ГОГОЛЬ
НОС (3) Чепуха совершенная делается на свете. Иногда вовсе нет никакого правдоподобия: вдруг тот самый нос, который разъезжал в чине статского советника и наделал столько шуму в городе, очутился как ни в чем не бывало вновь на своем месте, то есть именно между двух щек майора Ковалева. Это случилось уже апреля седьмого числа. Проснувшись и нечаянно взглянув в зеркало, видит он: нос! - хвать рукою - точно нос! "Эге!" - сказал Ковалев и в радости чуть не дернул по всей комнате босиком тропака, но вошедший Иван помешал. Он приказал тот же час дать себе умыться и, умываясь, взглянул еще раз в зеркало: нос! Вытираясь утиральником, он опять взглянул в зеркало: нос! - А посмотри, Иван, кажется, у меня на носу как будто прыщик, - сказал он и между тем думал: "Вот беда, как Иван скажет: да нет, судырь, не только прыщика, и самого носа нет!" Но Иван сказал: - Ничего-с, никакого прыщика: нос чистый! "Хорошо, черт побери!" - сказал сам себе майор и щелкнул пальцами. В это время выглянул в дверь цирюльник Иван Яковлевич, но так боязливо, как кошка, которую только что высекли за кражу сала. - Говори вперед: чисты руки? - кричал еще издали ему Ковалев. - Чисты. - Врешь! - Ей-богу-с, чисты, судырь. - Ну, смотри же. Ковалев сел. Иван Яковлевич закрыл его салфеткою и в одно мгновенье с помощью кисточки превратил всю бороду его и часть щеки в крем, какой подают на купеческих именинах. "Вишь ты! - сказал сам себе Иван Яковлевич, взглянувши на нос, и потом перегнул голову на другую сторону и посмотрел на него сбоку.- Вона! эк его, право, как подумаешь", - продолжал он и долго смотрел на нос. Наконец легонько, с бережливостью, какую только можно себе вообразить, он приподнял два пальца, с тем чтобы поймать его за кончик. Такова уж была система Ивана Яковлевича. - Ну, ну, ну, смотри! - закричал Ковалев. Иван Яковлевич и руки опустил, оторопел и смутился, как никогда не смущался. Наконец осторожно стал он щекотать бритвой у него под бородою; и хотя ему было совсем несподручно и трудно брить без придержки за нюхательную часть тела, однако же, кое-как упираясь своим шероховатым большим пальцем ему в щеку и в нижнюю десну, наконец одолел все препятствия и выбрил. Когда все было готово, Ковалев поспешил тот же час одеться, взял извозчика и поехал прямо в кондитерскую. Входя, закричал он еще издали: "Мальчик, чашку шоколаду!" - а сам в ту же минуту к зеркалу: есть нос! Он весело оборотился назад и с сатирическим видом посмотрел, несколько прищуря глаз, на двух военных, у одного из которых был нос никак не больше жилетной пуговицы. После того отправился он в канцелярию того департамента, где хлопотал об вице-губернаторском месте, а в случае неудачи об экзекуторском. Проходя чрез приемную, он взглянул в зеркало: есть нос! Потом поехал он к другому коллежскому асессору, или майору, большому насмешнику, которому он часто говорил в ответ на разные занозистые заметки: "Ну, уж ты, я тебя знаю, ты шпилька!" Дорогою он подумал: "Если и майор не треснет со смеху, увидевши меня, тогда уж верный знак, что все, что ни есть, сидит на своем месте". Но коллежский асессор ничего. "Хорошо, хорошо, черт побери!" - подумал про себя Ковалев. На дороге встретил он штаб-офицершу Подточину вместе с дочерью, раскланялся с ними и был встречен с радостными восклицаньями: стало быть, ничего, в нем нет никакого ущерба. Он разговаривал с ними очень долго и, нарочно вынувши табакерку, набивал пред ними весьма долго свой нос с обоих подъездов, приговаривая про себя: "Вот, мол, вам, бабье, куриный народ! а на дочке все-таки не женюсь. Так просто, рar amour1, - изволь!" И майор Ковалев с тех пор прогуливался как ни в чем не бывало и на Невском проспекте, и в театрах, и везде. И нос тоже как ни в чем не бывало сидел на его лице, не показывая даже вида, чтобы отлучался по сторонам. И после того майора Ковалева видели вечно в хорошем юморе, улыбающегося, преследующего решительно всех хорошеньких дам и даже остановившегося один раз перед лавочкой в Гостином дворе и покупавшего какую-то орденскую ленточку, неизвестно для каких причин, потому что он сам не был кавалером никакого ордена. ---- 1 по любви (франц.) Вот какая история случилась в северной столице нашего обширного государства! Теперь только, по соображении всего, видим, что в ней есть много неправдоподобного. Не говоря уже о том, что точно странно сверхъестественное отделение носа и появленье его в разных местах в виде статского советника, - как Ковалев не смекнул, что нельзя чрез газетную экспедицию объявлять о носе? Я здесь не в том смысле говорю, чтобы мне казалось дорого заплатить за объявление: это вздор, и я совсем не из числа корыстолюбивых людей. Но неприлично, неловко, нехорошо! И опять тоже - как нос очутился в печеном хлебе и как сам Иван Яковлевич?.. нет, этого я никак не понимаю, решительно не понимаю! Но что страннее, что непонятнее всего, - это то, как авторы могут брать подобные сюжеты. Признаюсь, это уж совсем непостижимо, это точно... нет, нет, совсем не понимаю. Во-первых, пользы отечеству решительно никакой; во-вторых... но и во-вторых тоже нет пользы. Просто я не знаю, что это... А, однако же, при всем том, хотя, конечно, можно допустить и то, и другое, и третье, может даже... ну да и где ж не бывает несообразностей?.. А все, однако же, как поразмыслишь, во всем этом, право, есть что-то. Кто что ни говори, а подобные происшествия бывают на свете, - редко, но бывают.
Шинель Но кто бы мог вообразить, что здесь еще не все об Акакии Акакиевиче,
что суждено ему на несколько дней прожить шумно после своей смерти, как бы внаграду за не примеченную никем жизнь. Но так случилось, и бедная историянаша неожиданно принимает фантастическое окончание. По Петербургу пронеслисьвдруг слухи, что у Калинкина моста и далеко подальше стал показываться поночам мертвец в виде чиновника, ищущего какой-то утащенной шинели и подвидом стащенной шинели сдирающий со всех плеч, не разбирая чина и звания,всякие шинели: на кошках, на бобрах, на вате, енотовые, лисьи, медвежьи шубы- словом, всякого рода меха и кожи, какие только придумали люди дляприкрытия собственной. Один из департаментских чиновников видел своимиглазами мертвеца и узнал в нем тотчас Акакия Акакиевича; но это внушило ему,однако же, такой страх, что он бросился бежать со всех ног и оттого не могхорошенько рассмотреть, а видел только, как тот издали погрозил ему пальцем.Со всех сторон поступали беспрестанно жалобы, что спины и плечи, пускай быеще только титулярных, а то даже самих тайных советников, подверженысовершенной простуде по причине ночного сдергивания шинелей. В полициисделано было распоряжение поймать мертвеца во что бы то ни стало, живого илимертвого, и наказать его, в пример другим, жесточайшим образом, и в том едвабыло даже не успели. Именно булочник какого-то квартала в Кирюшкиномпереулке схватил было уже совершенно мертвеца за ворот на самом местезлодеяния, на покушении сдернуть фризовую шинель с какого-то отставногомузыканта, свиставшего в свое время на флейте. Схвативши его за ворот, онвызвал своим криком двух других товарищей, которым поручил держать его, асам полез только на одну минуту за сапог, чтобы вытащить оттуда тавлинку стабаком, освежить на время шесть раз на веку примороженный нос свой; нотабак, верно, был такого рода, которого не мог вынести даже и мертвец. Неуспел булочник, закрывши пальцем свою правую ноздрю, потянуть левоюполгорсти, как мертвец чихнул так сильно, что совершенно забрызгал им всемтроим глаза. Покамест они поднесли кулаки протереть их, мертвеца и следпропал, так что они не знали даже, был ли он, точно, в их руках. С этих порбудочники получили такой страх к мертвецам, что даже опасались хватать иживых, и только издали покрикивали: "Эй, ты, ступай своею дорогою!" - имертвец-чиновник стал показываться даже за Калинкиным мостом, наводя немалыйстрах на всех робких людей. Но мы, однако же, совершенно оставили однозначительное лицо, который, по-настоящему, едва ли не был причиноюфантастического направления, впрочем, совершенно истинной истории. Преждевсего долг справедливости требует сказать, что одно значительное лицо скоропо уходе бедного, распеченного в пух Акакия Акакиевича почувствовал что-товроде сожаления. Сострадание было ему не чуждо; его сердцу были доступнымногие добрые движения, несмотря на то что чин весьма часто мешал имобнаруживаться. Как только вышел из его кабинета приезжий приятель, он дажезадумался о бедном Акакии Акакиевиче. И с этих пор почти всякий деньпредставлялся ему бледный Акакий Акакиевич, не выдержавший должностногораспеканья. Мысль о нем до такой степени тревожила его, что неделю спустя онрешился даже послать к нему чиновника узнать, что он и как и нельзя ли всамом деле чем помочь ему; и когда донесли ему, что Акакий Акакиевич умерскоропостижно в горячке, он остался даже пораженным, слышал упреки совести ивесь день был не в духе. Желая сколько-нибудь развлечься и позабытьнеприятное впечатление, он отправился на вечер к одному из приятелей своих,у которого нашел порядочное общество, а что всего лучше - все там были почтиодного и того же чина, так что он совершенно ничем не мог быть связан. Этоимело удивительное действие на душевное его расположение. Он развернулся,сделался приятен в разговоре, любезен - словом, провел вечер очень приятно.За ужином выпил он стакана два шампанского - средство, как известно, недурнодействующее в рассуждении веселости. Шампанское сообщило ему расположение кразным экстренностям, а именно: он решил не ехать еще домой, а заехать кодной знакомой даме, Каролине Ивановне, даме, кажется, немецкогопроисхождения, к которой он чувствовал совершенно приятельские отношения.Надобно сказать, что значительное лицо был уже человек немолодой, хорошийсупруг, почтенный отец семейства. Два сына, из которых один служил уже вканцелярии, и миловидная шестнадцатилетняя дочь с несколько выгнутым, нохорошеньким носиком приходили всякий день целовать его руку, приговаривая:"bonjour, papa". Супруга его, еще женщина свежая и даже ничуть не дурная,давала ему прежде поцеловать свою руку и потом, переворотивши ее на другуюсторону, целовала его руку. Но значительное лицо, совершенно, впрочем,довольный домашними семейными нежностями, нашел приличным иметь длядружеских отношений приятельницу в другой части города. Эта приятельницабыла ничуть не лучше и не моложе жены его; но такие уж задачи бывают насвете, и судить об них не наше дело. Итак, значительное лицо сошел слестницы, сел в сани и сказал кучеру: "К Каролине Ивановне", - а сам,закутавшись весьма роскошно в теплую шинель, оставался в том приятномположении, лучше которого и не выдумаешь для русского человека, то естькогда сам ни о чем не думаешь, а между тем мысли сами лезут в голову, однадругой приятнее, не давая даже труда гоняться за ними и искать их. Полныйудовольствия, он слегка припоминал все веселые места проведенного вечера,все слова, заставившие хохотать небольшой круг; многие из них он дажеповторял вполголоса и нашел, что они всь так же смешны, как и прежде, апотому не мудрено, что и сам посмеивался от души. Изредка мешал ему, однакоже, порывистый ветер, который, выхватившись вдруг бог знает откуда и невестьот какой причины, так и резал в лицо, подбрасывая ему туда клочки снега,хлобуча, как парус, шинельный воротник или вдруг с неестественною силоюнабрасывая ему его на голову и доставляя, таким образом, вечные хлопоты изнего выкарабкиваться. Вдруг почувствовал значительное лицо, что его ухватилкто-то весьма крепко за воротник. Обернувшись, он заметил человеканебольшого роста, в старом поношенном вицмундире, и не без ужаса узнал в немАкакия Акакиевича. Лицо чиновника было бледно, как снег, и гляделосовершенным мертвецом. Но ужас значительного лица превзошел все границы,когда он увидел, что рот мертвеца покривился и, пахнувши на него страшномогилою, произнес такие речи: "А! так вот ты наконец! наконец я тебя того,поймал за воротник! твоей-то шинели мне и нужно! не похлопотал об моей, даеще и распек, - отдавай же теперь свою!" Бедное значительное лицо чуть неумер. Как ни был он характерен в канцелярии и вообще перед низшими, и хотя,взглянувши на один мужественный вид его и фигуру, всякий говорил: "У, какойхарактер!" - но здесь он, подобно весьма многим, имеющим богатырскуюнаружность, почувствовал такой страх, что не без причины даже стал опасатьсянасчет какого-нибудь болезненного припадка. Он сам даже скинул поскорее сплеч шинель свою и закричал кучеру не своим голосом: "Пошел во весь духдомой!" Кучер, услышавши голос, который произносится обыкновенно врешительные минуты и даже сопровождается кое-чем гораздо действительнейшим,упрятал на всякий случай голову свою в плечи, замахнулся кнутом и помчалсякак стрела. Минут в шесть с небольшим значительное лицо уже был предподъездом своего дома. Бледный, перепуганный и без шинели, вместо того чтобык Каролине Ивановне, он приехал к себе, доплелся кое-как до своей комнаты ипровел ночь весьма в большом беспорядке, так что на другой день поутру зачаем дочь ему сказала прямо: "Ты сегодня совсем бледен, папа". Но папамолчал и никому ни слова о том, что с ним случилось, и где он был, и кудахотел ехать. Это происшествие сделало на него сильное впечатление. Он дажегораздо реже стал говорить подчиненным: "Как вы смеете, понимаете ли, ктоперед вами?"; если же и произносил, то уж не прежде, как выслушавши сперва,в чем дело. Но еще более замечательно то, что с этих пор совершеннопрекратилось появление чиновника-мертвеца: видно, генеральская шинельпришлась ему совершенно по плечам; по крайней мере, уже не было нигде слышнотаких случаев, чтобы сдергивали с кого шинели. Впрочем, многие деятельные изаботливые люди никак не хотели успокоиться и поговаривали, что в дальнихчастях города все еще показывался чиновник-мертвец. И точно, одинколоменский будочник видел собственными глазами, как показалось из-за одногодома привидение; но, будучи по природе своей несколько бессилен, так чтоодин раз обыкновенный взрослый поросенок, кинувшись из какого-то частногодома, сшиб его с ног, к величайшему смеху стоявших вокруг извозчиков, скоторых он вытребовал за такую издевку по грошу на табак, - итак, будучибессилен, он не посмел остановить его, а так шел за ним в темноте до техпор, пока наконец привидение вдруг оглянулось и, остановясь, спросило: "Тебечего хочется?" - и показало такой кулак, какого и у живых не найдешь.Будочник сказал: "Ничего", - да и поворотил тот же час назад. Привидение,однако же, было уже гораздо выше ростом, носило преогромные усы и, направившаги, как казалось, к Обухову мосту, скрылось совершенно в ночной темноте. Мертвые души Еще падет обвинение на автора со стороны так называемых патриотов,которые спокойно сидят себе по углам и занимаются совершенно постороннимиделами, накопляют себе капитальцы, устроивая судьбу свою на счет других; нокак только случится что-нибудь, по мненью их, оскорбительное для отечества,появится какая-нибудь книга, в которой скажется иногда горькая правда, онивыбегут со всех углов, как пауки, увидевшие, что запуталась в паутину муха,и подымут вдруг клики: "Да хорошо ли выводить это на свет, провозглашать обэтом? Ведь это все, что ни описано здесь, это все наше - хорошо ли это? Ачто скажут иностранцы? Разве весело слышать дурное мнение о себе. Думают,разве это не больно? Думают, разве мы не патриоты?" Да такие мудрыезамечания, особенно насчет мнения иностранцев, признаюсь, ничего нельзяприбрать в ответ. А разве вот что: жили в одном отдаленном уголке России дваобитателя. Один был отец семейства, по имени Кифа Мокиевич, человек нравакроткого, проводивший жизнь халатным образом. Семейством своим он незанимался; существованье его было обращено более в умозрительную сторону изанято следующим. как он называл, философическим вопросом: " Вот, например,зверь, - говорил он, ходя по комнате, - зверь родится нагишом. Почему жеименно нагишом? Почему не так, как птица, почему не вылупливается из яйца?Как, право, того: совсем не поймешь натуры, как побольше в нее углубишься!"Так мыслил обитатель Кифа Мокиевич. Но не в этом еще главное дело. Другойобитатель был Мокий Кифович, родной сын его. Был он то, что называют на Русибогатырь, и в то время, когда отец занимался рожденьем зверя, двадцатилетняяплечистая натура его так и порывалась развернуться. Ни за что не умел онвзяться слегка: все или рука у кого-нибудь затрещит, или волдырь вскочит начьем-нибудь носу. В доме и в соседстве все, от дворовой девки до дворовойсобаки, бежало прочь, его завидя; даже собственную кровать в спальне изломалон в куски. Таков был Мокий Кифович, а впрочем, был он доброй души. Но не вэтом еще главное дело. А главное дело вот в чем: "Помилуй, батюшка барин,Кифа Мокиевич, - говорила отцу и своя и чужая дворня, - что у тебя за МокийКифович? Никому нет от него покоя, такой припертень!" - "Да, шаловлив,шаловлив, - говорил обыкновенно на это отец, - да ведь как быть: драться сним поздно, да и меня же все обвинят в жестокости; а человек ончестолюбивый, укори его при другом-третьем, он уймется, да ведь гласность-то- вот беда! город узнает, назовет его совсем собакой. Что, право, думают,мне разве не больно? разве я не отец? Что занимаюсь философией да иной разнет времени, так уж я и не отец? Ан вот нет же, отец! отец, черт их побери,отец! У меня Мокий Кифович вот тут сидит, в сердце! - Тут Кифа Мокиевич билсебя весьма сильно в грудь кулаком и приходил в совершенный азарт. - Уж еслион и останется собакой, так пусть же не от меня об этом узнают, пусть не явыдал его". И, показав такое отеческое чувство, он оставлял Мокия Кифовичапродолжать богатырские свои подвиги, а сам обращался вновь к любимомупредмету, задав себе вдруг какой-нибудь подобный вопрос: "Ну а если бы слонродился в яйце, ведь скорлупа, чай, сильно бы толста была, пушкой непрошибешь; нужно какое-нибудь новое огнестрельное орудие выдумать". Такпроводили жизнь два обитателя мирного уголка, которые нежданно, как изокошка, выглянули в конце нашей поэмы, выглянули для того, чтобы отвечатьскромно на обвинение со стороны некоторых горячих патриотов, до временипокойно занимающихся какой-нибудь философией или приращениями на счет суммнежно любимого ими отечества, думающих не о том, чтобы не делать дурного, ао том, чтобы только не говорили, что они делают дурное. Но нет, непатриотизм и не первое чувство суть причины обвинений, другое скрывается подними. К чему таить слово? Кто же, как не автор, должен сказать святуюправду? Вы боитесь глубоко устремленного взора, вы страшитесь сами устремитьна что-нибудь глубокий взор, вы любите скользнуть по всему недумающимиглазами. Вы посмеетесь даже от души над Чичиковым, может быть, дажепохвалите автора, скажете: "Однако ж кое-что он ловко подметил, должен бытьвеселого нрава человек!" И после таких слов с удвоившеюся гордостиюобратитесь к себе, самодовольная улыбка покажется на лице вашем, и выприбавите: "А ведь должно согласиться, престранные и пресмешные бывают людив некоторых провинциях, да и подлецы притом немалые!" А кто из вас, полныйхристианского смиренья, не гласно, а в тишине, один, в минуты уединенныхбесед с самим собой, углубит вовнутрь собственной души сей тяжелый запрос:"А нет ли и во мне какой-нибудь части Чичикова?" Да, как бы не так! А вотпройди в это время мимо его какой-нибудь его же знакомый, имеющий чин нислишком большой, ни слишком малый, он в ту же минуту толкнет под руку своегососеда и скажет ему, чуть не фыркнув от смеха: "Смотри, смотри, вон Чичиков,Чичиков пошел!" И потом, как ребенок, позабыв всякое приличие, должноезванию и летам, побежит за ним вдогонку, поддразнивая сзади и приговаривая:"Чичиков! Чичиков! Чичиков!" Но мы стали говорить довольно громко, позабыв, что герой наш, спавшийво все время рассказа его повести, уже проснулся и легко может услышать такчасто повторяемую свою фамилию. Он же человек обидчивый и недоволен, если онем изъясняются неуважительно. Читателю сполагоря, рассердится ли на негоЧичиков, или нет, но что до автора, то он ни в коком случае не долженссориться с своим героем: еще не мало пути и дороги придется им пройтивдвоем рука в руку; две большие части впереди - это не безделица. - Эхе-хе! что ж ты? - сказал Чичиков Селифану, - ты? - Что? - сказал Селифан медленным голосом. - Как что? Гусь ты! как ты едешь? Ну же, потрогивай! И в самом деле, Селифан давно уже ехал зажмуря глаза, изредка толькопотряхивая впросонках вожжами по бокам дремавших тоже лошадей; а с Петрушкиуже давно невесть в каком месте слетел картуз, и он сам, опрокинувшисьназад, уткнул свою голову в колено Чичикову, так что тот должен был дать ейщелчка. Селифан приободрился и, отшлепавши несколько раз по спине чубарого,после чего тот пустился рысцой, да помахнувши сверху кнутом на всех,примолвил тонким певучим голоском: "Не бойся!" Лошадки расшевелились ипонесли, как пух, легонькую бричку. Селифан только помахивал да покрикивал:"Эх! эх! эх!" - плавно подскакивая на козлах, по мере того как тройка товзлетала на пригорок, то неслась духом с пригорка, которыми была усеяна всястолбовая дорога, стремившаяся чуть заметным накатом вниз. Чичиков толькоулыбался, слегка подлетывая на своей кожаной подушке, ибо любил быструюезду. И какой же русский не любит быстрой езды? Его ли душе, стремящейсязакружиться, загуляться, сказать иногда: "черт побери все!" - его ли душе нелюбить ее? Ее ли не любить, когда в ней слышится что-то восторженно-чудное?Кажись, неведомая сила подхватила тебя на крыло к себе, и сам летишь, и вселетит: летят версты, летят навстречу купцы на облучках своих кибиток, летитс обеих сторон лес с темными строями елей и сосен, с топорным стуком ивороньим криком, летит вся дорога невесть куда в пропадающую даль, и что-тострашное заключено в сем быстром мельканье, где не успевает означитьсяпропадающий предмет, - только небо над головою, да легкие тучи, дапродирающийся месяц одни кажутся недвижны. Эх, тройка! птица тройка, ктотебя выдумал? знать, у бойкого народа ты могла только родиться, в той земле,что не любит шутить, а ровнем-гладнем разметнулась на полсвета, да и ступайсчитать версты, пока не зарябит тебе в очи. И не хитрый, кажись, дорожныйснаряд, не железным схвачен винтом, а наскоро живьем с одним топором дамолотом снарядил и собрал тебя ярославский расторопный мужик. Не в немецкихботфортах ямщик: борода да рукавицы, и сидит черт знает на чем; а привстал,да замахнулся, да затянул песню - кони вихрем, спицы в колесах смешались водин гладкий круг, только дрогнула дорога, да вскрикнул в испугеостановившийся пешеход - и вон она понеслась, понеслась, понеслась!.. И вонуже видно вдали, как что-то пылит и сверлит воздух. Не так ли и ты, Русь, что бойкая необгонимая тройка несешься? Дымомдымится под тобою дорога, гремят мосты, все отстает и остается позади.Остановился пораженный божьим чудом созерцатель: не молния ли это,сброшенная с неба? что значит это наводящее ужас движение? и что заневедомая сила заключена в сих неведомых светом конях? Эх, кони, кони, чтоза кони! Вихри ли сидят в ваших гривах? Чуткое ли ухо горит во всякой вашейжилке? Заслышали с вышины знакомую песню, дружно и разом напрягли медныегруди и, почти не тронув копытами земли, превратились в одни вытянутыелинии, летящие по воздуху, и мчится вся вдохновенная богом!.. Русь, куда жнесешься ты? дай ответ. Не дает ответа. Чудным звоном заливаетсяколокольчик; гремит и становится ветром разорванный в куски воздух; летитмимо все, что ни есть на земли, и, косясь, постораниваются и дают ей дорогудругие народы и государства.
Ф.И.Тютчев. Люблю глаза твои, мой друг
Люблю глаза твои, мой друг,
С игрой их пламенно-чудесной,
Когда их приподымешь вдруг
И, словно молнией небесной,
Окинешь бегло целый круг:
Но есть сильней очарованья:
Глаза, потупленные ниц
В минуты страстного лобзанья,
И сквозь опущенных ресниц
Угрюмый, тусклый огнь желанья.