– Диоскуры – сыновья Зевса, – возразили Клиту.
– Один из них сын Тиндара, а не Зевса.
– Полно тебе, Клит. Никто уже не считает Тиндара его отцом!
Философ Анаксарх, метнув на царя быстрый взгляд, приподнялся на своем ложе и чуть не упал, запутавшись в непривычных персидских одеждах. Но справился и громко вмешался в разговор:
– О чем спорите? О чем говорите? Диоскуры, Полидевк и Кастор… Да что говорить о них, если здесь с нами находится Александр. И разве можно сравнить их с нашим Александром?!
В сумрачных глазах Александра засветилась голубизна. После страшных дней казни Филоты и Пармениона его смятенная душа требовала слов успокоения, поддержки, признания его правоты. Но ему то и дело доносили о неудовольствии его македонских полководцев – они не хотели персов в своей среде, они не хотели есть с ними за одним столом, не хотели даже воевать рядом с ними. Эта внутренняя война была сложнее и тяжелее, чем завоевание государства.
Грубая лесть Анаксарха не смутила Александра – все‑таки приятнее слышать, как тебя хвалят, чем как тебя порицают. Люди льстивые и лживые, которые всегда теснятся около владык, заметили, как повеселел Александр при словах Анаксарха.
– Сколько песен и восхвалений достается древним героям, – подхватили эти лживые голоса, – посмотрите, как воспеваем мы подвиги Геракла. А разве подвиги нашего царя меньше?
– Это просто зависть древних героев мешает нам признать величие Александра!
– Мертвые становятся на пути живых!
У Александра на щеках разгорался румянец. Хмель мешал ему понять, как непристойна и груба эта лесть. Она его утешала.
Клит слушал все это с мрачным лицом. Вдруг он встал и хлопнул рукой по столу.
– Не позволю! – закричал он. – Не позволю кощунствовать, не позволю унижать наших древних героев и таким недостойным образом возвеличивать Александра! Да Александр и не совершил таких великих подвигов, как они. Он, конечно, много сделал, но ведь совершал эти подвиги не он один, а в большей мере это дела македонян!
Александр, побледнев, закусил губу. Гефестион приподнялся и за спиной царя сделал знак Черному Клиту, чтобы тот замолчал. Философ Анаксарх, видя это, постарался перебить Клита:
– Что там говорить? Сравните Александра с царем Филиппом – как ничтожны дела Филиппа по сравнению с делами нашего царя. Ничего не было великого в деяниях Филиппа, ничего, удивляющего людей…
Клит пришел в бешенство. Он уже давно с тяжелым сердцем наблюдал, как бесстыдно льстят Александру его царедворцы и как Александр от этого теряет здравый смысл, как он уходит от своего родного войска все дальше, как уходит все дальше от родной Македонии… Он ненавидел людей, ставших между ними, старыми македонянами, и их македонским царем. Когда затронули царя Филиппа, он терпеть уже не смог. Вино и гнев бросились ему в голову, затуманили разум.
– Ах вот как! Царь Филипп ничего удивительного не совершил! О Зевс и все боги, слышите ли вы это? А кто собирал и укреплял Македонию? А кто завоевывал Иллирию, Пангей, побережье? А кто начал строить корабли и вышел в море? А кто, разве не царь Филипп, создал могучую македонскую армию, с которой теперь Александр завоевывает мир?! Посмотрел бы я, сколько навоевал бы Александр без этой армии, созданной Филиппом?!
Александр, стиснув зубы, глядел на Клита холодными, потемневшими глазами.
Молодые этеры, которым надоело слушать спор, затянули песню. Они пели о том, как недавно варвары разбили старых бородатых полководцев, – действительно случилось так, что македоняне в одной стычке принуждены были бежать от Спитамена. Молодежь смеялась, засмеялся и Александр.
Этот смех оскорбил стариков, они недовольно заворчали. А Клит, который успел еще выпить вина, снова закричал, красный от гнева:
– Нехорошо, царь, нехорошо в присутствии варваров и врагов оскорблять македонян, которые и в несчастье своем выше тех, кто над ними смеется!
Александр иронически усмехнулся.
– Клит называет трусость несчастьем, защищая себя, – он, видно, тоже бежал от варваров!
Клит встал и поднял правую руку.
– Эта самая рука спасла тебя, сына богов, от Спифридатова меча. Македоняне своей кровью и ранами подняли тебя так высоко, что ты выдаешь себя за сына Зевса и отрекаешься от родного отца, Филиппа!
– Негодный человек! – закричал Александр, потеряв терпение. – Ты думаешь, мне приятно, что ты постоянно говоришь об этом и мутишь македонян?
– И нам неприятно, что за труды наши получили мы такую награду: счастливы те, кто умер и не увидел, как македоняне просят персов пустить их к царю!
Поднялся шум. Гости старались успокоить Клита. Но Клит не унимался:
– Пусть не приглашает к обеду людей свободных, имеющих право говорить открыто. Пусть живет вместе с варварами и рабами, которые будут падать ниц перед его персидским поясом и мидийским хитоном!
Царь, вне себя от гнева, схватил яблоко, швырнул в Клита. И тут же рука его начала искать меч. Меча не было. Аристоник, телохранитель, успел убрать оружие. Гефестион встал.
– Александр, умоляю тебя!
– Царь, успокойся! Клит просто пьян! – Друзья окружили Александра. – Не гневайся на него, ты накажешь его после!.. Только успокойся!
Но Александр не слышал. Он вскочил, опрокинув стол.
– Щитоносцы, ко мне! – закричал он по‑македонски. – Трубач, труби тревогу – царь в опасности!
Он ударил кулаком трубача за то, что не трубит немедленно. Но трубач не затрубил, и щитоносцы не бросились к царю на его призыв. Александр онемел от изумления.
– Я вижу, – сказал он в гневе и в горести, – я вижу, что нахожусь в том же положении, в каком был Дарий, когда изменники схватили его!
А Клит не унимался, все еще что‑то выкрикивал. Его старались удержать, уговорить. Наконец Птолемей, сын Лага, схватил его и вытолкал из шатра. Но Клит, пьяный, совсем забывший меру, тут же с важностью вошел в шатер с другой стороны. Он шел, надменно и презрительно глядя на царя, и громко читал стихи из «Андромахи» Еврипида:
Как ложен суд толпы! Когда трофей
У эллинов победный ставит войско
Между врагов лежащих, то не те
Прославлены, которые трудились,
А вождь один хвалу себе берет.
И пусть одно из мириада копий
Он потрясал и делал то, что все,
Но на устах его лишь имя…
– Это я‑то делал только то, что все?! – пересохшими губами прошептал Александр.
Белый от негодования, Александр мгновенно выхватил копье у стоявшего рядом копьеносца‑телохранителя и бросил в Клита.
Александр бил без промаха. Клит со стоном упал. В шатре наступила тишина. Все кругом молчали, застыв. Клит хрипел.
Александр, опомнившись, бросился к нему, вырвал копье из его груди. Клит был мертв.
Александр понял, что он сделал. Он тут же принялся устанавливать копье, чтобы броситься на него и пронзить себе горло. Друзья‑телохранители схватили его за руки и силой увели в спальню.
Александр еще не знал таких страшных ночей, какою была эта ночь. Он кричал от отчаяния, он рыдал и проклинал себя и ни в чем не находил ни утешения, ни оправдания себе.
– Ланика, Ланика! – с рыданием кричал он, зовя свою кормилицу. – Вот как хорошо отплатил я тебе за все твои заботы, за всю твою любовь! Твоего брата я убил собственной рукой!..
Он никого не хотел видеть. Никого не впускал к себе. И друзья, всю ночь приходившие к его дверям, слышали его рыдания и жалобы и все одну и ту же фразу, которую он повторял в исступлении: «Я – убийца своих друзей! Я – убийца своих друзей!»
Гефестион молча сидел у дверей его спальни.
«Это я виноват, – думал он, – почему я не удержал Клита? Почему не увел его раньше?.. Почему не уследил, – разве не знаю я характера Александра, с которым он сам не в состоянии справиться?»
К утру в спальне наступило безмолвие. Гефестион, оставшийся один у дверей, прислушался. Тишина.
«Уснул», – подумал он.
И тут же уснул сам, подперши голову рукой.
Но утро разгоралось, то один, то другой приходили друзья‑этеры, телохранители царя, близкие ему люди. Гефестион поднялся, стряхнув сон, подошел к спальне царя:
– Александр!
Молчание.
– Александр, позволь мне войти к тебе!..
Молчание.
Этеры забеспокоились, заволновались.
– Царь, мы ждем твоих приказаний!
– Царь, мы ждем тебя!
Молчание. Этеры испугались. Еще раз окликнув царя и не получив ответа, они ворвались к нему. Александр лежал молча, с крепко сжатым ртом и опухшими глазами.
– Александр, – сказал Гефестион, – ты не имеешь права так истязать себя. Вспомни – ты царь, ты полководец, в твоих руках судьбы многих народов и судьба твоей армии… и судьба всех нас!
Александр молчал, слова не доходили до его сердца, они не помогали ему справиться со своим отчаянием. Он только стонал изредка, а когда его упрашивали поесть что‑нибудь, он отворачивался с отвращением.
Друзья не отходили от его шатра. Советовались: что делать? Обсуждали случившееся. Винили Клита. Кратер возмущался:
– Не ценить привязанности царя! Не ценить такого высокого положения, которое царь ему предоставил, – ведь Клиту поручено было командовать огромной армией. Что ему было нужно еще? А он вздумал так оскорблять царя!
Лишь на третий день этеры с трудом уговорили Александра встать. Ему сказали, что жрец Аристандр просит позволения войти. Александр разрешил.
– Царь, – строго сказал Аристандр, – помнишь ли ты сон о Клите?
Александр помнил этот мрачный сон. Он стоял перед глазами. Сидят сыновья Пармениона – Филота, Никанор, Гектор. Все в черных гиматиях. И Клит сидит с ними, и тоже в черном. «Почему он с ними? Ведь они уже умерли!» Царь проснулся тогда в тоске – такой дурной сон!
Этот сон говорил о смерти Клита. И смерть Клиту принес он сам, Александр.
– И вспомни, – продолжал жрец, – что было утром этого злосчастного дня. Тебе привезли фрукты из Эллады. Ты послал за Клитом: пусть придет полюбуется их красотой и возьмет себе сколько захочет. А Клит в это время совершал жертвоприношение. Но он прервал…
– Все помню, все помню, – остановил его Александр. – Он прервал жертвоприношение и поспешил ко мне, потому что я позвал его.
– Ты забыл самое главное – жертвенные овцы прибежали за ним. А ведь это было страшным предзнаменованием. Боги предупреждали тебя. Дионис грозил тебе.
– Дионис! – Александр беспомощно склонил голову. – Опять Дионис!..
– Ты забыл, царь, что оскорбил Диониса. В свое время ты разорил его храм – он отомстил тебе изменой Филоты. А нынче, в день его праздника, ты снова оскорбил его: ты Принес жертвы Диоскурам. И он снова отомстил тебе – смертью Клита. Боги не прощают обид, запомни это, царь.
– Я принесу жертвы Дионису… – покорно сказал Александр. – Я вымолю… я вымолю прощение…
И он тут же потребовал жертвоприношения Дионису.
Жертвы были принесены. Однако тоска не оставляла Александра. Тоска валила его на ложе. Он ничем не мог заняться. Клит стоял перед ним, Клит возвращался к нему непрестанно. Вот он ведет его, маленького мальчика Александра, за руку… Вот учит его держать меч… Вот он в бою бьется рядом с Александром, и мгновенный взмах Клитова меча спасает жизнь царю…
– О Клит! Клит! – стонал Александр.
И никто из друзей не знал, как утешить и успокоить его.
Тогда в спальню к царю, расталкивая стражу, вошел философ Анаксарх. И сразу закричал:
– И это Александр, на которого смотрит теперь вся Вселенная! Он валяется в слезах, как раб, в страхе перед людскими законами и укорами! А ему самому подобает стать для людей законом и мерилом справедливого. Ты побеждал, чтобы управлять и властвовать, а не быть рабом пустых мнений! Разве ты не знаешь, зачем рядом с Зевсом восседают Справедливость и Правосудие? Затем, чтобы всякий поступок властителя почитался правосудным и справедливым!
Александр, сначала изумленный этим криком, выслушал Анаксарха внимательно.
– Ты считаешь, Анаксарх, что на мне нет вины за Клита?
– О чем ты говоришь, Александр?! – опять закричал Анаксарх. – Как ты можешь быть в чем‑нибудь виноватым, если ты – царь? Что бы ты ни сделал – ты прав. Каждое твое действие – закон, а значит, ни одно твое действие нельзя считать беззаконным. Ты – царь. Значит, ты прав всегда, что бы ты ни сделал.
– Но я убил друга!
– Значит, так хотели боги. Или ты, сын Зевса, восстанешь против своего отца?
– Так хотели боги… – тихо повторил Александр.
И вдруг почувствовал, что камень с его плеч свалился и в сердце наступила тишина.
«Да, я царь, – думал он, повторяя мысленно слова Анаксарха, как свои. – Кто может судить меня? Да, я убил Клита. Но кто посмеет сказать, что я виновен?»
Когда человек чувствует свою вину и хочет изо всех сил избавиться от нее, он готов поверить самым подлым уверениям в том, что вины его нет. Анаксарх сумел убедить Александра, что царь не может быть виноватым, какое бы страшное деяние он ни совершил, и что царю все можно и все дозволено. Это черное влияние Анаксарха роковым образом усугубило мрачные стороны характера Александра. Еще не раз поддавался он своей дикой вспыльчивости, не раз бывал и жестоким и беспощадным. Но уже никогда не каялся и не винил себя ни в чем.
…Долог и опасен путь в Пеллу. Караваны, обозы, царские гонцы с письмами, с приказами и распоряжениями много дней шли до македонской столицы. Но приходили.
На этот раз письмо, присланное царице Олимпиаде, сообщило о гибели Клита. Письмо, полное слез и раскаяния. Ланика трепетно ждала, стоя возле царицы. Что пишет ее драгоценный Александр? Чем, какими великими делами он занят теперь? Какие замыслы собирается осуществить?
– Царь Александр убил Клита, – сказала Олимпиада, свертывая письмо.
Ланика схватилась за сердце.
– Как?!
– Копьем.
– О боги! – простонала Ланика. – Как же он мог! Моего брата…
– Значит, твой брат был достоин этого. Ну, что ты глядишь безумными глазами? Уж не собираешься ли винить царя?
Ланика опустила голову.
– Воля царя – воля богов, – еле слышно ответила она. – Но как же можно…
– Царю можно все! – оборвала ее Олимпиада. И, бережно спрятав в ларец письмо сына, сказала: – Ступай узнай, что прислал мой сын, царь Александр, из этой варварской Азии! Варвары умеют делать красивые вещи. Удивительно, не правда ли?
– Это так, госпожа. – Ланика, не поднимая головы, вышла исполнить приказание.
РОКСАНА
Сегодня утром Рокшанек нашла в ущелье зацветшие крокусы. Рядом лежал снег с прозрачной ледяной кромкой, а нежно‑белые хрупкие цветы кротко и бесстрашно смотрели в небо.
Весна…
Рокшанек стояла над ними странно взволнованная. Откуда это волнение? Что так сладко тревожит сердце?
Весна…
Это весна тревожит и волнует, что‑то сулит, что‑то обещает. Призраки счастья бродят где‑то рядом, зовут к еще неизвестным, еще неизведанным радостям, томят каким‑то предчувствием… Может быть, предчувствием любви…
Любви!
Рокшанек подняла глаза к вершинам гор, к искристым розовым снегам, лежащим на высоких склонах. Покрывало свалилось с ее запрокинутой головы, и поток светлых золотых волос засверкал под солнцем. Свежий румянец, вызванный дыханием холодного ветра, проступил на ее чистом, как белый жемчуг, лице. Но где ее счастье? Где ее любовь? Откуда она придет к девушке, скрытой в глухой крепости на вершине Скалы?
Солнце вело медленную игру света и тени на обнаженных склонах. Желтизна на выступах утеса, коричневые пятна во впадинах, фиолетовая дымка в ущельях… А над головой суровые, грозные вершины в серебре снегов.
Где‑то далеко внизу лежат долины. Отсюда, с высоты Скалы, где отец ее, Оксиарт, построил крепость, земля равнин кажется лежащей в пропасти. Там города и села, там много людей, движение, жизнь. И там сейчас война.
Синие огни в глазах Рокшанек погасли. Какие радости? Какая любовь? Это лишь мираж весны, обман весенних запахов и птичьих голосов. Белые крокусы могут радоваться – они доцветут и дадут семена. Птицы могут радоваться – они совьют гнезда и выведут птенцов. И звери в лесах, и сами леса – все может радоваться весне, их жизнь ничем не нарушена, и все, что дано им природой, они возьмут…
А что ждет людей, укрывшихся на отвесной Скале от страшного завоевателя, который уже прошел многие страны и нынче ходит по их земле? Какую радость увидят они?
Снова на сердце легла тяжесть тревоги и страха – привычные чувства за все это последнее время. Ее отец, ее братья – все сражаются вместе с отважным Спитаменом против чужеземцев, защищая свободу родины. Ни в одной стране, по которым прошли македонские фаланги, не нашлось такого героя, как их Спитамен. А если бы нашлись и там, в Персии или где‑нибудь в Киликии, в Дрангиане, то свирепый Македонянин не пришел бы сюда!
Но он пришел. И вот уже два года бьется Спитамен с Македонянином, два года бросается, как лев, на чужеземцев, а победы все нет… И может быть, сейчас, когда Рокшанек бродит здесь и радуется расцветшим крокусам, ее отец лежит неподвижно на окровавленной земле…
Рокшанек вздрогнула, накинула покрывало и бросилась бегом по узкой тропинке вниз.
У ворот крепости ее встретила кормилица. Толстая, смуглая, с тяжелым подбородком и заплывшими черными глазами, она остановилась, задыхаясь: видно, давно уже бегает, отыскивая Рокшанек.
– Мало нам тревоги, Рокшанек, что ты еще убегаешь одна в горы!
– Есть какие‑нибудь вести, апа?[51]
Кормилица махнула рукой.
– Теперь каждый день вести. И каждый день – плохие. Твой отец, полководец Оксиарт, прислал гонца. Видно, скоро всем нам погибать, светлая моя.
– Почему, апа? Почему?
– Иди и послушай его сама. Он у госпожи.
– Но отец жив? Братья живы?
– Об этом узнаешь лишь после сражения.
– Опять сражение?
– Опять, светлая моя. Большое сражение. Ох, что будет, что только будет с нами!
Казалось, что кругом сразу потемнело. Свет солнца стал мертвым, в птичьих голосах слышалась обреченность.
– Пойдем скорее, апа! Послушаем, что он говорит!
Плоскогорье Согдийской Скалы, приютившее несколько тысяч людей, укрывшихся от Александра, было обширно. Речки и водопады давали в изобилии хорошую, прозрачную воду. Было достаточно земли, чтобы посеять хлеб. Здесь хорошо родился сладкий розовый виноград. Крепость Оксиарта, или Око, как называли персы такие горные крепости, могла выдержать длительную осаду: отвесные стены Скалы защищали ее.
Вестники приходили по тайным тропам наверх, рассказывали разное – о македонянах, людях суровых и одетых странно, о их грозном вооружении, о суровых обычаях, о богатстве полководцев, о непреклонном нраве македонского царя…
Один из таких вестников, немолодой бактриец, посланный Оксиартом, сидел в покоях хозяйки дома, Оксиартовой жены, измученный скачкой и крутой тропой, по которой он пробирался.
Все, кто жил в доме Оксиарта, толпились вокруг в тревоге и смятении – жены бактрийцев, знатных, присланные сюда под защиту крепости, старые родственники, воины, которые уже не могут держать оружие и пригодны только для домашних работ. Даже рабы теснились у порога: они хотели знать, что ждет их господ, а значит, и их самих.
Девушки сидели у стены на мягких коврах и подушках. Рокшанек пробралась к ним; ей дали место, придвинули подушку.
Госпожа прежде всего спросила о муже, о сыновьях. Оксиарт здоров, сыновья тоже.
Но надежды на освобождение от македонян нет. Спитамен сражается из последних сил, а сил у него уже остается мало. Многие согдийские и бактрийские вельможи отошли от него; нет у них войска, земли обезлюдели, народ разорен. Многие убиты. А многие – горько сказать! – перешли на сторону Македонянина и теперь сражаются против своих. Трудно Спитамену сопротивляться такому сильному врагу: ни один город, ни одна крепость не может устоять перед Александром, ни одно войско. Все гибнет на его пути! Македоняне ходят по Согдиане вдоль и поперек, а где пройдут, там кровь и пожарища.
Рокшанек слушала, уткнувшись лицом в ладони и вся затихнув от страха. Страшный, страшный Македонянин ходит по Согдиане, огромный, свирепый, на голове рога. Его видели воины, вернувшиеся с тяжелыми ранами на Скалу, – да, у него рога за ушами, белые рога!
– Где же теперь Спитамен? – упавшим голосом спросила мать. – Думает ли он еще сражаться?
Посланец вздохнул.
– Я оставил отряд перед самым боем. Спитамен собрал кочевников в пустыне, призвал массагетов. Они отважные воины. Спитамен не раз уходил с ними в степи – македоняне боятся скифских степей. Но недавно Кратер опять разбил его.
– Кратер?
– Полководец, друг самого Александра. У Кратера железная рука, железное сердце. Александр послал его поймать Спитамена, но ему это не удалось. И не удастся. Спитамен еще много принесет им беды. Но победить? Нет. Кратер в каждом бою разбивает его.
– А Оксиарт? А мои сыновья?
– Все с ним. Со Спитаменом. Помогите им, боги! Сейчас Александр поставил главным военачальником над войском Кена. Это – один из его этеров. Дал к его войскам еще отряд Мелеагра. А у Мелеагра сотни четыре конных этеров, лучших всадников. У него есть и конные дротометатели… И язык не поворачивается сказать: с ними наши бактрийцы и согды. Эту армию Александр поставил на зимовку, велел наблюдать за страной, чтобы все было тихо. А если появится Спитамен, устроить засаду и захватить его. Захватить во что бы то ни стало.
– И что теперь?
– Спитамен со своим войском сам вышел навстречу Кену. Некуда ему больше деться, некуда. Кен запер его в пустыне. Теперь Спитамен вышел на самую границу скифской земли. С ним еще три тысячи скифов. Я оставил их перед самым сражением. Господин приказал вам не покидать Скалу. Ни за что не покидать Скалу. Ждать вестей.
– Что же теперь там?! – воскликнула госпожа, всплеснув руками так, что звякнули браслеты. – Почему ты не дождался конца сражения, не узнал?..
– Господин боялся, что я умру раньше, чем доберусь сюда.
Голос его стал еле слышным. И только теперь все заметили, что он крепко прижимает руку к груди и сквозь пальцы медленно проступает кровь.
– Да он ранен! – закричала кормилица. – Госпожа, отпусти его скорее!
Госпожа быстро поднялась:
– Что с тобой?
– Меня задела стрела… Когда началось сражение…
Госпожа велела увести вестника и позаботиться о нем.
Разошлись не сразу. Рокшанек глядела на мать, на ее побледневшее под румянами лицо. Госпожа сидела молча, сдвинув сросшиеся у переносья брови, и нервно терла одну руку другой. Ждать вестника, не покидать крепости… А придет ли еще вестник, будет ли кому послать его? Пока старый бактриец добирался до Скалы, на границе Согдианы произошла большая битва. Где теперь Оксиарт? Где ее сыновья?
Госпожа закрыла глаза, будто страшась увидеть то, что угрожало, – гибель Оксиарта, гибель семьи… Она позвала служанку:
– Спроси у посланца, не слышал ли, куда Спитамен пойдет потом? Откуда ждать гонца? Если уснул – разбуди.
– Его нельзя разбудить, госпожа, – печально ответила служанка, – он умер. У него в сердце не осталось крови…
Госпожа молча поглядела на нее, отвернулась и, опустив голову, пошла в свою спальню, повторяя одно и то же:
– Сыновья мои, ах, сыновья мои, сыновья мои… Где вы теперь, сыновья мои?..
Рокшанек крепко прижалась к теплому плечу кормилицы.
– Апа, а вдруг Македонянин придет сюда?
– Не придет, моя светлая, не дрожи так. Как он может подняться сюда? У него же нет крыльев!
Проходили дни, полные слухов, тревоги, тайных слез, ожидания. Ждали гонцов от Оксиарта, ждали вестей. Но вестников не было. А в одну из холодных весенних ночей в крепость вдруг явился сам Оксиарт с отрядом своих всадников.
В крепости тут же, среди ночной синевы, всюду загорелись огни, замелькали факелы. Народ собрался к воротам Оксиартова дома, обнесенного стеной.
Вести были невеселые. Македоняне опять разбили Спитамена. Больше восьмисот всадников‑скифов осталось на поле боя, а у Кена погибло едва ли тридцать человек. Массагеты снова бежали в свои степи, а вместе с ними ускакал и Спитамен. Скифы – странные союзники, убегая, они разграбили обозы и согдов и бактрийцев… А Спитамен не остановил их, как видно, уже не имел среди них достаточно власти.
Согдийские войска рассеялись. Многие потеряли надежду на победу и сдались Македонянину. А он, Оксиарт, решил, что ему тоже нечего делать там с его ничтожными силами. Однако к Македонянину не пойдет, отсидится здесь, на Скале. Если нет сил защитить свою землю, так хоть не помогать врагу!
Печальные вести для Согдианы…
Но в доме сразу стало шумно, оживленно. Вернулся Оксиарт, господин дома, вернулись и его трое сыновей. Мать подняла на ноги и слуг и родственниц, чтобы достойно встретить и накормить гостей, собравшихся у нее. Грустно, конечно, что Спитамен опять вынужден бежать в пустыню. Но ведь уйдут же когда‑нибудь македоняне! И спустится же когда‑нибудь семья Оксиарта со Скалы, и опять они все будут жить, как жили.
Но, притаившись за толстой занавесью, госпожа услышала, о чем говорят мужчины, собравшись вокруг очага. Это были совсем другие разговоры.
– Македонянин не уйдет, – говорил Оксиарт, – он никогда не оставляет в тылу у себя непобежденных. Даже за ничтожной горстью разбойников он лезет в горы, если они не сдаются.
– Не думаешь ли и ты сдаться, Оксиарт? – подозрительно спросил один из бактрийских властителей, приехавший с ним вместе.
– Я не думаю сдаваться, – ответил Оксиарт, – и я не сдамся. Я не предам Спитамена. Я не предам свою родину!
Одобрительные голоса загудели кругом.
– Выждем время – и снова в битву!
– Пусть‑ка он попробует достать нас здесь.
– Если только не узнает тайной дороги…
– Среди нас нет предателей.
– Да ведь и не только мы сидим на Скале, – сказал Оксиарт, словно оправдываясь, – многие укрылись на Сизиматре и на Артимазе тоже. И Хориен ушел на свою Скалу. Когда будет надо, все спустимся. У нас немало наберется войска. А пока – что ж, переждем.
– Только бы Спитамен остался жив!..
Это сказал старший сын Оксиарта, который сидел, мрачно нахмурив длинные брови.
Все поглядели на него.
– Что ты хочешь сказать? Ведь он ушел от македонян!
– Но я видел, как он уходил с массагетами.
– А как он уходил?
– Нехорошо уходил. Как пленник.
Наступило молчание. Никому не приходила в голову такая мысль, а ведь это могло случиться. Массагеты могли прийти в ярость из‑за того, что у них погибло так много людей, а добыча оказалась ничтожной.
– Будем надеяться, что это не так, – заговорили снова. – Спитамен у них не один раз скрывался.
– Будем надеяться. А если с ним случится недоброе – конец. Другого вождя у нас нет.
Мужчины снова замолчали, задумались. Но каждый знал, что все они думают об одном и том же: их вождь Спитамен не нашел верной поддержки у своих сородичей, у своих друзей… и у них самих. Это было тяжело сознавать, но это было так.
В дальних покоях большого дома, на женской половине, обсуждались новости, принесенные кормилицей Рокшанек. Кормилица уже успела повидаться со многими воинами, пришедшими с Оксиартом, – среди них у нее были и братья, и племянники, и даже внуки. С красными пятнами на смуглом лице, она торопилась выложить все, что узнала. Рассказала, как там сражались и как полководец Кен разбил их; как союзники‑массагеты вдруг обратились врагами и начали грабить бактрийский обоз и бактрийцы потеряли все, что у них было; как бежали от македонян и как успели добраться до Скалы, не показав дороги врагу.
– А еще рассказывают, будто у Спитамена очень красивая жена и она повсюду с ним, бедняжка. Он в сражение – и она тут же. Он в пустыню – и она с ним. Ни дома у нее нет, ни пристанища! А ведь она из семьи персидских царей!
Женщины вздыхали.
– Что за жизнь у нее! Ушла бы куда‑нибудь в безопасное место и пережидала бы там, как мы…
– Ушла бы, да ведь не отпускает! – Кормилица возмущенно пожала плечами. – Говорят, любит ее очень, жить без нее не может. А она‑то, говорят, уже ненавидеть его стала. Измучилась, Но что сделаешь?
Рокшанек сидела среди подруг, как тихая перепелка, которая дремала над их головой в своей деревянной клетке[52]. Как несчастна эта женщина, жена Спитамена!
– Она счастливая, – прошептала одна из подруг.
Рокшанек вскинула на нее глаза.
– Что ты говоришь? Счастливая?
– Конечно, счастливая. Пусть трудно, пусть бездомно. Зато она – жена Спитамена, сам Спитамен любит ее!
Опять это слово, от которого вздрагивает сердце… Любит!
Рокшанек не любила никого, но знала, что и к ней, как ко всем людям, придет любовь. Но кого полюбит она? Где тот человек, который явится к ней, как сама судьба?
Женихи уже приходили к отцу просить в жены Рокшанек. Каждый раз она со страхом ждала, чем окончатся эти переговоры. Но отец не спешил отдавать дочь, и она каждый раз счастливо переводила дух, словно избавившись от опасности.
А Оксиарт выжидал. Крепкая, цветущая Рокшанек раскрывалась столепестковой розой, и с каждым днем ярче становилась ее светлая красота. Оксиарт хотел себе знатного, очень богатого и очень влиятельного зятя. И он ждал его.
Весна подступала снизу, с долин. Там уже дымились молодой зеленью кустарники у сверкающих источников, бегущих с гор. Но в ущельях Скалы еще лежал снег. Это было хорошо – снег помогал Скале защищать тех, кто укрылся на ее широкой, недоступной вершине.