«С боевого задания не вернулись...»
Такая запись в журнале боевых действий полка означала, как правило, то же, что и «сбит в воздушном бою», «сгорел в воздухе», «взорвался от попадания снаряда»... Разница в том, что свидетелей не было: или вылет был одиночный, или самолет отбился от группы и уже после взорвался, сгорел, упал...
В наземных войсках этой записи соответствовало «пропал без вести». Горькие слова, оставляющие каплю надежды. До сих пор еще ждут «пропавших» во многих семьях, во многих домах.
Были случаи, возвращались...
Были случаи и у нас.
Ранее я рассказал об экипаже одного из лучших летчиков полка капитана Федора Клименко. 19 декабря 1942 года в журнале боевых действий против его фамилии и фамилий его товарищей появилась эта печальная запись: «С боевого задания не вернулись...» Их считали погибшими. Но оказалось не так.
Расскажу все по порядку, как рассказали мне они сами, в частности штурман Михаил Гордеев, с которым я был знаком ближе всех.
* * *
Это был их двести пятьдесят седьмой боевой вылет. Вечером Клименко и его штурман были по тревоге вызваны в штаб. [207]
— Что бы это значило? — гадал по пути Гордеев. — Ведь мы только что прилетели с боевого задания.
— Потерпи, Миша, — отвечал спокойный Клименко. — В замыслы начальства все равно не проникнешь. Во всяком случае, думаю, спать нам сегодня с тобой не придется.
Вот и штаб.
— Как себя чувствует экипаж? — с порога спросил подполковник Канарев.
— Готовы исполнить любой приказ! — в один голос ответили Клименко с Гордеевым.
— Хорошо, — внимательно оглядел их командир. — Необходимо срочно выполнить специальное задание. Свободных экипажей, подготовленных к ночному полету в сложных метеоусловиях, сейчас нет. Придется лететь вам. Подойдите к карте...
Задание заключалось в том, чтобы сбросить парашютиста на территорию, занятую противником, в строго определенном районе. В целях маскировки нанести бомбовый удар по железнодорожной станции Мелитополь. Маршрут предоставлялось выбрать самим. Высоту для выброски определить на месте в зависимости от погоды, но не менее четырехсот метров. Вылетать немедленно на уже подготовленном самолете другого экипажа.
— Есть! — уточнив район выброски, ответил Клименко.
Тут же в штабе Гордеев проложил маршрут, произвел все расчеты.
— Порядок, штурман? — спросил Клименко.
— Карта мелковата, командир. Трудно выйти по ней на эту деревню, много их там...
Пошли к начальнику штаба. Тот без разговоров отдал свою крупномасштабную карту. На ней Гордеев без труда наметил характерные ориентиры на подходах к деревне Троицкое, в восьмидесяти километрах восточнее Мелитополя. [208]
На аэродром приехали уже ночью. У самолета стояли парашютист и начальник парашютно-десантной службы бригады капитан Соломашенко.
— Самолет к полету готов! — доложил техник.
— Все данные для связи и опознавательные «свой-чужой» имею! — отрапортовал стрелок-радист Гусев.
Клименко вопросительно обернулся к пассажирам. Соломашенко молча кивнул.
— По местам!
Майор с парашютистом заняли кабину воздушного стрелка: его в этот полет не взяли.
Погода была скверная, видимости почти никакой. Резкий, порывистый ветер.
Взлетели. Сплошная облачность высотой триста — четыреста метров. Самолет приходится вести вслепую, по приборам. Клименко не привыкать. Опытный летчик, воюет с первых дней войны. Гордеев — тоже.
— Будем надеяться, командир, что в районе Керченского полуострова погодка разгуляется.
Но этого не случилось. Дальше меж облаков лететь было нельзя: впереди горы.
— Что будем делать, Миша?
— Нужно пробиваться вверх, командир!
Моторы загудели с натугой. Стрелка высотомера отсчитывала одну сотню метров за другой. Вышли за облака. Пройдя Керченский полуостров и часть Азовского моря, стали снижаться: впереди в двух десятках километров должна находиться цель.
— С какой высоты будем бомбить? — посоветовался Клименко со штурманом.
— Держи пятьсот!
Земля здесь просматривалась хорошо. Слева тянулась железная дорога на Мелитополь. На станцию зашли С юга. Гордеев увидел товарные эшелоны, решил бомбить с ходу.
— Ложимся на боевой! [209]
Зенитного огня не было. Очевидно, появление бомбардировщика оказалось для противника неожиданностью.
— Сброс.
Тут же засверкали разрывы зенитных снарядов. Один блеснул совсем близко, машину тряхнуло. Правый мотор стал давать перебои, в кабине запахло маслом. Клименко вывел машину на основной курс — к месту выброски парашютиста. Оглянувшись назад, увидел: на станции горели вагоны...
Штурман все чаще сличал свою крупномасштабную карту с местностью. Надо было обеспечить наиболее точное приземление разведчика, чтобы, не теряя времени, он вышел к условленной явке. В стороне осталось село Троицкое. Михаил подал команду стрелку-радисту Гусеву:
— Приготовить пассажира к прыжку!
— Все готово!
— Прыгать! — скомандовал штурман спустя полминуты.
Но парашютист не выпрыгнул. Клименко и штурман подумали, что он замешкался. Еще дважды заходил на цель поврежденный самолет, но парашютист так и не покинул кабины. Наконец Гусев доложил, что у разведчика плохо с сердцем.
На последнем заходе правый мотор заклинило полностью.
На землю полетела радиограмма: «Имею неисправность, возвращаюсь!» Командир решил в темную ночь, в сложных метеорологических условиях добраться на израненной машине до своего аэродрома.
Вскоре самолет стал заваливаться на крыло. Клименко передал Гордееву, что у него не хватает сил удерживать машину в горизонтальном полете. Штурман поставил в своей кабине ручку в рабочее положение, откинул педали. Еще некоторое время они вдвоем кое-как [210] удерживали самолет в нормальном положении. Но машина катастрофически теряла высоту, А внизу было море....
Через полчаса стрелка высотомера подошла к нулю. Дальше лететь было нельзя: машина неизбежно врежется в воду. Летчик включил крыльевую фару: до воды оставалось метров десять — пятнадцать. Остановил мотор и, высоко подняв нос самолета, пошел на посадку.
Самолет коснулся поверхности воды хвостовой частью. От удара хвост отвалился. В тот же момент Гордеев услышал крик. Кричал парашютист: он вывалился через образовавшееся в фюзеляже отверстие. Спасательного жилета не нем не было...
Самолет продолжал скользить, а когда погасла скорость, опустился всей тяжестью на воду. Кабина штурмана стала быстро заполняться водой. Гусев и Соломашенко с резиновой шлюпкой выскочили на левое крыло. Ударив по клапану баллона с газом, быстро надули шлюпку. Третьим выскочил на крыло Клименко.
Гордеев открыл астролюк, но вгорячах забыл выдернуть из переговорного устройства шнур от шлемофона. Исправлять ошибку было некогда: ледяная вода заполнила кабину до половины. Штурман сбросил с головы шлемофон, вспрыгнул на крыло и едва успел сесть в шлюпку.
Спустя несколько секунд самолет ушел под воду...
Экипаж напряженно вслушивался: не раздастся ли голос парашютиста. Ясно было, что в ватных брюках и телогрейке, в сапогах и с двумя парашютами он мог продержаться на воде недолго. Все же ждали. Убедившись в бесполезности поисков, стали думать, что делать дальше...
Азовское море со всех сторон было окружено территорией, оккупированной фашистами. Посоветовавшись, решили пробиваться в Крым, к партизанам, район действия которых был известен капитану Соломашенко. [211]
Своего точного местонахождения экипаж не знал. Не было ни компаса, ни карты: в спешке покидая самолет, Гордеев даже не успел снять парашют. Учтя время полета по курсу и отклонение самолета в сторону вышедшего из строя мотора, штурман определил, что наиболее близкой к ним частью суши является Арабатская стрелка. По ней и надеялись выйти в Крым.
В полной темноте идти на шлюпке без компаса не имело смысла. Решили подождать, когда взойдет луна. Собрали весла, установили на места.
Через полчаса в небе прорезалась светлая полоска. Промокший и продрогший Гордеев первым схватился за весла, направил шлюпку на запад. Поочередно гребли всю ночь. С рассветом убедились, что курс держат правильный. Но вокруг было только пустынное море.
Гребли.
В полдень в направлении на север пролетел немецкий самолет. Экипаж шлюпки замер. Гитлеровские летчики, вероятно, не заметили ее.
К вечеру Гусев различил впереди длинную темную полоску. Земля! Арабатская стрелка!
Причалили в темноте. Пройдя несколько шагов в глубь суши, уткнулись в густые заросли камыша. Из них с криком вылетела стая каких-то птиц. Ночь сгущалась, двигаться в этих джунглях, не растеряв друг друга, было невозможно. Вернулись обратно к берегу.
— Пойдем вдоль воды, — решил Клименко.
Вскоре наткнулись на вытащенный на берег баркас, Дождавшись луны, разглядели невдалеке силуэты строений. Подошли к ближайшему дому, постучались в окно, В ответ услышали испуганный голос женщины, что-то кричавшей о полицаях...
В другом доме открыл дверь старик. Клименко сказал ему прямо:
— Мы — советские летчики.
Дед кивнул: [212]
— Я ж в окно вас бачив...
Оказалось, это остров Бирючий. Немцев здесь нет, только два полицая из местных. С Арабатской стрелки гитлеровцы тоже ушли.
— Перекусить не найдется, дедусь?
Старик без слов принес немного вяленой рыбы и хлеба.
— Извиняйте, хлопцы, бильш ничого нема...
Попросили лодку, чтобы перебраться на стрелку.
У старика лодки не было. Он отдал летчикам свой береженый старенький компас и посоветовал воспользоваться баркасом, который они видели.
Поблагодарив гостеприимного хозяина, вернулись к берегу.
Делать нечего, пришлось воспользоваться советом старика. Перевернули баркас, подтащили к воде. Наскоро осмотрев, спустили на воду.
Луна вскоре скрылась, ночь была темная. Отойдя от берега, убедились, что компас, подаренный стариком, неисправен. Пришлось бросить якорь и ждать утра. Как только начало рассветать, двинулись в путь, ориентируясь по светлой полоске на востоке.
Через некоторое время увидели Арабатскую стрелку. Что делать? Высадиться или двигаться морем и дальше? Решили идти вдоль берега, в сторону Керченского полуострова. К вечеру поднялся шторм, плыть стало опасно. Дождавшись сумерек, подошли к берегу, высадились. Баркас столкнули в море. Зарыли в землю парашют, с которым не расставался Гордеев, надеясь соорудить из него парус.
Немного передохнув и оглядевшись, пошли по Арабатской стрелке в сторону Крыма.
Поздно вечером на пути показался поселок. Зашли в один из крайних домов, попросили хозяйку заменить им одежду. Женщина, побегав по соседям, поменяла кожаные регланы на ватные фуфайки и пиджаки. [213]
Шли всю ночь. К утру набрели на одинокое строение, в нем жила рыбацкая артель. Летчики сильно устали, хотелось спать. Рыбаки устроили путников на отдых, ни о чем не спрашивая. По тому, как приняли, было понятно: догадались, что перед ними свои. Вдобавок Гусев в забывчивости расстегнул фуфайку, а укладываясь на отдых, выронил из кармана брюк пистолет.
Отбросив уже бесполезную маскировку, разговорились. Рассказали хозяевам о положении на фронтах. У Соломашенко даже нашлась сравнительно свежая газета.
Разбудили их к вечеру. Сказали, что в артели был один ненадежный, брат полицая, сейчас отправился на своей лодке в поселок. Посоветовали до темноты укрыться в плавнях на одном из островов.
В полночь на лодке, подаренной рыбаками, двинулись через Гнилое море. Утром уже были на крымском берегу. Двигаясь дальше на юг, дошли до деревни Каратубель. Соломашенко и Клименко пошли в деревню за продуктами, Гордеев с Гусевым остались их ждать в стогу сена.
Ждали долго. Ждали и после того, как поняли: с друзьями случилось неладное.
После полудня к стогу деревенский мальчишка подогнал двух коров. Увидев летчиков, испугался. Потом спросил:
— Вы не с теми, которых в деревне схватили полицаи?
Средь бела дня выйти было нельзя. До сумерек просидели в стогу, не спуская глаз с пастушонка. Когда он погнал коров в деревню, ползком и перебежками перебрались в другое укрытое место, откуда был виден стог. И лишь когда окончательно стемнело, решили, что ждать больше нечего. Надо продолжать путь.
И опять шли всю ночь. И весь следующий день — [214] избегая дорог, обходя населенные пункты. Они были уже в Крыму, вот-вот на горизонте покажутся горы...
К вечеру, выбившись из сил, решились приблизиться к жилью. Постучались в крайний дом. Дверь отворил подросток лет пятнадцати. Кроме него, дома никого не было. Сметливый парнишка сразу догадался, что имеет дело со своими. Накормил летчиков, устроил на ночлег.
— Я комсомолец! — сказал, провожая их на рассвете.
И опять шли на юг. К вечеру достигли района Крымских гор. Переночевали в укромном месте, прямо на снегу: не хотели рисковать, когда почти уже достигли цели.
Утром сориентировались, пошли дальше в горы. По их расчетам, они уже находились в районе действий партизан. К вечеру, измученные и голодные, набрели на какой-то горный поселок, попросились переночевать. Узнали, что находятся в Карасубазаре...
Ночью проснулись от окриков, толчков прикладами. На них были наставлены дула винтовок...
Немец в комендатуре кричал, угрожал.
— Куда спрятали рацию? Где партизаны? Чье задание выполняли?..
Летчики поняли, что их принимают за других. На вопросы не отвечали.
На другой день, 28 декабря, Гордеева и Гусева посадили на грузовую машину и вывезли из поселка. Летчики попрощались друг с другом...
Но машина не останавливалась. Час, другой...
Их доставили в Симферополь. Начались изнурительные допросы, пытки. Ясно было, что их принимают за партизан. Или за связных, посланных к партизанам с Большой земли. И тех и других в плен не брали — расстреливали после нечеловеческих пыток...
Гордеев и Гусев молчали.
В карцере встретили Новый год — 1943-й. [215]
Под пьяный гомон орущих за стеной фашистов еще раз поклялись друг другу — молчать!
На другой день их отвезли в симферопольскую тюрьму. Допросы продолжались...
Из Симферополя перевезли в Ростов-на-Дону. Вновь допросы, избиения, пытки.
Ничего не добившись, гестаповцы отправили их в концлагерь. Появилась надежда на побег.
Лагерная охрана, однако, постаралась поскорее избавиться от быстро оправляющихся от увечий, ни с кем не общающихся заключенных. Под усиленной охраной, с овчарками, их перевезли в другой лагерь, бросили в здание с наглухо забитыми железом окнами. Помещение не отапливалось, спать приходилось на голом цементном полу. Рацион состоял из ста граммов перемешанного с опилками хлеба и миски баланды из неободранного овса...
Ясно было, что долго здесь не выдержать.
Им удалось познакомиться с пленным стрелком-радистом со Сталинградского фронта. Тот хорошо знал лагерь, режим охраны. Втроем разработали план...
Дождавшись слепой, ненастной ночи, выбрались из барака, перерезали колючую проволоку, незамеченными выползли за ограду. Отбежав с полкилометра, услышали сзади неистовую стрельбу. Оказалось, их побег заметили другие заключенные и тут же последовали примеру храбрецов. Метель была настолько густой, что прожектора не могли пробить ее. Не помогли и овчарки: следы тотчас заметались толстым слоем снега, собаки в нем увязали...
Это было в ночь на 18 января.
И снова шли. Учтя горький опыт, избегая селений, ночуя в пустых сараях, в оврагах, в стогах. Питались тем, что могли добыть сами. Однажды Гордеев от голода потерял сознание, упал. Придя в себя, поднялся и продолжал путь... [216]
Шли в сторону Кавказе, к своему полку. Хоронясь в убежищах, прислушивались к разговорам. Узнали, что немцы бегут. Издали наблюдали отступающие колонны, слышали отдаленный артиллерийский гул...
Это были уже кубанские степи.
2 февраля дошли до хутора Восточный Чалбосский. Решились зайти.
— Фашисты давно разбежались, линии фронта здесь нет, — сказали им жители. — Наши гонят врага уже далеко...
Летчики обнялись, на их глазах показались слезы. Они свободны! Могут заходить в любой дом, громко говорить, смеяться...
От встречных красноармейцев узнали, что в станице Архангельской находится крупный штаб. Миша Гусев еле передвигался. Его палил жар, временами покидало сознание. Решив, что заболел тифом, он попросил оставить его в ближайшей деревне.
К счастью, их догнал крестьянин и на санях подвез до Архангельской.
Здесь находился штаб 58-й армии. Гусева сразу положили в госпиталь, Гордеева после проверки направили через Краснодар в родной полк.
Пока Гордеев шел пешком до Краснодара, затем ехал по еще не полностью восстановленной железной дороге, Гусев успел выздороветь и раньше него прибыть в полк.
Вскоре — это было уже в марте — в полк вернулись Клименко и Соломашенко. Рассказали, что их схватили в той деревне — Каратубель — полицаи. Дальнейшая история их скитаний была почти точным повторением того, что пришлось пережить Гордееву и Гусеву. Концлагерь в Таганроге. Побег. Переход по льду через Таганрогский залив. На Кубани перебрались через линию фронта... [217]
Весь боевой экипаж оказался в сборе. Вот какое продолжение имела запись в журнале боевых действий полка от 19 декабря 1942 года.
Миноносцы уходят в ночь
С первых дней Великой Отечественной войны на Черноморском флоте широко применялось такое грозное морское оружие, как мины. Особое место в «минной войне» отводилось флотской авиации: она могла ставить мины в местах, недоступных для наших кораблей — в проливах у занятых врагом берегов, на фарватерах вблизи баз и портов, на судоходных реках...
С 1942 года и до конца боевых действий на Черном море самолеты были основными постановщиками мин.
Скрытность этого оружия, практически неограниченная «живучесть», опасность встречи с ним в любом районе моря оказывали на противника сильное моральное воздействие, заставляя его уклоняться от плавания в миноопасных районах. Да и потери от мин он нес довольно значительные.
В марте 1943 года полк продолжал интенсивные минные постановки в Керченском проливе. Затрудняя и сковывая движение кораблей противника в этом районе, авиация флота оказывала неоценимую помощь наступающим войскам Северо-Кавказского фронта.
Разумеется, и противник всеми возможными средствами противодействовал нам: район был буквально утыкан наблюдательными постами, прожекторными установками, зенитными батареями всех калибров, днем и ночью охранялся истребителями.
12 марта было приказано готовиться к ночному вылету. Для прикрытия действий группы выделялось три самолета, пилотируемых опытнейшими летчиками — майорами Черниенко и Минчуговым и капитаном Василенко. Их задача: на большой высоте несколько раз [218] выйти на цель и, сбросив бомбы, отвлечь на себя прожектора и огонь противника.
Экипажи самолетов-миноносцев тщательно готовились к выполнению задания: мины требовалось сбросить точно в заданных районах. Значит, с малой высоты. И при выходе на цель приходилось надеяться только на строгое выдерживание режима полета и точность расчетов штурмана: погода не баловала.
В условиях ночного полета каждый экипаж действует самостоятельно. После работы над картой мы обменялись мнениями.
— Самое неприятное, братцы, — малая высота, — вздохнул Трошин. — Попадешь под прожектора...
— Ну, на малой-то ненадолго... — нерешительно возразил штурман Коршунов.
— Хватит, чтоб ты промазал. Времени на прицеливание тоже ведь кот наплакал.
— Промажем — пойдем на второй заход...
— Если на первом не врежут!
— А ты как думаешь? — спросил я у Димы Бабия.
— Дело покажет, — философски заметил он.
Пришлось с ним согласиться. Все будет зависеть от обстановки. Одно дело тактика, разработанная на земле, другое дело — бой. Зачастую предварительные решения служат лишь одному: вылететь на задание с уверенностью в успехе. Однако и это немало. Даже и опытный летчик не очень-то любит, чтобы команда на вылет застала его врасплох. Моральная подготовка...
— Все будет хорошо! — заверил наш эскадрильский минер Леонид Лебедев. — Вы жуки опытные!
Майские, надо думать, жуки. Что летают ночью. Но и они натыкаются сплошь да рядом на автомобильные фары.
Да, лишь бы не прожектора...
Подошло время вылета. Тяжело нагруженные машины [219] с трудом отрываются от земли. Первым стартует Бесов, за ним Лобанов, Трошин, Минчугов, Беликов, Черниенко, Саликов, я. За нами — Бабий и Василенко.
Дождь, едва накрапывавший при взлете, заметно усиливается, шрапнелью хлещет по кабине, по плоскостям. Полная тьма, полет вслепую.
На борту размеренный рабочий ритм. Каждый занят своим делом, чутко прислушивается к командам и докладам. Штурман озабоченно выверяет курс, я стараюсь с абсолютной точностью выдерживать заданный режим полета. От этого зависит все. Незаметно проскочить вход в Керченский пролив, не попасть прежде времени под обстрел зениток, а то и под огонь истребителей. Первые атаки их ночью всегда неожиданны...
Смотрю на часы. Одиннадцать.
— Командир, впереди пролив!
Начинаю снижение. Машина проваливается во тьму. Осторожно планирую. Каждый полет надо выполнять так, будто летишь впервые...
В руках штурмана крупномасштабная карта района постановки мин. Дает доворот. Боевой курс. Сколько раз приходилось вести машину по этой короткой прямой, когда вокруг искрятся разрывы, крутятся огненные нити...
Последняя перед целью прямая. Может быть, последняя в твоей жизни...
Нет, все спокойно. Зенитки молчат. Изредка тьму рассекает луч прожектора.
Самолет вздрагивает, будто подброшенный сильным разрывом. Но — тишина. Облегченно выдыхаю воздух. Громадный, свинцовой тяжести шар — контактная мина, оторвавшись от фюзеляжа, устремляется вниз. Мысленно представляю, как она всколыхнет воду, хоть и на парашюте, — Тунгусский метеорит...
— Докладывать надо о сбросе, штурман!
— Извини, командир. Тишину спугнуть побоялся... [220]
В самом деле — гипнотизирующая тишина. Невольно и сам продолжаю беззвучно планировать, не нарушая ее. Но ведь должны заметить? Не мы же одни над проливом...
И — как ответ — заполыхала тьма! Ножи прожекторов, всплески разрывов...
Форсирую моторы, маневрирую, чуть не ложась на крыло.
— Усилить наблюдение!
Впереди высвечивается серебряный крестик, другой... Спустя минуту неистовый свет заливает и нашу машину.
— Командир, над проливом носятся вражеские истребители...
Это Панов заметил — за миг до того, как попали в луч. Сейчас никто ничего не видит.
Спасенье — нырнуть во мрак. Выручай, родная! До отказа выжимаю рули, моторы ревут на пределе...
Срываюсь с лезвия ножа, окунаюсь в небытие. Нет, во тьму, в спасенье...
— Экипаж, целы все?
— Ну, командир! Нагрузочка...
— Мы-то ладно, машина как не развалилась!
— Отставить разговоры! Следить за воздухом!
— Над проливом на одного из наших навалились, похоже...
Во, Панов! В такой передряге успел заметить.
— Правильно положил мину, Володя?
— В «десятку»! Как раз на траверзе Чушки. Чушку-то я признал и во тьме.
— Молодцы все!
— Вы молодец, командир!
На земле узнали: два «мессера» навалились на Бабия. Дима сумел уйти. Все экипажи выполнили задачу и возвратились на аэродром. Однако перехитрить противника не удалось: на отвлекающий удар он не клюнул. Надо менять тактику. [221]
Мины в ту ночь сбрасывались парашютные и беспарашютные, донные и якорные. Якорные контактные мины ставятся с различным углублением, это затрудняет противнику траление и делает заграждения более надежными. Донные неконтактные имеют различную кратность и сроки взрыва. Мина может пролежать на дне десять, пятнадцать, двадцать и более суток и лишь затем, прийти в боевое положение. Или над миной — магнитного действия — проходит десять, пятнадцать кораблей, а одиннадцатый или, к примеру, шестнадцатый подрывается.
Результат сказался немедленно. Противник начал траление, его плавсредства скопились в портах Камыш-Бурун и Керчь. Этим воспользовалось наше командование. На другой же день несколько экипажей совершили успешный налет на Камыш-Бурун. Удар повторили ночью.
В следующую ночь нанесли бомбоудар по плавсредствам в Керчи. Несмотря на ожесточенный огонь зениток, все экипажи прорвались к цели и отбомбились успешно.
Затем бомбардировщиков над проливом сменили самолеты-миноносцы. Для обеспечения их действий было выделено шесть машин. На одной из них летел командир авиационной бригады подполковник Сучков, прибывший к нам с Тихоокеанского флота на боевую стажировку. Это уже был не отвлекающий маневр, а комбинированные действия бомбардировщиков и миноносцев.
Кроме осколочных, фугасных и зажигательных бомб в ту ночь, впервые в боевой практике полка, с самолета капитана Козырина было сброшено более двухсот ампул с зажигательной смесью КС. Вместе с бомбами они сделали свое дело. Удар наносился по аэродрому Багерово, откуда взлетали ночные истребители противника. В районе ангаров возникло пять больших пожаров, сопровождаемых сильными взрывами. [222]
Комбинированный удар удался. Как бомбардировщики, так и миноносцы успешно выполнили свою задачу и благополучно возвратились на аэродром.
Тактическая новинка полностью себя оправдала.
* * *
В следующую ночь для обеспечения минных постановок в Керченском проливе было выделено четыре самолета: три с бомбами и один с ампулами КС. Бомбардировщики пилотировались Сучковым, Минчуговым и Беликовым, с КС летел я.
Задачу поставили днем, у нас было достаточно времени как следует подготовиться.
— Может, покажете ваши шарики в действии? — обратился Володя к начхиму полка капитану Богданову. — Все-таки посмотреть нелишне.
— Очень нелишне, — согласился капитан. — Ну-ка, — кивнул одному из оружейников, — принесите...
Повел нас за капониры, где в колхозном саду на поляне валялось несколько отслуживших свой срок подвесных самолетных баков для горючего. Подошел краснофлотец с ведром, наполненным серыми металлическими шарами величиной с детский мяч. Оболочка «мячей» разделялась на дольки канавками, как у ручных гранат Ф-1 — «лимонок».
Капитан взял один шарик, прицелился в бак.
— Отойдите назад, пожалуйста...
«Мяч» вписал в воздухе порядочную дугу, стукнулся в землю, не долетев до бака. Над местом падения взвился столб яркого пламени, нас опалило жаром.
— Недолет, — извинительно улыбнулся начхим.
Второй шар угодил прямо в бак. Снова вспышка, волна палящего жара. Не дождавшись, когда погаснет огонь, подошли, посмотрели. На месте первого костра — черный, метра полтора в диаметре, круг выгоревшей земли, в серых сединках, будто присыпанный солью. Вместо [223] бака — искореженный жаром, бесформенный, не больше рукавицы, комок перегоревшего железа...
— Да, теперь мне понятно, как горят танки и самолеты, — первым нарушил молчание Панов. — А то думал — металл...
— Именно, и самолеты, — нажал на последнее слово начхим. — Очень прошу запомнить! Особенно в воздухе, где и одного костерка бы хватило с излишком, а если их, скажем...
— Двести шестьдесят, — подсказал услужливый Жуковец.
Я почувствовал, как спину щекотнуло противным холодком. Багажик...
— Еще и на дольки на кой-то их поделили! — искренне возмутился Володя. — Как шоколад! Того и гляди сами развалятся!
— Развалятся — вспыхнут, — со знанием дела заверил капитан. — Самовозгорающаяся жидкость. При малейшем соприкосновении с воздухом...
— Ну так на кой?
— Не стоит преувеличивать, — невозмутимо отвел его руку начхим. — Сами собой не должны развалиться. А без насечки не развалились бы и при ударе о землю у цели. На кой тогда их бы, по вашему выражению, и везти. Кстати, в пехоте эту же смесь перевозят в пивных бутылках. Слышали о бутылках с горючей смесью для борьбы с танками? Та же КС. А фронтовые дороги — не то что асфальт, скажем, от пивзавода хоть и до самого отдаленного ресторана.
— Ну наши тоже дорожки... — Жуковец комично потер ребра, вспомнив вчерашний вираж над проливом. — Шоферу хоть выпрыгнуть можно!
— Значит, надо поосторожней, — все так же невозмутимо обернулся ко мне начхим, будто дело шло в самом деле о перевозке пива.
— А если пуля, осколок? [224]
Это Панов. Для Жуковца тут вопрос был ясен. Жуковец в Севастополе знал Ермолаева. Прекрасный был летчик, один из шестерки чумичевцев. Вылетел с этими «мячиками» с Херсонесского маяка на «выжигание орудий» за линией вражеских окопов, над передним краем попал под пустячный обстрел. На глазах у друзей вспыхнул огромным огненным шаром... «Как солнце средь ночи», — сравнил Кравченко, штурман и друг Ермолаева, по какой-то причине не назначенный в этот полет...
— Ну что ж, все ясно, — решил я закончить не очень-то вдохновляющую беседу. — Пойдемте-ка лучше еще раз проверим подвеску кассет. Постараемся в целости довезти ваше пиво, — кивнул на прощанье начхиму.
По дороге встретил Федора Козырина.
— Скажи, пожалуйста, как ты себя чувствовал в прошлую ночь с этими КС?
— Откровенно говоря, Минаков, неважно. Семь потов сошло, пока сбросил...
* * *
Сначала взлетела обеспечивающая четверка. Потом ушли в непроглядную тьму Минчугов, Сучков, Беликов. Осторожно разбегаюсь, плавно отрываюсь от земли. Порядок! Можно считать, первый этап миновали благополучно....
Три бомбардировщика направились наносить удар по плавсредствам в Керченском порту, мне предстояло «выжигать скопления артиллерии и автомашин» в северо-восточной части Тамани. Основная цель всех — отвлечь внимание противника от группы минных постановщиков, которые шли вслед за нами.
Полет над морем протекал в деловитой сосредоточенности. В течение всего времени Жуковец не спускал глаз с бомболюков. Каждые четверть часа докладывал:
— Порядок, командир, не шевелятся... [225]
Снижаюсь, планирую на окраину Тамани. В небо вскидываются прожектора, открывают огонь зенитки. Эх, не могли подождать, пока сбросим...
— Штурман, на боевой!
Молчание.
— Штурман!
— Сбросил! Ампулы сбросил! — кричит Володя.
— Не вытерпел? В белый свет?
— Вытерпел, командир! Сбросил по цели! Хоть, признаться, и мокрый, как мышь...
— Не снизу, надеюсь?
— Ну что ты, командир! Плохо думаешь о своем штурмане...
Да, теперь весело. Даже огонь не страшен. Все еще машинально избегая нагрузки, плавно разворачиваюсь в сторону моря.
— Результат?
— Все горит, командир! Вся северо-восточная часть Тамани!
— Дали жару фрицам! — восхищенно орет Жуковец.
Дали. В буквальном смысле. Однако температурка и у самих... Только сейчас ощущаю, что и у меня спина взмокла, из-под шлема стекает пот...
* * *
После разбора столпились у капонира.
— Не увлекательная работенка! Стараешься, дырки привозишь, а толку? Когда еще кто там на них подорвется... Мы бросаем, они достают. Как в футбол, в одни ворота...
Соловьев, новичок недавний. Летчик толковый, с первых полетов себя зарекомендовал. Теперь наравне со всеми летает.
— Да, орденов тут не нахватаешь, — усмехается Лебедев, эскадрильский минер.
Щеки младшего лейтенанта вспыхивают.
— А я об орденах? [226]
Не в них дело, конечно. Но из разведки и то — хоть привезешь фотоснимки. Привыкли же: поразил цель — честь тебе и хвала; промазал, ни с чем вернулся — глаза в землю до следующей удачи. А тут... Даже и в перспективе, хоть и линкор подорвись — так на чьей мине?
— А, собственно, почему бы и не о них? — вмешался уверенный голос.
Все обернулись. Майор Забежанский, замкомполка по политчасти. Будто случайно приостановился, застегивая на колене планшет. Щелкнул кнопками, выпрямился, приложил к козырьку руку. — Здравствуйте, товарищи! Извините, подслушал ваш разговор. Почему не об орденах? — положил на плечо Соловьеву руку.
— Так не о том разговор... — тот еще пуще зарделся.
— Ну-ну, а о чем же?
— Мины недооценивает, — безжалостно брякнул Лебедев.
Соловьев возмущенно обернулся:
— А я о минах?
— Так о чем все-таки? — оглядел всех майор. — Может быть, вы объясните мне, Минаков? Кто из них прав, по-вашему?
— Оба, наверно, товарищ майор, — тоже и я не нашелся.
Замполит подумал.
— Выходит, я не по делу вмешался?
— Да нет... и вы...
— И я прав? Ну дипломат, Минаков! Не знал за тобой таланта!
Все с облегчением рассмеялись, решив, что на том и закончился разговор.
Однако майор не спешил. Прикинул, решил про себя что-то.
— А знаете, Минаков? Напрасно я вас в дипломаты зачислил. Пожалуй, действительно правы все. И о наградах — к слову пришлось не случайно. Ведь речь-то о [227] стимуле, так? Не только же для отчета рискуем, идем на второй заход, чтобы сфотографировать пораженные цели... Трудная наша работа, вот дело в чем! Ну и, естественно, хочется результат увидеть. Так я понял вас, младший лейтенант?
Соловьев смущенно кивнул.
— И ордена — тоже стимул. Чего ж тут стесняться? Издревле солдат считал честью их заслужить. От рядового до главнокомандующего! Если, конечно, он настоящий солдат. А в наших условиях, в нашей войне... Признание воинской доблести самим народом...
Прервал себя, что-то припоминая, пытливо оглядел всех поочередно.
— Только вот... Ну-ка, кто вспомнить поможет? Полк-то у нас какой?
Все молчали. Майор терпеливо переводил глаза с одного на другого.
— Ну гвардейский... — не вытерпел кто-то.
— Пятый гвардейский, правильно! А еще?
— Минно-торпедный...
— Во! А я уж подумал — забыли. Собственно, и не мудрено! Все лето чуть не за штурмовиков летали. Что делать, жал немец на суше... Теперь война входит в нормальное русло. И нас возвращает к законному ремеслу. А что до видимого результата... Найдется способ оценки и тут. Фамилию, правда, на мине писать бесполезно. Но и теперь уже видно, на кого положиться можно в этом нелегком деле. Наша работа, никто нас на ней не заменит! Стимул стимулом, но ведь и долг...
Поправил планшетку, взглянул на часы. Задержал взгляд на Соловьеве.
— Вот с этой точки советую посмотреть. А в остальном вы, конечно, правы...
* * *
«Наша работа» оказалась едва ли не самой сложной. Выполнять ее требовалось ночью и только с ходу, имея [228] лишь координаты точки, где нужно освободиться от груза, — ограниченный участок морской акватории, как правило, лишенный ориентиров и хорошо защищенный средствами противовоздушной обороны противника. Требовался точный выход на цель в любых погодных условиях. Поэтому минные постановки выполнялись экипажами, в составе которых были наиболее подготовленные, опытные штурманы.
Если бы не огромные карты, расстеленные на столах, то класс, где мы готовились к боевым вылетам, можно было бы принять за помещение конструкторского бюро. Листы ватмана, схемы, кальки, линейки, транспортиры и... обычные канцелярские счеты. Здесь рассчитывались таблицы для работы экипажа в воздухе, на боевом курсе. Нужно было скрупулезно учесть любую неожиданность, разработать все варианты...
После подготовки в классе отправлялись на аэродром. На самолетных стоянках тоже кипела работа. Подвеску мин организовывал начальник минно-торпедной службы полка капитан Терехов. Минеры тщательно проверяли их исправность.
Авиационные мины лежали на специальных тележках. Толстые, двухметровой длины, как стволы черного дерева, отполированные до блеска и слегка заостренные в носовой части. Замок держателя цепко захватывал их за подвесные ушки, огромное тело легко отрывалось от удобного ложа с помощью ручной лебедки, лоснящаяся на солнце мина, поддерживаемая бережно руками, аккуратно подводилась под фюзеляж...
Наступает вечер. Вот и сигнал. Взлетают Бесов, Бабий, Василенко, за ним я, за мной — Саликов. Действия миноносцев обеспечивают бомбардировщики Сучкова и Козырина: им приказано нанести удар по порту Керчь.
В районе постановки мин ожидается ухудшение погоды, но откладывать вылет нельзя: корабли противника должны быть заперты в порту. Несколько раз приходится [229] менять профиль полета. Однако к назначенной точке выходим в расчетное время.
Впереди Керченский пролив. Исходн