Надо же было такому случиться, что именно над его камерой в бараке протекла крыша. С вечера зарядил мелкий дождик, и уже третий час где-то беспрерывно капает.
Кап-кап-кап…
Прямо на мозги.
Баркович неуютно ежится. Ему нестерпимо хочется определить место, где капли воды шлепаются в уже натекшую лужицу, словно это может что-то изменить.
Кап…кап…кап…кап…
Неужели остальных это не напрягает? Так боятся наступления завтра, что уже и не слышат ничего.
Час назад в соседнюю камеру привели новенького. Ну, то есть, не совсем новенького, и не совсем привели – скорее, перевели. Предыдущий сосед срочно покинул помещение («ха-ха-ха»), а на его место привели этого дохляка. Сидит на тюфяке уже полчаса и пялится в одну точку. Цыпленочек.
Баркович слезает со своего тюфяка и подползает к решетке.
- Эй, ты, слышишь меня? Кощей Бессмертный, к тебе обращаюсь.
Парень вздергивается, недоуменно таращит глаза на Барковича. Ему лет 20, не больше. Такой тощий и хилый, что его можно сразу на анатомическую выставку.
- Ты это мне?
- Тебе-тебе, кожа да кости. Давно в бараке?
Парень выглядит озадаченным, не зная, как реагировать.
- Да шучу я, шучу, не обижайся, - Баркович издает свой фирменный смешок а-ля «попался». – Так, давно в бараке?
Парнишка несколько секунд медлит, припоминая. Это нормально. Побочный эффект проживания в закрытом цинковом гробу без окон и дверей.
- Третий день.
- Как звать?
- Алексей. А тебя?
- Баркович.
- Баркович – это фамилия… а имя?
- Баркович, дубина, ударение на «а».
- Извини. А имя-то…
- Какое тебе хрен дело до моего имени? Сказали же, Баркович – так и зови.
- Ладно-ладно, чего ты заводишься.
Широкий, как у Гуинплена, рот Барковича растягивается почти до ушей. Этот следующий, руку на отсечение. Цыплятинка.
- Шучу я, шуток не понимаешь, что ли? Ну, так, Алешка – как здесь оказался?
- Точно не помню, - Алеша трет ладонью белесую голову, и Баркович видит бурое запекшееся пятно, влипшее в волосы – место, куда угодила дубинка.
Что ж, видимо снотворного на всех не хватает.
- Получил по маковке? – хихикает Баркович. – И чем ты им не угодил? Такой цыпленок.
Алеша с недоумением смотрит на Барковича:
- Кому – им?
- Тем, кто тебя притащил. И меня. И этих всех бедолаг. На Игру просто так не попадают, это закрытый клуб.
- Я… не знаю, - бормочет Алеша. – Я музыкант.
- Понятно. Спел не ту песенку – и теперь твоя песенка спета?
Каламбур до того удачный, что Баркович заливается детским смехом, радуясь собственному остроумию.
- Ничего я не пел! – в голосе Алеши искренней возмущение. – О чем ты вообще?
- А может, - задумчиво тянет Баркович, – ты отказался спеть песенку, а ведь тебя просили. По-хорошему просили.
- Не было такого, - отрезает Алеша, и Баркович чувствует, что он врет.
Сучий потрох. Кого этот щенок пытается надуть? Да он щелкал таких, как орехи.
Кап…кап…капкапкап…
- Зря ты артачишься, жертва анорексии, - шипит Баркович, чувствуя, как ярость заливает с головы до ног. - Не надо со мной шутить. Поверь, со мной лучше дружить. Потому что, когда мы выйдем на полосу, и если я тебя найду…
- Не слушай его, парень, - обрывает чей-то голос из темноты. – Этот урод – чистый яд.
- А ты заткнись, цыплятина! – рявкает Баркович. – Я с тобой еще поквитаюсь.
- Не слушай, он тебе голову задурит, - продолжает голос. – У последнего, с кем он говорил, нервы сдали. Вопил, как банши, когда его уносили.
Алеша «повисает» на несколько секунд, потом лицо его болезненно кривится:
- Пошел ты в жопу, Баркович, - он умышленно делает ударение на «о». – Отвали от меня, понял, козел?
- Правильно, парень, - одобряет голос. – Так ему. У этого урода со страху совсем крыша потекла, людей изводит.
Под котлом ярости потушили костер. Баркович ничего не отвечает, тихо отползает обратно на тюфяк.
Этого из темноты мы еще достанем и отрежем уши. Но что он там болтал? Неужели он правда думает, что ему страшно? Никому в этом сраном бараке не страшно меньше, чем Барковичу. Он сожрет их всех с костями, одного за другим, и высрет одежду.
Страшно… Он никогда никого не боялся – ну, кроме отца, может быть. Но отца уже давно нет в живых, хер его праху, а больше никого не осталось в целом мире.
Да, он сглупил - и попал на Игру. Все из-за бабок, из-за проклятых бабок. Да, он попал в глубокую и темную жопу, но все еще можно исправить. Он выиграет. Выиграет, чего бы это не стоило. Никто из этих цыплят не сможет ему помешать.
Кап. Кап. Кап. Кап.
Куда она все-таки капает?
Им лучше не шутить с ним. Лучше не шутить. Завтра, когда все начнется, он не будет терять времени понапрасну. Главное, поскорее найти какое-нибудь оружие. Хороший нож будет в самый раз. Потом найти этого, из темноты. Потом Алешку. Потом… разберемся.
Кап-ля… Кап-ля… Кап-ля…
Откуда взялось это «ля»?
«Это я» - говорит капля.
Баркович нервно хмыкает – досиделся. Вот что бывает, когда торчишь две недели в бараке в постоянном ожидании старта. Начинаешь слышать голоса в капающей воде.
«А она?» - спрашивает капля.
Кто – она?
Кап-ля. Кап-ля. Кап-ля.
Ты про напарницу? Думаешь, она сможет мне помешать? О, ей лучше быть покорной, кем бы она ни была. Лучше бы делать то, что ей скажут. А если она окажется строптивой…
Баркович чувствует знакомый зуд в ладонях.
Что ж, если она заартачится – этой будет даже интересно. Да, интересно.
Что-то шевельнулось в углу тюфяка. Баркович наклоняется, пытаясь рассмотреть получше. Угол тюфяка явно шевелится.
Сначала говорящие капли - теперь ожившие тюфяки.
Он наклоняется еще ближе – и видит, что под тюфяк забилась мышь.
- На-а! – кричит Баркович и бьет ребром ладони по шевелящемуся комку. Слышится хруст, тонкий писк.
Баркович приподнимает край тюфяка. Мышь еще жива, но у нее перебит хребет. Зверек тихо попискивает, шевеля маленькими усиками.
Баркович аккуратно берет ее за кончик лысого хвоста и медленно тащит по бетонному полу. Крохотное тельце подпрыгивает на бугорках и выбоинках.
- Оставь животное в покое, - тихо говорит Алеша.
- А то что? – нараспев произносит Баркович.
- Ничего. Просто оставь. Ты человек или кто?
Баркович отпускает хвост, поворачивается к Алеше:
- Ладно. Слушай, я ведь не зверь. У меня просто дерьмовый юмор. Давай попробуем еще раз?
- Чего тебе от меня надо? – хмурится Алеша.
- Просто поболтать. Просто поболтать и все. Скажи, сколько ты весишь?
- Какая разница?
- Просто ты такой щуплый. Я переживаю. Знаешь, первое испытание может затянуться на несколько дней. И с едой там швах.
- Продержусь.
- Конечно-конечно. Просто тебе понадобятся силы.
Сначала грубо. Потом мягко. Потом снова грубо. Это расшатывает. Как прикипевшую гайку. Как гнилой зуб. Мягко. Потом грубо.
- Ты такой легкий, - продолжает Баркович. – Нежный. Как женщина. Тебя бы следовало перевести в барак для баб.
- Урод, - голос Алеши дрожит.
Отлично. Сначала дрожит – потом ломается.
- Ты хоть представляешь, что с тобой будет на Игре? Тебя там выпотрошат. Просто изничтожат. Ты не пройдешь и километра.
- Перестань… - голос уже не дрожит – звенит тонко, как струна, что вот-вот лопнет. – Замолчи.
- Лучше бы ты написал ту песенку. А теперь ты зомби. Ходячий труп. Молись, чтобы тебя прибила ловушка или капкан. Потому что, если до тебя доберусь я…
Баркович не заканчивает – вместо этого хватает полуживую мышь за хвост и с силой бьет о каменный пол.
ХРЯСЬ!
Брызги крови и предсмертный писк.
В наступившей тишине слышатся только тихие всхлипывания Алеши.
Но это еще не все.
Баркович швыряет мертвую мышь в Алешу, попадает – и всхлипывания сменяются рыданиями.
Цыпленок. Они все цыплята.