– Как хорошо, что вы взяли с собой скрипку, – говорила между тем Эйлин Гарольду в другом углу гостиной. – Мне очень хотелось послушать вас.
– Вы слишком любезные, – отвечал Сольберг, слащаво растягивая слова. – Как у вас красиво тут: какие чудесные книги, нефрит, хрусталь…
Эйлин нравилась его мягкая податливость. «Он похож на изнеженного, впечатлительного мальчика, – подумала она. – Его должна была бы опекать какая‑нибудь сильная, богатая женщина».
После ужина Сольберг играл. Высокая фигура, глаза, устремленные в пространство, волосы, спадающие на лоб, – весь облик музыканта заинтересовал Каупервуда, но миссис Сольберг интересовала его больше, и взгляд его то и дело обращался на нее. Он смотрел на ее руки, порхавшие по клавишам, на ямочку у локтя. Какой восхитительный рот и какие светлые пушистые волосы! Но главное – за всем этим чувствовалась индивидуальность, определенная душевная настроенность, которая вызывала у Каупервуда сочувственный отклик, более того – страстное влечение. Такую женщину он мог бы полюбить. Она чем‑то напоминала Эйлин, когда та была на шесть лет моложе (Эйлин теперь исполнилось тридцать три, а миссис Сольберг двадцать семь), только Эйлин была более рослой, сильной, здоровой и будничной. «Миссис Сольберг – словно раковина тропических морей, – пришло ему в голову сравнение, – нежная, теплая, переливчатая. Но в ней есть и твердость». Он еще не встречал в обществе подобной женщины. Такой притягательной, пылкой, красивой. Каупервуд до тех пор смотрел на нее, пока Рита, почувствовав на себе его взгляд, не обернулась и лукаво, одними глазами, не улыбнулась ему, строго поджав губы. Каупервуд был покорен. Может ли он на что‑то надеяться? – было теперь единственной его мыслью. Означает ли эта неуловимая улыбка что‑нибудь, кроме светской вежливости? Вероятно, нет. Но разве в такой натуре, богатой, пылкой, нельзя пробудить чувство?
Каупервуд воспользовался тем, что Рита встала из‑за рояля, чтобы спросить:
– Вы любите живопись? Не хотите ли посмотреть картинную галерею? – и предложил ей руку.
– Когда‑то я думала, что буду знаменитой художницей, – с кокетливой ужимкой и, как показалось Каупервуду, удивительно мило сказала миссис Сольберг. – Забавно! Правда? Я даже послала отцу рисунок с надписью: «Тому, которому я всем этим обязана». Надо видеть рисунок, чтобы понять, как это смешно.
И она тихо засмеялась.
Каупервуд весело вторил ей, чувствуя, как жизнь вдруг заиграла новыми красками. Смех Риты освежал, словно летний ветерок.
– Это Луини, – сказал он, невольно понижая голос, когда они вошли в галерею, освещенную мягким сиянием газовых рожков. – Я купил его прошлой зимой в Италии.
Перед ними было «Обручение св. Екатерины». Каупервуд молчал, пока она разглядывала тонкие черты святой, которым художник сумел придать выражение неземного блаженства.
– А вот, – продолжал он, – мое самое ценное приобретение – Пинтуриккьо. – Они остановились перед портретом известного своим коварством Цезаря Борджиа.
– Какое необыкновенное лицо! – простодушно заметила миссис Сольберг. – Я не знала, что существует его портрет. Он сам похож на художника, вы не находите? – Рита, конечно, слышала о кознях и преступлениях Цезаря Борджиа, но никогда не читала его жизнеописания.
– Он и был художником в своем роде, – отвечал с иронической улыбкой Каупервуд, которому в свое время, когда он покупал портрет, рассказали во всех подробностях и о Цезаре Борджиа, и об его отце – папе Александре VI. С тех пор его и стала интересовать история семейства Борджиа. Впрочем, миссис Сольберг вряд ли уловила скрытую в его словах иронию.
– А вот миссис Каупервуд, – заметила Рита, переходя к портрету, написанному Ван‑Беерсом. – Эффектная вещь! – добавила она тоном знатока, и эта наивная самоуверенность показалась Каупервуду очень милой, он считал, что женщина должна быть самонадеянной и немного тщеславной. – Какие сочные краски! И этот сад и облака – очень удачный фон.
Она отступила на шаг, и Каупервуд, занятый только ею, залюбовался изгибом ее спины и профилем. Какая гармония линий и красок! «Движенье каждое сплетается в узор», – хотелось ему процитировать, но вместо этого он сказал:
– Портрет писался в Брюсселе. А облака и вазу в нише художник написал потом.
– Превосходный портрет, – повторила миссис Сольберг и двинулась дальше.
– А как вам нравится Израэльс?
Картина называлась «Скромная трапеза».
– Очень нравится, – отвечала она. – И ваш Бастьен‑Лепаж тоже. (Она имела в виду «Кузницу».) Но мне кажется, что старые мастера у вас более интересны. Если вам посчастливится отыскать еще несколько вещей, их непременно надо перевесить в отдельный зал. Вы не думаете? А вот к Жерому я как‑то равнодушна. – Она говорила, растягивая слова, и это казалось Каупервуду очаровательным.
– Почему же? – спросил он.
– В нем что‑то есть искусственное, вы не находите? Мне нравится колорит, но тела одалисок уж слишком совершенны. Хотя, конечно, это красиво.
Каупервуд был не очень высокого мнения об умственных способностях женщин и ценил представительниц прекрасного пола больше как произведения искусства, хотя и замечал, что иной раз они интуитивно постигали то, до чего он сам никогда бы не додумался. Эйлин, конечно, не могла бы этого подметить, размышлял Каупервуд. И вдобавок она теперь не так уж хороша – нет в ней этой восхитительной свежести, наивности, очарования и тонкости ума. Муж у миссис Сольберг какой‑то шут гороховый, хладнокровно продолжал рассуждать Каупервуд. Может быть, ему удастся увлечь ее? Но уступит ли такая женщина? Не поставит ли условием развод и брак?
А миссис Сольберг, со своей стороны, думала, что Каупервуд, должно быть, человек незаурядный и что он очень уж близко стоял возле нее, когда они смотрели картины. Кружить головы мужчинам ей было не внове, и она сразу поняла, что нравится ему. Рита знала силу своих чар, но, кокетничая, чтобы насладиться своим могуществом, соблюдала меру и держалась неприступно. До сих пор она не встречала человека, ради которого стоило бы пожертвовать душевным покоем. «Конечно, Эйлин неподходящая жена для Каупервуда, – подумала она. – Ему нужна женщина более содержательная, глубокая».
Глава XV
Новая любовь
Сближению Каупервуда и Риты Сольберг невольно способствовала сама Эйлин: она заинтересовалась Гарольдом, который возбудил в ней не то чтобы настоящее чувство, а скорее какую‑то нелепую сентиментальную нежность. В присутствии женщин, особенно женщин красивых, Сольберг мгновенно воспламенялся, становился необычайно учтив и предупредителен и сумел этим понравиться Эйлин. Она решила непременно найти ему учеников, а кроме того, ей доставляло удовольствие бывать в студии у Сольбергов. Эйлин скучала без общества. А Каупервуд, ради миссис Сольберг, охотно сопровождал ее. Преследуя свои собственные цели, он коварно поощрял это знакомство и то предлагал Эйлин пригласить Сольбергов к обеду, то советовал ей устроить у себя музыкальный вечер, чтобы дать возможность Гарольду выступить и немного заработать. Каупервуды приглашали Сольбергов в свою ложу, посылали им билеты на концерты, по воскресеньям и даже в будни возили их кататься.
Сама жизнь с ее физиологическими законами часто берет на себя роль сводни. Поскольку Каупервуд непрестанно и взволнованно думал о Рите, Рита тоже стала думать о нем. И с каждым днем он представлялся ей все более привлекательным, властным и необыкновенным. Чувствуя его влечение, она мучительно боролась со своей совестью. Правда, ничего еще не было сказано, но Каупервуд искусно вел осаду, постепенно преграждая Рите все пути к отступлению – один за другим. Однажды, когда ни Эйлин, ни Каупервуд не могли приехать к чаю, который по четвергам устраивали у себя Сольберги, Рита получила огромный букет великолепных темно‑красных роз. «Для уголков и уголочков вашей студии» – было написано на карточке. Рита прекрасно знала, от кого эти розы и каких денег они стоят. Цветов было не меньше чем на пятьдесят долларов, и от букета веяло той непривычной для нее роскошью, которую могли позволить себе только очень богатые люди, финансовые воротилы, крупные биржевики. Рите ежедневно попадались на глаза газетные объявления банкирской конторы Каупервуда. Как‑то раз она столкнулась с ним лицом к лицу в магазине Мэррила. Время было около полудня, и Каупервуд предложил ей пойти куда‑нибудь позавтракать, но Рита сочла своим долгом отказаться. Он всегда глядел на нее в упор, настойчиво и маняще. Рите льстило, что ее красота дает ей над ним такую власть. Против воли в голову ей закрадывалась мысль о том часе, когда этот смелый, обаятельный человек обнимет ее так, как и не снилось Сольбергу. Однако внешне жизнь ее текла по‑старому, она по‑прежнему немного играла на рояле, ходила по магазинам, ездила в гости, читала, сетовала на лень и неспособность Гарольда, и лишь иногда ею вдруг овладевала странная задумчивость, и перед нею возникал образ Каупервуда. Какие у него сильные, красивые руки, а взгляд ласковый и вместе с тем твердый, все видящий. Пуританству Уичиты (уже несколько поколебленному жизнью в кругу чикагской богемы) приходилось туго в борьбе с изворотливостью и коварством нового времени, воплощенными в этом человеке.
– Вы какая‑то неуловимая, – сказал ей Каупервуд однажды вечером в театре, когда Эйлин с Гарольдом вышли в фойе и они остались вдвоем в ложе. В зале стоял гул голосов, и можно было говорить без опаски. Миссис Сольберг была очаровательна в вечернем кружевном платье.
– Вы находите? – смеясь, ответила Рита, польщенная замечанием Каупервуда и покоренная его близостью. Она все больше поддавалась его настроению, любое его слово рождало в ней трепет. – А по‑моему, я существо весьма материальное, – добавила она и взглянула на свои сложенные на коленях полные красивые руки.
Каупервуд, всем существом ощущавший ее материальность, так же как и своеобразие этой натуры, куда более богатой, чем натура Эйлин, был глубоко взволнован. Чувства, настроения, фантазии, владевшие ее душой, передавались ему без слов, как дуновение ветерка, восхищая его и вызывая ответное волнение в крови. В Рите было не меньше жизненной энергии, чем в Эйлин, но она была тоньше, нежнее и богаче духовно. «Или Эйлин мне уже прискучила? – спрашивал он себя временами. – Нет, не может быть», – решал он тут же. Но Рита Сольберг, несомненно, самая привлекательная женщина, какую он когда‑либо встречал.
– И все‑таки вы неуловимая, – продолжал он, наклоняясь к ней. – Вы напоминаете мне что‑то, чего даже не выразишь словами, – переливы красок, аромат, обрывок мелодии, вспышку света. Я теперь только о вас и думаю. Вы очень тонко судите о картинах. Мне нравится ваша игра на рояле, вы вкладываете в нее частицу себя. Вы уводите меня в другой мир, отличный от того, в котором я живу. Вы меня понимаете?
– Я рада, если это так. – Она глубоко и несколько театрально вздохнула. – Но вы рисуете уж слишком привлекательный портрет, я еще бог весть что о себе возомню. – И Рита сделала очаровательную гримаску, округлив и выпятив губки. Разгоряченная, раскрасневшаяся, она задыхалась от обуревавших ее чувств.
– Да, да, вы такая, – настойчиво продолжал Каупервуд, – такой я всегда вас ощущаю. Вы знаете, – он еще ниже склонился к ее креслу, – порой мне кажется, что вы еще совсем не жили, ничего не видели, а ведь это много прибавило бы к вашему совершенству. Мне бы хотелось, чтобы вы побывали за границей – со мной или даже без меня. Я восхищаюсь вами. А я для вас значу хоть что‑нибудь?
– Да, но… – Она помедлила. – Я боюсь этого всего и вас боюсь. – Ее губки опять капризно выпятились – милая привычка, пленившая его еще в первый день знакомства. – Лучше поговорим о другом. Гарольд ужасно ревнив. И что подумает миссис Каупервуд?
– Я знаю, но стоит ли сейчас тревожиться об этом? И какой Эйлин вред от того, что я беседую с вами? Жизнь в общении индивидуальностей, Рита. А у нас с вами очень много общего. Разве вы этого не чувствуете? Вы самая интересная женщина, которую я когда‑либо встречал. Вы открываете мне что‑то новое, о чем я никогда даже и не подозревал раньше. Вы должны это понять. Скажите мне правду, посмотрите мне в глаза: вы ведь недовольны своей жизнью? Не так счастливы, как могли, как хотели бы быть?
– Нет. – Она задумчиво разглаживала пальцами веер.
– Вы несчастны!
– Когда‑то мне представлялось, что я счастлива. Но это было давно. – И неудивительно! – горячо подхватил он. – Вы не можете довольствоваться ролью, которую выполняете теперь, она слишком для вас ничтожна. У вас собственная индивидуальность, а вы жертвуете ею, чтобы курить фимиам другому человеку. Я не хочу этим сказать, что мистер Сольберг не талантлив, но с ним вы никогда не будете счастливы. Меня поражает, как вы этого сами не понимаете.
– Ах, откуда вам знать! – воскликнула она, и в голосе ее прозвучала усталость.
Он посмотрел на нее в упор, и по ее телу пробежала сладостная дрожь.
– Давайте прекратим этот разговор, – сказала она поспешно, – лучше…
Каупервуд положил руку на спинку ее кресла, – он почти касался ее плеча.
– Рита, – сказал он, снова называя ее по имени, – вы изумительная женщина!
– О! – произнесла она чуть слышно.
Прошло дней десять, прежде чем Каупервуд снова увидел Риту. Как‑то раз, под вечер, Эйлин заехала за ним в контору в новом экипаже, захватив по пути Сольбергов, чтобы ехать вместе кататься. Эйлин правила, и Гарольд сидел рядом с ней впереди, Каупервуду же с Ритой были предоставлены места на заднем сиденье. Эйлин даже в голову не приходило, что Каупервуду нравится миссис Сольберг, – так осторожно он себя вел. К тому же она не сомневалась в своем превосходстве над Ритой: как же, ведь она и красивее, и лучше одевается, а следовательно – Рите и думать нечего равняться с ней. Она не подозревала, какой притягательной силой обладала миссис Сольберг в глазах Каупервуда, – при всей его деловитости и кажущейся прозаичности, под внешностью уравновешенного, положительного человека в нем скрывалось немало внутреннего огня и даже романтики.
– Чудесно, – сказал Каупервуд, опускаясь на мягкое сиденье рядом с Ритой. – Какой прекрасный вечер! И что за прелестная соломенная шляпка с розами, и как она идет к вашему платью! – Розы были красные, платье белое, с пропущенной сквозь мережку узенькой зеленой лентой. Рита прекрасно понимала, отчего Каупервуд в таком приподнятом настроении. Как он не похож на Гарольда, какой он сильный, жизнерадостный, ловкий! Гарольд – тот целый день сегодня проклинал судьбу, жизнь, преследующие его неудачи.
– Я бы на твоем месте не жаловалась, – заметила она с горечью. – Надо больше работать и меньше бесноваться.
В ответ он раскричался, устроил сцену, а она ушла гулять. Едва она вернулась, за ними заехала Эйлин. Это было очень кстати. Рита сразу повеселела и побежала одеваться. Сольберг последовал ее примеру. Счастливые и довольные с виду, словно ничего и не произошло, они отправились в путь. Теперь, слушая Каупервуда, Рита радостно поглядывала по сторонам. «Да, я красива, – думала она, – и он от меня без ума. Как это было бы упоительно, если б только мы посмели». Но вслух сказала:
– Ничего хорошего во мне нет! Просто день выдался прекрасный. Платье самое обыкновенное, а я даже немножко расстроена сегодня.
– Что‑нибудь случилось? – участливо спросил он под стук экипажей, заглушавший их голоса. – Может быть, я могу быть вам полезен? – Каупервуд рад был бы случаю вывести Риту из затруднительного положения, оказать ей услугу и покорить ее своей добротой. – Сейчас мы проедемся в Джексон‑парк, пообедаем там в павильоне и вернемся в город при луне. Хорошо, правда? Так улыбнитесь же, будьте веселы, как всегда. О чем вам грустить? Я готов сделать для вас все, что вы пожелаете, все, что в моих силах! У вас может быть все, чего бы вы ни захотели. Что тревожит вас? Вы знаете, как вы мне дороги. Расскажите мне о своих затруднениях, позвольте мне избавить вас от всяких забот.
– Нет, вы для меня ничего не можете сделать – во всяком случае, сейчас. Затруднения? Ну, какие там затруднения. Все пустяки!
Она даже о себе говорила с небрежной отчужденностью, в которой была какая‑то особая прелесть. Каупервуд был очарован.
– Но вы‑то для меня не пустяк, Рита, – мягко сказал он, – так же как и все, что вас касается. Я вам говорил, как много вы для меня значите. Неужели вы сами этого не видите? Для меня вы самая сложная из всех загадок и самая чудесная. Я без ума от вас. Со времени нашей последней встречи я все думал, думал. Если у вас есть какие‑то заботы, тревоги, поделитесь со мной. У меня сейчас только одна забота – вы. Соедините свою жизнь с моей, и я устрою так, что вы будете счастливы. Вы нужны мне, а я – вам.
– Да, – сказала она, – я знаю… – И запнулась. – Ничего особенного не произошло, мы с Гарольдом немножко повздорили.
– Из‑за чего?
– Из‑за меня. – Она опять капризно выпятила губки. – Я не могу вечно курить фимиам, как вы тогда сказали. – Слова Каупервуда ей запомнились. – Но это все позади. Смотрите, какой чудесный день, просто вос‑хи‑ти‑тельный!
Каупервуд поглядел на нее и покачал головой. Как она мила в своей непоследовательности! Правя лошадьми и разговаривая с Сольбергом, Эйлин ничего не слышала и не видела. Она была поглощена своим спутником, а кроме того, ее внимание отвлекал поток экипажей, устремлявшихся к югу по Мичиган‑авеню. Мелькавшие мимо деревья с нежной молодой листвой, зеленеющий газон, вскопанные клумбы, распахнутые окна домов – вся неотразимая прелесть весны вызывала в Каупервуде радостное ощущение жизни, заново начинавшейся и для него. Если бы упоение, которое он сейчас испытывал, могло быть видимо, оно окружило бы его сияющим ореолом. Миссис Сольберг чувствовала, что ей предстоит провести чудесный вечер.
Обедали в парке, на открытом воздухе, ели цыплят, жаренных в сухарях; пили шампанское и ели вафли – словом, все было, как водится. Эйлин, польщенная тем, что Сольберг в ее обществе очень оживлен, дурачилась, провозглашала тосты, смеялась, бегала по лужайке и веселилась вовсю. Гарольд открыто ухаживал за ней, как делали все мужчины, пытался было даже объясниться в любви. Эйлин шутливо его обрывала, называя «несносным мальчишкой» и требуя, чтобы он «перестал сейчас же!». Она была настолько уверена в себе, что, вернувшись домой, не побоялась рассказать Каупервуду, как легко воспламеняется Сольберг и как она все время над ним подтрунивала. Каупервуд, не сомневавшийся в ее верности, отнесся к этому рассказу весьма благодушно. Сольберг, болван, пусть себе ухаживает за Эйлин, – это как нельзя более кстати.
– Гарольд неплохой малый, – заметил он. – Я ничего против него не имею, но скрипач он, по‑моему, довольно посредственный.
После обеда вся компания поехала по берегу озера за город, где начиналась прерия с разбросанными там и сям темными купами деревьев. Небо было чисто, и ярко светила луна, заливая серебристым сиянием безмолвные поля и неподвижную поверхность озера. Расточаемый Каупервудом яд, который Рита в последнее время поглощала в огромных дозах, оказывал на нее свое разрушительное действие. Пылкая и смелая при всей своей кажущейся апатичности, Рита была из тех женщин, в которых чувство пробуждает решительность. Каупервуду удалось поразить ее воображение; она понимала, что он гораздо значительнее всех, кто ее окружал. Разве не счастье быть любимой таким человеком? Какая у них могла бы быть яркая, интересная жизнь! Мысль о связи с Каупервудом и привлекала, и страшила ее, словно яркий огонек в темноте. Чтобы побороть свое волнение, она заговорила об искусстве, об общих знакомых, о Париже, Италии; Каупервуд поддерживал этот разговор и все время тихонько гладил ее руку, а раз, когда экипаж въехал в тень деревьев, притянул к себе ее голову и коснулся губами ее щеки. Рита вспыхнула, затрепетала, побледнела, захваченная врасплох бурей новых ощущений, но все же справилась с собой. Вот оно, счастье! Она понимала, что прежней жизни наступил конец.
– Будьте завтра в три за мостом на Рош‑стрит, – сказал Каупервуд, понижая голос. – Я приеду за вами. Вам не придется ждать ни минуты.
Она медлила с ответом, раздумывая, грезя наяву, завороженная ослепительным будущим, которое он открывал перед ней, готовая покориться чужой непреклонной воле.
– Вы приедете? – настойчиво спросил он.
– Постойте, – проговорила она еле слышно. – Дайте подумать… Могу ли я?
Она все еще медлила.
– Да, – сказала она немного погодя и глубоко, всей грудью вдохнула воздух. – Да! – снова повторила она, словно что‑то решив про себя.
– Любимая, – прошептал он, сжимая локоть Риты и вглядываясь в ее освещенный луною профиль.
– Что я делаю? – прошептала она, бледнея и задыхаясь от волнения.
Глава XVI
Роковая интермедия
Каупервуд ликовал. Он едва дождался часа свидания, и действительность превзошла все самые смелые его мечты. Рита была милее, своеобразнее, обольстительнее всех женщин, которых ему когда‑либо доводилось встречать. Он тотчас снял прелестную квартирку на Северной стороне и проводил там с Ритой немало часов и утром, и днем, и вечером – смотря по обстоятельствам. Здесь, на свободе, Каупервуд мог, не торопясь, изучить свою новую возлюбленную, но, сколь придирчив он ни был, ему не удалось обнаружить в ней никаких или почти никаких недостатков. Молодость и беспечность – бесценные дары, а у нее в избытке было и то и другое. Натура, чуждая всякой меланхолии, обладавшая счастливой способностью наслаждаться минутой, Рита не пыталась заглядывать в будущее, не выискивала причин для тревог и волнений, не вспоминала о прошлых неудачах и неприятностях. Она любила красивые вещи, но не была мотовкой. Как ни старался Каупервуд уговорить ее больше расходовать на себя, как ни хитрил, все было напрасно, и это не могло не внушать ему уважения. Она всегда знала, чего хочет, тратила деньги экономно, покупала с разбором и скромностью своих нарядов напоминала ему полевой цветок. По временам чувство к Рите захватывало Каупервуда с такой силою, что становилось мучительным для него, и он рад был бы избавиться от этого наваждения, но не мог ничего с собой поделать. Очарование не проходило. Когда после самых исступленных ласк Рита поправляла растрепавшиеся волосы, строя очаровательные гримаски перед зеркалом и думая сразу о множестве приятных вещей, она казалась ему только еще более свежей, красивой, обворожительной.
– Ты помнишь, Алджернон, ту картину, что мы с тобой видели у антиквара третьего дня? – говорила она, растягивая слова и называя его этим вторым именем, которое считала более благозвучным и более подходящим для их романтических встреч. Каупервуд сначала возражал против этого, но она настояла на своем. – Помнишь плащ старика, какой великолепный синий тон? (Картина называлась «Поклонение волхвов».) Ну просто вос‑хи‑ти‑тельный!
Она так мило растягивала слова и так забавно при этом выпячивала губки, что немыслимо было не поцеловать ее.
– Маргаритка моя, – говорил он, привлекая ее к себе. – Саксонская статуэтка!
– Ну вот, я только что причесалась, а ты опять растреплешь мне волосы.
Голос и глаза ее были невинны и простодушны.
– Непременно растреплю, ах ты, кокетка!
– Ты меня совсем задушишь. Мне больно от твоих поцелуев. Неужели тебе не жаль меня?
– Жаль, крошка! Хотя мне нравится причинять тебе боль.
– Ну что с тобой поделаешь!
Но и после этих бурных порывов его все так же влекло к ней. «Она как бабочка, – думал он, – палевая с белым или лазоревая с золотом – порхает над шиповником, с цветка на цветок».
Очень скоро Каупервуд убедился, что Рита прекрасно разбирается в требованиях света, хотя сама и не принята в этом кругу. Рита сразу поняла и его желание играть роль в обществе, и честолюбивое стремление коллекционировать картины, и мечты о блестящем будущем. По‑видимому, ей было ясно, что он еще полностью не проявил себя, что Эйлин – жена для него не совсем подходящая и что ей, Рите, эта роль была бы больше по плечу. Вскоре она стала говорить с ним и о своем муже, очень снисходительно отзываясь о его слабостях и недостатках. Она не питала к нему зла, просто ей, как видно, наскучили отношения, которые не оправдывались ни любовью, ни преклонением перед талантом, ни взаимным пониманием. Каупервуд предложил Рите перебраться в более просторную мастерскую, покончить с мелочной экономией, которая стесняла ее и Сольберга, и объяснить это тем, что родные стали высылать ей больше денег. Сначала Рита и слушать ничего не хотела, но Каупервуд мягко, хотя и упорно, настаивал и все‑таки добился своего. Спустя еще немного он посоветовал ей уговорить Гарольда поехать в Европу. Пусть думает, что ее родные и на этот раз расщедрились. Просьбы, ласки, убеждения, лесть делали свое дело: миссис Сольберг в конце концов подчинилась и приняла помощь Каупервуда; избавившись от материальных забот, она совсем успокоилась и расцвела. Впрочем, щедротами Каупервуда Рита пользовалась умеренно и деньги его тратила с умом. Больше года ни Сольберг, ни Эйлин не подозревали об этой связи. Гарольд, которого ничего не стоило обвести вокруг пальца, поехал погостить к матери в Данию, а оттуда в Германию – совершенствоваться в музыке. На следующий год Рита Сольберг отправилась вслед за Каупервудом в Европу. В Экс‑ле‑Бен, в Биаррице, в Париже и даже в Лондоне Эйлин пребывала в блаженном неведении относительно этой второй спутницы своего супруга. Рита старалась развить вкус Каупервуда, познакомила его с серьезной музыкой и литературой; благодаря ей изменились его взгляды на многие вещи. Она одобряла его намерение составить большое собрание картин старых мастеров и советовала быть осмотрительнее в выборе полотен современных художников. Каупервуд был вполне доволен таким положением дел и ничего лучшего не желал.
Но, как и всякое пиратское плавание по волнам страсти, положение это было чревато опасностью: того и гляди мог подняться шторм – одна из тех свирепых бурь, причиной которых бывает обманутое доверие и созданные обществом моральные нормы, согласно которым женщина является собственностью мужчины. Правда, Каупервуда, который никаких законов, кроме своих собственных, не признавал, а если и подчинялся чужому закону, то лишь тогда, когда не мог его обойти, возможность скандала, сцен ревности, криков, слез, упреков, обвинений особенно не смущала. К тому же, быть может, удастся этого избежать. И там, где обыкновенный человек побоялся бы последствий даже одной такой связи, Каупервуд, как мы видели, не смущаясь и почти одновременно завязывал отношения с несколькими женщинами. Новая связь не могла его испугать, тем более что на этот раз он был по‑настоящему увлечен. Прежние его любовные похождения в лучшем случае были суррогатом подлинного чувства, пустыми интрижками, в которых не участвовали ни ум, ни сердце. С миссис Сольберг дело обстояло иначе. Неизвестно, надолго ли, но теперь Рита была для него всем. Однако женщины обладали для Каупервуда такой притягательной силой, их красота и манящая тайна их индивидуальности так мощно действовали если не на его эмоции, то на его эстетическое чувство, что он вскоре оказался вовлеченным в новую авантюру, исход которой был не столь благополучен.
Антуанета Новак поступила к Каупервуду в качестве личного секретаря и стенографистки чуть ли не со школьной скамьи: среднее образование она получила в училище на Западной стороне, после чего окончила еще коммерческую школу. Как нередко бывает с детьми иммигрантов в Америке, она выросла и расцвела здесь на диво. Трудно было поверить, что эта стройная и гибкая красавица, всегда со вкусом одетая, прекрасно знающая стенографию, бухгалтерию и всю конторскую работу, – дочь бедного поляка, который работал сначала в юго‑западной части Чикаго на сталелитейном заводе, а потом открыл в польском квартале третьеразрядную лавчонку и стал торговать табаком, газетами и писчебумажными принадлежностями. Продажа игральных карт да комнатка за лавкой, где посетители могли посидеть и при случае перекинуться в картишки, по существу, были единственными доходными статьями этого предприятия. Антуанета (кстати сказать, ее звали Минка, а имя «Антуанета» она просто вычитала в чикагской воскресной газете), тоненькая брюнетка, мечтательная, честолюбивая и полная надежд на будущее, не прослужив и недели на новом месте, стала восхищаться Каупервудом и, затаив дыхание, следила за каждым его смелым ходом в войне с газовыми компаниями. Быть женой такого человека, думала она, завоевать его любовь или хотя бы привлечь его внимание – какое это должно быть счастье! После серенького мирка ее детства и юности – он казался ей сереньким по сравнению с теми высшими и недоступными сферами, о существовании которых она начала догадываться, глядя на своего нанимателя, – и после ничем не примечательных людей в конторе по продаже недвижимости, где она работала некоторое время до того, как поступить сюда, Каупервуд, всегда прекрасно одетый, сдержанный, спокойно‑самоуверенный, не мог не затронуть самых чувствительных струн ее честолюбивой души. Однажды она видела, как из коляски вышла Эйлин в коричневом костюме, соболях, элегантных лакированных ботинках и меховом токе с длинным темно‑красным пером, торчавшим над головой, словно шпиль или лезвие кинжала. С первого же взгляда Антуанета ее возненавидела. Чем она хуже? Почему так несправедливо устроен мир? И что за человек Каупервуд? Как‑то, вскоре после открытия комиссионной конторы в Чикаго, Каупервуд продиктовал ей свою биографию, несколько смягчив факты, и велел разослать по одному экземпляру в редакции чикагских газет. Антуанета засиделась за перепиской, поздно вернулась домой, и ночью ей приснился сон, в котором искаженно, как всегда бывает в снах, повторялись дневные впечатления.