В межвоенный период история повторялась снова и снова: незначительное возмущение, жесткий ответ, потеря британцами уверенности в себе, заламывание рук, запоздалые размышления, поспешные уступки и вновь уступки. Но случай Ирландии стал прецедентным. Допустив раскол в самой первой своей колонии, британцы послали сигнал всей империи.
* * *
Хотя мы редко слышим об этом, Индия внесла более весомый вклад в имперскую войну, чем Австралия – ив финансовом отношении, и в отношении людских резервов. Имена более шестидесяти тысяч индийских солдат, павших на полях сражений от Палестины до Пашендейля, написаны на огромной арке Ворот Индии в Нью‑Дели. В знак признания этих заслуг и, возможно, чтобы гарантировать, что индийцы проигнорируют немецкие уговоры, Монтегю пообещал в 1917 году “постепенное введение ответственного правительства”. Это было одно из тех обещаний, ждать выполнения которых иногда приходится очень долго. Для радикально настроенных членов ИНК, как и для бенгальских террористических групп, темп реформ был невыносимо медленным. Правда, индийцы теперь могли хотя бы выбирать своих представителей. Центральная законодательная ассамблея в Дели была даже похожа на миниатюрную Палату общин (вплоть до зеленых кожаных сидений в зале). Но это было представительство без власти. Решение правительства еще на три года продлить срок ограничения политических свобод, введенного в военное время (эти правила давали властям право проводить обыск без ордера, задерживать без предъявления обвинения и судить без присяжных) казалось подтверждением того, что обещание ответственного правительства было пустым. Индийцы взглянули на Ирландию и сделали очевидный вывод: ждать, пока будет предоставлено самоуправление, бесполезно.
|
|
Британцы часто сталкивались с насильственным сопротивлением в Индии. Фигура Мохандаса Карамчанда Ганди (для своих последователей – Махатма, “мятежный факир” – для Черчилля) стала чем‑то новым. Это был адвокат‑барристер, получивший образование в Англии; отмеченный наградами ветеран Англо‑бурской войны[193]; человек, любимым стихотворением которого было “Если” Киплинга, – и тем не менее (если судить по его худобе и набедренной повязке) – праведник‑традиционалист. В знак протеста против ограничений военного времени Ганди призвал индийцев к сатьяграхе (на хинди – упорство в истине). Это был религиозный призыв, чтобы сделать сопротивление пассивным, ненасильственным. Британцы восприняли происходящее с подозрением. Хартал (буквально – закрытие лавок), предложенная Ганди идея национального дня “самоочищения”, был, на их взгляд, просто мудреным словом, обозначающим всеобщую забастовку. Они решили ответить на сатьяграху “силой кулака”, как выразился вице‑губернатор Пенджаба, сэр Майкл О'Двайер.
Весной 1919 года, несмотря на призывы Ганди (хотя часто только от его имени), индийское сопротивление перестало быть пассивным. Насилие вспыхнуло, когда толпа попыталась провести в жизнь хартал на железнодорожной станции Дели 30 марта. Солдаты открыли огонь, три человека погибли. Однако самое печально известное столкновение произошло в Амритсаре, в Пенджабе, где один человек попытался предотвратить, по его мнению, повторение Сипайского восстания, В Амритсаре, как и в других местах, люди ответили на призыв Ганди. Тридцатого марта 1919 года тридцатитысячная толпа собралась на демонстрацию “пассивного сопротивления”. Шестого апреля прошел еще один хартал. Ситуация оставалась спокойной, но все же были задержаны и высланы два местных националистических лидера. Когда распространились известия об их аресте, вспыхнуло насилие. Зазвучали выстрелы. Банки подверглись нападениям. Телефонные линии были обрезаны. Одиннадцатого апреля Мануэллу Шервуд, миссионера англиканской церкви, толпа сорвала с велосипеда и избила до потери сознания. Гражданские власти передали полномочия военным. Прибывший той же ночью бригадный генерал Реджинальд Дайер принял командование.
|
|
Подход Дайера – человека несдержанного, привыкшего все решать кулаком, заядлого курильщика – не отличался тонкостью. В военном колледже Дайеру дали следующую характеристику: он “наиболее счастлив тогда, когда перелезает через бирманский частокол с револьвером в зубах”. Однако теперь ему было 44 года, и он постоянно страдал от боевых ран и травм, полученных на скачках. Настроен Дайер был решительно. После прибытия в Амритсар он получил однозначные инструкции: “Массовые собрания и шествия запрещены. По любому скоплению людей будет открыт огонь”. На следующий день он формально запретил “все митинги и собрания”. Когда 13 апреля 20‑тысячная толпа заполнила амритсарскую площадь Джаллианваллабаг, он не колеблясь вывел два бронеавтомобиля, полсотни гуркхов и белуждей и, как только они построились, приказал открыть огонь. Предупреждения не прозвучало. У толпы не было возможности рассеяться, так как участок в восемь акров, на котором шел митинг, был окружен со всех сторон стенами и имел только один узкий вход. Через десять минут непрерывной стрельбы 379 демонстрантов были убиты, более полутора тысяч ранены. После расстрела Дайер приказал публично пороть подозреваемых, принадлежащих к высшей касте. Любой индиец, входящий на улицу, где Мануэлла Шервуд подверглась нападению, должен был ползти на животе[194].
|
|
Так же, как в Ирландии, жесткий курс первоначально получил поддержку. О'Двайер одобрил шаг Дайера. Его командиры быстро подыскали ему новую работу в Афганистане. Некоторые сикхи даже провозгласили его почетным сикхом на церемонии в Золотом храме, уподобляя его “Никалсейн‑саибу” (Джону Николсону, легендарному герою подавления восстания 1857 года). На родине газета “Морнинг пост” открыла фонд помощи Дайеру, собрав для него более 26 тысяч фунтов (среди жертвователей был Редьярд Киплинг). Однако вновь самодовольство англичан быстро сменилось раскаянием. Уничтожение Дайера началось, когда два адвоката, поддерживающих Индийский национальный конгресс, сумели призвать его к ответу. Невозмутимое признание генерала в том, что он намеревался “навести ужас на весь Пенджаб”, выбило почву из‑под его ног. В парламенте [министр по делам Индии] Монтегю сердито вопрошал тех, кто защищал Дайера: “Вы собираетесь поддерживать вашу власть над Индией террором, оскорблениями на расовой почве, подчинением и запугиванием?” Менее предсказуемой стала оценка Черчиллем этой бойни как “чудовищной”:
Она не имеет прецедента или аналогии в современной истории Британской империи. Этот случай отличен от любого из тех, когда войска приходили в столкновение с гражданским населением. Это экстраординарный случай, чудовищ, ный случай, случай исключительный и жуткий.
Черчилль, настаивающий, что стрельба по невооруженным гражданским лицам – “не британский способ вести дела”, обвинил Дайера в том, что тот подрывает британское владычество в Индии вместо того, чтобы спасать его. Это было “самое ужасное из того, что видел мир – сила цивилизации без ее милосердия”. Дайер был поспешно отправлен в отставку. Хотя он никогда не преследовался по суду, его карьера была кончена.
Индия стала Ирландией в ином масштабе, а Амритсарская бойня стала индийским Пасхальным восстанием. Она породила мучеников националистического движения с одной стороны и кризис доверия – с другой. В обеих странах националисты начали с мирных просьб о гомруле – самоуправлении в рамках империи. В обоих случаях потребовалось насилие, чтобы заставить британцев согласиться. И в обоих случаях британский ответ на насилие был шизофреническим: резким внизу, мягким наверху. Если, как сказал Ганди, Амритсар “потряс фундамент” империи, то первое потрясение вызвали события в Дублине тремя годами ранее. Фактически индусы некоторое время учились у ирландцев. Когда молодой Джавахарлал Неру посетил Дублин, он счел партию Шин фейн “самым интересным движением… Их доктрина – не просить о милостях, но вырывать их”. Когда индийский визионер Бал Гангадхар Тилак хотел выразить протест против разделения Бенгалии, он воспринял ирландскую тактику бойкота. Даже президентом ИНК в декабре 1918 была избрана ирландка – Анни Безант, полубезумная теософка, которая полагала, что ее приемный сын [Джидду Кришнамурти] был “новым воплощением Мирового Учителя”, и которая видела в гомруле ответ на индийский вопрос.
Но важны были не националистические потрясения сами по себе, а тот факт, что они потрясли империю. Прежде британцы не испытывали сомнений в допустимости стрельбы в защиту своей империи. После восстания в Морант‑Бэе настроения начали меняться. К моменту Амритсарской бойни решимость, некогда проявленная людьми, подобными Клайву, Николсону и Китченеру, казалось, совершенно испарилась.
* * *
В этот тревожный межвоенный период был человек, продолжавший верить в Британскую империю. Британцы для него были “восхитительно подготовленными людьми”, которые “триста лет работали, чтобы добиться доминирования в мире в течение двух столетий”. Они “изучили искусство быть господами, искусство, как держать узду так, чтобы туземцы даже не замечали ее”. Даже его любимый фильм – “Жизнь бенгальского улана” – был на имперскую тему.
Адольф Гитлер в “Моей борьбе” и застольных беседах неоднократно выражал свое восхищение британским империализмом. Что следует делать Германии, рассуждал он, так это учиться у англичан. “Богатство Британии, – говорил он, – является результатом… капиталистической эксплуатации 350 миллионов рабов‑индийцев”. Именно это наиболее восхищало Гитлера: эффективное притеснение “низшей” расы. И было очевидно, где то место, в котором Германия могла попытаться повторить этот опыт. “Территория России станет для нас тем же, – провозгласил он, – чем была Индия для Англии”. Если Гитлер и критиковал британцев, то только за то, что те слишком самокритичны и снисходительны к подвластным народам:
Англичане теперь упрекают себя в том, что неправильно управляли этой страной, поскольку там не наблюдается особого подъема. Поступили они правильно. Но было бы неразумно ожидать от индийцев воодушевления.
В 1937 году Гитлер дал министру иностранных дел лорду Галифаксу совет, как быть с индийскими националистами. Англичанам, по его мнению, следовало “расстрелять Ганди. Если этого окажется недостаточно, чтобы принудить [индийцев] к подчинению, – расстрелять дюжину ведущих членов [Индийского национального] конгресса. Если и этого мало, расстрелять двести и так далее, пока порядок не будет восстановлен”.
Гитлер не сомневался в том, что империи‑конкуренты, а не туземцы‑националисты представляют реальную угрозу британскому владычеству:
Англия могла бы потерять Индию, если бы английская администрация в Индии сама подверглась расовому разложению (о чем в данный момент в Индии не может быть и речи), либо в том случае, если Англия потерпит крах в войне с каким‑нибудь более могучим, чем она, противником… Но о том, чтобы английскую власть в Индии могли свергнуть сами индийские бунтовщики, не может быть и речи. Если англичане вернут Индии свободу, в течение двадцати лет Индия утратит ее снова.
Он был столь же обезоруживающе откровенен, признаваясь, что его собственная версия империализма будет ужаснее британской:
Какими бы несчастными народы Индии ни были бы при британцах, они точно не будут жить лучше, если британцы уйдут… Если мы приобретем Индию, индийцы, конечно, не обрадуются этому, а немедленно пожалеют о старых добрых временах английского правления.
Тем не менее Гитлер отрицал, что испытывает желание “приобрести” Индию: “Я, германец, все же предпочту видеть Индию под властью Англии, чем кого‑либо другого”. По его словам, у него не было никакого желания способствовать разрушению Британской империи, поскольку это, как он выразился в октябре 1941 года, “не принесло бы никакой выгоды Германии – только Японии, Соединенным Штатам и другим”. Гитлер сказал Муссолини в июне 1940 года, что Британская империя является “важным фактором равновесия в мире”.
Именно это англофильство представляло, возможно, самую серьезную из всех угроз Британской империи: угрозу дьявольского искушения. Двадцать восьмого апреля 1939 года Гитлер произнес в Рейхстаге речь, которая достойна обширного цитирования:
Все время своей политической деятельности я разъяснял идею близкой дружбы и сотрудничества Германии и Англии… Это желание англо‑немецкой дружбы и сотрудничества отвечает чувствам, которые проистекают из расового родства двух наших народов, но также соответствует осознанию мною важности для всего человечества существования Британской империи. Я никогда не давал повода усомниться в моей вере в то, что существование этой империи является неоценимым фактором, имеющим значение для культурной и экономической жизни всего человечества. Какими бы средствами Британия ни приобрела свои колониальные территории, – я знаю, что это было сделано путем применения силы и нередко жестокости, – однако я очень хорошо знаю, что ни одна империя не возникла как‑либо иначе, и что, в конечном счете, история принимает во внимание не сколько методы, сколько успех, и не успех методов как таковых, а скорее общую пользу, которую они приносят. Сейчас нет сомнений, что англосаксонский народ выполнил необъятную работу по колонизации мира. Это вызывает у меня искреннее восхищение. Мысль об уничтожении плодов этого труда казалась и кажется мне… ничем иным, как проявлением бессмысленной человеческой склонности к разрушению… Однако мое искреннее уважение к этим достижениям не означает отказа от защиты моего собственного народа. Я считаю, что прочная дружба немецкого и англосаксонского народов невозможна, если другая сторона не признает, что существуют как британские, так и немецкие интересы, и что важным является не только сохранение Британской империи, что является смыслом и целью жизни англичан, но и свобода и сохранение Рейха, являющиеся целью жизни немцев.
Это была тщательно продуманная преамбула к предложению предотвратить войну с Британией, заключив сделку, основанную на сосуществовании. Британцам разрешили бы сохранить их империю, если они дадут Гитлеру свободу для выкраивания немецкой империи в Центральной и Восточной Европе. Двадцать пятого июня 1940 года Гитлер позвонил Геббельсу, чтобы подробно объяснить суть сделки:
Фюрер… полагает, что [Британская] империя должна быть сохранена, если это возможно: если она потерпит крах, то не мы унаследуем ее, а иностранные, нередко враждебные нам державы. Но если не будет другого выхода, Англию нужно поставить на колени. Однако фюрер согласился бы с миром на следующих условиях: Англия не вмешивается в европейские дела, колонии и мандаты возвращаются. Выплачиваются компенсации за то, что было украдено у нас после [Первой] мировой войны.
К этой идее Гитлер еще неоднократно возвращался. Даже в январе 1942 года он был еще убежден, что “у англичан есть две возможности: или оставить Европу и держаться за Восток, или наоборот”.
Мы знаем, что некоторые члены британского военного кабинета соблазнились таким “миром”, основанным на капитуляции континента перед нацизмом. Тот же Галифакс 25 мая обратился к итальянскому послу, чтобы предложить подкуп (Гибралтар или, возможно, Мальта) в обмен на неучастие Муссолини в войне и посредничество в организации мирной конференции. Чемберлен негласно признавал, что если бы он верил в то, “что мы могли купить… длительный мир, передав Танганьику немцам”, он “не колебался бы ни мгновения”. Но Черчилль, честь ему и хвала, видел Гитлера насквозь. Три дня спустя, обращаясь не только к военному кабинету, следовавшему политике умиротворения, но и ко всему правительству, Черчилль заявил:
Было бы наивно полагать, что если мы попытаемся заключить мир сейчас, то получим лучшие условия, чем если бы мы победили. Немцы потребовали бы наш флот, назвав это разоружением, морские базы и многое другое. Мы стали бы тогда рабским государством…
Это было вполне верно. Предложения Гитлера о мирном сосуществовании с Британской империей были совершенно неискренними. Иначе почему он называл Англию “заклятым врагом” (например, 5 ноября 1937 года во время своей беседы с военачальниками и министром иностранных дел)? В этом случае Гитлер говорил о Британской империи совсем другим тоном. Вот что Гитлер действительно думал об империи: что она была “нежизнеспособна… с точки зрения военной политики”. Немецкие планы насчет атлантического флота и африканской колониальной империи говорят о том же.
Однако Черчилль бросал вызов не только Гитлеру. Он в какой‑то мере также бросал вызов разрыву в военных возможностях. Конечно, британский флот все еще был гораздо сильнее немецкого (если бы немцы не овладели и французским флотом). Конечно, у королевских ВВС было такое преимущество перед люфтваффе, с которым можно было рассчитывать на победу в битве за Британию[195]. Но 225 тысяч английских солдат, которые были эвакуированы из Дюнкерка вместе с 120 тысячами французов, оставили во Франции не только одиннадцать тысяч погибших и сорок тысяч пленных товарищей но и почти все свое вооружение. У немцев было десять бронетанковых дивизий, у британцев почти не было танков. Кроме того, теперь Франция была повержена, а Россия приняла сторону Гитлера. Британия осталась в одиночестве.
Британские владения в Юго‑Восточной Азии и на Тихом океане (1920 г.)
Или нет? Финал речи Черчилля в Палате общин 4 июня 1940 года хорошо помнят из‑за звучного призыва драться “на побережье… на полях и на улицах”, и так далее. Но на самом деле имело значение заключение:
Мы никогда не сдадимся, и даже если (во что я ни мгновение не верю) этот остров или большая его часть будет покорена и станет голодать, то наша империя за морями, вооруженная и охраняемая британским флотом, будет бороться до тех пор, пока в указанное Богом время Новый Свет со всей его силой и мощью не выступит для спасения и освобождения Старого.
Европа была потеряна. Но империя осталась. И это было достигнуто без дальнейших переговоров с “этим человеком”.
Из господ – в рабы
В декабре 1937 года китайский город Нанкин пал к ногам солдат японского императора. Армия, получившая недвусмысленный приказ “убивать всех пленных”, впала в неистовство. От 260 до 300 тысяч мирных граждан были убиты, до восьмидесяти тысяч китаянок – изнасилованы. Пленных вешали за язык на мясницких крюках, скармливали голодным собакам. Военные соревновались в убийстве военнопленных. Один офицер бросил вызов другому: кто первым пошлет на тот свет сто китайских солдат. Кого‑то из пленных зарубили, кого‑то закололи штыком, кого‑то застрелили или облили бензином и сожгли заживо. Половина города лежала в руинах. «Женщины пострадали больше всех, – вспоминал один ветеран 114‑й дивизии, – независимо от того, молодой была женщина или старой, все они не могли избежать этой участи – быть изнасилованными. Мы посылали грузовики… на городские улицы и в деревни, чтобы захватить много женщин. Затем каждую отдавали 15‑20 солдатам для изнасилования и надругательств». «Это было еще хорошо, если мы только насиловали их, – признавался один из его товарищей, – “Хорошо” – это, конечно, неподходящее слово. Но обычно мы рубили и убивали их. Трупы ведь не говорят». С полным основанием произошедшее назвали Нанкинской резней.
Это был империализм в худшем его виде. Однако это был японский империализм, а не британский. Нанкинская резня отчетливо показывает, какой была главная альтернатива британскому владычеству в Азии. Легко представить себе войну между Британской и Японской империями как конфликт старой, усомнившейся в себе державы, и новой, совершенно безжалостной, как столкновение заходящего и восходящего солнца. Но это было также столкновение империи, у которой было некоторое представление о правах человека, с империей, которая считала, что другие расы не лучше свиней. Вот слова подполковника Танака Рюкити, главы японской разведки в Шанхае: “Мы можем делать с этими существами все, что хотим”. К 30‑м годам XX века у многих британцев вошло в привычку ругать империю. Но возвышение Японской империи в то десятилетие показало, что альтернативы британскому правлению не обязательно лучше. У империализма есть градация, и Япония в своей жестокости по отношению к покоренным зашла гораздо дальше, чем британцы. В этот раз они и сами оказались среди покоренных.
Морская база в Сингапуре была построена в 20‑х годах XX века как ключевое звено британской обороны на Дальнем Востоке. По словам главы Генштаба, “безопасность Соединенного Королевства и Сингапура являлись краеугольными камнями сохранения Британского Содружества наций[196]”. Принятая в межвоенный период стратегия защиты Сингапура состояла в том, чтобы в случае нападения послать туда флот. Но к 1940 года командование осознало, что это невозможно, и к концу 1941 года даже Черчилль отводил защите Сингапура более низкий приоритет по сравнению с тремя другими задачами: защите Британии, помощи Советскому Союзу и удержании Ближнего Востока. Для защиты базы от японской угрозы было сделано недостаточно. Накануне вторжения японцев в Малайе было всего 158 боевых самолетов вместо необходимой тысячи и три с половиной пехотных дивизии вместо необходимых восьми дивизий и двух бронетанковых полков. И, разумеется, достойно сожаления то, что не была организована надлежащая оборона (минные поля, доты и противотанковые заграждения) подступов к Сингапуру. Когда японцы пришли, они обнаружили, что неприступная с виду цитадель – на самом деле легкая добыча. Когда снаряды градом посыпались на Сингапур, его защитникам пришлось выбирать между кошмаром в нанкинском духе и позорным пленом. Пятнадцатого февраля 1942 года в четыре часа пополудни, несмотря на отчаянный призыв Черчилля драться до последнего, был поднят белый флаг.
Около ста тридцати тысяч солдат империи – британцы, австралийцы и индийцы – сдались противнику, которого более чем вдвое превосходили в численности. Никогда в истории Британской империи так много солдат не сдавалось в плен столь немногим. Слишком поздно выяснилось, насколько сами японцы были вымотаны маршем по джунглям. Оказавшийся в плену английский артиллерист Джек Чалкер вспоминал позднее: “Было трудно вообразить, что мы попали в руки японцев. Мы гадали, что нас ждет, и не могли не думать о Нанкинской резне… Перспективы не были обнадеживающими”. Чалкера и его товарищей терзало унижение, которое им причинили азиаты. Выяснилось, что японская антизападная риторика не предполагала лучшего обращения с цветным населением Сингапура. Японцы просто поставили себя на то место, которое прежде занимали британцы. Более того, их обращение с другими азиатами оказалось даже хуже: китайское население подверглось истреблению. Однако ничто яснее не выражало суть “нового порядка” в Азии, чем обращение японцев с британскими пленными.
Японское верховное командование считало сдачу в плен бесчестьем и с презрением относилось к врагу, сложившему оружие. Джек Чалкер однажды спросил одного из своих тюремщиков, почему тот настолько жесток к военнопленным. “Я – военный, – ответил тот. – Быть военнопленным – немыслимо”. Однако дурное обращение с британскими пленными было обусловлено чем‑то большим, чем, как иногда утверждают, неправильным переводом Женевской конвенции. К 1944 году британские власти начали подозревать японцев в проведении “политики унижения белых военнопленных, чтобы уронить их престиж в глазах туземцев”. Это было верно. В 1942 году Итагаки Сэйсиро, командующий японскими силами в Корее, заявил премьер‑министру Тодзе Хидеки:
Интернирование американских и английских военнопленных в Корее нацелено на то, чтобы заставить корейцев полностью осознать мощь нашей империи, а также способствовать психологической пропагандистской работе, направленной на искоренение мыслей о преклонении перед Европой и Америкой, которые еще вынашивает большинство корейцев.
Тот же принцип был применен японцами повсюду в занятой ими Азии.
Британцы строили железные дороги руками азиатских рабочих‑кули. Японцы произвели один из крупнейших символических переворотов в истории: привлекли шестьдесят тысяч британских и австралийских военнопленных, а также голландских заключенных и подневольных индийских рабочих, к постройке 250 миль железной дороги через горы и джунгли на таиландско‑бирманской границе. С середины XVIII века Британская империя обещала, что “бритты никогда не будут рабами”. Однако как раз рабами и стали военнопленные на строительстве той железной дороги. Один из английских пленных горько заметил: “Должно быть, японцам довольно забавно видеть, как 'белые господа' тащатся по дороге с корзинами и сваями, в то время как они сами катят мимо в своих грузовиках!”
Джек Чалкер, до войны учившийся в художественной школе, тайно, рискуя жизнью, делал яркие наброски, изображающие то, как обходились с ним и его товарищами. Изможденные и полуголодные люди были вынуждены работать, страдая от малярии, дизентерии и, хуже всего, от тропических язв, разъедавших плоть до костей:
Сон был неглубоким, напряженным. Нас могли вызвать из наших хижин в любое время, чтобы выстроить для переклички, собрать рабочую партию или избить. Даже безнадежно больные должны были идти, вне зависимости от их состояния. Такие сборы могли длиться много часов, и даже целый день или ночь… В некоторых случаях больные падали замертво.
Фильм Пьера Буля и Дэвида Лина прославил мост через реку Квай. На самом деле условия там были гораздо хуже, чем показано в фильме. Еще страшнее дело обстояло дальше, на “железной дороге смерти” недалеко от бирманской границы.
Безжалостное, зачастую садистское обращение с заключенными в лагере Хинток подробно описано в дневнике, который вел все время после сдачи в плен австралийский хирург, подполковник Эдвард Данлоп (Утомленный). Это прозвище командующий военнопленными Данлоп получил отчасти из‑за того, что он, будучи высоким человеком, вынужден был сутулиться, разговаривая со своими низкорослыми охранниками, чтобы не уронить их достоинства и не вызвать опасный гнев.
19 марта 1943 года. Завтра для железной дороги нужны шестьсот человек… Должны идти все: и те, у кого легкие обязанности, и те, кто освобожден от обязанностей, и те, у кого нет обуви. Это почти убийство. Очевидно, япошки имеют большой запас трудовых ресурсов здесь и в Сингапуре, и они выказывают явное намерение сломать людей этой работой, не обращая ни малейшего внимания на их жизни или здоровье. Это может быть расценено только как хладнокровное, беспощадное преступление против человечности, явно преднамеренное…
22 марта 1943 года. Я пришел в ярость… и сердито сказал Хироде [японский офицер, ответственный за строительство], что я резко против того, чтобы он посылал на работу больных… Я предложил ему выполнить свою угрозу и застрелить меня (винтовки были направлены на меня): “Вы можете убить меня, но мой заместитель так же упрям, как я, и после того, как вы расстреляете и его, вам придется расстрелять всех. Вы останетесь без рабочих. В любом случае это приблизит день, когда тебя повесят, злобный ублюдок!”
С точки зрения Данлопа, железная дорога, которую строили японцы (точнее, их пленники), была “удивительной затеей”: она, казалось, “шла без какого‑либо учета местности, будто кто‑то провел линию на карте”. В Конъю полотно шло напрямик сквозь скальный массив длиной 73 метра и высотой 25 метров. Работая круглосуточно, по сменам, люди Данлопа должны были взрывать, сверлить и пробиваться сквозь камень. Несмотря на начало сезона дождей и чудовищную эпидемию холеры, они закончили работу всего через двенадцать недель. Из‑за света, во время ночной смены испускаемого мерцающими карбидными лампами, этот проход получил у измученных военнопленных прозвище “геенны огненной”. Из дневника Данлопа ясно, кто был там дьяволами:
17 мая 1943 года. В эти дни, когда я вижу, как люди неуклонно превращаются в измученные, жалкие обломки, раздутые от берибери, истощенные от пеллагры, дизентерии и малярии, покрытые отвратительными язвами, жгучая ненависть возникает во мне всякий раз, когда я вижу японца. Отвратительная, позорная, ненавистная шайка людей‑обезьян. Вот горький урок всем нам: не сдаваться этим зверям в плен, пока есть хоть капля жизни в теле.
Данлопа дважды жестоко избили. Его привязывали к дереву, чтобы заколоть штыками: японцы заподозрили его в хранении радиопередатчика. За мгновение до смерти экзекуция была отменена. Однако не это, а обращение с одним из его людей, сержантом СР. Холлэмом (Микки), показалось Данлопу верхом бессмысленной жестокости японцев:
22 июня 1943 года. Сержант Холлэм с малярией был зарегистрирован японцами в лагере, ему позволили отправиться в госпиталь… [Его] выволокли из госпиталя, очень больного (он упал в обморок в пути на работу) и неописуемо избили сержант и другие японцы. Вот как это было: удары кулаками; удары по лицу и голове деревянными колодами; неоднократные сильные броски через плечо на землю… затем пинки в живот, мошонку и ребра и т.д., с частыми ударами бамбуком по голове, другие обычные меры… Это отвратительное и зверское дело в целом продолжалось несколько часов… Сержант Холлэм был совершенно ослаблен: температура 103,4 [почти 40ºС], лицо в сильных ушибах, травмы шеи и груди, ссадины и травмы конечностей.