Хотя трудно найти убедительные доказательства того, что Ротшильды получали выгоду от политики Розбери, по крайней мере однажды он предупредил их о важном дипломатическом решении. В январе 1893 года он использовал Реджиналда Бретта, чтобы сообщить в Нью‑Корт[166]о намерении правительства усилить египетский гарнизон. Бретт сообщил:
Я видел Нэтти [лорда Ротшильда] и Альфреда и сказал им, что вы очень обязаны им за то, что они предоставили вам всю информацию, которая была в их распоряжении, и поэтому желали, чтобы они узнали [об усилении гарнизона] прежде, чем прочитали бы об этом в газетах… Конечно, они были рады и очень благодарны. Нэтти пожелал, чтобы я передал вам, что вы всегда можете рассчитывать на любую информацию, любую помощь, которую он сможет предоставить вам.
При этом Розбери не был единственным политическим деятелем, оказавшимся не в состоянии совершенно отделить собственные интересы от общественных. Одним из тех, кто получил наибольшую выгоду от оккупации Египта, был не кто иной, как сам Гладстон. В конце 1875 года (возможно, как раз перед покупкой Дизраэли, его конкурентом, акций Суэцкого канала) он вложил сорок пять тысяч фунтов стерлингов в турецкие облигации египетской дани 1871 года всего под 38%.[167]В 1878 году Гладстон прибавил к ним еще пять тысяч фунтов, а год спустя инвестировал пятнадцать тысяч в турецкие облигации 1854 года (также обеспеченные египетской данью). К 1882 году эти облигации составляли более трети его портфеля. Даже до британской оккупации Египта они показали себя хорошими инвестициями: к лету 1882 года цена облигаций 1871 года выросла с 38 до 57%. Оккупация принесла премьер‑министру еще больше: к декабрю 1882 года цена облигаций 1871 года выросла до 82%, а к 1891 году цена достигла 97%. Прибыль составила более 130% только на первоначальные инвестиции 1875 года. Неудивительно, что Гладстон однажды назвал турецкое государственное банкротство “тягчайшим из политических преступлений”. И разве удивительно, что британским агентом и генконсулом в Египте в течение почти четверти века после 1883 года был член семьи Бэрингов – второй после Ротшильдов династии из Сити?
К общественному недовольству методами, которыми правительство вело войну, примешивалось беспокойство растущей ценой конфликтов и мрачные подозрения о том, кому они могут быть выгодны. Результатом были кардинальные изменения в политике. Мнения в правительстве (теперь во главе с племянником Солсбери – блестящим, но легкомысленным Артуром Бальфуром) разделились по вопросу, как оплачивать войну. Чемберлен воспользовался моментом (что вызвало фатальные последствия), чтобы высказаться в пользу восстановления протекционистских тарифов. Идея состояла в том, чтобы превратить империю в таможенное объединение с едиными тарифами на импорт из‑за рубежа. Чемберлен назвал этот проект “имперскими преференциями”. Такая политика была даже опробована во время войны с бурами, когда Канаду освободили от небольших и временных тарифов на ввоз пшеницы и кукурузы. Это было еще одним предложением воплотить идеал “еще более великой Британии”. Но для большинства британских избирателей это скорее походило на попытку восстановить старые Хлебные законы и взвинтить цены. Кампания либералов против империализма (теперь это слово звучало как ругательство) достигла высшей точки в январе 1906 года, когда они ворвались во власть, получив большинство мест (243) в парламенте. Представление Чемберлена о народе империи, казалось, распалось перед лицом старых, островных принципов британской внутренней политики: дешевый хлеб плюс священный гнев.
Все же, если либералы надеялись, что они в состоянии заплатить избирателям антиимперский мирный дивиденд, они быстро разочаровались, поскольку теперь явно вырисовывалась новая угроза безопасности империи. Она исходила не от недовольных подданных (хотя в Ирландии напряжение росло), а от конкурирующей империи, лежащей через Северное море. Это была угроза, которую даже миролюбивые либералы не могли позволить себе проигнорировать. Ирония заключается в том, что угроза исходила от народа, который и Сесил Родс, и Джозеф Чемберлен (не говоря уже о Карле Пирсоне) считали равным англоязычной расе: немцев.
* * *
В 1907 году высокопоставленный чиновник МИДа Аира Кроу (родившийся в Лейпциге) подготовил меморандум о текущем состоянии взаимоотношений Британии с Францией и Германией. В нем прямо говорилось, что желание Германии играть “на мировой арене намного более значительную роль, чем ей предназначена при существующем распределении физической власти”, может вынудить ее “ослаблять любых конкурентов, наращивая собственные силы, расширяя владения, препятствовать сотрудничеству других государств и, в конечном счете, разрушить Британскую империю”.
В 80‑х годах XIX века, когда Франция и Россия, казалось, все еще были главными конкурентами Британии, английская политика в отношении Германии должна была быть умиротворяющей. К началу XX века, однако, именно Германия стала представлять самую большую угрозу Британской империи. Этот вывод было сделать нетрудно. Немецкая экономика догнала английскую. В 1870 году население Германии составляло 39 миллионов, Британии – 31 миллион. К 1913 году эти показатели достигли 65 и 46 миллионов соответственно. В 1870 году ВВП Британии на 40% превышал немецкий. К 1913 году ВВП Германии был на 6% больше британского, что означало, что средний ежегодный темп роста ВВП Германии на душу населения был более чем на половину процента выше. В 1880 году на долю Британии приходилось 23% мирового товарного производства, Германии – 8%. В 1913 году – 14% и 15% соответственно. Тем временем в результате усилий адмирала Тирпица по созданию Флота открытого [Северного] моря (начиная с закона о флоте 1898 года) германский ВМФ быстро становился самым опасным конкурентом английского. В 1880 году соотношение общего водоизмещения британского и германского ВМФ составляло 7:1, в 1914 году – менее чем 2:1.* Кроме того, германская армия намного превзошла британскую: 124 дивизии против десяти, причем каждый немецкий пехотный полк был вооружен в том числе пулеметами Максима MG08. Даже семь британских дивизий в Индии не могли покрыть этот огромный разрыв. Что касается людских резервов, то Британия в случае войны могла рассчитывать на мобилизацию 733,5 тысячи человек, немцы – 4‑5 миллиона.
Консерваторы и унионисты утверждали, что у них есть ответ на немецкий вопрос: воинская обязанность, которая сравняла бы численность армий, и таможенные пошлины на немецкий манер, чтобы содержать армию нового типа. Но новое либеральное правительство принципиально отвергло оба предложения. Либералы сохранили только два пункта повестки своих предшественников: намерение не отставать от германского ВМФ (если возможно, опережать его рост) и сближение с Францией.
В 1904 году было достигнуто “сердечное согласие” (l'entente cordiale) с Францией по широкому спектру колониальных проблем. Французы признали британские притязания в Египте, а британцы предоставили французам свободу действий в Марокко. Несколько маловажных британских территорий в Западной Африке были уступлены Франции в обмен на окончательный отказ от Ньюфаундленда. Возможно, имело бы больше смысла стремиться к договоренности с Германией (Чемберлен носился с этой идеей в 1899 году[168]), однако в то время казалось, что англо‑французское соглашение имеет больший смысл. Существовало мнение, что есть множество потенциальных областей англо‑немецкого заграничного сотрудничества: не только в Восточной Африке, но и в Китае, на Тихом океане, в Латинской Америке и на Ближнем Востоке. Британские и германские банки совместно финансировали ряд железнодорожных проектов – от долины Янцзы в Китае до залива Делагоа в Мозамбике. Как позже выразился Черчилль, а мы не были врагами немецкой колониальной экспансии”. Германский рейхсканцлер [Теобальд фон Бетман‑Гольвег] в январе 1913 года заявил, что “колониальные вопросы будущего указывают на сотрудничество с Англией”.
В стратегическом отношении Франция и Россия, ее союзница, до сих пор оставались главными конкурентами Британии, и прекращение старых споров на периферии могло высвободить ресурсы, чтобы справиться с вызовом Германии в Европе. Помощник замминистра иностранных дел Фрэнсис Берти в ноябре 1901 года отметил, что лучшим аргументом против англо‑германского альянса является следующий: “Мы никогда не будем в добрых отношениях с Францией, нашим соседом в Европе и других частях света, и с Россией, с которой мы имеем совместную границу (или около того) в значительной части Азии”. Именно поэтому Британия поддержала Францию в споре с Германией за Марокко в 1905 и 1911 годах, несмотря на то, что формально правы были немцы.
Галломания политиков‑либералов, из‑за которой соглашение о взаимопонимании в колониальном вопросе быстро превратилось в потенциальную военную коалицию, в обстановке изоляции была опасна. Без приготовлений к вероятной европейской войне “континентальные обязательства” министра иностранных дел сэра Эдварда Грэя перед Францией были невыполнимы. Теоретически они могли бы удержать Германию от войны, но что если бы это не подействовало и Британии пришлось бы выполнять обещания Грэя? Впрочем, на море Британия сохраняла превосходство над Германией: в этой гонке вооружений либералы не выказали слабость. После того как Черчилль перешел в Адмиралтейство в октябре 1911 года, он даже повысил ставку, заявив о новом “60‑процентном стандарте… в отношении не только Германии, но и остального мира”. “Тройственный союз будет превзойден тройственной Антантой”, – торжественно заявил он Грэю в октябре 1913 года. “Почему, – задавал он вопрос в следующем месяце, – мы должны думать, что не в состоянии победить [Германию]? Сравнение флотов убеждает в обратном”. Внешне все так и было. Накануне войны англичане располагали 47 крупными боевыми кораблями (линкоры и линейные крейсера), немцы – 29. Британский флот, кроме того, мог похвастаться аналогичным численным перевесом фактически в любом классе судов.
Сопоставление суммарной огневой мощи было также не в пользу немцев. Но Тирпиц и не стремился построить флот больше британского – только достаточно мощный “даже для противника, располагающего крупнейшими морскими силами, так что война была бы чревата такими опасностями, что поставила бы под угрозу положение в мире”. Флот, в количестве от двух третей до трех четвертей от британского, был бы, как объяснял Тирпиц кайзеру в 1899 году, достаточным, чтобы заставить Британию “уступить… такую меру морского влияния, которая позволит… вести большую политику за рубежом”. Эта цель была почти достигнута к 1914 году[169]. К этому времени немцы производили превосходящие в техническом отношении линкоры.
Было также неясно, как превосходство на море повлияет на исход войны на континенте. К тому времени, как британская блокада обрушит немецкую экономику, немецкая армия, возможно, давно возьмет Париж. Даже Комитет защиты империи признал, что единственной помощью, которую можно предложить Франции в случае войны, может быть только армия. Проблема, однако, заключалась в отсутствии всеобщей воинской повинности, из‑за чего британская армия многократно уступала германской. Политики могли сколько угодно разглагольствовать о том, что горстка британских частей в состоянии решить исход спора немцев с французами, но солдаты в Лондоне, Париже и Берлине знали, что это ложь. Либералы стояли перед выбором: или обязательство защитить Францию и ввести воинскую повинность, или политика нейтралитета – и никакой воинской повинности. Комбинация, которую они предпочли – обязательства перед Францией, но без воинской повинности, – оказалась фатальной. В 1914 году Китченер едко заметил: “Никто не может сказать, что мои коллеги в кабинете не храбры. У них нет армии, и тем не менее они объявили войну самой могущественной нации в мире”.
* * *
В 1905 году появилась книга с интригующим заглавием “Упадок и разрушение Британской империи”. Якобы изданная в 2005 году в Токио, она описывала мир, в котором Индией правили русские, Южной Африкой – немцы, Египтом – турки, Канадой – американцы, а Австралией – японцы. То было одно из целого ряда антиутопических сочинений, появившихся перед Первой мировой. Со временем благодаря стараниям газеты “Дейли мейл” лорда Нортклиффа, публиковавшей подобные произведения на щедрых условиях, все больше авторов обращали свое внимание на возможные последствия немецкой угрозы.
На свет появились “Шпионы Уайта” Хедона Хилла (1899)» “Загадка песков” Роберта Э. Чайлдерса (1903)? “Мальчик‑посыльный” Л. Джеймса (1903)» “Творец истории” Э. Филлипса Оппенхейма (1905)? “Вторжение 1910 года” Уильяма Леке, “Враг среди нас” Уолтера Вуда (1906), “Сообщение” Э.Дж. Доусона (1907), “Шпионы кайзера” Леке (1909) и “Пока Англия спала” капитана Кертиса (1909). Авторы этих сочинений исходили из того, что немцы вынашивали зловещие планы вторжения в Англию или иным образом стремились разрушить Британскую империю. Страх распространялся повсюду, вплоть до скаутов. В 1909 году школьный журнал Альдебург‑Лоджа довольно остроумно представил школьное образование в 1930 году, когда Англия станет просто “маленьким островом у западного побережья Тевтонии”. Даже Саки (Гектор Хью Манро) испытал свои силы в этом жанре, сочинив “Когда пришел Уильям: история Лондона при Гогенцоллернах” (1913).
* * *
Империалистический гибрис – высокомерие неограниченной власти – сменился страхом упадка и краха. Родс был мертв. Чемберлен умирал. “Драка за Африку”, безмятежные дни “максимов” против матабеле внезапно оказались далеким прошлым. Приближающаяся “драка” за Европу определит судьбу империи. Баден‑Пауэлл нашел ответ: бойскауты, самая успешная из попыток того периода мобилизовать молодежь во имя империи. Движение бойскаутов с его находчивым соединением колониального багажа и жаргона в духе Киплинга предложило скучающим горожанам дистиллированную, обеззараженную версию жизни на фронтире. Хотя это было, несомненно, чистое удовольствие (скаутинг вскоре распространился далеко за границами империи), о его политической цели Баден‑Пауэлл весьма откровенно высказался в своей популярной книге “Искусство скаута‑разведчика” (1908):
Всегда найдутся члены парламента, которые попытаются сократить армию и флот, чтобы сэкономить деньги. Они только хотят понравиться избирателям Англии, чтобы могли прийти к власти они сами и партия, к которой они принадлежат. Таких людей называют “политиканами”. Они не заботятся о пользе своей страны. Большинство из них очень немного знает о наших колониях и мало заботится о них. Если они бы получили власть раньше, то мы сейчас уже должны были бы говорить на французском языке, а если им позволить получить власть в будущем, нам следует изучать немецкий или японский языки, поскольку мы будем завоеваны этими народами.
И все же бойскауты едва ли могли тягаться с прусским Генеральным штабом. Пелэм Г. Вудхаус в романе “Бросок!” (1909) писал, как из “Дейли мейл” бойскаут узнает, что
положение куда серьезней, чем представлялось поначалу. Не только германцы напали на Эссекс, а еще восемь вражеских армий – так удивительно совпало – выбрали то же самое время для нанесения давно задуманного удара. Англия оказалась не просто под пятой завоевателя – под пятой девяти завоевателей. Прямо ступить было некуда. В прессе все было детально расписано. Пока германцы высаживались в Эссексе, российский корпус под командованием великого князя Водкиноффа занял Ярмут. Одновременно Сумасшедший Мулла вторгся в Портсмут, а швейцарский флот обстрелял Лайм‑Риджис и высадил десант к западу от кабинок для переодевания. Точно в то же время пробужденный наконец Китай захватил живописный уэльский курорт Лллгстпллл и, несмотря на отчаянное сопротивление экскурсии Эвансов и Джонсов из Кардиффа, занял плацдарм. Пока шла уэльская стычка, армия Монако обрушилась на Охтермахти в устье реки Клайд. Не прошло и двух минут по Гринвичу, как неистовая банда младотурков нагрянула на Скарборо. В Брайтоне и Маргите закрепились небольшие, но решительные вооруженные силы, соответственно, марокканских разбойников под началом Райсули и темнокожих воинов с отдаленного острова Боллиголла. Положение было нешуточное[170].
Лидеры международного капитализма – Ротшильды в Лондоне, Париже и Вене, Варбурги в Берлине и Гамбурге – настаивали, что экономическое будущее за английско‑немецким сотрудничеством. Теоретики британского господства были столь же непреклонны, полагая, что будущее мира – за англосаксонской расой. Все же разница между “англо‑“ и “саксонской” оказалась достаточно серьезной, и отношения “еще более великой Британии” с новой империей, лежащей между Рейном и Одером, не сложились. Возмездие пришло из Германии.
Глава 6.
Империя на продажу
Если на сей раз мы будем побеждены, то, возможно, в следующий раз нам повезет больше. Я убежден, что идущая сейчас война является только началом длинного исторического пути, итогом которого будет утрата Англией ее нынешнего положения в мире… [и] революция цветных рас, обращенная против колониального империализма Европы.
Фельдмаршал Кольмар фон дер Гольц (1913)
Насмешливые желтые лица молодых людей смотрели на меня отовсюду, ругательства летели мне вслед с безопасной дистанции, и в конце концов все это стало действовать мне на нервы… Все это озадачивало и раздражало. Дело в том, что уже тогда я пришел к выводу, что империализм – это зло и чем скорее я распрощаюсь со своей службой и уеду, тем будет лучше. Теоретически – и, разумеется, втайне – я был всецело на стороне бирманцев и против их угнетателей, британцев… Что касается работы, которую я выполнял, то я ненавидел ее сильнее, чем это можно выразить словами… Однако мне нелегко было разобраться в происходящем… Я даже не отдавал себе отчета в том, что Британская империя близится к краху, и еще меньше понимал, что она гораздо лучше молодых империй, идущих ей на смену.
Джордж Оруэлл, “Убийство слона” [171]
В последнее десятилетие викторианской эпохи некий школьник предсказал, что ждет Британскую империю в следующем столетии:
Я вижу, грядут большие перемены в безмятежном ныне мире, великие перевороты, страшные битвы и войны, которые невозможно вообразить. И я говорю, что Лондон окажется в опасности, что Лондон подвергнется нападению, и я приобрету большую известность, защищая Лондон… Я вижу дальше тебя. Я смотрю в будущее. Страна подвергнется какому‑то ужасному нашествию,.. но я… буду руководить обороной Лондона, и я спасу Лондон и империю от беды.
Уинстону Черчиллю было семнадцать, когда он произнес эти слова в разговоре с Мерлендом Эвансом, своим соучеником по Харроу. Черчилль действительно спас Лондон и Британию. Но даже он не смог спасти Британскую империю.
В течение всего одной человеческой жизни империя (в 1892 году, когда Черчилль разговаривал с Эвансом, она даже не достигла пика своего могущества) распалась. Ко времени смерти Черчилля (1965) она утратила все свои важнейшие владения. Почему? Традиционный подход к “деколонизации” видит причину ее успеха в деятельности националистических движений в колониях, от Шинн фейн в Ирландии до ИНК в Индии. Конец империи изображается как победа “борцов за независимость”, от Дублина до Дели восставших, чтобы избавить свои народы от ярма колониального правления. Но это не так. В XX веке главную угрозу – и самые вероятные альтернативы – британскому владычеству представляли не национальные освободительные движения, а империи‑соперницы.
Эти империи обращались с подвластными народами гораздо суровее англичан. Еще до Первой мировой войны бельгийское управление формально независимым Конго прочно ассоциировалось с нарушением прав человека. На каучуковых плантациях и железных дорогах, принадлежавших Африканской международной ассоциации, использовался рабский труд. Прибыль шла непосредственно в карман короля Леопольда II. Жадность его была такой, что, если учесть убийства, голод, болезни и снижение рождаемости, владычество бельгийцев обошлось Конго в десять миллионов человеческих жизней – половину населения страны. Джозеф Конрад в “Сердце тьмы” нисколько не преувеличил. На самом деле происходящее в Конго предали огласке как раз англичане: британский консул Роджер Кейсмент и скромный ливерпульский клерк Эдмунд Дин Морел, который заметил, что Бельгия вывозит из Конго огромное количество каучука, не ввозя почти ничего, кроме оружия. Кампания Морела против бельгийского режима, по его словам, “обращалась к четырем принципам: состраданию к людям всего мира, британской чести, британским имперским обязанностям в Африке, праву международной торговли, с которым согласуются неотъемлемые экономические права и личные свободы туземцев”. Правда, в XVIII веке на Ямайке англичане обращались с рабами‑африканцами не намного лучше бельгийцев. Но сравнивать эту ситуацию следует все‑таки с XX веком. Эти различия проявились еще до Первой мировой войны – и не только по сравнению с бельгийским владычеством.
В 1904 году немецкий сатирический журнал “Симплициссимус” напечатал карикатуры на колониальные державы.
В германской колонии даже жирафов и крокодилов заставляют передвигаться “гусиным шагом”, во французской межрасовые отношения балансируют на грани непристойности, а в Конго Леопольд II просто жарит туземцев на огне и ест. Ситуация в английских колониях заметно сложнее: туземцы, спаиваемые виски бизнесменом и обираемые до нитки солдатом, вынуждены еще и слушать проповедь миссионера. В действительности различия были глубже и со временем становились все значительнее. Французы в своей части Конго вели себя не намного лучше бельгийцев, и сокращение населения там оказалось сопоставимым. В Алжире, Новой Каледонии и Индокитае проводилась политика систематической конфискации земель у местного населения, что делало рассуждения французов об универсальном гражданстве смехотворными. Германская колониальная администрация не была либеральнее. Когда в 1904 году восстали гереро, возмущенные захватом их земель немецкими поселенцами, генерал‑лейтенант Лотар фон Трота объявил, что “любой гереро, вооруженный или безоружный, со скотом или без, будет застрелен”. Хотя “приказ об истреблении” (Vernichtungsbefehl) позднее был отменен, численность гереро сократилась примерно с восьмидесяти тысяч в 1903 до двадцати тысяч в 1906 году. За это Трота был награжден высшим немецким орденом “За заслуги”. Восстание Маджи‑Маджи в Германской Восточной Африке в 1907 году было подавлено с такой же жестокостью.
К тому же мы должны сравнивать не только западноевропейские державы. Японское правление в Корее (протекторат с 1905 года, с 1910 года – колония, прямо управляемая из Токио) было вопиюще нелиберальным. Когда сотни тысяч людей вышли на демонстрацию в поддержку Декларации независимости Ли Гвансу (так называемое Первомартовское движение 1919 года), японские власти ответили репрессиями. Более шести тысяч корейцев были убиты, четырнадцать тысяч ранены, пятьдесят тысяч приговорены к тюремному заключению. Мы должны помнить и о российском управлении Польшей, этой центральноевропейской Ирландией, Кавказом (простирающимся от Батуми на Черном море до Астары на Каспийском), Туркестаном и Туркменией, Дальним Востоком (где Транссибирская железная дорога тянулась до самой Маньчжурии). Безусловно, между колонизацией российских степей и происходящей примерно в то же время колонизацией американских прерий было сходство. Однако были и различия. Русские проводили в своих европейских колониях агрессивную политику русификации. Когда англичане уже обсуждали возможность ирландского самоуправления (гомруля), угнетение поляков только усиливалось. В Средней Азии сопротивление российской колонизации жестоко пресекалось. Восстание мусульман в Самарканде и Семиречье в 1916 году было бесжалостно подавлено. Число убитых мятежников достигло, возможно, сотен тысяч.
И все же все это выглядело бледно в сравнении с преступлениями советской, Японской, Германской и Итальянской империй в 30‑40‑х годах XX века. К 1940 году, когда Черчилль стал премьер‑министром, наиболее вероятными альтернативами британскому правлению были “Великая восточноазиатская сфера взаимного процветания” Хирохито, “Тысячелетний рейх” Гитлера и “Новая Римская империя” Муссолини. Нельзя недооценивать и угрозу, которую представлял сталинский СССР, хотя до начала Второй мировой войны он тратил энергию в основном на террор против собственных подданных. И страшной ценой победы в борьбе с этими имперскими конкурентами стало, в конечном счете, разрушение Британской империи. Другими словами, империя была демонтирована не потому, что столетиями угнетала подвластные народы, а потому, что несколько лет противостояла с оружием в руках намного более жестоким империям. Она поступила правильно, независимо от цены, которую пришлось заплатить. И именно это стало причиной того, что наследницей, пусть невольной, британской мировой державы стала не одна из восточных “империй зла”, а наиболее преуспевающая из прежних английских колоний.
Weltkrieg [172]
В 1914 году Уинстон Черчилль был первым лордом Адмиралтейства, несущим ответственность за крупнейший в мире флот. Храбрый и нахальный военный корреспондент, заработавший себе репутацию освещением триумфа Омдурмана и позора войны с бурами, в 1901 году стал членом парламента. После краткого пребывания на задней скамье у консерваторов Черчилль пересек зал Палаты представителей и быстро поднялся в первые ряды Либеральной партии.
Никто лучше Черчилля не знал о германской угрозе положению Англии как мировой державы. Никто не стремился упрочить британское превосходство на море упорнее, чем Черчилль, независимо от того, сколько линкоров построят немцы. И все же к 1914 году, как мы видели, он был уверен в том, что “соперничество на море… теперь не может быть причиной трений” с Германией, так как, “бесспорно, теперь нас нельзя превзойти”. Казалось, что и в колониальном вопросе есть место для англо‑немецкого компромисса, даже сотрудничества. Еще в 1911 году у британских стратегов господствовало мнение, что в случае войны в Европе английский экспедиционный корпус отправится в Среднюю Азию. Иными словами, считалось, что противником в такой войне будет Россия. Однако позднее, летом 1914 года, кризис в другой империи, Австро‑Венгерской, неожиданно вверг Британскую и Германскую империи в губительный конфликт.
Как многие другие государственные деятели того времени, Черчилль поддался соблазну сравнить эту войну со своего рода стихийным бедствием:
Нации в те дни… подобно небесным телам, не могли сблизиться друг с другом… Если они сближались на такое расстояние, что начинали вспыхивать молнии, то в определенной точке они могли бы вообще сойти со своих орбит… и влекли друг друга к неизбежному столкновению.
В действительности Первая мировая война произошла потому, что генералы и политики с обеих сторон просчитались. Немцы не без оснований полагали, что русские сравнялись с ними в военном отношении, и, таким образом, они рисковали попасть под упреждающий удар до того, как разрыв в стратегических возможностях увеличится.[173]Австрийцы не предусмотрели того, что давление на Сербию (возможно, полезное в борьбе против балканского терроризма) ввергнет их во всеевропейскую войну. Русские сильно переоценили свою военную мощь, почти так же, как немцы. Они проигнорировали сигналы, указывающие на то, что политическая система не перенесет еще одного конфликта, подобного проигранной в 1905 году войне с Японией. Только у французов и бельгийцев не было выбора. Немцы вторглись на их территорию. Им пришлось драться.
Британцам также случилось ошибиться. В то время английское правительство считало, что вмешательство было вопросом соблюдения обязательств: немцы нарушили условия договора 1839 года, провозглашающего нейтралитет Бельгии, который подтвердили все великие державы. На самом деле Бельгия стала удобным предлогом. Либералы поддержали войну по двум причинам. Во‑первых, они боялись поражения Франции. Они воображали кайзера новым Наполеоном. Может, эти страхи были обоснованными, а может, и нет. Но если это так, то либералы не сделали достаточно для того, чтобы удержать немцев, и консерваторы были вправе потребовать введения всеобщей воинской повинности. Второй причиной отправиться на войну была внутренняя политика, а не далеко идущие стратегические соображения. С момента своего триумфа в 1906 году либералы теряли поддержку избирателей. К 1914 году правительство Герберта Асквита оказалось на грани падения. Принимая во внимание провал внешней политики, направленной на предотвращение европейской войны, Асквиту и его кабинету следовало уйти в отставку, однако либералов страшило возвращение в оппозицию. Более того, они боялись возвращения к власти консерваторов. Так что либералы пошли на войну отчасти чтобы удержать тори подальше от парламента.
* * *
Первую мировую войну чаще всего представляют как “стальную бурю” на Сомме и грязный ад Пашендейля. Поскольку война началась в Сараево, а закончилась в Версале, мы все еще думаем о ней прежде всего как о европейском конфликте. Конечно, основные цели немцев были “евроцентричными”. Главная заключалась в том, чтобы нанести поражение России, и великолепный прорыв германской армии через Бельгию в северную Францию, предпринятый для того, чтобы прикрыть тылы, был просто средством достижения этой цели: разбить главного союзника царя, или хотя бы сильно его потрепать. При ближайшем рассмотрении война, однако, предстает поистине глобальным столкновением империй, сопоставимым по географическому размаху с англо‑французскими войнами XVIII века.