Вслух сообщаю:
— Шасси выпущено. Идем на посадку!
На всякий случай предпринимаю все возможное, чтобы как можно мягче приземлить машину. После того, что удалось, это — задачка для пятого класса. Захожу точно на середину полосы, выпускаю закрылки. Включаю фары на случай, если погаснут аэродромные прожектора. Выравниваю самолет, убираю полностью обороты и выключаю моторы. Смотрю на полосу до рези в глазах, но так и не замечаю момента, когда колеса касаются грунта...
Гаснет скорость, заканчивается пробег. Самолет замирает на месте. Секунду-другую в нем стоит тишина. Потом раздается «ура» всего экипажа...
Тут же узнали причину. Осколком снаряда поврежден один из подкосов шасси. Технический экипаж быстро устранил неисправность, и вечером того же дня мы вновь ушли на боевое задание.
* * *
7 июля утром три самолета-торпедоносца заступили на дежурство. Ведущим назначили наш экипаж.
Ожидание. Секунды, минуты, часы... Над морем с раннего утра бороздят пространство разведчики, осматривают дальние коммуникации. Сообщение от них может поступить в любой момент. Так что ожидание это — особого рода. От него устаешь не меньше, пожалуй, чем от томительного полета над морем.
Стараемся скоротать время в разговорах. Мы уже знаем, что в районе Курска и Белгорода разгорелось одно из величайших сражений войны. Первые известия рождают тревогу: гитлеровская Германия решила взять реванш за Сталинград. Наши войска героически обороняются. Об этом все разговоры сейчас. И все они сводятся к одному: чем крепче мы всыплем фашистам здесь, тем легче там будет нашим.
Время к обеду. Резкий звонок. Трубку берет адъютант [309] эскадрильи капитан Матяш. По его торопливым «есть», сопровождаемым записями в блокноте, безошибочно догадываемся — приказание на вылет.
|
|
Подъехал комэск, кратко поставил задачу.
— Все ясно? По самолетам!
На наших картах отмечено местонахождение двух транспортов. Вблизи румынского побережья, на траверзе Сулины. Следуют в сторону Одессы.
— Средь бела дня в том районе... — как бы про себя замечает Прилуцкий, направляясь к машине.
— Если долго болтаться, то, конечно, встречи с истребителями не избежать. Постарайся вывести на цель поточнее, чтобы атаковать с ходу.
— Долго лететь, командир. За это время они десять раз могут изменить курс и скорость.
Да, к сожалению, многое зависит не от нас.
Только в воздухе вспомнил, что Миша Беляков сунул мне в руку какую-то бумагу. В последний момент, когда я уже ступил ногой на стремянку. Талисман? «Пляши, командир!» — запоздало прозвучал в ушах заговорщицкий шепот...
Охлопал карманы — ну да, боковой расстегнут. Осторожно потянул за уголок — письмо! От нее!
К сердцу прилила теплая волна, мощные крылья машины будто приросли к телу... Ну, Миша! Выбрал момент, замполиту очко дал вперед. В кабине, конечно, не спляшешь, разве спеть...
Должно быть, и правда запел — Прилуцкий обернулся чуть не с испугом.
— Штормит, командир! Не в нашу пользу. Может сбить фрицам график.
— Фрицы народ аккуратный, сам поточнее считай! Зато красота-то какая, Коля!
Красиво было действительно, как во сне. В чистом голубом небе безраздельно хозяйничало солнце, а на море перехлестывались огромные пенистые валы... [310]
И все шло навстречу, само давалось в руки.
— Вышли в район цели, — доложил штурман.
|
|
Я с удивлением взглянул на часы. Два с половиной часа — как одна минута! И море уже спокойно, как на заказ.
И снова голос Коли:
— Слева корабли!
Глазам не поверишь: вдоль берега спокойно ползут два осевших по самую ватерлинию транспорта. Без охранения — ни катерка, ни баржонки! Не чудеса?
— Атака! — сигнал ведомым.
Мы с Павловым идем на сближение с головным транспортом, ко второму устремляется Алексеев. Все трое снизились, скользим над водой к обреченным на сто процентов целям.
И вдруг...
Чудеса предательски оборачиваются против нас. Невиданное, неслыханное дело! Безоружные грузовые посудины, по сути, не корабли, а суда — военные моряки разграничивают эти понятия совершенно определенно — окутываются густыми ожерельями дымных колец с искрами в середине... Палят! Из десятков, чуть не из сотен орудий! Снаряды рвутся на воде, рикошетируют, огненные трассы перекрещиваются перед носом машины...
А в воздухе не рвется ни один! Чертовщина какая-то... Вот уж действительно — как во сне!
Маневрировать поздно, с каждой секундой в прицеле растет борт транспорта...
— Так держать! — команда штурмана.
— Поврежден киль!.. Пробоины в крыльях!.. — друг другу вдогонку доклады стрелков.
Чудится — лечу уже вовсе без оперения, как ощипанный петух. Вряд ли придется плясать сегодня... Вряд ли придется и вообще. Жаль, не успел прочесть...
— Сброс! — выдыхает Прилуцкий так, будто сбросил торпеду с собственной спины. [311]
— Танки бьют! Танки!..
Что это? Где? С ума, что ли, сошел Панов?
— Танки на палубах! — азартно кричит и Жуковец. — Во, гады!..
|
|
Вот, оказывается, в чем дело... Даю полные обороты, прижимаюсь вплотную к воде: слышал что-то о мертвом пространстве у танков. Проношусь мимо транспорта, обогнав торпеду, чуть не задев крылом корму. Панов бешено лупит из крупнокалиберного, с брони танков брызжут искры...
Всё!
— Как торпеда?
Но сам уже вижу: над транспортом взвивается огромное облако...
Машина слушается рулей, оба мотора работают ровно. Значит, все-таки будем плясать? Значит, помог талисман?
— Как ведомые?
— Павлов идет нормально, а Алексеев...
Машина Алексеева отстает.
— Панов, запроси: дотянет?
— Дотянет, говорит, командир!
До аэродрома долетели все, хоть Алексееву и пришлось трудно. На стоянке нас встретил комэск. Поздравил с успехом, но вид у него был невеселый.
— Вторая эскадрилья потеряла два экипажа. «Мессеры» навалились...
Погибли летчики старшие лейтенанты Дмитрий Тункин и Василий Васьков, штурманы лейтенант Сергей Петров и младший лейтенант Борис Доловов, стрелки Александр Коптилин, Фатая Камалеев, Борис Михайлов, Иван Романенко.
Мы отделались повреждениями матчасти. Парашют Жуковца был пробит в двух местах: танки стреляли не только из орудий, но и из пулеметов...
Да, плясать в этот день не пришлось. Хоть письмо [312] и обрадовало больше, чем даже то, первое. «Жду... Хоть на денек...» Девичья робкая откровенность. Жду — все пишут теперь. А на денек...
Но что ответить? Идет война. Самая середина ее, стремнина. Гибнут один за другим друзья... Что обещать, чем утешить?
Сквозь колоннаду
Работа с аэродрома подскока увеличивала радиус действия наших машин на триста километров и боевую нагрузку на триста-пятьсот килограммов — за счет уменьшения запаса горючего. Конечно, расположение тяжелых самолетов в пятнадцати километрах от линии фронта, мягко говоря, дело не очень обычное, но...
К июлю аэродром на Тонком мысу Геленджикской бухты стал нашим постоянным местом базирования. Войну мы теперь ощущали не только над целью, но и ежечасно, ежеминутно. Отдаленная канонада, обстрелы...
Основной нашей задачей оставалось минирование дальних водных коммуникаций противника.
После очередного ночного вылета подполковник Канарев подвел итог:
— Можно сказать, что малая высота нам покорилась. Большинство наших опытных экипажей овладело тактикой этого вида боевой деятельности. Но мы не должны забывать о молодых...
Ночной полет на малых высотах заключает в себе ряд трудностей. Ночь скрывает расстояние, усложняет ориентировку. Незначительная ошибка в определении высоты при низких полетах над малоизученной местностью может привести к катастрофе. И если другие виды работы позволяют постепенно вооружать молодежь опытом путем включения ее в боевые группы, то здесь это невозможно. Ночной полет совершается каждым экипажем самостоятельно, сколько бы их ни вылетало на цель. [313]
А полк пополняется. Наша 63-я авиабригада переименована в 1-ю минно-торпедную авиационную дивизию. Ясно, что за этим последуют изменения и в организационной структуре. Советская авиация набирает силу, она уже завоевала господство в воздухе...
Заканчивая совещание, командир полка и замполит дали ряд конкретных указаний по втягиванию молодых экипажей во все виды боевой деятельности.
— Работа наша многообразна, — сказал Аркадий Ефимович Забежанский. — Опытным летчикам и штурманам необходимо продумать последовательность обучения молодых. От близкого к далекому, от простого — к сложному!
* * *
18 июля. День на прифронтовом аэродроме заполнен обычными хлопотами. Несколько раз поле обстреливалось вражеской артиллерией, в небе вспыхивали ожесточенные воздушные бои. На задания уходили истребители, штурмовики, бомбардировщики.
Дело шло к вечеру. Пять самолетов-торпедоносцев во главе с нашим экипажем уже несколько часов находились в готовности к вылету. Приказание поступило, когда до смены оставалось менее получаса. Нанести удар по двум транспортам, обнаруженным на пути к Севастополю. Вылететь тройкой. Ведущий я, ведомые — капитан Аристов и старший лейтенант Бубликов.
Уходим в воздух в шесть часов вечера. Впереди два с половиной часа полета. В район цели выйдем в глубоких сумерках. Если и найдем корабли, то атаковать их будет трудно. Опыта торпедной атаки в темноте, кажется, не имеет никто в полку. Да и возможно ли это? Кроме всего, транспорты идут под усиленным охранением: миноносец, шесть тральщиков, три сторожевых корабля и два самолета До-24.
Задачка! А экипажи Аристова и Бубликова опыта торпедных атак вообще не имеют. Надежда на точность [314] расчетов. Прилагаем со штурманом все усилия, чтобы скрестить свой курс с курсом вражеского конвоя.
Ведомые держатся в строю уверенно, в воздухе не новички. С Владимиром Аристовым мы служили в одной эскадрилье на Тихоокеанском флоте. Уравновешенный, аккуратный летчик. Но боевого опыта не имеет. Зато штурманом у него Михаил Кизилов, бывалый воздушный боец. Награжден орденом Красного Знамени, летал с замечательным летчиком Иваном Василенко, которого недавно вместе с другими нашими опытнейшими асами отправили на замену на Тихоокеанский флот.
Но вместе они выполняют только второй боевой вылет. А это значит многое — взаимопонимание. Особенно в стремительной торпедной атаке, где дело решают секунды.
За экипаж Бубликова мы беспокоились меньше: он уже порядочное время летал в одном составе, выполнил ряд различных заданий.
Миновав траверз Херсонесского маяка, советуюсь со штурманом, как выходить в атаку. Решаем атаковать транспорты с ходу, всей тройкой, с одного направления.
Да, но сначала надо их обнаружить.
— Выходим в район цели, командир!
Внизу уже сгустились сумерки. Особенно трудно просматривать море в восточном направлении.
— Всему экипажу наблюдать за морем!
Расчетное время вышло. Кораблей нет. Считанные минуты, и на море опустится ночь. До предела напрягаем зрение... Конвой удалось разглядеть в темной стороне горизонта.
— Цель справа по курсу! Передать ведомым: атакуем с ходу!
Конечно, это не лучший вариант. Идеально было бы зайти с темной части небосклона. Тем более — при таком сильном охранении. Но для этого потребовалось бы [315] десять-пятнадцать минут. А их не было, темная южная ночь не ждала.
— Атака!
За мной круто разворачивается Бубликов. Аристов медлит, идет прежним курсом. Ясно, что с кораблей нас прекрасно видят. Но огня нет. Силуэты растут, видятся четче. Навожу машину на впереди идущий транспорт. Высота — тридцать. В темноте выдерживать ее крайне трудно...
Вдруг вижу: прямо мне в лоб правит огромный «Дорнье». Отвернуть? Собьешь прицел, на второй заход времени нет. Уйти вниз? Врежешься в воду. Стиснув штурвал, мчусь навстречу. Летающая лодка проходит выше метрах в двадцати. Беглый доклад Панова:
— Сзади нас бомбы... Рвутся в воде...
Ясно. Вражеские летчики пытались поставить перед нами стену из водяных столбов, но ошиблись в расчете. Бомбы тяжелые, столкновение с таким всплеском — верная катастрофа...
Но и перед озаряемым отблесками разрывов транспортом вздымаются высоченные белые колонны. Немцы ограждают цель. Одновременно ставят заградогонь: цветные шары «эрликонов», строчки пулеметных очередей...
Прорываемся сквозь колоннаду, нацеливаемся на транспорт, словно намереваясь его таранить. Четыреста метров, пора!.. Ну, штурман...
Наперерез нам на полном ходу выскакивает сторожевой катер. Бьет из всех пулеметов...
Но вот и знакомый рывок. Рискуя задеть крылом воду, вывожу самолет из атаки.
— Торпеда приводнилась нормально! — в один голос докладывают стрелки.
Противозенитный маневр. На крутом развороте успеваю увидеть: вспышка пламени, огненные брызги...
— Молодец, штурман! [316]
— Молодец, командир!
— Стрелки, как у ведомых?
— Не разглядели, темно...
На аэродроме узнали: Бубликов с ходу атаковал второй транспорт. Аристов промедлил, потерял цель и возвратился домой с торпедой.
* * *
19 июля весь день готовились к дальнему ночному полету. Предстояло выставить якорные мины на входе в Днестровский лиман.
Направляясь на обед, встретил около штаба бригады — теперь дивизии — своего однокашника по училищу Алексея Мазуренко. Капитан, усы... На груди — Золотая Звезда Героя.
— Какими судьбами к нам, Алексей?
— Прилетел поглядеть, как воюют черноморцы!
Нам было что вспомнить, в училище были в одной группе. Войну он начинал на Балтике, прославился как удачливый и бесстрашный боец. Теперь в Москве, служит летчиком-инспектором. Бывает на фронтах, учит воевать и сам учится.
— Передатчик боевого опыта!
Как всякий раз при таких встречах, разговор обратился к потерям. Да, многих друзей уже нет...
После отдыха наша группа отправилась на аэродром.
— Погодка отличная! — удовлетворенно заметил Прилуцкий, оглядев по-осеннему хмурое небо.
Серые облака плыли так низко, что казалось, их можно потрогать руками. Но для минно-торпедной авиации это как раз то, что надо. Лишь бы пробиться к цели.
В воздухе. Все внимание — на приборную доску. «Десять вправо». — «Понял». — «Набери четыреста...» Где-то неподалеку ведут свои корабли Бубликов, Аристов, Самущенко. Ночной полет. Что-то есть в нем, что заставляет переговариваться скупо и тихо, что-то тревожное и даже, пожалуй, торжественное... [317]
За бортом сильный боковой ветер, самолет покачивает. Прилуцкий то и дело вносит поправки на снос. Надежный штурман, надежный человек. Вдвое легче, когда есть рядом такая опора.
— Район цели, командир!
— Выводи на боевой, Коля!
— Пошла!
— Молодец, с первого захода...
— Как учили.
Эх, так бы всегда и жить...
А вообще-то я, кажется, начал сдавать. Около сотни боевых вылетов за полгода. Сам замечаю, что стал раздражительным, плохо управляю настроением: то слишком возбужден, то подавлен. Все чаще перед вылетом ловлю на себе испытующий взгляд комэска. Осипов — в прошлом инструктор — знает, чем оборачивается для летчика малейшая неуравновешенность.
Не знаю, делился ли Степан Михайлович своими опасениями с кем-нибудь, но меня удивил Прилуцкий.
— Как себя чувствуешь, командир? — спросил позавчера во время дежурства.
— Нормально, Коля. А что?
Вопрос его был бы обычным в воздухе, особенно в дальнем полете, а тут... Мы валялись на теплой земле, в уютной тени, подложив под головы парашюты, кой-кто даже подремывал. Какое тут самочувствие?
— Так поинтересовался... из вежливости.
— Не крути, Николай. Заметил за мной что-нибудь? В полете?
— Ну что ты! Тут, брат, скрывать... Что мне, жизнь надоела? Я так и Забежанскому...
— Забежанскому?
Николай явно смутился.
— Знаешь, друг... С кем ты летаешь? С Забежанским? Аркадием Ефимовичем? [318]
— С Минаковым. Василием Иванычем.
— Ну так выкладывай!
Деться ему было некуда. Да и какой секрет, дело прошлое. Несколько дней назад замполит остановил его у штаба. То да се. Трудновато приходится? Да, война. Всем трудно. По-разному, разумеется. Специфика... Вот и у нас. Весь экипаж связан одной веревочкой — командир, штурман, стрелки. Как Минаков-то у вас? Встретил, что-то неразговорчив. Внимательными надо друг к другу быть, каждый ведь не железный. Тем более — к командиру... Вы человек опытный, серьезный. Мне же в полетах со всеми вами бывать невозможно. Того гляди пропустишь момент. Будешь всю жизнь себя чувствовать виноватым. Вот помогите-ка мне! И себе, конечно. Понаблюдайте как следует, после поделитесь. Надо же заботиться друг о друге...
— И понаблюдал?
— Разумеется.
— И поделился?
— А как же, приказ есть приказ. Просьба начальника... Так и сказал ему: ничего не заметил. Летает, как по струне, маневрирует с толком.
— А почему сейчас спросил?
— О самочувствии? Ну дак ведь, что скрывать. И у меня оно, можно сказать, на пределе. Хоть я и вон какой здоровущий! Ты тоже, брат, понаблюдай-ка за мной. Прав замполит-то, на все сто процентов!
* * *
22 июля предстояло сбросить мины на подходах к Одесскому порту. Подполковник Канарев, закончив постановку боевой задачи, в присутствии всех экипажей вдруг обратился ко мне.
— Кстати, Минаков, это ваш последний вылет. Поедете в отпуск. Готовьтесь!
Не поверил ушам. Но ведь не шутка? Слишком жестоко было бы так шутить. [319]
С мешаниной в душе поспешил к стоянке. И несказанная радость, и... Неужели все-таки сдал в чем-то?
Наша машина была в ремонте, опять предстояло лететь на чужой. Беда с этими чужими... Как рок какой! К тому же первый раз — с «гейро». Огромная беспарашютная якорная мина. Вон — как кила под фюзеляжем! К шару спереди приделан баллистический наконечник, сзади хвост со стабилизатором. По виду — авиабомба, но ни в какой бомболюк не влезет. Диаметр — полтора метра! Техник Мурашко, торпедист и минер, расхваливал ее взахлеб. Он лично знал и самого Гейро, ее конструктора, и даже участвовал в испытаниях. Ну, правда, положить ее в нужную точку легче — беспарашютная. Но надо еще с ней взлететь...
Запускаю моторы, проверяю их работу. Все вроде нормально. Но температура головок цилиндров растет с удивительной быстротой. И это — на месте. А что будет дальше?
Через силу одолев в себе предубеждение против чужих машин, со стрелкой на красной черте выруливаю на полосу в надежде, что в воздухе моторы охладятся. Набираю скорость, уже поднят хвост. И вдруг... Скорее чувствую, чем слышу, противный хлопок под фюзеляжем...
Пройдено больше половины полосы, впереди — обрыв над морем. Сколько надо метров, чтобы погасить скорость? Или идти на взлет? Мелькают кусты, деревья — спрессованные мгновения жизни. Что значит хлопок?..
По тому, как самолет вдруг потянуло вправо, догадываюсь: лопнула камера колеса. Полностью убираю обороты левого мотора, правому оставляю взлетную мощность. Тяга в сторону ослабевает, бег замедляется. Самолет накренивается, ползет юзом, чертит по земле крылом, останавливается. Выключаю моторы и вдруг вспоминаю об огромной мине под фюзеляжем... Машина легла на нее! А за секунду до этого [320] тяжеленная «гейро» черкнула взрывателем по полосе...
Выскакиваю из кабины, кубарем скатываюсь по уткнувшемуся в землю крылу, бегу прочь. Инстинктивно оглядываюсь и вижу: винты продолжают вращаться. Моторы не выключились. Из-за перегрева!
Бегу обратно, вскарабкиваюсь по крылу в кабину, пожарным краном перекрываю бензопроводы...
Отбежав сколько надо и убедившись, что экипаж тоже покинул машину, жду. Взрыватель в мине сложный — контактный, с выстреливающими гальваноударными колпаками — бог его знает, как может сработать.
Пожара, к счастью, нет.
Минута, другая, третья... Нет и взрыва.
Ну что тут сказать? Не хватает полковника Токарева. Невольно оглядываюсь на дорогу. Ну вот так и есть — «эмка». «И как это ты, Минаков, умудряешься...»
А как? Сколько раз клялся себе — не летать на чужих машинах. Рок есть рок. Но и приказ есть приказ...
К счастью, «эмка» на этот раз оказалась подполковника Канарева. Командир полка вышел, неторопливо оглядел самолет, мину. Отдал распоряжения инженеру.
Потом обернулся ко мне:
— Через час Саликов вылетает, вам по пути. Захватит ваш экипаж. Документы в штабе оформят сегодня же, я распоряжусь. Вам, конечно, в Минводы? А вам? — обернулся к Прилуцкому.
Тот молчал.
— Да, у вас еще... Ведь вы из Житомира? Может, в дом отдыха? Думаю, если комдив попросит...
Николай мялся, опустив тяжелые плечи, глядя на пыльные носки ботинок.
И вдруг меня осенило — в который раз за последние полчаса.
— В Минводы! И ему тоже! [321]
Николай поднял глаза, с удивлением поглядел на меня.
— Решено, — утвердил Канарев. — Говорят, девушки там у вас хороши! Найдешь, Минаков, и ему невесту?
— Он женат, товарищ подполковник!
Командир явно смутился.
— Ну, ну, извини...
Родной порог
Теперь, воскрешая в памяти святые имена тех, кому в разное время и при разных обстоятельствах мне пришлось быть обязанным жизнью, я с благодарным, годами ничуть не приглушенным чувством вспоминаю и замполита Аркадия Ефимовича Забежанского, человека, с которым ни разу не побывал под губящим зенитным огнем, под злыми очередями «мессеров», даже не поднимался в воздух в одной машине.
А жизнь он мне спас — это ясно, как день.
И не мне одному, а и верным друзьям моим Николаю Прилуцкому, Коле Панову, Саше Жуковцу — всей нашей маленькой дружной семье, связанной насмерть одной судьбою.
Да, были случаи, не всегда удавалось нашим самоотверженным техникам, даже и инженерам вовремя распознать не приметный ни глазу, ни уху признак «усталости» в такой сложной, большой машине, каким был наш «крылатый линкор». Каким же глазом, каким чутким сердцем надо было обладать инженеру человеческих душ и — продолжая классическое сравнение — человеческой «материальной части», чтобы угадать и почувствовать то, чего не успел до конца ощутить и сам летчик!
А что «матчасть» наша с Колей Прилуцким была на последнем пределе, в этом мы убедились в первый же день пути. Как ни оглушительна была радость от неожиданного подарка судьбы, ни соблазнительны рисовавшиеся [322] в воображении картины, как ни пьянило нас чувство свободы, — всего этого нам хватило лишь на часы. С энтузиазмом втиснувшись в первый попавшийся поезд в Сухуми, мы как-то вдруг сразу обмякли, начали откровенно клевать носами и, уж не помню как, я очутился под самой крышей вагона, на узенькой третьей полке, а габаритный мой штурман попросту развалился внизу на полу на чьих-то узлах и баулах. И никакие толчки и пинки спрессованных, точно в консервной банке, попутчиков, броски и качки разболтанного вагона не смогли вернуть нас к действительности в течение чуть ли не суток...
В Тбилиси подвела ориентировка — не поприветствовали патруль. К счастью, все обошлось. Пожилой подполковник, помощник коменданта, возвращая нам документы, лишь пробурчал недовольно: «Спите на ходу...» И поглядел не на нас, а на ретивого капитана, который, скорей всего, ждал от него похвалы...
Ехали...
Ехали и сидели, ждали пересадки в Тбилиси, ждали в Баку, «загорали» в Махачкале и Грозном и, кажется, даже в Моздоке. Пассажирские составы то ползли, как покалеченные гусеницы, то вдруг схватывались, «нагоняли», вновь принимались считать столбы... Разбитые вокзалы, дотла выгоревшие пристанционные поселки, свежезалатанные насыпи, сшитые на живую нитку пути, цистерны с мазутом, бензином, платформы с пушками, танками, санитарные поезда с ранеными, настежь распахнутые зевы теплушек, переборы гармошек, клочки песен и плача, красноармейцы и новобранцы, и женщины, женщины, женщины — в белых платках и темных, в спецовках и сарафанах, с лопатами и костыльными молотками, с мотыгами и граблями, с мешками, узлами, орущими ребятишками...
Ехали... Просыпались и засыпали, жевали сухой паек [323] и хлебали щи на продпунктах и ни о чем не говорили, не вспоминали, и будто забыли, куда и едем...
И вот...
Сколько их намелькалось, на этом пути и в жизни, стандартных присемафорных будок, краснокирпичных, со стертой побелкой, с шашечками-углами, безликих, неразличимых, казалось бы, даже на спор...
— Проснись, Николай!
* * *
Как же он дорог, родной порог, человеку! Вечное детство за ним, кладовая безбрежного счастья, ласка родительских рук и тепло очага, праведный суд и от всех бед защита. Юность с тревожащими мечтами, с дерзостью, распирающей грудь, и застенчивостью бессильной, с дружбой ревнивее, чем любовь, и любовью скромнее, чем дружба...
В буквальном смысле — порог. Стертый приступок из самой отборной ели — вязкой и водостойкой, со скрученными слоями, — чтоб прежде времени не погнил, не смочалился на волокна, а вместе с домом старел, храня память о людях, в нем живших. Вот она, память, — плавный рельеф, наподобие скобки фигурной, из-за сучка посредине, твердого, как «чертов палец», — от заступавших его каблуков и подошв. Плотной резины — «казенных» сапог отцовских, легонькой микропорки дешевых маминых туфель, войлока бабушкиных опорок, снова и снова резины — разноразмерных калош. И — наконец — натуральнейшей кожи! Дубленых пяток — братниных и...
Первый твой в жизни запретный барьер, что одолел голопузым мальчонкой на четвереньках, и потом в рост, от горшка два вершка, как бы не с большей отвагой и страхом, чем тот кошмарный забор, много после, на котором завис — ни туда ни сюда — с грузом яблок и мертво оцепеневшей на драной штанине собаки...
Преодолел и забыл. И тысячи раз перемахивал, не замечая, в вечных заботах и увлеченьях, — со спрятанной [324] под рубахой сверхметкой рогаткой из дефицитнейшей красной резины, с новым, бамбуковым, змеем, рассчитанным на рекорд высоты, с книжкой о Нобиле, вымененной на змея, с наспех залатанным «общим» футбольным мячом...
Ну а хоть в тот-то раз, в предпоследний? В первом своем — и единственном в жизни — справленном к выпуску в школе костюме и с новеньким, клейким еще, чемоданом, символом дальних дорог и тревог, — с него же, с порога, и обернувшись во тьму сеней, в досаде на неизбежное провожанье...
Где там! Лишь этим и был озабочен — вдруг друзья-то без провожатых придут? — и любовался костюмом, и представлял себя в летной форме...
Так может, в последний, перед войной? Кивнув благодарно родным, деликатно оставшимся в сенцах, и в нетерпеньи косясь на ступеньки соседнего дома из-под ладони, приставленной будто к фуражке, чтоб «вывести краба на середину»...
Ну тут и вовсе, какой порог!
Как далеко все и близко и как очевидно неповторимо! В сто раз очевидней, чем даже там — за дымами, прожекторными мечами, за частоколами огненных трасс...
Тишина. Писк цыплят за оградкой, приглушенно-удивленное бормотание клуши — полубезумной, до сих пор не опомнившейся, что избежала котла оккупантов, — ауканье маневровой «кукушки», тоже скликающей будто птенцов...
Все, как ждалось, только жальче и мельче. Дом, и окошки, и огород. После безмерных просторов, раздвинутых горизонтов, пылающих голых восходов, закатов в полморя и в полземли...
И сам — не по-здешнему рослый, излишне размашистый и плечистый, вряд ли, на глаз, и способный вместиться в свой маленький, бережный мир... [325]
— Пригнись, Николай, не сверни крылечко! Видишь, какие мы, брат, с тобой...
* * *
...Рассказывал отец.
— Как в гражданскую, помнишь... Тогда порожняк последний угонял из-под носа у белоказаков, теперь — паровоз от этих... Бой на окраине города, на путях бомбы рвутся, шпалы в небо взлетают, как спички... Не знаю, как проскочил. В Грозном начальник дороги сам, лично товарищ Бещев, благодарил. Тут же и дал заданье — с бензином состав довести в Сталинград, Через Кизляр, по новой дороге. «Сознаете, Иван Иванович, важность задачи?» В пути уж как следует осознал. Только что по пескам полотно проложили, сшили едва, на живую нитку. Тяжелый состав. Фашисты стервятники крутятся стаями, караулят. Скоростью маневрировать — сам под откос себя спустишь... И водокачки не оборудованы. Блеснет озерцо впереди — торможу. Всей бригадой выскакиваем, строим цепочку. Жарища за тридцать, цистерны парят... И они тут как тут, понятно. Одна зажигалка, осколок каленый — все в воздух! Восемьдесят цистерн... Не знаю уж, как довел. Ну и дальше на Сталинград работал. Войска, техника, боеприпасы... Чем ближе подтянешь к передовой, тем, понятно, и легче нашим...
Рассказывала мать.
— Звери, не люди! Чего только не вытворяли тут... Что ни день — расстрелы! Хотели, чтобы работали мы на них...
Рассказывала бабушка...
Ну, конечно, и мы с Николаем. Про курорт, на котором живем, про паек боевой наш, летный — царский в сравнении с этим вот, что успели с продпункта на станции прихватить. А для них-то и этот был царский.
Потом... Встреча с Тамарой, много счастливых, радостных встреч... [326]
И — тоска. Неотступно сосущая душу, не отпускающая ни на миг, даже в счастье...
Война была с нами, война жила в нас. Никуда от нее не уйти солдату. Сколько ее еще впереди? Что обещать, в чем клясться...
Победы и потери
И вот — снова дома. На нашем базовом аэродроме пустовато: большая часть активно действующих экипажей — на аэродроме подскока в Геленджике. Там же и командир полка. А наш комэск...