Заключив союз с турками, немцы сделали Ближний и Средний Восток театром военных действий. В итоге регион достался Британии. Еще перед войной Аден, Египет, Судан, Кипр, Северное Сомали, Договорный Оман, а также Маскат, Оман, Кувейт и Катар прямо или косвенно находились под британским владычеством. Теперь ко всему этому прибавились мандатные территории (как выразился один чиновник, без “официальной пантомимы, известной как протекторат”). Кроме того, англичане укрепили свои позиции в Иране при Пехлеви благодаря контрольному пакету акций Англо‑персидской нефтяной компании (позднее “Бритиш петролеум”). В меморандуме Адмиралтейства (1922) говорилось: “Самое важное со стратегической точки зрения – Британия должна контролировать территории, где есть нефть”. Хотя в то время Ближний и Средний Восток производил всего 5% мировой нефти, британцы строили империю с расчетом.
Одних территориальных приобретений казалось мало. В 1914 году Германия была основным конкурентом Британии на море. Война, перемирие и мирный договор уничтожили Германию как морскую державу. Британцы захватили все немецкие корабли, что смогли: и военные, и торговые. Несмотря на то, что немцы затопили свой ВМФ в бухте Скапа‑Флоу вместо того, чтобы отдать его, у Британии (считая только корабли класса “Дредноут” и последующие) было сорок два крупных боевых корабля против сорока четырех кораблей у всех остальных государств мира. Соединенные Штаты со своими шестнадцатью кораблями оказались на втором месте.
Известно, что в Версале было принято решение сделать Германию ответственной не только за компенсацию ущерба, нанесенного военными действиями, но также за военные пенсии и пособия семьям военнослужащих. Немцам был предъявлен огромный счет. Менее известно (британцы позднее попытались переложить вину на французов), что это было сделано в значительной степени по настоянию австралийского премьер‑министра Уильяма М. Хьюза, который считал, что его страна ничего не получит, если размер репараций будет сокращен. Хьюз, амбициозный уроженец Уэльса, эмигрировавший в Австралию в возрасте около двадцати лет, подошел к участию в мирном урегулировании с деликатностью рабочих сиднейского порта, где он впервые добился политического успеха как организатор профсоюза. Пусть кайзер, заявил Хьюз, вел Германию,
|
|
однако она следовала за ним не только по своей воле, но и с охотой. Вина ложится на плечи всех классов и всех частей общества. Они все были опьянены животной страстью, надеждой на завоевание мира – и помещик, и торговец, и рабочий, – все надеялись поучаствовать в грабеже. Таким образом, ответственность за войну ложится на немецкую нацию, и она должна искупить свое преступление.
Возможно, самое яркое выражение послевоенного триумфального настроения – это грандиозная аллегорическая фреска Сигизмунда Гетце Britannia Pacifatrix, заказанная Министерством иностранных дел и законченная в 1921 году. Британия стоит, исполненная великолепия, в римском шлеме и красном плаще. Слева от нее – четыре фигуры, подобные Адонису, олицетворяющие “белые” доминионы, справа – несколько ее более экзотических союзников, Франция, Соединенные Штаты и (источник необычной республиканской формы правления) Греция. У ног Британии – дети побежденного врага. Едва различим под ногами великих белых богов чернокожий мальчик с корзиной фруктов. По‑видимому, он олицетворяет вклад Африки в победу.
|
|
Однако для Британии мир оказался иллюзорен. Правда, империя никогда не была больше, но ей никогда и не приходилось платить за победу такую цену, в сравнении с которой экономическое значение новых территорий было незначительным, если не отрицательным. Ни одна держава не потратила на войну так много, как Британия: немногим менее десяти миллиардов фунтов стерлингов. Это была высокая цена даже за миллион квадратных миль, тем более что управление ими требовало больше расходов, чем они приносили дохода. Приведем пример: стоимость управления Ираком составила в 1921 году 23 миллиона фунтов стерлингов – больше, чем расходы Британии на здравоохранение.
До 1914 года большинству казалось, что прибыль от империи превышает расходы. После 1918 года расходы перевесили.
Сомнения
Почти весь XX век бетонные башни‑близнецы стадиона Уэмбли были символом английского футбола, местом ежегодного финала Кубка Футбольной лиги. Однако сначала они стали символом британского империализма.
Король Георг V открыл Выставку Британской империи 23 апреля 1924 года. Она предназначалась для широкого празднования мировых достижений, для утверждения тезиса, что у империи не только великолепное прошлое, но также и грандиозное будущее, в особенности экономическое. Авторы официального проспекта весьма ясно высказывались о цели выставки. Она должна была помочь
|
|
найти… новые источники благосостояния империи; способствовать торговле внутри империи и открыть новые мировые рынки для продукции доминионов и метрополии; помочь различным расам Британской империи лучше узнать друг друга и продемонстрировать народам Британии почти неограниченные возможности доминионов, колоний и зависимых территорий.
По этому случаю унылые окраинные улицы были переименованы Редьярдом Киплингом в честь героев империи вроде Дрейка. Но тон задал сам Уэмбли. То, что стадион был построен из бетона и ужасно выглядел, было знаком современности. Открытие выставки также стало поводом для первого выступления короля по радио.
В одном отношении выставка имела большой успех. Более 27 миллионов человек посетили эти двести акров земли. Выставка была настолько популярной, что работала и в 1925 году. В День империи более девяноста тысяч человек пришли на стадион для участия в благодарственной службе. Не так много, конечно, как когда “Болтон вандерерс” играли с “Вестхэм юнайтед” (127 тысяч зрителей), но все же много. Посетители могли посмотреть на конную статую принца Уэльского, целиком сделанную из канадского масла, а также стать свидетелями зрелищного боя с зулусами, инсценированного на стадионе. Они могли передвигаться от павильона к павильону на поезде, оптимистично названном “никогда не останавливающимся”. Везде, куда бы они ни взглянули, были осязаемые признаки жизнеспособности империи – прежде всего экономической.
Ирония заключалась в том, что, несмотря на правительственную субсидию (2,2 миллиона), выставка принесла убытков на полтора миллиона фунтов стерлингов: явный контраст с доходностью выставок, проводившихся до 1914 года. Находились те, кто усматривал параллели между удручающим состоянием имперской выставки и самой империей. Возможно, еще тревожнее было то, что над выставкой стали потешаться.
Пелэм Г. Вудхаус в своем очерке для “Сэтердей ивнинг пост” командировал на Уэмбли своего самого известного персонажа, Берти Вустера, вместе с его другом Биффи. Будучи озабочены размолвкой последнего с девушкой, оба вскоре утомились от достойных, но унылых экспонатов:
Знаете, по правде говоря, я не знаток и не любитель разного рода выставок. Большое количество граждан отбивает у меня всякую охоту смотреть на экспонаты, и когда меня толкают со всех сторон, мне через полчаса начинает казаться, что я хожу по раскаленным углям. Что же касается балагана, в котором я тогда оказался, ничего заслуживающего внимания там, с моей точки зрения, не было. Нет, нет, я не спорю, несомненно, миллионы людей визжат от восторга и приходят в возбуждение при виде чучела ежа‑рыбы под стеклянным колпаком или зерна из Западной Австралии, но Бертрам к их числу не относится. Да, Бертрам не из их числа, можете мне поверить. К тому времени, как мы закончили осмотр типичной деревни Золотого Берега и направились к Индустриальному павильону, все признаки указывали на то, что скоро я потихоньку улизну и отправлюсь в бар “Упрямая Лошадь”, расположенный в секторе Вест‑Индии… Я никогда не был в Вест‑Индии, но теперь могу засвидетельствовать, что они там обскакали Европу на несколько голов. Парень за стойкой – хотел бы я, чтобы все были такими, как он, – угадал наши желания, едва мы появились на горизонте. Не успели наши локти опереться о деревянную поверхность, любитель скачек начал носиться как угорелый, наливая в бокалы то из одной бутылки, то из другой. По‑моему, он считал, что напиток никуда не годится, если в нем нет по меньшей мере семи разнообразных жидкостей, и, обратите внимание, я не стану утверждать, что он был не прав. Называлась эта смесь “Зеленый Змий”, и если я когда‑нибудь женюсь и у меня родится сын, я запишу его в регистрационную книгу под именем Зеленый Змий Вустер в память о том дне, когда чудодейственный напиток спас жизнь его отца в Уэмбли[188].
Уэмбли посетили также Билли Бантер из журнала “Мэгнет” и Ноэль Ковард (“Я привел вас сюда, чтобы вы увидели чудеса империи, но все, чего вы хотите, – кататься на электрических машинках?”). Генри М. Бэйтмен, автор карикатуры в “Панче”, задает вопрос: “А вы уже уэмблились?”
До 20‑х годов британцы были замечательно стойкими в нежелании “уэмблиться” и в серьезном отношении к своей империи. Это было источником силы. Много героических дел было сделано просто потому, что этого ждали от белых. Джордж Оруэлл во время своей службы в полиции в Бирме в 20‑х годах был вынужден стрелять в бешеного слона “с одной целью – не стать посмешищем”:
Но даже тогда я думал не столько о собственной шкуре, сколько о следящих за мною желтых лицах. Потому что в тот момент, чувствуя на себе глаза толпы, я не испытывал страха в обычном смысле этого слова, как если бы был один. Белый человек не должен испытывать страха на глазах 'туземцев', поэтому он, в общем и целом, бесстрашен. Единственная мысль крутилась в моем сознании: если что‑нибудь выйдет не так, эти две тысячи бирманцев увидят меня удирающим, сбитым с ног, растоптанным, как тот оскаленный труп индийца на горе, с которой мы спустились. И если такое случится, то, не исключено, кое‑кто из них станет смеяться. Этого не должно произойти.[189]
Эрик Блэр (под этим именем он был тогда известен) едва ли мог быть лучше подготовлен к своей работе. Он родился в Бенгалии, был сыном чиновника таможенного управления в Индии и учился в Итоне. Даже он нашел, что теперь уже трудно играть роль мирового полицейского с невозмутимым лицом.
Случай Оруэлла совсем не уникален. Поколение испытывало надлом. Леонард Вулф, муж Виржинии Вулф, в 1904 году поступил на Цейлоне на колониальную службу и был послан управлять территорией в тысячу квадратных миль внутри страны. Он ушел в отставку еще перед войной, убежденный в “нелепости того, что люди, принадлежащие к одной цивилизации и ведущие один образ жизни, пытаются навязывать свое правление тем, кто принадлежит к совершенно иной цивилизации и ведет иной образ жизни”. Большее, на что имперский администратор мог надеяться, это
помешать тому, чтобы люди убивали или грабили друг друга, или сжигали дотла поселки, или заболевали холерой, чумой или оспой, и если удастся выспаться в одну ночь из трех, можно быть действительно довольным… Там… все происходит медленно, согласно судьбе, а вы – вы не делаете ничего, вы наблюдаете за тремястами миллионами.
В молодости Фрэнсис Э. Янгхазбенд пересек пустыню Гоби, стал свидетелем рейда Джеймсона, а в 1904 году возглавил первую британскую экспедицию в Лхасу, где находился двор Далай‑ламы. Однако к 1923 году он стал адептом идеи свободной любви и взял себе имя Свабхава, “последователь Света”. Четыре года спустя он написал книгу под названием “Жизнь среди звезд: изложение точки зрения, что на некоторых планетах, вращающихся вокруг некоторых звезд, обитают существа, более высокоразвитые, чем мы сами, а на одной из них – Правитель Мира, высшее воплощение вечного духа, который оживляет целое”. Роберта Э. Чайлдерса сейчас знают как автора триллера “Загадка песков”. Однако этот ветеран бурской войны доставлял ирландским волонтерам оружие из Германии в 1914 году, был секретарем ирландской делегации на переговорах 1921 года и, наконец, предстал перед расстрельной командой за то, что примкнул к крайним республиканцам в гражданской войне.
Особенно странный случай являет собой Гарри Сент‑Джон Бриджер Филби. Сын кофейного плантатора с острова Цейлон, Филби имел все задатки имперского героя со страниц скаутской газеты: королевский стипендиат в Вестминстере, лучший студент кембриджского Тринити‑колледжа, чиновник Индийской гражданской службы. Подвиги Филби на Ближнем Востоке в Первую мировую войну и после нее меркли только перед подвигами Лоуренса. Однако, поддерживая притязания ибн Сауда на господство над постосманской Аравией, Филби пошел против линии Уайтхолла, поставившего на Хусейна – кандидата Лоуренса. В 1921 году Филби ушел в отставку прямо перед тем, как его собирались уволить. К 1930 году он принял ислам и усердно защищал интересы ибн Сауда, который к тому времени изгнал Хусейна. Кульминацией отступничества Филби были его успешные переговоры относительно важной сделки в 1933 году между саудовцами и представителями “Стандарт ойл”, что в итоге дало Америке преимущество над Британией. Сын Филби, советский шпион Ким Филби, позднее вспоминал, что под влиянием отца стал “безбожным маленьким антиимпериалистом”, когда ему не исполнилось и десяти лет. Утрата веры в империю часто шла рука об руку с утратой веры в бога.
Даже Лоуренс, герой войны в пустыне, испытал надлом. Он стал знаменитостью благодаря американскому импресарио Лоуэллу Томасу, премьера фильма которого “С Алленби в Палестине” состоялась в Ковент‑Гардене в августе 1919 года. Однако Лоуренс ушел в тень: сначала в оксфордский колледж Олл‑Соулз, затем, тайно, в королевские ВВС, базирующиеся в Аксбридже, где принял псевдоним Росс. Уволившись из авиации, он завербовался в танковый корпус под именем Шоу, в честь своего нового неожиданного наставника – вольнодумца‑драматурга Джорджа Б. Шоу. Чтобы избежать шума, вызванного публикацией сокращенных “Семи столпов мудрости”, Лоуренс вновь поступил в ВВС и был послан в Карачи, а после удалился в Дорсет. Он погиб в 1935 году в бессмысленной аварии – разбился на мотоцикле.
Если даже герои испытывали сомнения, то неудивительно, что сомневались и люди с небольшим имперским опытом. Э.М. Форстер ненадолго задержался в Индии, когда согласился стать личным секретарем махараджи Деваса в 1921 году. Этот опыт вдохновил Форстера на сочинение “Поездки в Индию” (1924) – вероятно, самого влиятельного литературного обвинения британцев в Индии, где самодовольные молодые люди говорят нечто вроде “Мы здесь не затем, чтобы вести себя хорошо”, а чопорные молодые особы жалуются на то, что “всегда чувствуешь себя, как при свете рампы”. Сомерсет Моэм (хотя свои познания он приобрел в ходе туристических поездок) всегда радовался трещинам в фасаде господства, как в “Открытой возможности”, в которой трусость, единожды проявленная в отдаленном районе, стоила человеку и карьеры, и жены. Ключевой вопрос здесь был: “Вы хоть понимаете, что… покрыли правительство позором… [и] сделались посмешищем для всей колонии?” Ивлин Во, другой литературный турист, своей “Черной бедой” (1932) сделал нечто еще более разрушительное для британцев в Африке: он высмеял их всех – от бессовестного авантюриста Бэзила Сила до получившего образование в Оксфорде императора Сета. В “Дейли экспресс” (чье вмешательство в колониальные дела вдохновило Во на сочинение “Сенсации”) колонка Дж. Б. Мортона (под псевдонимом Бичкомбер) явила ряд еще более смехотворных имперских персонажей: “Большой белый Карстайрс”, резидент в Джабуле, и Мбабва из Мгонкавиви. Но, вероятно, ничто не выразило лучше новое дискредитированное изображение империи, чем фигура полковника Блимпа. Персонаж карикатур Дэвида Лоу, состарившийся на колониальной службе полковник Блимп – толстый, лысый, раздражительный и никому не нужный – олицетворял все то, что презирало в империи межвоенное поколение. Позднее Лоу так описывал своего персонажа:
Блимп не испытывал энтузиазма по поводу демократии. Он был нетерпим к простым людям и их жалобам. Средством против общественных волнений он считал сворачивание образования, чтобы люди не смогли прочитать о кризисах. Крайний изоляционист, не любящий иностранцев (к которым он причислял евреев, ирландцев, шотландцев, валлийцев и жителей колоний и доминионов), сторонник насилия, одобряющий войну. Он не видел пользы ни в Лиге Наций, ни в международных усилиях по предотвращению войн. Особенно он возражал против любого экономического перераспределения мировых ресурсов, подразумевающего изменение статус‑кво.
Незаметно даже сверхимпериалист превращался в “малого англичанина”.
В этом коллективном приступе сомнения любопытно вот что: наиболее восприимчивой к нему оказалась традиционная имперская элита. Расхожие представления об империи оставались позитивными – не в последнюю очередь благодаря новому, вскоре повсеместно распространившемуся медиа – кино. Империя (множество кинозалов назывались “Империя”) была естественным источником кассовых сборов. Она предполагала динамику, экзотику, а если приложить немного воображения, то и гетеросексуальную романтическую историю. Неудивительно, что британские кинематографисты создавали фильмы на имперские темы, такие как “Барабан” (1938) и “Четыре пера” (1939). Последний фильм был настолько впечатляющим, что даже “Нью‑Йорк таймс” назвала его “империалистической симфонией”. Удивительнее было воодушевление Голливуда в 30‑х годах, где в течение всего четырех лет сняли не только классическую “Жизнь бенгальского улана” (1935), но и фильмы “Клайв Индийский” (1935), “Солнце никогда не заходит”, “Ганга Дин” и “Стэнли и Ливингстон” (вышли в 1939 году). Так или иначе, это была империя для узколобых. Всего год спустя Джон Бакен с унынием написал: “Сегодня слово [империя], к сожалению, поблекло… Империю отождествили с уродствами вроде крыш из рифленого железа и сырых городков, либо, что еще хуже, с расовым высокомерием… Фразы, достойные идеалов и поэзии, были затерты авторами плохих виршей и застольными ораторами”.
* * *
Близящийся кризис доверия к империи коренился в слишком высокой цене, которую Британия заплатила за победу над Германией в мировой войне. Список убитых на одних только Британских островах включал приблизительно три четверти миллиона человек (каждый шестнадцатый мужчина 15‑50 лет). Экономическую цену победу определить труднее. В 1919 году Джон Мейнард Кейнс с нежностью вспоминал “удивительный момент экономического развития человека… который закончился в августе 1914 года”:
Среднему и высшему классу… предлагалась дешевая жизнь почти без бед, с удобствами, комфортом и удовольствиями, которые были недоступны богатейшим и могущественнейшим монархам других эпох. Житель Лондона мог заказать по телефону, потягивая поутру чай в постели, товары со всей земли в том количестве, какое он находил нужным, и резонно ожидал их скорую доставку к своему порогу. Он мог… при помощи все того же средства вкладывать состояние в природные ресурсы или новые предприятия в любой точке мира…
Теперь, после спада, оказалось очень трудно вернуться к устоям довоенной эпохи. Еще перед войной были предприняты первые попытки ограничить свободное движение трудовых ресурсов, но впоследствии ограничения стали куда жестче, к 30‑м годам почти перекрыв поток эмигрантов в США. В довоенное время были увеличены тарифы во всем мире, но они главным образом были нацелены на увеличение дохода. В 20‑х – 30‑х годах барьеры против свободной торговли были вдохновлены идеалом автаркии.
Самое значительное экономическое изменение из всех, вызванных войной, случилось на международном финансовом рынке. Внешне это выглядело как возвращение (в 20‑х годах) к обычному порядку вещей. Золотой стандарт был в целом восстановлен, и меры военного времени, направленные на регулирование движения капитала, были отменены. Британия вернула себе роль всемирного банкира, хотя теперь Соединенные Штаты почти столь же активно инвестировали за рубежом[190]. Но великолепная, некогда отлаженная машина начала сильно вибрировать и глохнуть. Одной из причин были огромные военные долги: не только немецкие репарации, но и целый комплекс долгов союзников‑победителей друг другу. Другой причиной был отказ американского и французского центральных банков следовать “правилам игры” золотого стандарта, поскольку они накопили недостаточно золота. Главная проблема, однако, состояла в том, что экономическая политика (в прошлом основавшаяся на классических либеральных принципах, гласящих, что бюджет должен быть сбалансирован, а банкноты – обеспечены золотом) теперь подвергалась давлению демократической политики. Инвесторы более не могли быть уверены как в том, что у обремененных долгами правительств появится желание сокращать расходы и поднимать налоги, так и в том, что в случае сокращения объема золотого запаса процентные ставки будут подняты, чтобы поддержать конвертируемость валюты, независимо от кредитной рестрикции, которую этот шаг повлек бы.
Британия, крупнейший исключительный бенефициар первой эпохи глобализации, на ее закате вряд ли могла выиграть. В 20‑х годах казалось, что прежняя, проверенная политика уже не действовала. Военные расходы привели к десятикратному увеличению государственного долга. Одна только выплата процентов по нему в середине 20‑х годов составляла около половины расходов правительства. Однако предположение, что бюджет должен быть сбалансирован, а в идеале иметь профицит, означало, что в сфере государственных финансов доминировала передача дохода налогоплательщиков держателям облигаций. Решение вернуться к золотому стандарту вместо переоцененного обменного курса 1914 года обрекло Британию более чем на десятилетие дефляционной политики. Влияние профсоюзов, возросшее за годы войны и в послевоенное время, не только обострило борьбу в промышленности, наиболее явно проявившуюся во Всеобщей стачке 1926 года. Она подразумевала также, что зарплата снижалась медленнее, чем цены. Рост реальной заработной платы привел к безработице: в низшей точке Депрессии в январе 1932 года почти три миллиона человек (около четверти всех застрахованных рабочих) были безработными.
Однако замечательно в британской рецессии не то, что она была не настолько глубокой, как кризис в Соединенных Штатах и Германии. Это обстоятельство не имело никакого отношения к кейнсианской революции в экономической теории. Хотя “Общая теория занятости, процента и денег” (1936) обосновывала государственное регулирование совокупного спроса (то есть использование бюджетного дефицита для стимулирования ослабленной экономики), к нему прибегли значительно позднее. Восстановление принесло пересмотр экономических принципов империи. Британия возвратилась к прежнему золотому стандарту отчасти из‑за опасения, что доминионы перейдут на доллар, если фунт обесценится. В 1931 году оказалось, что фунт может быть девальвирован и что доминионы останутся ему верны. Стерлинговая зона неожиданно стала крупнейшей в мире системой фиксированных валютных курсов, причем освобожденной от привязки к золотому стандарту. В торговой политике также произошла радикальная перемена. Прежде британские избиратели дважды отвергли голосованием протекционистский курс. Но то, что считалось невероятным в старые добрые времена, во время всеобщего кризиса стало неизбежным. Как и надеялся Джозеф Чемберлен, “имперские преференции” (установленные в 1932 году льготные пошлины на колониальные товары) оживили торговлю между частями империи. В 30‑х годах экспорт из метрополии в колонии и доминионы увеличился с 44 до 48%, а доля импорта оттуда в Великобританию – с 30 до 39%. Таким образом, хотя политические связи Британии с ее доминионами и были ослаблены Вестминстерским статутом 1931 года, экономические связи между ними стали прочнее[191].
Выставка в Уэмбли не вводила в заблуждение: в империи еще водились деньги. Об этом жителям метрополии неустанно напоминали такие, например, организации, как Имперский торговый совет (ИТС). Он был учрежден Лео Эмери для того, чтобы подспудно внушать людям “имперские преференции”. В одном только 1930 году в 65 британских городах прошло более двухсот “недель имперских покупок”. По предложению ИТС королевский повар придумал рецепт “имперского рождественского пудинга”:
1 фунт кишмиша (Австралия),
1 фунт коринки (Австралия),
1 фунт изюма без косточек (Южная Африка),
6 унций нарезанных яблок (Канада),
1 фунт хлебных крошек (Соединенное Королевство),
1 фунт говяжьего нутряного сала (Новая Зеландия),
6 унций цукатов (Южная Африка),
8 унций муки (Соединенное Королевство),
1 фунт тростникового сахара (Вест‑Индия),
4 яйца (Ирландское Свободное государство),
1/2 унции молотой корицы (Цейлон),
1/2 унции молотой гвоздики (Занзибар),
1/2 унции молотого мускатного ореха (Стрейтс‑Сеттлментс),
1 щепотка пряностей для пудинга (Индия),
1 столовая ложка бренди (Кипр),
2 столовых ложки рома (Ямайка), 1 пинта пива (Англия).
Месседж был ясен: пудинг – это империя. Без нее пудинга не было бы, а были бы просто крошки, мука и пиво. Или, как сказал Оруэлл, Британия без своей империи была бы просто “холодным незначительным островком, где мы только и делали бы, что вкалывали, пробавляясь сельдью и картофелем”.
Ирония заключалась в том, что одновременно с ростом экономической мощи империи в списке ее политических приоритетов оборона уходила вниз. Под давлением избирателей, требующих соблюдать обязательства военного времени и строить “дома, достойные героев”, не говоря уже о больницах и школах, британские политические деятели сначала пренебрегали защитой империи, а после просто забыли о ней. В течение десятилетия, предшествующего 1932 году, бюджетные ассигнования на оборону сократились более чем на треть, в то время как расходы итальянцев и французов на вооружение увеличились на 60 и 55% соответственно. В августе 1919 года на заседании военного кабинета было принято удобное правило:
Следует предположить, что, согласно пересмотренной оценке, Британская империя в следующие десять лет не будет вовлечена ни в одну масштабную войну и что не потребуется снаряжать экспедиционный корпус… Основная функция сухопутных и военно‑воздушных сил – это комплектование гарнизонов в Индии, Египте, на новых мандатных территориях и всех территориях, находящихся под британским контролем (кроме самоуправляющихся), а также оказание необходимой поддержки гражданским властям в метрополии.
До 1932 года “десятилетнее правило” ежегодно подтверждалось, и ежегодно новые расходы отклонялись. Обоснование было простым: министр финансов Невилл Чемберлен[192], сын Джозефа Чемберлена, объявил в 1934 году, что “для нас невозможно помыслить одновременную войну против Японии и Германии. Мы просто не можем позволить себе такие расходы”. “Единственной мыслью” сэра Арчибальда Монтгомери‑Массингберда, главы имперского Генштаба в 1928‑1940 годах, было “отложить войну, не смотреть в будущее”.
В 1918 году Британия выиграла войну на Западном фронте благодаря огромному подвигу военной модернизации. В 20‑х годах почти все, чему тогда научились, забыли во имя экономики. Жестокая действительность состояла в том, что, несмотря на победу и приобретенную территорию, Первая мировая война сделала империю уязвимее, чем когда‑либо. Война сыграла роль теплицы для многих военных технологий: танка, субмарины, самолета. После войны империя должна была продолжать “подкармливать” их деньгами. Этого не было сделано. Британцы очень гордились “красной линией” гражданского воздушного сообщения, связывающей Гибралтар с Бахрейном и далее с Карачи, но не сделали почти ничего для обеспечения противовоздушной обороны своей империи. В 20‑х годах на авиашоу в Хэндоне главным аттракционом была имитация бомбежки “туземных” деревень: вот, пожалуй, и все, на что были способны королевские ВВС. В 1927 году генерал сэр Р. Дж. Эгертон гневно возражал против замены кавалерии бронетехникой на том курьезном основании, что “лошадь оказывает на людей гуманизирующее воздействие”. Несмотря на поддержку Черчиллем внедрения танков и бронеавтомобилей (или, возможно, как раз из‑за нее), решение о моторизации кавалерийских полков откладывалось до 1937 года. Тем, кто был ответственным за вооружение кавалерии, казалось важнее проектирование короткой пики наподобие той, которая использовалась в Индии для охоты на кабанов. В 1939 году, когда Британия снова отправилась на войну, основную часть парка ее полевых орудий составляли еще модели, выпущенные до Первой мировой и имевшие вдвое меньшую дальность стрельбы, чем немецкие.
* * *
Политикам некоторое время это сходило с рук, поскольку основная угроза стабильности империи тогда исходила изнутри ее, а не извне.
В полдень пасхального понедельника 1916 года около тысячи крайних ирландских националистов во главе с поэтом Патриком Пирсом и социалистом Джеймсом Конноли вошли в Дублин и заняли некоторые общественные здания, в частности огромный Главный почтамт. Пирс провозгласил Ирландскую республику. После трех дней ожесточенной, но бесполезной борьбы, в ходе которой британская артиллерия нанесла существенный ущерб центру города, мятежники сдались. Восстание было явным предательством: мятежники просили у немцев оружие и почти получили его. Первая британская реакция была жесткой: главных заговорщиков казнили. (Чтобы расстрелять умирающего от ран Конноли, его пришлось привязать к стулу.) После войны правительство стремилось использовать бывших военных, печально известных “черно‑пегих”, чтобы попытаться искоренить воинственный республиканизм, теперь ставший чем‑то большим, чем массовое движение под знаменами партии Шин фейн и ее боевого крыла – Ирландской республиканской армии. Но, как часто случалось в этот период, британцы испытывали недостаток смелости для осуществления репрессий. Когда “черно‑пегие” открыли огонь по толпе на матче гэльского футбола в Кроук‑парке, это вызвало почти такое же сильное отвращение в Англии, как и в Ирландии. К 1921 году, когда потери англичан достигли 1400 человек, желание сражаться прошло. Было торопливо заключено мирное соглашение. В 1920 году Ирландия уже была разделена на две части: северную (шесть округов), где преобладали протестанты, и южную (двадцать шесть округов), где преобладали католики. Единственным достижением Ллойд Джорджа теперь было удержание обеих частей в рамках империи. Но, несмотря на присягу Ирландии короне и предоставление статуса доминиона, Свободное государство на юге было прямым путем к независимости и республике (которой Ирландия стала в 1948 году).