Южная сторона Гурбан-Сайхана была образована плоскими горами с округлыми сглаженными формами и пологими склонами. Эта гряда округлых, похожих на хангайские, гор была вплотную прижата к острой северной гряде, однако водораздел находился на южной гряде. Все речки, вернее временные потоки, спадали на север с южной гряды, прорезая высокую северную гряду глубокими ущельями. Значит, когда-то, несколько десятков тысяч лет назад, а может быть и еще меньше, здешние равнины пересекала гряда округлых, старых, как в южном Хангае («Сытый, обильный»), гор. Потом северная сторона этой гряды начала постепенно подниматься, а стекавшие с вершины старой гряды речки прорезывали новое поднятие насквозь своими долинами. Наконец новая горная цепь стала выше старой, а истоки речек по-прежнему остались на старой гряде, потому что новая уже оказалась пропиленной глубокими ущельями. Понятно, что и высшая перевальная точка находилась на старой гряде. Мы добрались до нее по дну сквозной долины.
Короткий осенний день кончался. Мы приблизились к сомону, но делать там нам было нечего, и мы решили заночевать в разрушенном монастыре Цаган-Дерисуни-хурал («Монастырь белого дериса»), где была устроена станция для проходящих автомобилей.
Андросов заметно устал после трудного пересечения перевала, и я сменил его за рулем, пока шла хорошая дорога. Она незаметно поднималась к зубчатым черным горам за широкой желто-серой равниной. Щебень стал мелким, редкие пучки сухого ковылька золотились пятнышками в низких лучах солнца. Машина шла прямо на запад. Пришлось поднять лобовое стекло, чтобы сколько-нибудь видеть дорогу.
Солнце ударяло прямо в хмурые зубцы Гурбан-Сайхана, оставшиеся позади и медленно уходившие за увалистые светлые вершины южного склона. Незаметно все большее количество песка затопляло дорогу. Машина содрогалась и подпрыгивала на рытвинах, засыпанных песком. Песку все прибывало, уже порядочные бугры громоздились по сторонам дороги, поросшие толстой белесой колючкой. Теперь стало видно, что автомобильный накат шел по старинной верблюжьей караванной тропе. Ноги тысяч верблюдов глубоко утоптали песок, и дорога стала канавой, словно прорытой посреди песчаных бугров. Недавние бури нанесли в эту канаву мелкий, очень рыхлый песок. Легкие полуторки проскочили по краю канавы, а наша тяжелая машина – около семи тонн общего веса с грузом – глубоко зарылась и пропахивала себе путь, как танк.
Солнце скрылось за ближними холмами. Вечерние облака, как пластины литого золота, повисли над огненным озером дали. Чеканный черный силуэт лошади вырисовывался на холме. Повернув голову, животное всматривалось в приближающуюся машину. Затем огненное озеро померкло, в него как бы перелились краски облаков, которые сделались серо-фиолетовыми. Подбежало еще несколько коней, и их силуэты стали еще чернее…
В сумерках мы въехали в странное и мрачное место каменистые острые холмы, пересеченные множеством сухих русел. Черные камни, красные пески русел н белесый дерис были видны лишь короткое время, затем все слилось и исчезло в наступающей ночи. Вспыхнули фары и сразу пробили яркую дорогу в стене сгущающегося мрака. Накат пересекал сухие русла по самым различным направлениям.
Русла, то узкие и глубокие, то мелкие и широкие, но зато с множеством дополнительных промоин и канавок, до крайности задерживали нас и терзали машину На страшных перекосах в коробке скоростей раздавался скрежет, а кузов скрипел и трещал, заглушая унылый вой шестерен, когда все четырнадцать полных бензина бочек наваливались то на один, то на другой борт. При медленном движении машины клубившаяся позади пыль нагоняла нас и летела вперед, золотясь в свете фар плотными, вздымавшимися вверх клубами. В занесенной пылью и жарким дымом выхлопной трубы кабине стало трудно дышать, а сухие русла все снова и снова возникали темными полосами перед нами. Внезапно из тьмы встали желтые стены каких-то разрушенных зданий. На краю дороги появился, подняв руку Эглон. Мы взяли его на подножку и, повинуясь его указаниям, наконец выехали к автомобильной станции. Две большие чистые юрты стояли в глинобитной ограде на высоких круглых платформах из дерева и глины.
В левой юрте в большом котле уже кипел чай. Приветливый, хорошо одетый заведующий станцией зажег светильню – простой кусок тряпки в бараньем сале, которое, оказывается, горит ровно и без копоти. В большой железной печке метался слабый огонек аргала, [19] снаружи все сильнее шумел холодный ветер, но в просторной и чистой юрте было тепло. Однако мы решили для закалки спать во дворе у стены, защищавшей от ветра, где рос высокий дерис. Чудесное звездное небо Монголии раскинулось над нами, справа поднималась высокая стена разрушенного главного храма, слева обрисовывалась зубчатая стена хребта Цзолэн («Приносящий счастье»). Ветер переваливался через глинобитную стену, и колышущийся дерис шуршал о брезент складной койки, чуть слышно позванивал о металл ножек.
Ясное и необыкновенно тихое утро приветствовало меня, когда я выскочил из спального мешка и, трясясь от озноба, поспешно оделся. Легкий налет инея увлажнил края мешка. Нужно было искусно балансировать, чтобы не наколоть босые ноги о жесткую щетку дериса или об острый щебень.
Разрушенный монастырь Цаган-Дерисуни отличался от тех деревянных монастырей, которые я видел в Срединой Гоби и в Центральном аймаке, а также от глинобитных развалин Олдахухида, построенного китайскими архитекторами. Здесь высокие, сложенные из синих кирпичей стены были наклонены внутрь, и на всех развалинах лежал отпечаток тибетского стиля. Характерно, что монастырь стоял среди угрюмых черных холмов, у подножия хребта Цзолэн, где темные голые скалы то лезли толпой друг на друга, как каменные волны, то выдавались острыми пиками, то скалились колоссальными челюстями, то поднимали зазубренные гребни. Это место вызывало тревожное ощущение и производило впечатление замкнутости и угрозы. Монастырь был поставлен в таком месте не случайно – все способствовало возникновению безотчетного страха в душе простодушного сына степей, приближавшегося к такому монастырю…
Но сейчас только ряды желтых стен напоминали о бывшем здесь очаге мрачной религии. Чистые юрты посреди выметенного двора, уцелевшие башенка и маленькая кухня служили фоном для наших выстроившихся в ряд машин. Чай уже был готов, и приветливо улыбавшийся заведующий привязывал распахнутую дверь юрты.
За монастырем снова начались такие же русла, как вчера, и мы «заковырялись» на них, по образному выражению Пронина. Хребет Цзолэн отошел вкось направо, а за ним показалась голубая зубчатая дуга хребта Сэвэрэй, стоявшего у начала огромной котловины Нэмэгэту, куда и устремлялись мы в поисках «драконовых костей». Широкий дол черного щебня спустился в низину с громадными кочками, поросшими дерисом, между которыми вилась дорога. Отсюда мы поднялись на небольшой гранитный хребет, по гребню которого шел автомобильный накат, в то время как по обе стороны машины вниз спадали светло-серые склоны, усыпанные гранитной дресвой.
День был безветренный, и жара усиливалась с каждым часом. Воздух струился над раскаленными камнями. Спустившись с гранитов, мы завидели наши полуторки, стоявшие рядом на невзрачной белесой дресве. Оба шофера и повар валялись в позах полного изнеможения прямо на земле рядом с машинами.
Тряска и жара сильно утомили людей. На ногах оставался только Ян Мартынович. Выставив круглый животик и вытянув шею, он расхаживал вокруг медленными широкими шагами. Козырек белой фуражки и длинный нос устремлялись вперед в поисках добычи – великий коллекционер, наш славный латыш и тут высматривал то ли интересных насекомых, то ли камни или растения. Данзан и Цедендамба меланхолически восседали, поджав под себя ноги, и вяло переговаривались. Громов уткнулся в записную книжку и что-то рисовал в ней, грызя мундштук трубки и широко раскинув ноги в тяжелых горных ботинках. Орлов расстелил ватник и улегся навзничь, загораживаясь от солнца собственными высоко поднятыми коленями. Его высокие кирзовые сапоги, пропитавшиеся гобийской пылью, казались на солнце совсем красными. Рядом, спрятав лицо в согнутый локоть, улегся Пронин.
Я решил последовать их примеру и опустился на землю, точнее на остроугольные камешки, но тут же с проклятием вскочил на ноги. В ладонь, которой я уперся в землю, впилось несколько твердых колючек, похожих на крохотные водяные орехи с торчащими во все стороны шипами.
Товарищи, уже испробовавшие это свойство гобийской земли, разразились сочувственными восклицаниями. Проводник Цедендамба, крупный, здоровенный, похожий на кузнеца человек, рассмеялся, размахивая могучими руками, совсем нетипичными для аратов. Даже Пронин, казалось уснувший, вдруг поднял с руки голову и сверкнул синеватыми белками больших карих глаз в широкой и застенчивой улыбке. Я скоро научился ложиться на гобийскую почву, как четвероногое, опускаясь поочередно сначала на колени, на локти и потом уже вытягиваясь на земле.
Дорога дальше пошла по узким долинам среди мелкосопочника. Пестрые конические холмы с темными вершинками были испятнаны серым, зеленоватым и бурым, и горы производили впечатление заплесневевшей, разрушенной и обветшавшей земли. Ничего не росло на этой рыхлой бесплодной почве, только у самого водостока долинок возвышались круглые кочки, плотно поросшие гобийским миндалем – кустами с необыкновенно темной зеленью и адскими шипами.
Грядки голого камня, глин с солевыми выцветами и песком чередовались на дороге. Машины шли медленно и тяжело. Зной и духота, едкая пыль царили в этих заплесневелых горах.
Перегревшийся мотор тянул плохо, наполнял жаром кабину, палимую сверху беспощадным солнцем. Пот тек по лицу, заливая глаза. В середине дня, когда солнце высоко, мелкие ямки и ухабы, как и вообще все неровности в Гоби, становятся плохо видимыми. И сейчас пыльная дорога не различалась среди занесенных пылью и песком подножий холмов, между которыми она причудливо извивалась, то огибая их по склонам, то пересекая прямо через вершинки, то спускаясь по дну мелких русел.
По мере приближения к Ноян сомону местность становилась все более примечательной. Большие сухие русла врезывались в ущелья среди совершенно голых гор, не прикрытых даже дресвой разрушения. Камень был обдут ветрами и сглажен, конусы и купола толпились беспорядочно и тесно, желтые шлейфы надутых песков всползали на склоны из большой равнины к северу от горного массива. Автомобильный накат с удивительной отвагой проникал через узкие щели в сплошном камне. Машины бросало и кренило на торчащих ребрах гранитных плит и скатах глыб. Взобравшись на один из таких перевалов, мы увидели крутой спуск в промоину, сплошь заваленную остроугольными глыбами. Тут даже наши видавшие виды экспедиционные шоферы стали качать головами. Но шедший впереди Пронин вновь уселся в кабину, и его полуторка буквально сползла в страшную щель. Андросов смешно вытаращился и озорно поглядывал сбоку на меня с видом преувеличенного испуга. Колеса поползли, упираясь в борта промоины, острые камни скрежетали, оседая под тяжестью машины, но резина с честью выдержала это испытание.
Еще один перевал, и мы опять очутились на голом камне. Удивительный массив плотных кварц-порфиров [20] густого красного цвета находился налево от нас на уровне перевального гребня. Поверхность красного порфира выступала особенно резко на ярко-голубом небе. Прямо на гребне обрисовалась наша громадная трехоска. Дверцы кабины были распахнуты и казались широкими крыльями, раскинутыми для взлета. Массивная стальная балка буфера сильно выдавалась вперед, ее грани и углы блестели, отполированные ветром и песком. С приклепанных к балке круто загнутых крючьев свисала тяжелая цепь… Дикий хаос голых красных скал, а над ним – поднятая в самое небо могучая машина показалась мне символом человеческой мощи.
Внизу, в окаймлявшем массив сухом русле, толстые черные жилы основных пород рассекали красный порфир. По ущелью вскрывались породы палеозойского [21] возраста – темные, почти черные песчаники и углистые сланцы, рассеченные висячими долинками и превращенные в крутые куполовидные холмы. На вершинах этих холмов была отчетливо видна желто-красная кора выветривания, [22] достигавшая до пятидесяти метров толщины, или, как говорят геологи, мощности. Это означало что темные породы палеозоя долгое время находились на поверхности древней азиатской суши. Атмосферные процессы, солнце и температурные воздействия проникли глубоко в скалистую толщу, изменив прежний вид пород. Лишь два года спустя мы узнали, что это выветривание происходило в нижнемеловую эпоху, то есть около семидесяти пяти миллионов лет назад.
Едва только мы выехали из ущелья и повернули направо,. впереди внезапно открылся Ноян сомон – немного юрт, склады, клуб и большая школа. Сомон оказался в это время полон народу. Немедленно машины окружила плотная толпа. Дети выскочили из школы и также подбежали к нам.
Ноян сомон стоит в необычайно живописной местности на небольшой плоскости, окруженной, словно часовыми, скалистыми черными вершинами. Пирамидальные останцы, необыкновенные гребнистые своды, пильчато-иззубренные вершины торчали над сомоном, а поодаль виднелись столь правильной формы конусы, что мы сразу же заподозрили в них потухшие вулканы. Мы были приглашены в юрту к сомонному начальнику дарге, которому объяснили цель нашей экспедиции. Здесь собралась группа местной интеллигенции, среди которой оказался московский студент-юрист (конечно, тоже монгол). присланный для практики в качестве помощника прокурора.
В ту пору, в первую экспедицию, Ноян сомон – самый южный и удаленный из сомонов Южногобийского аймака, показался нам краем Монголии и чуть ли не краем света.
Сошлись старики. Данзан и Цедендамба долго совещались с ними, но проводника, хорошо знающего Нэмэгэту не нашлось. Цедендамба предложил найти его непосредственно в Нэмэгэтинской котловине, для того чтобы вернее и скорее разыскать наиболее богатое «костями дракона» место.
В сомоне было тесно, и мы решили проехать дальше, чтобы заночевать на свободе и в покое от любопытных, которых, конечно, было множество, в том числе и девушек отпускавших какие-то непонятные нам шутки и смущавших этим скромного Данзана. Еще тридцать километров автомобильного наката оставалось нам проехать – дальше шло неведомое бездорожье.
Погода резко изменилась еще перед въездом в сомон. Хмурые тучи повисли над черными конусами гор,. засвистел холодный ветер. Мы обогнули продолговатую черную гору, гребнистую, как спина чудовища, и пошли на запад под вихрем неожиданно налетевшего снега. Этот внезапный переход от дневной жары к вечернему снегу поразил меня, и я с недоумением всматривался в летящие навстречу машине и крутящиеся повсюду снежинки. Вызывающе мрачным и темным стало все кругом, густой черный цвет гор еще более усиливал ощущение одиночества и угрюмости.
Но не успели мы проехать нескольких километров, как снег перестал идти и на безоблачном небе снова засияло солнце, а снежная белизна на земле просуществовала не более четверти часа, бесследно испарившись.
Необыкновенно величественной показалась мне гора с юга – мрачная и тяжелая, почти кубическая глыба из исполинских пластов, которые наваливались, плющились, громоздились друг на друга и, казалось, лезли к небу в слепом старании подняться выше. Рядом стояли еще две такие же глыбы какой-то очень грубой титанической формы, словно обрубленные топором. Эти горы назывались «Три Чиновника». Удивительно чистое после снега голубое небо бросало яркий свет на обнаженные остроребрые скалы, покрытые блестящей черной корой пустынного загара, как будто облитые свежей смолой и отблескивавшие в лучах солнца тысячами черных зеркал. От этих зеркал отражалась дымка жемчужного света, окутавшая срезанные вершины. Снизу горы обрамлялись тускло-черным фоном задернованных осыпей. Никаких признаков жизни, даже заметной растительности не было видно вокруг.
Мы поднялись на небольшой перевал. Впереди расстилалась волнистая равнина – размытая центральная часть складки, обрамленная с юга горами «Три Чиновника», с севера – хребтом Хана-Хере («Стена, гребень»). Равнина полого поднималась к западу. Там стоял огромный вулканический конус – гора Ноян-Богдо («Святой князь»).
С восточной стороны гора казалась срезанной по вершине и немного вкось по северному склону. По-видимому, там находился кратер. Когда мы подъехали к Ноян-Богдо с юга, приблизившись вплотную к ее подошве, то отсюда гора показалась совершенно правильным конусом с красиво закругленной верхушкой. Громов, Данзан и я поднялись по склону.
– Сколько базальтов кругом, – с довольной улыбкой оглянулся Громов.
– Это долериты, [23] Иван Антонович? – спросил Данзан и, получив утвердительный ответ, задумался. Выяснилось, что геолог давно лелеет мечту написать большую работу о базальтах Монголии.
– В нашей стране так много базальтов. Настоящие вулканы возвышаются в плоских степях Дариганги («Крутой обрыв») в Восточной Гоби. В Хентее обнаружены недавно действовавшие вулканы. Огромные базальтовые поля простираются в долине озер, около Орокнура и в Арахангае («Северный Хангай») – следы сильной вулканической деятельности. И здесь, взгляните! – Данзан повел рукой обводя, все скопище черных холмов и гребней.
Ноян-Богдо, как и другие замеченные здесь вулканические конусы, располагался вдоль оси гигантской складки, в которую были смяты пласты горных пород. Конусы сидели не на самой оси, а смещались к северу от наклона складки. Все выходившие здесь породы были совершенно открыты на поверхности – стопроцентная обнаженность, как выразился бы геолог. Земля как бы сама выставляла свои недра напоказ внимательному взгляду ученого, и подробное изучение местности сулило самые интересные открытия.
За вулканом Ноян-Богдо предстояло свернуть с автомобильного наката на полное бездорожье. Мы перебрались через небольшой хребет песчаниковых скал, похожих на ряды чьих-то смуглых скуластых лиц, и приблизились к хребту Хана-Хере, удивительно походившему на чудовищную стену, сложенную из исполинских глыб.
Несомненно, здесь проходил огромный и очень недавний сброс, который поднял эту стену над узкой долиной, а силы разрушения еще не успели расчленить хребет на ряд отдельных вершин, разрезав его поперечными долинами и ущельями. Разрушающие силы выветривания проявили себя еще только на гребне хребта – там размытая поверхность песчаников образовала бесчисленные зубцы, торчащие в небо гигантские пальцы, башенки, головы.
Казалось, что с высоты стены на нас заглядывают, кривясь, какие-то рожи. Иногда клювы хищных птиц выступали с края исполинской стены, а вдали, уже окутанное синей вечерней дымкой, продолжение хребта, очень похожее на спину чудовищного крокодила, покрытую загнутыми назад шипами. При всем том Хана-Хере не был покрыт такой блестящей черной коркой, как скалы «Трех Чиновников». Подтвердился рассказ проводника Цедендамбы о существовании в этом хребте гигантских зеркал скольжения, [24] «отражавших всадника с конем».
Отвесный обрыв хребта во всю свою длину, вплоть до утопавших в синей дымке вечера дальних концов, казался матовым и серовато-желтым. Только в защищенных от прямого удара ветров изломах скалистых круч бурые, почти черные полированные поверхности двухметровых зеркал скольжения четко выделялись на изрытых стенах песчаников. Странно было смотреть на собственное отражение в этом горном зеркале. Блестящая, с красными бликами вечернего солнца поверхность уходила бесконечно далеко в глубь каменного массива, а отражение как бы выступало вперед четким, бестелесным призраком. Сразу же приходили на память уральские горные сказы о тайных горных проходах, теремах «хозяек», открывавшихся только немногим людям. Несколько минут я стоял забывшись перед призрачной дверью внутрь скал, поддаваясь странной тяге к таинственному коридору. Он вел, казалось, не только в глубину каменных масс земной коры, но и в бездны прошедших времен невообразимой длительности. Затаив дыхание, будто заглянув в запретное, я представил себе изменения лика Земли в ее геологической истории, записанной в слоях горных пород, но не в более древней астрономической, свидетельства которой скрыты в недоступных еще для нас глубинах планеты.
Слои осадочных пород, начавшие отлагаться со времени образования жидкой воды – Мирового океана, много раз подвергались необратимым изменениям. Незначительных молекулярных изменений вещества в глубинах Земли было достаточно для крупных, на наш человеческий масштаб, колебаний земной коры. Опущенные на несколько километров вглубь осадочные породы – песчаники, глины, известняки – от давления и нагрева превращались в кристаллические породы, по составу подобные гранитам, но сохранившие слоистость. Эти породы – гнейсы и метаморфические («превращенные») сланцы – слагают наиболее древний цоколь земной коры. Слои в них измяты, гофрированы и перекручены сильнейшим образом, свидетельствуя о передвижениях текучих масс. Свилеватость перемешанных в расплавленных стеклах красок является хорошей моделью расположения слоев в этих древних породах.
Отдельные участки земной коры то опускались, то вновь поднимались. В их чередовании моря и океаны перемешались по поверхности планеты. Атмосферные воды, падавшие на материки от испарения океанов, сливались в ручейки и реки, размывавшие поверхность материков и отлагавшие продукты разрушения в морях. И снова моря становились материками, и новые слои песков, глин, известняков накладывались за сотни тысячелетий на поверхность прежней суши.
А под древним гнейсовым цоколем земной коры то там, то здесь образовывались скопления радиоактивных элементов. Большие участки разогревались, расплавлялись, смесь расплавленных пород – магма – устремлялась вверх по трещинам и разломам. Так создавались вулканические очаги, громадные массивы застывших изверженных пород или обширные покровы изливавшихся лав. Помимо процессов, происходивших внутри Земли, так сказать, домашних, внутренних, на формирование земной поверхности влияли космические, внеземные изменения. Затормаживаясь солнечным и лунным притяжением, Земля постепенно замедляла свое вращение. Пятичасовые сутки древнейших, догеологических периодов земной истории удлинялись и достигли современной продолжительности – 24 часов. Еще неведомые нам причины меняли положение планеты относительно полюсов и экватора, соответственно перемещая и климатические пояса.
Солнце за миллионы веков тоже изменялось, пульсировало, то разогреваясь сильнее, то слегка ослабляя силу отдачи энергии в пространство. Характер излучения разумеется, не оставался постоянным. Иногда преобладали ультрафиолетовые и фиолетовые лучи, иногда становилось сильнее излучение красной части спектра. Это немедленно отражалось на освещении и нагреве земной поверхности, так как атмосфера наиболее сильно задерживала лучи фиолетовой стороны спектра. Проницаемость атмосферы тоже не была всегда одинаковой, так как в разные геологические эпохи она обладала разным составом. Около трехсот миллионов лет тому назад в атмосфере было больше углекислоты, чем в настоящее время. Периоды разогрева солнца повышали испарение воды, атмосфера насыщалась ее парами и начинала задерживать лучи тепловой, красной части спектра. Наступал период охлаждения, совпадавший с повышенной влажностью атмосферы, что приводило к накоплению гигантских масс льда в полярных областях, и наступали периоды оледенения, несколько раз повторявшиеся в истории Земли, вплоть до четвертичного, в конце которого мы живем.
В сумме всех земных и космических перемен условия для жизни на поверхности нашей планеты все время подвергались неповторимым переменам, и сама жизнь следовала им бесчисленной чередой разнообразных форм. Стоя перед странным горным зеркалом в центре Азиатского материка, я представил себе несколько картин прошлого Земли.
…Темные, почти пресные воды громадного океана, скрывшего на своем дне продукты разрушения необитаемых голых материков, плескались на месте Азии в протерозойскую эру. Тогда жизнь еще не выходила из моря на сушу – она ютилась в теплых и тихих заливах в своих простейших формах.
Плоскими и безжизненными оставались материки начала палеозойской эры, но в устьях рек уже зеленели первые пятна наземной растительности, а мхи и лишайники местами прикрывали первозданную голизну камня. Материки поднимались все выше в силурийский и девонский периоды, но здесь, в Азии, катились волны теплого неглубокого моря, переполненного водорослями и морскими животными. Гигантские пустыни дышали зноем на соседних материках, а в низменных прибрежных областях уже торчали громадными щетками первые безлистные леса. Море стало соленым. В чистой атмосфере солнце сияло, как в настоящее время в горах. Необозримые моря раскидывали свои сверкающие голубые дали. Еще более низкими стали материки в каменноугольную эпоху. Почти стерлась грань между мелким морем и низменной, заболоченной сушей. Исполинские пространства мрачных болот поросли густыми лесами. По всей земле началось накопление колоссальных запасов древесины, превращенной в уголь, и земная атмосфера потеряла значительную часть своей углекислоты.
Конец каменноугольной эпохи ознаменовался поднятием материков, совпавшим с разогреванием солнца, усиленное излучение которого насытило атмосферу водяными парами. Тысячелетия пасмурных дней привели к тому, что на поднимавшихся плоскими горбами участках земной коры стал накапливаться лед. Началось великое оледенение, центры которого, соответственно положению полюсов того времени, находились недалеко от современного нам экватора. К концу палеозойской эры – в пермском периоде – оледенение исчезло, хотя поднятие материков продолжалось. Снова в прозрачной атмосфере сверкало солнце, сжигавшее высокие плоскогорья материков, походивших по своему рельефу на современную Африку. В лагунах и отгороженных барьерными рифами каналах отступивших морей выпаривались чудовищные массы соли и магнезиальных осадков – доломитов. На севере современного Азиатского материка продолжали существовать огромные низменные пространства, поросшие заболоченными лесами. Здесь продолжали отлагаться угли.
Высокие материки с окаймлявшими их глубокими океанами оставались и в начале мезозойской эры – в триасовую эпоху, от которой для той области Азии, где в настоящий момент находился я не осталось геологических свидетельств. Здесь широко распространены отложения двух других периодов мезозойской эры – юрского и мелового, во время которых опять произошло опускание материков, частично затопленных мелководными морями. Жаркий и влажный климат способствовал развитию растительности на суше и богатству животной жизни в прогреваемых солнцем соленых морях или прибрежных болотах. Именно тогда появились гигантские ящеры – динозавры, за остатками которых мы пробирались сейчас в котловину Нэмэгэту… Эта мысль вернула меня к действительности. Нужно было ехать дальше, чтобы приискать удобное место для ночлега.
История хребта Хана-Хере стала ясной. Уцелевшие зеркала скольжения, еще не разрушенные выветриванием, свежая поверхность скал, не покрывшихся «загаром пустыни», прямая, как ножом срезанная стена хребта – все говорило об очень молодом поднятии, крупном сбросе, происшедшем в совсем недавнее время, вероятно, в раннеисторические времена – несколько тысячелетий тому назад… Южные ступени хребта – исполинские «Три Чиновника» в их черной броне поднялись раньше, разрезав и отгородив с юга равнину Нэмэгэту, когда-то простиравшуюся до самой границы Китая и еще дальше на юг…
Равнина, тянувшаяся вдоль стены, кончилась. Вплотную подступили крутые обрывы. Нужно было спускаться в сухое русло – единственный путь через хребет.
Полуторки пошли довольно легко, но трехоска тяжело огрузла в песке, заполнявшем русло, и двигалась медленно, оставляя за собой две глубокие борозды. Рев мотора гулко отражался от черных скал, низкими уступами теснившихся к бортам русла. Черные полосы углистых сланцев и пачек угля прорезали серые склоны сумеречной долины. Мотор перегрелся, в кабине стало жарко, душный запах горящего масла насытил воздух.
Андросов с трудом выворачивал руль, направляя машину то на середину русла, где кустики караганы росли гуще, то пытаясь найти дорогу потверже у самого края скал.
Так мы двигались вниз по руслу около часа, пока не погасли верхушки угрюмых зубцов Хана-Хере. В левом берегу русла наконец нашли широкую долину с твердой почвой, на метр возвышавшейся над песками сухого русла. Эта элементарная предосторожность была не лишней в Гоби, где внезапные ливни порождают в сухих руслах потоки, способные перевернуть тяжелую машину.
Едва лишь остановились моторы, как в безмолвии мертвой долины стал слышен шорох ветра но сухой и жесткой траве. Вместе с темнотой подступал знобящий холод. Повар разжег костер, и веселое пламя широко осветило высокие щетки белесого дериса. Проводник Цедендамба, взобравшись на холм, молча всматривался в зубцы гор, еще четкие на светлом небе. {вернувшись, он протянул мне человеческий череп. Я всмотрелся в костяные черты, не скрывавшие свой монгольский характер, перевернул и посмотрел на зубы. Не больше двадцати лет… Как погиб здесь этот неведомый – от болезни или от жажды в пути?
Подошел согнувшийся от холода Орлов. Неуемная любознательность ученого светилась в его глубоко запавших глазах. Мы стали удивляться поразительной безжизненности местности. Не то что зверя – ни птицы, ни ящерицы, ни насекомого. Ни признаков воды. Редкая сухая трава, клочками и пятнами, как на облезлой шкуре…
Мы стали расспрашивать Данзана, но молодой монгол, будучи родом из Хангая, совсем не знал гобийских мест. Цедендамба не понял наших впечатлений. Проводнику казалось, что это место такое же, как и многие другие в Гоби. – не лучше, но и не хуже. Позднее мы сами убедились в этом.
Допоздна толковали геологи о громадной толще песчаников, углистых сланцев и конгломератов [25] с прослоями углей, слагавшей «Трех Чиновников» и Хана-Хере. Толща достигала громадной мощности – не менее четырех-пяти километров – и пронизывалась пластовыми интрузиями [26] и вулканическими конусами порфиритов и базальтов… Мы еще очень мало знали Монголию и решили условно отнести толщу к юрскому периоду по сходству с такими же толщами, описанными прежде в северных районах МНР. Это заключение оказалось неверным, и нам же самим пришлось его исправлять при работах следующих лет.