара, широчайший подол был украшен атласными разводами. Все это великолепие было подернуто сверху полупрозрачным тончайшим муслином, окутывавшим юбку, как мерцающее искристое облако. Вишневый бархатный корсаж, расшитый золотыми розами, создающими замысловатый, сверкающий и изящный узор, освежался белоснежной пеной пышных венецианских кружев, которыми были отделаны вырез лифа и разрезные рукава.
В довершение всего это чудо сверкало, сияло и переливалось мириадами драгоценных камней, которыми были затканы и атласные разводы, и лиф, и пышные рукава.
Задыхаясь от радости и восхищения, я с помощью служанок надевала бальное платье. Оно шуршало, шелестело, благоухало, приводя меня в еще больший восторг… Отец недаром говорил, что я буду выглядеть лучше всех даже в Версале. При всей своей неопытности и неосведомленности в делах света я сомневалась, что кто‑то – включая даже королеву – будет одет лучше меня.
Служанки поспешно раскрывали коробки с золотой тесьмой, перьями и, главное, – драгоценностями… К сегодняшнему выходу мне полагался роскошный рубиново‑алмазный гарнитур – изящное, не слишком броское, но очень элегантное ожерелье, рубиновые сережки, дрожавшие, как капельки росы, на почти незаметной застежке, и легкая, вычурно изогнутая диадема, усыпанная бриллиантами и гармонично подсвеченная алым огнем тубероз. Наконец, мне полагались еще нежно‑розовые шелковые перчатки, доходившие до локтей и застегивающиеся крошечными топазовыми пуговками.
Я смотрела на себя в зеркало, не в силах слова вымолвить от восхищения. Никогда еще я не казалась себе столь красивой. Пышная, изысканная волна волос, туберозы в отливающих золотом локонах, безупречные плечи, белизна которых соблазнительно оттенена вишневым бархатом, полуобнаженная упругая грудь, чуть прикрытая розовым муслином… Глаза у меня сверкали, затмевая блеск бриллиантов, и зрачки стали такими густо‑черными, как бархат. Легкие румяна, чуть нанесенные на скулы, теперь вспыхнули естественной краской восхищения и тщеславия, счастья и предвкушения успеха. Губы розовели в пленительной улыбке без всякого кармина.
– Боже мой, – сказала мадам Бертен, – вы – сама юность, сама свежесть! Вы прелестны как весна, мадемуазель. Версаль будет покорен вашим очарованием.
Я вспыхнула еще больше. Теперь, услышав похвалу самой Бертен, я могла ни о чем не волноваться. Меня даже перестало огорчать то, что за окном был серый дождливый день, дул ноябрьский ветер, и погода совсем не настраивала на празднество.
– Мадемуазель! – сказал Дениза, входя в комнату. – Его сиятельство приказал вам поторопиться, карета уже заложена, и ваша мачеха уже готова.
Я забыла обо всем. Мыслями я уже была в Версале, и сознавала только то, что должна быть крайне осторожна, чтобы не измять платье и ни в коем случае не испортить прическу.
В Версале я бывала и прежде, но никогда не попадала внутрь дворцов. Сейчас восхитительные красоты парков, прудов, пещер, фонтанов и версальских гротов были скрыты ноябрьской темнотой. Сеялся мелкий дождь, и иллюминацию не зажигали.
Зато как гремел музыкой и сиял огнями сам дворец!
Мраморный двор был полностью заставлен каретами, в которых приехали на бал аристократы. По лестницам поднимались десятки, если не сотни, людей, – дамы с веерами и служанки с их вещами, аристократы и лакеи, дворцовые служащие и министры. В глухих углах можно было увидеть целующихся. Поначалу я с любопытством озиралась по сторонам, но потом, почувствовав твердое пожатие отцовской руки и вспомнив монастырские уроки, стала держаться с высокомерным достоинством, под которым наверняка легко угадывалась робость девушки, впервые попавшей в свет.
Отец, поддерживая под локоть свою жену и меня, поднялся по лестнице. Два смешных негритенка несли за мной легкий шлейф, который полагалось снимать, приступая к танцам.
– Надо бы привести себя в порядок, – сказала мачеха.
– Хорошо, дорогая. Я буду ждать вас в Эй‑де‑Беф,[44]– отвечал отец с улыбкой, а сам уже устремлялся навстречу своей драгоценной маркизе де Бельер, выглядевшей сегодня просто ослепительно.
Мачеху это мало волновало. Вероятно, промелькнула у меня мысль, ей есть у кого искать утешения…
Отец будет ждать нас в Эй‑де‑Беф – комнате с отверстием в потолке, где собираются аристократы перед аудиенцией. Подумав об этом, я ускорила шаг, стремясь поскорее добраться до зеркал. Ведь нельзя же заставлять короля ждать!
– Не спешите, дорогая, – сказала мачеха. – Мы ведь не опаздываем.
Лакеи провели нас в уборную, к одному из зеркал, которыми было заставлено все помещение. Я осторожно присела на мягкий пуф розового дерева, со смущением отмечая, как приумолк женский гомон и все взоры обратились в мою сторону.
Дамы переглядывались и, закрываясь веерами, начали шептаться. Я поправляла волосы, прислушиваясь к их разговорам.
– Кто это? Вот та малютка в вишневом?
– Да, платье действительно прелестно…
– Она выглядит слишком наивно для своего возраста.
– Милая моя, но ведь ей не больше шестнадцати!
– Это протеже принца де Тальмона.
– Его дочь.
– Ах, незаконнорожденная…
– И удочеренная, признанная, заметьте это, душенька.
Я даже виду не подавала, что слышу их; они же, из любезности, говорили шепотом, да так, что трудно было разобрать, кому именно принадлежат те или иные слова.
Перед зеркалами собралось множество женщин, красивых и не очень, одетых богато и более‑менее скромно. Это был цветник, и все женщины, как настоящие цветы, красовались одна перед другой, ревниво относясь к любой попытке слишком выделиться, отличиться от всех – будь то красотой, нарядами или поведением.
Исключением была лишь одна дама в золотом парчовом платье, с богатейшей диадемой, сверкавшей в ореховых волосах. С ней разговаривали, не скрывая боязни. Дама была высока, на голову выше меня, и некрасива – остроносая, с выступающими скулами; но она восседала на своем кресле так, словно обладала по меньшей мере королевским достоинством. Я узнала в этой женщине ту самую небрежно одетую даму, что на свадьбе в поместье Бель‑Этуаль упрекала его высочество графа д'Артуа в пристрастии к юным девицам.
– Знайте, дорогая, – сказала мачеха, уловив мой взгляд, – это герцогиня Диана де Полиньяк, ближайшая подруга королевы. И… и любовница младшего принца крови.
К королю мы шли через зеркальную галерею Версаля, его главное сокровище, самое великолепное чудо, и я была поражена, я даже онемела от восхищения. Блеск золота, сверкающая позолота, в которой радужными бликами, трепещущими и неуловимыми, отражались сотни свечей в огромных хрустальных люстрах, охватывали галерею цветным поясом огненного сияния. Пламя свечей ярко освещало грандиозные росписи на потолках, разноцветную мозаику, и искрами вспыхивало на парчовых портьерах. Я шла ошеломленная, удивленная, просто убитая этой красотой; она ослепляла меня, почти причиняла боль.
Я видела себя в громадных, бесчисленных венецианских зеркалах, поддерживаемых шаловливыми амурами, и казалась себе такой маленькой по сравнению с этим великолепием.
Мачеха шла, ничего этого не замечая.
– Вы помните все три реверанса, моя милая? – спросила она.
– Что? О, конечно!
Церемония представления ко двору прошла для меня как в тумане. Апартаменты короля были полны людей. Что‑то долго говорил отец, ведя меня под руку к первым особам королевства. Потом я делала реверансы: первый, глубочайший, адресовался королю, второй – его братьям, графу Прованскому, толстому и неуклюжему, и графу д'Артуа, а также королевским теткам – принцессе Виктории и принцессе Аделаиде; третий же реверанс был адресован членам дома Конде и Конти, младшим ветвям бурбонской династии.
Потом я опустилась на одно колено перед Людовиком XVI и поцеловала ему руку. Король был явно смущен моим поступком и бросился меня поднимать – а ведь я действовала строго по этикету. В эту минуту я смогла разглядеть короля, но как‑то невнимательно, будто в полусне. Людовик XVI оказался толстым, неповоротливым и, видимо, стыдливым; одет он был как‑то странно – не то чтобы небрежно, но вся одежда сидела на нем мешковато. У короля было жирное лицо, полные губы и выразительный толстый нос с горбинкой – непременный признак всякого из рода Бурбонов.
Людовик XVI что‑то говорил мне, приветствовал, я что‑то робко отвечала…
Проснулась я лишь потом, когда получила разрешение удалиться, и меня мгновенно окружила толпа каких‑то нарядных самоуверенных мужчин. Они целовали мне руки, говорили комплименты. Их было так много, что я никого почти и не запомнила. И тут меня разбудили, просто обожгли черные, дерзкие, даже наглые глаза графа д'Артуа.
Принц крови смотрел на меня так, будто я уже принадлежала ему душой и телом, будто он знал меня всю, с ног до головы. Я разгневанно тряхнула головой и отвернулась от принца, мгновенно вспомнив все то, что он говорил мне, четырнадцатилетней девчонке, в поместье Бель‑Этуаль. Его высочество изволил тогда сказать, что я совсем несведуща в науке по имени Любовь… Что ж, мы еще поглядим, кто окажется опытнее!
Отец взял меня за руку.
– Пора к королеве, мадемуазель. Она вас еще не видела.
Ее величество в тот день была замечательно хороша.
Нельзя сказать, что черты ее лица были идеально красивы, но чудесное сочетание обаяния и вкуса делало ее неотразимой. Высоко взбитые пепельно‑русые волосы, усыпанные, словно каплями росы, бриллиантами, выгодно оттеняли белизну высокого гордого лба и изгибы разметавшихся, как ласточки, бровей, ярко‑синие глаза с игравшими в них легкомыслием и безмятежностью делали королеву похожей на простую женщину, ну а благородные линии тонких красивых рук, унизанных кольцами, ясно напоминали каждому, что перед ним – первая дама Франции.
Мария Антуанетта Габсбургская и Лотарингская была высокой женщиной, с тонкой талией и развитым бюстом, еще более подчеркнутым корсетом и глубоким декольте бального платья, однако ее рослость – свойственная всему дому Габсбургов – придавала ее грациозности оттенок королевского величия: достаточно было посмотреть, с каким достоинством двигалась она по скользкому паркету Версаля.
Ее величество была одета в небесно‑голубое платье, густо расшитое серебряными розами; широчайшая парчовая юбка шуршала при каждом ее движении и плотно стягивала талию. Королеве исполнился тридцать один год, она совсем недавно родила четвертого ребенка и начинала полнеть, однако на сей раз было видно, что ее горничные и камеристки постарались, затянув корсет так, чтобы как можно выразительнее подчеркнуть линию талии.
Первым делом я взглянула на ее прическу, о которой ходило столько слухов, однако не увидела ничего особенного, если не считать роскошной диадемы ярко‑голубого цвета, блестевшей среди тщательно завитых локонов.
Королева приняла меня в своем салоне в присутствии деверя, того самого графа д'Артуа, и принцессы де Ламбаль де Савой‑Кариньян, известной своими любовными интрижками. До начала бала в Версале оставалось всего полчаса: в салон доносились пробные звуки музыки и скрип подъезжающих карет.
– Вы прелестны, дитя мое, – сказала мне Мария Антуанетта, играя веером, – вы станете чудесным украшением нашего двора.
– Ваше величество, – сказала я робко, – я хотела бы просить вас о милости.
– Говорите, принцесса, и не чувствуйте ни малейшего смущения, – всю заботу о вашей судьбе я беру на себя.
– О мадам, – сказала я, – мне необходимо всего лишь несколько минут внимания.
Королева улыбнулась.
– Боже мой, мадемуазель, двери моих апартаментов всегда открыты для вас… Знайте, что королева любит вас и сможет защитить.
Я упала на колени, больно ударившись о паркет, и чуть не заплакала. Слова Анри не оправдались – королева оказалась сущим ангелом.
– Ну что вы, что вы, мадемуазель, – ласково сказала королева, поднимая меня, – зачем такие крайности? Вы не при дворе российских императоров. У нас в Версале все очень просто. Мы люди без предрассудков… Вам не стоит оказывать мне столь высокие знаки почтения – я и так верю в него.
Трудно описать всю меру благоговения, надежды и преданности, переживаемых мною к королеве в тот миг.
– Благодарю вас, ваше величество, – сказала я.
Мария Антуанетта, улыбаясь моей наивности, протянула мне руку для поцелуя.
– Я буду рада видеть вас во время утреннего ритуала в качестве фрейлины, – сказала королева, ласково потрепав меня по щеке. – Я сделаю все, чтобы вы были счастливы, мое прелестное дитя.
Мария Антуанетта удалилась, приветливо пожав мне руку Я присела в глубочайшем реверансе.
В проеме двери мне пришлось столкнуться с графом д'Артуа, который отчего‑то задержался и отстал от своей коронованной свояченицы.
– Прошу прощения, ваше высочество, – сказала я машинально.
Принц крови был молодой человек лет тридцати, настоящий щеголь, весь увешанный драгоценностями и кружевами, стройный, очень красивый и очень самоуверенный.
– Ничего, мадемуазель, ничего, – произнес он, пристально меня разглядывая. – Я, кажется, уже видел вас когда‑то, не так ли?
Я не сочла нужным отвечать на этот вопрос.
– Будьте так любезны, принц, – сказала я, – не могли бы вы оказать мне услугу… словом, речь идет о королеве… объясните мне, что значат слова ее величества «присутствовать при утреннем ритуале»?
– Вам Туанетта сказала такое?
– Мне сказала это королева, – отвечала я, смутно догадываясь, что он называет Туанеттой Марию Антуанетту – очевидно, по праву родственника.
– Это значит, мадемуазель, что вам поручат держать рубашку Туанетты, – произнес принц улыбаясь, – или чулки, или… таз для умывания. Впрочем, нет: таз держит Диана.
Я не поняла, кого он имеет в виду. Он добавил:
– Диана де Полиньяк…
Я буду рядом с той надменной дамой в золотом? Меня охватила робость. Мне никогда не приходилось присутствовать при подобных ритуалах, я даже не знала, что входит в обязанности фрейлины!
– Ну, мадемуазель, по вкусу ли вам подобные упражнения?
– Нет. То есть да. Словом, я не знаю…
Граф д'Артуа смотрел на меня весело и нагло, словно ему нравилось мое смущение.
– Точно, это все‑таки вас я видел в Бель‑Этуаль! Вы подавали большие надежды, мадемуазель, и полностью их оправдали. По правде говоря, вас давно надо было представить ко двору. – И, словно спохватившись, он восхищенно добавил: – Нет, кто бы мог подумать, что у нашего де Тальмона, этого второго Баярда,[45]может быть дочь – черноглазая блондинка, да еще такая задорная и очаровательная!
– Монсеньор, – сказала я, – оставьте ваши восторги, мне известно, чего они стоят.
– Боже, так юна и так строга!
– Монсеньор, бывают люди, подобные вам, – им чем больше лет, тем они более легкомысленны, но бывают люди, подающие совершенно обратный пример…
– Уверен, мадемуазель: мне удастся пробить броню вашей недоступности.
Я открыла рот, желая ответить ему чем‑нибудь дерзким, однако в эту минуту увидела отца, который, стоя у подножия лестницы, делал мне какие‑то знаки. Тем временем принц, посмеиваясь, уже подхватил под руку ту самую высокую даму в золотом, Диану де Полиньяк, свою любовницу, и куда‑то скрылся. Я спустилась к отцу. Он был в зеленом с золотом камзоле, голубых бархатных панталонах, белоснежных чулках и туфлях с алмазными пряжками. Грудь его украшали голубая лента со звездой – орден святого Духа, и золотой крест с лилиями – орден святого Людовика. Пышный белокурый парик, благоухающий рисовой пудрой, был выполнен в стиле «верже».
– Как королева? – осведомился он. – Как аудиенция?
– О, великолепно! – воскликнула я. Моего восторга не смогла умалить даже странная беседа с принцем крови. – Ее величество так милостива ко мне. Она сказала, что назначает меня своей фрейлиной и будет рада видеть меня в любую минуту.
– Вы недурно начинаете, Сюзанна, – сказал отец улыбаясь. – Кажется, это с графом д'Артуа вы сейчас беседовали?
– Да… Какой странный, однако, этот граф!
– Нет, он просто молод и избалован. Ах, берегитесь, мадемуазель, этот человек в два счета разрушит то целомудренное воспитание, которое вам дали в монастыре.
Но в голосе отца я никак не могла уловить сожаления по этому поводу.
В конце огромного зала Мира я увидела Терезу де Водрейль, свою монастырскую подругу, и, оставив отца, быстро пошла к ней. Она радостно обняла меня.
– Ты так изменилась, Тереза!
– Ты тоже, – отвечала она, с нескрываемым изумлением разглядывая мое платье. – До чего же ты похорошела!
Сама она выглядела неважно. Мушки, наклеенные на лицо, подчеркивали бледность кожи, морщинки между бровями выделялись сильнее, лицо отекло.
– Где твой красавец муж? – осведомилась я. Она махнула рукой.
– Поскольку королева дала ему от ворот поворот, он, наверное, волочится за баронессой дю Буабертло.
Я не была знакома с этой дамой и еще раз ощутила, насколько двор непривычен для меня. Я совсем новичок…
– Пойдем, дорогая, – сказала Тереза. – Вот‑вот начнется бал.
Я развернула свой розовый китайский веер, расписанный диковинными золотыми цветами, и последовала за графиней де Водрейль. Она ввела меня в огромный зал, так и гудевший от разговоров десятков аристократов. Ослепленная, я закрыла глаза. Никогда раньше мне не приходилось видеть так роскошно одетых людей. Да еще в таком количестве… Яркие цвета дамских платьев, волнующееся море пышных париков, россыпи невиданных драгоценностей, блеск золотых эполет, украшений, мелькание лент – все это сначала слилось в моих глазах в один бесподобный сверкающий поток. Чувствуя на себе внимание множества взглядов, я в паре с Терезой гордо прошла сквозь это людское море – мое место было не у дверей, а у подножия королевского трона. Мария Антуанетта уже сидела на возвышении в окружении принцесс королевской крови, и я сделала еще один почтительный реверанс. А потом спокойным шагом присоединилась к своему семейству – отцу, мачехе, ее племяннице Люсиль и ее мужу графу Дюрфору.
Мой отец был пэром Франции и имел «право табурета» – право сидеть перед коронованными особами и членами королевской династии. Таким образом, я, как его узаконенная дочь, не стояла, подобно другим придворным, перед королевой, а чинно села на принесенный лакеем золоченый вычурный пуф, предварительно расправив широкие юбки платья. Немногие в этом зале имели возможность сидеть – может быть, только мы, да еще герцог де Понтиевр, Роганы и Монморанси. С тщеславным удовольствием я заметила, что даже такие особы, как Куаньи, Полиньяки, принцесса де Ламбаль, – даже они стоят…
– Взгляните, – сказал мне отец, – вы видите того пожилого мужчину, в третьем ряду справа?
Я взглянула туда, куда он просил. Там стоял рослый, крепко сложенный, коренастый мужчина. Густые брови, глаза навыкате, толстые чувственные губы, длинный нос с горбинкой и оттянутый назад, словно обрубленный, подбородок придавали его профилю сходство с бараном. На вид ему было лет пятьдесят пять. На нем был красный камзол и синие короткие панталоны. Военный жесткий воротник охватывал короткую шею и подпирал подбородок.
– Ну и что?
– Он хочет жениться на вас. Вчера он просил вашей руки. Я пришла в ужас.
– Вот как, и это страшилище туда же?
– Мадемуазель, тот, кого вы называете страшилищем, на самом деле адмирал де Сюффрен, победитель при Тренквемале и Гонделуре, гроза англичан и, что самое главное, очень богатый человек.
– Да будь он хоть втрое богаче Креза, я все равно не смогу на него смотреть!
Отец взглянул на меня серьезно и осуждающе.
– Так сказала бы ваша мать. Но она, черт побери, была шлюха, и вам пора отличаться от нее!
– Моя мать, – заявила я, – была прекраснейшей женщиной, раз говорила так. К черту вашего Сюффрена! Я лучше умру, чем наберусь смелости даже помыслить о нем как о муже. Господи, да он же старше меня на сорок лет – это просто кошмар какой‑то.
– Хорошо, хорошо, – произнес отец. – А что вы скажете об аристократе самого высокого происхождения, двадцатилетнем, красивом, мягкосердечном, да к тому же еще сироте – у него нет родителей, и никто не будет вам докучать…
– О ком вы говорите? – спросила я равнодушно.
– О молодом человеке с бриллиантовыми пуговицами на камзоле…
– Что я должна сделать?
– Ничего… ровно ничего… только отнеситесь к нему полюбезнее.
– Как его имя? – резко спросила я.
– Принц д'Энен де Сен‑Клер… он служит в моем полку.
– Но ведь он так молод!
Действительно, юноше, на которого указывал мне отец, нельзя было дать больше восемнадцати. Он казался совсем юным. «Ах, Анри! – подумала я вздыхая. – Отчего тебя нет здесь?»
– В кого вы мне его прочите – в женихи или в любовники? – произнесла я вслух. – Вам, вероятно, будет какая‑то выгода от этого… ну, например, лишний титул или поместье.
– Замолчите, – приказал мне отец, – мне никак не удается вытравить из вас замашки вашей матери… Вам придется плохо в свете, мадемуазель, если вы не изменитесь.
– Постарайтесь к этому времени подороже продать меня, – сказала я язвительно и отвернулась, закрывшись веером.
Вошел король, и гул в зале на некоторое время умолк, чтобы вспыхнуть с новой силой, подогретый высказываемыми вслух оценками парадного костюма Людовика XVI. Дамы утонули в реверансе, кавалеры отвешивали королю глубочайшие поклоны. Людовик XVI сел, розовый от смущения, рядом с королевой. Обер‑церемониймейстер де Дрио‑Брезе объявил, что близится момент открытия бала.
– Вот теперь начнется самое главное, – прошептала мне на ухо Тереза де Водрейль. – Король никогда не танцует, его брат граф Прованский – тоже… Бал будет открывать сам д'Артуа. Любопытно, кого он выберет? Но уж наверняка не королеву – ее он не переносит…
Послышались первые, пробные звуки музыки. Очень многие аристократы смотрели именно на меня, это я видела ясно. Быстрым шагом, словно боясь, чтобы его не опередили, ко мне приближался смазливый женственный франт с брильянтовой серьгой в ухе. Вид у него был недурен, и я была готова принять его предложение, но тут со страхом увидела, что тот самый старик де Сюффрен отошел от своих знакомых и явно намеревается подойти ко мне. Онемев от ужаса, я шарахнулась в сторону и как можно более быстрыми шагами пошла в другой конец зала, к благотворительному киоску, обтянутому шелком и увитому гирляндами. Только там я увидела, что Сюффрен остановился.
Тот самый франт, более молодой и проворный, догнал меня и у киоска.
– Куда это вы убегаете, мадемуазель? Я герцог де Лозен, главный ловчий его величества. Неужели вы так суровы, что откажете мне в первом танце?
Я взглянула на него и облегченно вздохнула.
– Я согласна, герцог, – вырвалось у меня с непростительной поспешностью.
– Следующий танец за мной, – сообщил уже знакомый мне маркиз де Рэжкур.
Герцог взял меня за руку, намереваясь вывести на середину зала, где уже выстраивались пары в ожидании танцев. Я мысленно повторяла про себя все нужные па… Волнение охватило меня – Боже, первый танец в Версале!
– Котильон! – провозгласил обер‑церемониймейстер.
Но кто же откроет бал? Граф д'Артуа все еще выбирал себе пару, разыскивая кого‑то глазами… Но вот он двинулся с места, пошел через зал в сторону благотворительного киоска. Десятки взглядов следили за ним, у женщин замирало сердце.
Он шел ко мне, и это я поняла сразу, до того, как это поняли другие. Принц крови смотрел на меня, и в груди у меня похолодело. Он подошел и поклонился мне; я машинально сделала реверанс.
– Мадемуазель, прошу вас оказать мне честь и открыть вместе со мной бал, который дает его величество король.
Я не знала, что ответить, и беспомощно смотрела то на принца, то на герцога де Лозена, бледного от гнева, но не смеющего перечить принцу крови.
– Монсеньор, но как же… как же королева?
– Королева? Она будет рада танцевать с Ферзеном, а герцог, уже пригласивший вас на танец, удовлетворится мадам де Полиньяк.
Я была в ужасе, что королеве придется идти в паре вслед за мной, но брат короля сам взял меня за руку – она была холодна, как лед. Я чувствовала, что становлюсь участницей скандала, но граф д'Артуа повел меня на середину зала, и я не противилась этому. Зазвучала музыка, и мы с принцем открыли бал.
Улыбка Марии Антуанетты успокоила меня. Она даже не заметила, что произошло. Мужественный красавец швед де Ферзен настолько завладел ее вниманием, что она не думала ни о чем другом.
А я вдруг почувствовала радость от того, что танцую…
Я была в центре внимания всех мужчин и могла купаться в лучах славы. Робость моя прошла, пропал даже страх перед необыкновенно скользким паркетом зала… Танцевала я хорошо, и знала об этом, что придавало мне уверенности. Мелькали ленты, парики, напудренные косы, золотые эполеты, ожерелья на обнаженных шеях, сверкали чьи‑то глаза, смеялись чьи‑то губы; в этой суматохе я даже не заметила, как разошлась с графом д'Артуа…
Я оказалась в паре с Ферзеном, затем с Лозеном, потом побывала в объятиях Рэжкура, Куаньи, Жюля де Полиньяка, Граммона, дю Плесси де Ришелье и многих других, и, обойдя полный круг котильона, снова встретилась с братом короля. Потом звучали другие танцы, и, припоминая монастырские уроки, я танцевала легко, беззаботно, едва касаясь сверкающего пола розовыми туфельками…
Очередной кавалер отвел меня на место, когда был объявлен перерыв в танцах, и целая толпа самоуверенных шумных мужчин окружила меня. Один протягивал мне бокал кларета, другой предлагал шоколад, третий – засахаренные фрукты из бонбоньерки, четвертый принес душистое желе в хрустальной вазочке… Я смеялась, обмахиваясь веером, щеки у меня пылали от сознания собственного успеха и всеобщего веселья… Здесь было много, очень много красивых женщин, но все же я была новенькая и на меня обращали больше всего внимания. Кавалеры что‑то говорили мне, но я мало их слушала, часто отвечая невпопад. В ушах у меня звучала волшебная музыка, происходящее казалось мне фантастическим сном, сказочной феерией. Как удивится Анри, когда я расскажу ему обо всем этом великолепии!
– Похоже, – шепнул мне на ухо отец, – брат короля без ума от вас, дорогая.
Снова зазвучала музыка, на этот раз более медленная; начинался менуэт. Я уже не запоминала имен тех, кто приглашал меня, а танцевала со всеми без разбору любые танцы, какие только ни звучали под сводами Версаля. Голова у меня кружилась, я откидывалась назад, стараясь глотнуть побольше воздуха, и снова смеялась без остановки, слушая и не понимая любезностей, которые говорили мне мои кавалеры.
– Что же вы молчите, принцесса? – услыхала я голос.
Я очнулась, обнаружив, что нахожусь в объятиях графа д'Артуа. Господи ты Боже мой, это какой уж танец?
– Знаете, принц, – сказала я, – вы меня простите, но я не заметила вас.
– Ну, разумеется. Красавица отрешилась от мира!
– Немножко.
– Вы сейчас похожи на вакханку, мадемуазель.
– Да?
– И слегка – на графиню Дюбарри.
– А на Диану де Полиньяк я не похожа? – спросила я. – Ах, монсеньор, осторожнее! Вы едва не наступили мне на ногу.
– Вы моложе герцогини де Полиньяк, и куда красивее.
– Но она, – протянула я кокетливо, – она ведь слывет при дворе большой интеллектуалкой…
– Как быстро вы схватываете придворные сплетни!
– Когда сплетни слышатся на каждом шагу, немудрено их запомнить.
– А разве о Диане так много сплетничают? – Он насторожился.
– Ну конечно, монсеньор, – рассмеялась я, – кто же может обойти вниманием вашу фаворитку!
– Мою фаворитку? Но у меня ее уже нет.
– Отчего же, монсеньор? Вы поссорились?
– После того как я увидел при дворе одну очаровательную юную прелестницу, я решил поменять фаворитку.
– О, монсеньор! Вы меняете их как перчатки? Какое неуважение к столь высокой государственной должности! Говорят, иногда фаворитка делает политику.
– А вы, принцесса, вы бы согласились делать политику при какой‑нибудь важной особе?
– При ком, сударь? – осведомилась я лукаво.
– Ну хотя бы при мне.
Я расхохоталась.
– Быть фавориткой вашего высочества? О, только после того, как вы станете королем!
– Вы смеетесь, мадемуазель?
– Смеюсь, конечно, смеюсь! Как же еще ответить на ваше слишком откровенное предложение?..
– Танец, кажется, заканчивается, мадемуазель.
– Ну так отпустите же меня, сударь, и проводите на место…
Я не поняла сразу, что он хочет сделать: его руки сильно сжали меня, и он сунул прямо мне за корсаж какую‑то записку.
У меня перехватило дыхание от подобной дерзости. Я даже не смогла ничего сказать, а принц отошел, нахально посмеиваясь. Я топнула ногой. Надо же, какие нравы здесь, в Версале!
Бал гремел, и обер‑церемониймейстер де Дрио‑Брезе то и дело объявлял новые танцы. Тот, кто устал, мог удалиться в уютные гостиные, где лакеи подавали ароматный кофе, сигары и сладости. Там вовсю шла игра в карты.
Ускользнув от многочисленных кавалеров, наперебой ухаживавших за мной, хотя я даже имен их не знала, я отошла за колонку и быстро распечатала крохотную записку, переданную мне принцем таким необычным образом. Она была написана четким почерком,