Ей снилось, будто она сидит за своим столиком в роскошном кабинете Каупервуда на Ла‑Саль‑стрит, а он стоит подле нее и спрашивает:
– Что вы обо мне думаете, Антуанета?
Она смущена, но отвечает храбро. Во сне она была страстно в него влюблена.
– Я, право, и сама не знаю.
Тогда он взял ее за руку и погладил по щеке, и тут она проснулась. А потом долго лежала и думала, как возмутительно и обидно, что такой человек сидел в тюрьме. Как он красив! Он женат во второй раз. Может быть, его первая жена была нехороша собой или глупа? Эти мысли не покидали Антуанету, и даже утром, на работе, она никак не могла от них избавиться. Занятый своими делами, Каупервуд в то время не обращал на нее внимания. Он с увлечением разрабатывал очередной ход, который дал бы ему перевес в войне со старыми газовыми компаниями. А для Эйлин, хотя она однажды и видела Антуанету у Каупервуда в кабинете, секретарша и вовсе не существовала. Женщина‑конторщица была в те дни такой редкостью, что на нее смотрели как на отщепенку. Эйлин просто не замечала ее.
Спустя примерно год после того, как Каупервуд сошелся с Ритой Сольберг, его отношения с Антуанетой Новак, чисто деловые и официальные вначале, внезапно приобрели несколько иной, более личный характер. Чем это объяснить? Тем, что ему наскучила Рита? Нисколько! Каупервуд по‑прежнему был без ума от нее. Или тем, что он ни во что не ставил Эйлин, которую нагло обманывал? Вовсе нет. Порою она привлекала его ничуть не меньше, может быть, даже больше прежнего, – и именно потому, что ее воображаемые права так грубо попирались им. Он жалел Эйлин, но оправдывал себя тем, что все его романы – за исключением, пожалуй, связи с миссис Сольберг – очень недолговечны. Если бы у него была возможность жениться на Рите, он, вероятно, женился бы, он даже иной раз думал, может ли что‑нибудь заставить Эйлин дать ему свободу, но все это в конце концов были только праздные мысли. В глубине души он полагал, что они проживут вместе до самой смерти, тем более что Эйлин так легко обманывать.
Ну а Антуанета Новак была для него лишь частью той симфонии плотской любви, с помощью которой, как известно, красота правит миром. Антуанета была очаровательной брюнеткой, особенно хороши были ее большие черные глаза, горевшие огнем неутоленных желаний, и Каупервуд, на которого стенографистка вначале не произвела большого впечатления, постепенно заинтересовался ею; глядя на нее, он удивлялся, как Америка преображает людей.
– Ваши родители американцы, Антуанета? – спросил он ее как‑то утром с той снисходительной фамильярностью, с какой обычно обходился со своими подчиненными или людьми, стоящими ниже его по умственному развитию, что, впрочем, никого не обижало, а многим даже казалось весьма лестным.
Антуанета, свеженькая и опрятная, в белой блузке и черной юбке, с черной бархаткой на нежной шее и с тяжелыми черными косами, обвивавшими ее голову и скрепленными белым целлулоидовым гребнем, взглянула на него полными счастья и благодарности глазами. Она привыкла к мужчинам совсем другого рода: в детстве ее окружали люди суровые, вспыльчивые, горячие, временами они напивались и тогда начинали нехорошо браниться; они то и дело бастовали, участвовали в демонстрациях, ходили молиться в католическую церковь. А потом она видела вокруг себя только дельцов, помешанных на деньгах, невежественных и ничем не интересовавшихся, кроме возможностей наживы, которые открывались в Чикаго. В конторе у Каупервуда, стенографируя его письма, слыша его краткие, но всегда живые разговоры со старым Лафлином, Сиппенсом и другими, она узнала о жизни много нового, о чем раньше никогда и не подозревала. Словно он распахнул перед ней окно, за которым открывались необозримые дали.
– Нет, не американцы, сэр, – отвечала Антуанета, опуская на блокнот тонкую, но сильную белую руку, в которой она держала карандаш. Польщенная его вниманием, она невольно улыбнулась.
– Так я и думал, – сказал он, – хотя вы настоящая американка.
– Не знаю даже, почему это так, – продолжала Антуанета очень серьезно. – И брат у меня тоже настоящий американец. Мы с ним совсем не похожи на отца и мать.
– А что делает ваш брат? – спросил Каупервуд, чтобы что‑нибудь сказать.
– Он работает весовщиком у Арнила и К°. Надеется когда‑нибудь стать управляющим. – Она улыбнулась.
Каупервуд испытующе посмотрел на нее, и она, не выдержав его взгляда, опустила глаза. Помимо воли предательский румянец запылал на ее смуглых щеках. Она всегда мучительно краснела, когда Каупервуд смотрел на нее.
– Итак, что же мы писали генералу Ван‑Сайклу? – к счастью, пришел ей нечаянно на помощь Каупервуд, и через несколько минут она уже овладела собой. Всякий раз, когда ей случалось оставаться наедине с Каупервудом, она испытывала странное волнение, с которым не могла справиться. Сердце ее начинало отчаянно колотиться, и вся она горела как в огне. Порой Антуанета спрашивала себя, может ли такой замечательный человек обратить внимание на простую стенографистку.
Естественно, что, постоянно думая о Каупервуде, Антуанета в конце концов без памяти в него влюбилась. Можно было бы, конечно, рассказать, как она день за днем писала под его диктовку, выслушивала приказания, спокойно и деловито, как полагается образцовой секретарше, выполняла свои обязанности. Но мысли Антуанеты, хотя это и не отражалось на точности и аккуратности ее работы, были целиком поглощены необыкновенным человеком, сидевшим рядом в кабинете, – ее хозяином, к которому непрерывно приходили важные, солидные дельцы; они совали ей свою карточку и иной раз часами задерживались у него. Правда, она заметила, что Каупервуд редко снисходил до продолжительной беседы с кем‑либо, и это очень интриговало ее. Распоряжения, которые он отдавал, всегда отличались краткостью: он полагался на ее сообразительность, мгновенно дополнявшую то, на что он только намекал.
– Вы поняли? – обычно спрашивал он.
– Да, – отвечала Антуанета.
Никогда еще не чувствовала она себя столь значительным лицом, как теперь, – с тех пор, как стала работать у Каупервуда.
В просторной конторе с до блеска натертыми полами все было светлым, холодным и жестким, как сам Каупервуд. Утреннее солнце заглядывало в большое выходившее на восток окно с толстым зеркальным стеклом и, проникая сквозь приспущенные шторы салатного цвета, создавало в комнате зеленоватый, романтический, как казалось Антуанете, полумрак. Кабинет Каупервуда, отделанный, как и в Филадельфии, вишневым деревом, был устроен так, чтобы нельзя было ни подсмотреть, ни подслушать, что там делается. Когда дверь была закрыта, никто не смел туда входить, точно в святая святых. Правда, Каупервуд по большей части благоразумно оставлял дверь отворенной, даже когда диктовал деловые письма. И вот во время этих диктовок, происходивших обыкновенно при открытой двери, – Каупервуд не считал удобным оставаться с секретаршей слишком долго наедине, – и создалась обстановка, способствовавшая их сближению.
Шли месяцы, Каупервуд был увлечен другой женщиной, о существовании которой и не подозревала Антуанета, а она, входя к нему в кабинет, то с трудом переводила дух от волнения, то сгорала от девичьего стыда. Она даже самой себе не решалась признаться, что мечтает о нем. Ей было страшно подумать, как легко она может ему уступить. А между тем не было такой черточки в облике Каупервуда, которая не врезалась бы ей в сердце. Его густые каштановые волосы, всегда аккуратно разделенные пробором, его большие, ясные, невозмутимые глаза, холеные руки, такие сильные и мужественные, даже его костюм всегда изящного и простого покроя – все восхищало ее. Каупервуд обычно казался очень замкнутым и далеким, и только когда они работали вместе, становился как‑то ближе и доступней.
Однажды, когда он диктовал Антуанете деловое письмо и взгляды их несколько раз встречались – при этом она неизменно опускала глаза на бумагу, – он, продолжая диктовать, подошел к полуотворенной двери и прикрыл ее. Антуанета не обратила бы на это внимания – ему случалось и раньше закрывать дверь, – но сегодня у него был какой‑то особенный взгляд, пристальный, без улыбки, и она почувствовала, что сейчас, сию минуту, что‑то произойдет. Она похолодела, потом кровь прихлынула к ее лицу, и по спине пробежала дрожь. Антуанета и сама не знала, как она хороша: точеные руки и ноги, стройное гибкое тело. Тонкий профиль чеканностью рисунка напоминал изображения на старинных греческих монетах, а обвивавшие голову туго заплетенные косы казались высеченными из камня. Все это внезапно бросилось Каупервуду в глаза. Вернувшись к столу, он не сел на свое место, а наклонился к девушке, взял ее за руку и нежно, но настойчиво потянул к себе.
– Антуанета, – сказал он.
Она взглянула на него снизу вверх, потом приподнялась, бледная, задыхаясь от волнения; от обычной ее деловитости не осталось и следа. Ее охватила какая‑то слабость, истома. Она попыталась было высвободить руку, но, подняв глаза, увидела устремленный на нее жесткий и жадный взгляд. Голова у нее закружилась, в глазах отразилось предательское смятение.
– Антуанета!
– Да, – прошептала она.
– Вы любите меня, признайтесь!
Она попыталась овладеть собой, проявить твердость духа, которая, как ей казалось, никогда ее не покинет, – но, увы, этой твердости духа уже не было и в помине. На мгновение Антуанете представилась далекая чикагская окраина, Блю‑Айленд‑авеню с двумя рядами низеньких домишек, где она провела свое детство… а тут этот элегантный светлый кабинет и сильный, властный человек, который ждет ее ответа. Как чудесен должен быть мир, в котором он живет! Кровь стучала у нее в висках, и она застыла в каком‑то блаженном оцепенении.
– Антуанета!
– Ах! Я и сама не знаю… – пролепетала она. – О да, да! Люблю!
– Мне нравится ваше имя, – сказал он. – Антуанета! – И привлек ее к себе.
Испуганная, счастливая, она не сопротивлялась, но вдруг, скорее от неожиданности, чем от стыда, слезы брызнули у нее из глаз. Она отвернулась, оперлась рукой о стол и, опустив голову, заплакала.
– О чем вы, Антуанета? – ласково спросил он, наклоняясь к ней. – Вы так плохо знаете жизнь? Ведь вы сказали, что любите меня. Может быть, вы хотите, чтобы я забыл о том, что сегодня произошло, и чтобы все между нами было по‑прежнему? Я могу пойти на это, если только, конечно, и вы можете.
Он прекрасно знал, что она любит его и всем существом стремится к нему.
Она слышала, что говорил Каупервуд, но рыдания душили ее.
– Хотите, все будет по‑прежнему? – снова повторил он, помолчав, чтобы девушка могла прийти в себя.
– Ах, дайте мне поплакать! – в смятении пробормотала она наконец. – Я и сама не знаю, почему плачу. Просто разволновалась немножко. Пожалуйста, не обращайте на меня внимания.
– Антуанета, перестаньте плакать и взгляните на меня.
– Нет, нет, только не теперь. У меня глаза совсем распухли.
– Ну, взгляните на меня, Антуанета. – И он взял ее за подбородок. – Посмотрите, разве я такой уж страшный?
– О! – всхлипнула она, когда их взгляды встретились. – Я… – и, положив руки на грудь Каупервуду, припала к нему головой, а он обнял ее и погладил по плечу.
– Я не такой уж плохой, Антуанета, вы тут столько же виноваты, сколько и я. Так вы меня любите?
– Да, о да!
– И вы не будете сердиться на меня?
– Нет. Как это все странно! – Она спрятала лицо у него на груди.
– Так поцелуйте меня.
Она запрокинула голову и обвила его шею руками. Каупервуд крепко прижал ее к себе.
Он слегка подтрунивал над ней, допытываясь, почему она плакала, а сам думал: что бы сказали Эйлин и Рита, если б узнали? Сначала Антуанета не хотела говорить, а потом призналась, что у нее было такое ощущение, будто она поступает дурно. Любопытно, что и Антуанета тоже думала об Эйлин, о том, с какой важностью та всегда проплывает мимо нее. Теперь она делит с этой высокомерной и тщеславной миссис Каупервуд его любовь. И, как ни странно, Антуанета считала это честью для себя. Она выросла в собственных глазах, почувствовала в себе прилив бодрости и сил. Теперь она ближе узнала жизнь, потому что узнала любовь и страсть. Будущее рисовалось ей исполненным радости. Немного погодя она села за свою пишущую машинку. «К чему все это приведет?» – думала она с лихорадочным волнением. По лицу ее не было заметно, что она плакала, только смуглые щеки пылали жарким румянцем, и это делало ее еще красивей. Никакое чувство вины перед Эйлин не тревожило Антуанету. Она принадлежала к новому поколению, которое начинало в душе подвергать переоценке прежнюю этику и мораль. Разве не вправе она распоряжаться собой, как хочет, и какое кому дело, куда это может ее завести? Поцелуи Каупервуда все еще горели на ее губах. Что теперь сулит ей будущее?
Глава XVII
Начало разлада
Связь, начало которой положил этот разговор, не имела для Каупервуда той важности, что для Антуанеты. Повинуясь внезапной прихоти, он пробудил к жизни страстную, неукротимую натуру; девушка слепо боготворила его. Сколько бы он ни причинил ей горя, Антуанета – и будущее показало это – никогда не стала бы ему мстить. Однако, сама того не зная, она первая вызвала подозрения у Эйлин и открыла ей глаза на измены Каупервуда.
Поводом к тому послужили два довольно незначительных случая. Однажды, заехав за Каупервудом, Эйлин застала его в кабинете наедине со стенографисткой, хотя было уже поздно и остальные служащие давно разошлись; они очень оживленно беседовали о чем‑то, и девушка, когда Эйлин вошла, как будто смутилась. В другой раз, когда Каупервуд был в отъезде, Эйлин показалось, что она видела его вместе с Антуанетой в карете на Стэйт‑стрит. Стояла ненастная ноябрьская погода, Эйлин выходила из магазина Мэррила и случайно взглянула на проезжавший возле тротуара экипаж. Полной уверенности у нее не было, но тем не менее это ее потрясло. Неужели Фрэнк в городе и никуда не уезжал? Эйлин тотчас же отправилась к нему в контору под предлогом, что нашла хорошенький ошейник для Дженни, собачки старика Лафлина, а на самом деле, чтобы проверить, там ли Антуанета. «Неужели Каупервуд мог увлечься этой стенографисткой?» – спрашивала она себя дорогой. В конторе все считали, что хозяина нет в городе, но и Антуанеты не оказалось на месте. Лафлин, ни о чем не подозревая, сказал Эйлин, что мисс Новак, кажется, пошла в библиотеку подобрать какие‑то материалы. Так Эйлин и не удалось разрешить свои сомнения.
Как должна была она к этому отнестись? И счастье ее, и все надежды были настолько тесно связаны с любовью и успехом Каупервуда, что при одной мысли потерять его она готова была сойти с ума. Порой Каупервуд, пробираясь по извилистым тропам страсти, задумывался над тем, как поступит Эйлин, если узнает о его похождениях. Уже и раньше – когда он завел интрижку с женой адвоката, миссис Катридж, а потом с Эллой и с миссис Ледуэл – у него бывали небольшие стычки с Эйлин, и, хотя до настоящих ссор дело не доходило, Каупервуду было ясно, что даже тень подозрения выводит Эйлин из себя. Иногда он где‑то пропадал, и Эйлин ждала его напрасно, но у него всегда находились оправдания; иногда ее удивляло его непонятное равнодушие к ней – в этом оправдаться было уже труднее. Тем не менее до сих пор Каупервуду всегда удавалось рассеивать ревнивые подозрения Эйлин, потому что ни одной из этих женщин он не был серьезно увлечен.
– Ну зачем ты это говоришь? – спокойно возражал он, когда Эйлин, сердясь на него за какую‑нибудь очередную отлучку, утверждала, что он, верно, неплохо провел время с другой. – Ты же прекрасно знаешь, что у меня никого нет. Поверь, если бы я и завел шашни с какой‑нибудь женщиной, ты бы очень быстро об этом узнала. И все равно, даже случись со мной такой грех, в душе я никогда бы тебе не изменил.
– Вот как? – язвительно восклицала Эйлин; червь сомнения точил ее. – Ну, знаешь, «духовную верность» можешь оставить при себе. Мне одних возвышенных чувств мало.
Каупервуд смеялся, а за ним смеялась и Эйлин. Он жалел ее и понимал, что она права. Нравился ему и сарказм, звучавший в ее словах. Кроме того, он знал, что в глубине души она не верит его измене, – ведь он и сейчас вел себя с нею как влюбленный. Но Эйлин хорошо знала, что он нравится женщинам, а разве мало бездушных кокеток, которые рады будут завлечь его и исковеркать ей жизнь. Да Фрэнк и сам, может быть, не прочь пасть жертвой этих обольстительниц.
Взаимное влечение и физическая близость составляют столь неотъемлемую сторону брака и вообще всякой любовной связи, что почти каждая женщина следит за проявлениями чувства у своего возлюбленного примерно так, как, скажем, моряк, плавание которого зависит от погоды, следит за барометром. Эйлин в этом смысле не составляла исключения. Она была так хороша собой, так сильно влекла к себе всегда Каупервуда, что всякая перемена в его отношении не могла бы от нее укрыться: очередные вспышки страсти доказывали ей, что она не утратила еще для него своей привлекательности. Но мало‑помалу, задолго до его увлечения миссис Сольберг или кем‑либо другим, пыл Каупервуда стал угасать – правда, перемена была не столь велика, чтобы вызвать тревогу. Эйлин недоумевала, но не доискивалась причин. После неудачи, которую она потерпела в чикагском обществе, положение ее было слишком шатким, и у нее попросту не хватало на это духу.
С появлением миссис Сольберг и Антуанеты Новак все усложнилось еще больше. По‑своему привязанный к Эйлин, Каупервуд и хотел бы быть нежным с женой – он знал, как сильно она его любит, и чувствовал себя виноватым перед ней, – но в то же время все больше от нее отдалялся. Он отдалялся от Эйлин или, напротив, вновь сближался с нею в зависимости от оживления или затишья, поочередно наступавших в его любовных делах, что, впрочем, никак не отражалось на его банкирских делах, которым он предавался с неизменной энергией и рвением; Эйлин все это замечала и очень тревожилась. Однако при ее безмерной самонадеянности ей не верилось, чтобы Каупервуд мог долго оставаться нечувствительным к ее красоте, а кроме того, сентиментальное участие, которое она принимала в судьбе Гарольда Сольберга и в его душевных терзаниях, не позволяло ей трезво судить об истинном положении вещей. И все же в конце концов она начала понимать, что любовь Каупервуда идет на убыль. Самое страшное то, что прежние отношения очень быстро опошляются, превращаясь в пустую видимость былой любви. Эйлин сразу почувствовала фальшь. Она пыталась протестовать.