Тогда что же?
Тогда вот что – он женится на ней.
Да. Он женится на ней. Он сегодня же совершит здесь свадебный обряд, так же, как совершали его македонские цари в Эгах и Пелле.
Как загудят македоняне вокруг! Как возмутятся его благородные этеры, его эллинские военачальники, его македонские воины, среди которых самый нищий, самый невежественный пастух все‑таки считает себя выше самого знатного и самого великого варвара. Как бы ни был возвышен варвар богатством, властью, талантом, все равно он – варвар!
И все‑таки Александр женится на ней!
Мелодично гудели струны дутаров, вторила дойра, утверждая ритм, развевались шелковые одежды девушек – лиловые, розовые, синие, пурпурные… Взлетали гибкие, тонкие руки, метались длинные косы, сверкали драгоценности, вспыхивали прекрасные глаза азиатских красавиц. Александр не видел их.
Он видел только одну, у которой лицо было цвета белой жемчужины и ливень золотисто‑светлых волос. Она не смотрела на Александра. Но он знал, что танцует она для него, и от его взгляда розовеют ее щеки, и его приветствует взмах ее руки… Неужели такое счастье возможно на земле?
А что скажет там, в Македонии, старый Антипатр, когда услышит, что его царь женился на дочери варвара? А что скажет Олимпиада, его гордая мать?.. Вот‑то возмутятся они, вот‑то оскорбятся!
И все‑таки он на ней женится!
Оборвалась музыка. Звякнув струнами, замолкли дутары вместе с последним всплеском дойры. Девушки вереницей засеменили к выходу. Топот их маленьких ног затих где‑то в глубине большого дома.
– Оксиарт! – громко сказал Александр, желая, чтобы все его слышали. – Я не видел девушки прекраснее, чем твоя дочь… Но что ты побледнел? Я не оскорбляю Роксану, я женюсь на ней!
|
|
Наступила тишина. Многие друзья царя, его военачальники и знатные персы, бывшие в царской свите, вскочили с мест.
Поднялся и Оксиарт, онемевший от счастья и боящийся поверить этому счастью.
– Я женюсь на Роксане, – повторил царь, – и я хочу, чтобы свадьбу отпраздновали сегодня же. Я беру ее в жены и скрепляю наш брак по македонскому отцовскому обряду, священному для эллинов.
Оксиарт, прижав руку к сердцу, низко склонился перед царем. И вышел, торопясь предупредить дочь и всех, кто собрался в доме, о предстоящем событии. Он мгновенно забыл о своих клятвах до конца жизни сражаться с Македонянином. Лишь бы царь не раздумал, лишь бы не оказалось это шуткой!
Друзья‑этеры обступили Александра. После того как царь в бешеном гневе убил несчастного Клита, они боялись раздражать его. Скрывая возмущение и негодование, они просили царя подумать немного и не решать так внезапно своей судьбы.
– Разве нет для тебя знатной македонянки, или афинянки, или любой женщины во всей Элладе? Подумай: мать сыновей твоих, наследников твоего царства, – варварка! Признает ли их народ?
– Это грозит смутой, царь!
– И зачем жениться? Она и так никуда не уйдет от тебя. Вспомни, ты не просто македонянин, ты – царь македонский. Не унижай своего царского сана!
Царь слушал терпеливо. Он устремлял глаза на говорившего и молча выслушивал до конца. Он был так счастлив, что смысл их речей почти не доходил до него. Он слушал и не слышал. Да и что неожиданного они могут сказать ему? Он сам знал все, что они думают и что они скажут.
|
|
Перед ним доверчиво сияли светло‑синие, в темных ресницах глаза, перед ним струились белокурые, с золотым блеском волосы, ему улыбались губы, свежие, как лепестки роз…
Он старался со всей серьезностью выслушать предостережения и упреки друзей, но ему хотелось смеяться от счастья, и он не мог этого скрыть…
– Царь потерял разум, – сердито сказал старый Фердикка, отойдя в сторону.
– Как все влюбленные, – усмехнулся Неарх. – Мне всегда смешно и удивительно, когда я смотрю на людей, захваченных этим недугом. Они выглядят так, словно наелись стрихноса…[53]
Но Каллисфен, который с хмурым видом сидел на пиру, покачал головой.
– Тут не только стрихнос. Думаю, что, кроме любви, здесь крупный расчет. Наш царь не таков, чтобы из‑за чего‑нибудь потерять голову. Тем более из‑за женщины!
Часы проходили в радужном тумане счастливого ожидания. Наступал вечер. Невесту наряжали, готовили к свадьбе. Мать украдкой всхлипывала. Кормилица причитала, не стесняясь:
– Кому отдаем? Куда отдаем? Врагу нашему, разорителю. Светлая моя, где ты будешь растить своих детей, в лагере?
– Перестань, – остановила ее мать Рокшанек, – она будет жить в царском дворце. Она будет царицей, – ты забыла, что ли?
– А что она, тот дворец будет возить за собой в походы?
– Она не воин, чтобы ходить в походы.
– Жена Спитамена тоже не была воином. Македонянин даже человеческого языка‑то не знает. Ну, как он будет разговаривать со своей женой?
– Научится.
– Это он‑то? Станет он учиться! Да и когда ему? Лишь бы воевать да разорять мирных людей!
– Значит, научится она разговаривать с ним. И довольно. Глупая твоя голова понимает или нет, что царь не станет разорять родной народ своей жены? И ты, Рокшанек, должна помнить об этом всегда. И если тяжело будет – терпи. Весь наш народ сейчас смотрит на тебя!
|
|
– Именно: терпи, – заплакала кормилица. – Ох, светлая ты моя, кто думал, что тебя ждет такая судьба!
– Такая высокая судьба! – поправила мать. – И держи ее крепко, эту судьбу, Рокшанек, не выпусти из рук!
Роксана покорно давала надеть на себя богатый наряд, золотой венец, драгоценные ожерелья… Даже кольца ей надела кормилица. Она была ошеломлена так внезапно изменившимся течением жизни. Она не знала: счастлива ли? Несчастна ли? Скорее, она была испугана, но знала, что изменить ничего нельзя. И если бы ее, как жертвенную овцу, повели сейчас на заклание, она покорно пошла бы и позволила бы принести себя в жертву.
Перед тем как выйти на свадебное пиршество, Гефестион задержал Александра:
– Ты действительно любишь ее, Александр?
– Я люблю только ее.
– Ты все обдумал?
– Я все обдумал, Гефестион. Кроме того, что я люблю ее – а я ее действительно люблю, – это еще поможет объединить наши народы. Я так задумал, и ты это знаешь. Если сам царь может жениться не на эллинке, то почему не могут сделать этого люди, подчиненные царю?.. Я вас всех заставлю жениться на здешних женщинах – и первого тебя!
Гефестион вздохнул, улыбнулся.
– Я не сомневаюсь, Александр, что ты можешь это сделать! Но если это нужно для твоих замыслов, я женюсь на той, на которой ты прикажешь. Я готов вытерпеть этот обряд…
Свадебный обряд был несложен: мечом разрезали каравай хлеба и дали отведать жениху и невесте. Это был старый македонский обряд – так женились все македонские цари. Азиатская девушка Рокшанек стала женой македонского царя.
Это была самая счастливая весна в его жизни. Все было иначе, чем всегда, кругом ликовал праздник – таяли снега, весело шумели горные потоки, не уставая пели птицы. Политимет, торжествуя, разливалась в долине…
Однако прошли первые дни самозабвенного счастья, и покой снова был утрачен. На Согдийской Скале у Александра уже не было врагов, здесь был дом его жены, его новый родственник Оксиарт совсем забыл свои намерения защищать от чужеземцев родную страну.
Но еще сидел на своей Скале сильный Хориен, и с ним другие знатные люди Согдианы и Бактрии. И не хотел сложить оружия отважный Катен, вождь паретаков.
Александр снова надел доспехи.
Скала Хориена была еще более неприступной, чем Согдийская. Отвесные склоны ее падали в глубокую пропасть. Наверх вела узкая тропа, по которой можно было идти только друг за другом, поодиночке.
Но для Александра не существовало неприступных мест. Пропасть? Ее можно засыпать. Отвесные скалы? На них можно подняться по лестницам. И вот застучали сотни топоров, огромные елки с шумом и треском начали валиться вокруг Скалы.
Хориен недолго выдерживал осаду. Он видел, что союзников у него нет. Оксиарт и тот перешел на сторону Македонянина. Он понял, что Македонянин не уйдет, пока не доберется до него… И сложил оружие.
А царь македонский, в доказательство своего доверия, оставил ему его Скалу. Живи, Хориен, и управляй своей крепостью, но будь верен и покорен царю Александру.
Теперь остался один Катен, правитель паретаков, который еще сопротивлялся. Александр послал Кратера усмирить паретаков. Катен сражался яростно; он был последним, кто еще стоял на защите своей родины. Но железный полководец Кратер разбил его войско. Сам Катен был убит в сражении.
В Согдиане и Бактрии наступила тишина. Защищать страну было больше некому.
Александр отправился в город Бактры, увозя с собой свою юную прекрасную жену.
А в Бактрах судьба уже готовила ему новые беды…
КАЛЛИСФЕН
Черная, пронизанная крупными звездами ночь стояла над Бактрами. Александр вышел из шатра, где пировал с друзьями. Телохранители нехотя последовали за ним. Косматые оранжевые огни факелов осветили им путь.
Чья‑то смутная фигура, с головой, накрытой покрывалом, встала перед царем на дороге.
– Кто? – крикнул Птолемей, хватаясь за меч.
Гефестион тихо остановил его:
– Осторожно, Птолемей. Это сириянка.
– И что таскается?.. – проворчал Птолемей, отступая в сторону.
В последние дни эта старая сириянка, возникая откуда‑то из темных ущелий города, то и дело являлась к царю с предсказаниями. Сначала царь прогонял ее. И он сам, и его этеры смеялись над ней. Потом ему рассказали, что ее предсказания всегда исполняются. И царь перестал обращать внимание, когда она тащилась за его свитой или оказывалась в каком‑нибудь уголке его дворца. Иногда, просыпаясь, он видел ее перед собой в своем шатре – сириянка стояла и пристально смотрела на него. Казалось, она глядит в его грядущее, в его судьбу…
Сириянка выступила из густой тьмы под свет факелов, откинула покрывало и, подняв руку, остановила царя. Глаза ее светились из глубоких орбит каким‑то неестественно ярким огнем, лицо было напряженно.
– Вернись, царь, – сказала она глухим голосом, – вернись и пируй всю ночь! Не уходи в эту ночь от своих друзей! Вернись!
Царь не знал, что делать. Его ждал Евмен с делами канцелярии. С тех пор как его царство раскинулось на столько земель, у Александра порой не хватало ни сил, ни времени разобраться в донесениях, в отчетах, в финансовых делах, в делах строительства и в разных жалобах… Ведь он всегда все хотел делать сам! А кроме того, в дальнем покое ждала его, своего мужа, белокурая, нежная Роксана.
Но сириянка стояла, словно грозное предупреждение судьбы.
– Поступи так, как я сказала тебе, царь, – повторила она. – Вернись и не выходи до утра.
– Вернемся, Александр, – попросил Гефестион, чувствуя недоброе в этом появлении сириянки.
– Вернись, царь, – сказал и Птолемей. – Старуха что‑то знает.
Александр еще раз взглянул на сириянку. Огромные черные глаза, желтое длинное лицо, напряженные скулы… Он пожал плечами.
– Хорошо. Я вернусь. Клянусь Зевсом, я очень рад, что могу пировать всю ночь. Что ж, мне ведь запрещено покидать друзей!
И он повернул обратно. Телохранители с удовольствием последовали за ним: на пиру было весело и им вовсе не хотелось уходить так рано.
Однако неясное подозрение и тайное раздумье всю ночь, пока длился пир, смущало их. Что знала старуха?..
Тайна раскрылась, как раскрывается почти всегда, если о ней знают несколько человек. Хранить тайну, да еще такую страшную, как убийство царя, юному сердцу очень тяжело, почти невыносимо.
Александр после бессонной ночи сидел за работой, когда жуткая весть из уст в уста уже приближалась к нему…
Во дворце дежурил Птолемей, сын Лага. Ему хотелось спать. Он заставлял себя сидеть прямо и неподвижно, но тяжелая голова клонилась на грудь. Покачнувшись, он чуть не упал со скамьи. Вздрогнул, выпрямился. Покосился на воинов, стоявших на страже у дверей: не видали ли они…
Но стражники с кем‑то разговаривали. Кто‑то просился к царю. Птолемей встал, принял свой обычный строгий вид и подошел к ним. Во дворец просился молодой Эврилох, сын македонского вельможи Арсея, один из тех юношей, которых царь набирал из знатных семей для личных услуг.
– Прошу выслушать меня!
Птолемей внимательно поглядел на него. Юноша был бледен, губы его дрожали, широко открытые карие глаза были полны ужаса. У Птолемея сразу исчезла дремота.
– Войди. – И, не спуская с него холодных глаз, потребовал: – Говори.
– Заговор… – пролепетал Эврилох. Его крутой смуглый лоб заблестел от пота.
– Заговор? – Птолемей крепко схватил Эврилоха за плечо. – Кто? Где?
– Гермолай… все они… хотят убить царя!
Лицо Птолемея стало каменным. Серые глаза блестели ледяным блеском.
– Кто именно?
– Гермолай, сын Сополида… Царь приказал высечь его и отнял у него коня, не посчитался, что он македонский вельможа.
– Я знаю. Это было на охоте.
– Да. Гермолай убил кабана, а царь сам хотел убить этого кабана. Когда Гермолая высекли, он сказал, что не сможет жить, пока не отомстит царю.
– Мстит царю?! Мальчишка!
– Друзья ему говорили: не велика беда, если тебя похлестали немножко. А он: не велика беда, да велика обида.
– «Обида»! Он мог высказать царю свою обиду. Но убивать!
– О том, что он задумал, Гермолай сказал Сострату. А Сострат – его друг – согласился помочь. Потом они уговорили моего брата Эпимена.
– Твоего брата? И ты пришел сказать об этом?
– Да. Я пришел, потому что боюсь за жизнь царя.
– Дальше. Кто еще?
– Антипатр, сын Асклепиодара.
– Сатрапа Сирии?
– Да. И еще Антиклей. И Филота, сын фракийца Карсида. И… мой брат Эпимен.
– Как же ты узнал об этом?
– Эпимен рассказал Хариклу. А Харикл рассказал мне. Они ждали, когда будет дежурить Антипатр. Он должен был дежурить этой ночью…
– Сириянка!.. – пробормотал Птолемей. – О, вот что!
– И тогда они все пришли бы и убили бы царя, когда он спал.
Еле договорив, Эврилох в изнеможении опустился на пол. Птолемей окликнул его. Эврилох молчал, потеряв сознание.
Птолемей несколько минут сидел неподвижно, крепко сжав свои тонкие недобрые губы. У него было чувство, что он заглянул в бездну, в которую чуть не упало все – его царь, македонская армия, македонская слава… И прежде всего – он сам. Ужас охватил его. Мальчишки, избалованные придворной жизнью, богатством, бездельем, они все время около царя. Они подводят Александру коня и теперь, по персидскому обычаю, подсаживают на коня царя, который может и сам птицей взлететь на своего большого Букефала. Они подают ему еду и готовят ванну. Они стоят, охраняя царя, у его постели, когда он спит и лежит перед ними совершенно беззащитный, потому что спит крепко… А ведь у них – у каждого! – есть оружие.
– О!.. – глухо вырвалось у Птолемея. – О Зевс и все боги! Что же я сижу здесь?!
Он кликнул стражу, велел привести в чувство Эврилоха и прошел к царю.
Александр не сразу понял, что говорит Птолемей. А когда понял, то с минуту смотрел на Птолемея неподвижными глазами.
– Повтори их имена.
Птолемей повторил.
– Пусть их схватят и допросят. Надо, чтобы назвали всех, кто замешан в этом безумье. Всех!
Александр уронил на руку сразу отяжелевшую голову.
– Даже мальчишки! – в гневном отчаянии сказал он. – Что же делать, Птолемей? Я не могу высечь мальчишку – я, царь! – как он уже меч поднимает на меня!
Гефестион, который тихо вошел и молча слушал Птолемея, вмешался.
– Разве тебя некому защитить, царь, от измены? – сказал он. – Были сломлены сильные. Неужели эта сорная трава, выросшая здесь, сможет быть опасной? Я сам займусь ими. Не беспокойся.
Голос его был непривычно жестким. Александр поднял голову. Взглянув в лицо своего друга, он кивнул головой.
Гефестион занялся расследованием. Юноши сначала отказывались отвечать. Гефестион не кричал, не бранился. Он был терпелив. Но он был непреклонен. Когда юноши замолчали, он применил пытку. Ни один из них не выдержал раскаленной иглы. Рассказали все и о себе, и друг о друге. И где‑то вскользь, неуверенно, неуловимо прозвучало имя Каллисфена.
– Я так и знал! – с негодованием закричал Александр. – Я знал, что этот человек замешан в заговоре, а может, да и вернее всего, он же и толкнул их на это! Они ходили за ним по пятам, а Гермолай – тот чуть не молился на него. Это его замысел! Каллисфена!
У Александра уже давно зрела к Каллисфену вражда. Заносчивый, часто бестактный и почти всегда противостоящий царю, Каллисфен словно умышленно растил к себе ненависть Александра.
Сразу вспыхнули в памяти оскорбительные выпады Каллисфена против царя, против его персидской свиты, против пышности царского двора.
«Он только и видит, как я утверждаю себя царем азиатских народов, – горько и мстительно думал Александр. – Но ни разу не заметил, как после роскошных церемоний, пиров и земных поклонов царю этот царь наутро, в простой, грубой хламиде ведет свое войско в бой, как этот царь вместе со своим войском терпит все невзгоды и все страдания!..»
А эта речь Каллисфена на пиру!
Александр, зная красноречие Каллисфена, пригласил его однажды произнести похвальную речь македонянам. Каллисфен произнес очень красивую речь: перечислил их заслуги, их доблесть, их отвагу… Македоняне были довольны.
Но Александр знал, что это лишь блестящая риторика, что сердце Каллисфена в этих похвалах не участвует.
– Достойные славы дела прославлять не трудно, – сказал Александр тогда, – но пусть Каллисфен покажет свое искусство красноречия и произнесет речь уже против македонян и справедливыми упреками научит их лучшей жизни!
Каллисфен произнес и эту речь. Какой же злой и язвительной она была! Какие тяжелые слова он нашел! Оказывается, только несчастные раздоры эллинов создали могущество Филиппа и Александра.
– Ведь во время смуты, – сказал он, – и жалкая личность может иногда достигнуть почетного положения!
Вот что он сказал!
Как тогда вскочили македоняне из‑за столов! Как были оскорблены и за себя, и за царя…
Александр успокоил их.
– Олинфянин, – сказал он, – дал нам доказательство не своего искусства, но своей ненависти к нам.
Говорят, что, уходя с пира, Каллисфен повторил несколько раз:
– И Патрокл[54]должен был умереть, а был ведь выше тебя.
Надменный эллин! Недаром теперь среди заговорщиков прозвучало его имя!
Повторилось снова то, что уже было пережито однажды. Собралось войско, военачальники, этеры. Юношей вывели и поставили перед войском. Солнце палило. Юноши стояли, опустив головы, жалкие, измученные. Они уже сами не понимали, зачем затеяли все это. Некоторые плакали, опустив голову. Никто не смел поднять глаз на царя – ведь они хотели убить его сонного… Что может быть презреннее этого?
Лишь Гермолай стоял, высоко подняв подбородок. Он тяжело дышал; видно было, как поднимались ребра его полуобнаженного тела. Запавшие глаза горели злым огнем.
Ему велели сказать, что побудило его поднять руку на своего царя.
– Многое! – ответил он, не опуская глаз.
– Значит, ты признаешь, что составил заговор против царя?
– Да! Я составил заговор!
– Что же стало причиной?
– Я убил кабана, которого хотел убить царь. Но он промахнулся, а я убил. За это он предал меня позору и отнял у меня коня.
– И это все?
Толпа возмущенно, негодующе зашумела. Понимает ли Гермолай, что он говорит? Или солнце растопило ему мозги? Что его ничтожная обида по сравнению с жизнью Александра?!
– И не только это! – Гермолай повысил голос, стараясь перекричать толпу. – Я составил заговор против Александра, потому что свободному человеку высокомерие его терпеть невозможно. Он творит беззакония. Он казнил Филоту – несправедливо казнил! Он казнил Пармениона без всякой вины! Он убил Клита, потому что был пьян! Он надел мидийскую одежду! Он хочет, чтобы ему кланялись в ноги! Я не в силах переносить все это. Да, я хотел убить его и освободить от него всех македонян!
Наступила мгновенная тишина. Гермолай говорит правду. Но тут же, как взрыв, грянул неистовый крик:
– Оскорбить царя?!
Речь Гермолая возмутила войско. Мгновенно, без всякой команды, без всякого знака со стороны царя, над головами заговорщиков взвилась туча камней и тяжко упала на них, похоронив всех.
Александр не мог успокоиться в этот день. То гнев мучил его, то томила тяжелая печаль. Непрерывно болела голова.
«Моя жизнь, мои дела – а их еще так много! – все могло погибнуть от руки этого мальчишки! Так вот погиб отец, от руки такого же ничтожества. О, клянусь Зевсом, это несправедливо. Воин должен умирать в бою!»
Он долго сидел за оградой дворца на большом, поросшем зеленью камне. Над горами полыхало оранжевое облако, оно казалось зловещим. Одолевали тяжелые мысли: «Аристотель любил меня. А потом прислал своего племянника, который хотел меня убить. Каллисфен восхвалял меня. А потом решил освободить от меня Македонию. Убить. А ведь это проще всего. Труднее – понять. Когда же перестанут мешать мне выполнить то, что я хочу, что я должен выполнить!» Солнце свалилось за горы. Зримо наступала тьма. Александр не выдержал. Он вскочил и бегом вернулся во дворец.
– Гефестион! – В его крике было отчаяние. – Где ты, Гефестион?..
– Я здесь, Александр.
Гефестион ждал его у входа, спокойный, добрый, надежный.
– Вели принести вина, Гефестион, – попросил Александр, – побольше вина. И не надо разбавлять. И потом, пусть придут друзья. И света побольше, света!
И снова на всю ночь пошел пир в царском дворце. Александр пил неразбавленное вино, за что эллины и македоняне его сильно порицали. «Он пьет, как варвар», – говорили они. А царю хотелось забыться, развеселиться, как веселился раньше. Но раньше ему было весело и без вина. А теперь и вино не помогало. Он уснул лишь на рассвете тяжелым, как забытье, сном. Телохранители ночевали около его спальни.
Проснувшись к полудню, царь спросил о Каллисфене:
– Что он?
– Он в цепях, царь.
– Он очень бранится, – сказал телохранитель Леоннат, – угрожает гневом Аристотеля.
– Вот как! – сразу вспыхнул Александр. – Гневом Аристотеля? А моего гнева он не боится? Держать его в цепях. До конца его жизни. Он в цепях пойдет за моим войском. Аристотель! Ему тоже многое не нравится в моих делах. Ну ничего, я еще доберусь и до него!
Эти слова, сказанные в запальчивости, многих неприятно поразили. Друзья, те, кто знали Аристотеля, ничего не посмели сказать в его защиту. Те, кто не знали, согласились с царем: а почему же и не добраться до него, если он не одобряет того, что решил царь?
Лишь Гефестион сказал, мягко и грустно улыбнувшись:
– Александр, вспомни Миэзу, где Аристотель учил всех нас в детстве. Если бы не наш великий учитель, был ли бы ты сейчас здесь, на краю земли? Ведь не только жажда славы и завоеваний привела тебя сюда. Но и мечта увидеть край земли, узнать землю. А кто пробудил в твоей душе эту мечту? Аристотель! Не будь неблагодарным, Александр!
Александр притих, задумался. А потом сказал упрямо:
– А Каллисфена я все‑таки буду держать в цепях до самого суда. И судить буду в присутствии Аристотеля.
Каллисфен не был военным, поэтому царь не мог отдать его на суд войска.
«ПУСТЬ ГОРИТ ВСЕ!»
– Ты знаешь, Роксана, какой щит выковал Гефест для Ахиллеса?
В первую очередь выковал щит он огромный и крепкий,
Всюду его изукрасив; по краю же выковал обод
Яркий, тройной; и ремень к нему сзади серебряный сделал.
Пять на щите этом было слоев; на них он искусно
Много представил различных предметов, хитро их задумав.
Создал в середине щита он и землю, и небо, и море,
Неутомимое солнце и полный серебряный месяц,
Изобразил и созвездья, какими венчается небо…[55]
Александр оглянулся на Роксану. Роксана слушала очень внимательно.
– Ты понимаешь, о чем тут сказано?
– Если ты мне расскажешь, Искандер, то я пойму.
Роксана уже понемногу лепетала по‑эллински, мешая речь эллинов со своей родной, бактрийской. Но стихи Гомера ей было трудно понять.
– У Ахиллеса был щит. А на этом щите была изображена земля, вся Ойкумена. Круглая суша, а в середине – Эллада, центр Вселенной. Понимаешь, моя светлая?
Роксана засмеялась – так называла ее кормилица.
– А вокруг Ойкумены вода, – продолжал Александр, – река Океан. Наверху – свод небес, по этому своду летит на своей золотой колеснице бог Гелиос – Солнце. Внизу – нижний свод. И там – Аид, царство мертвых.
– Там страшно, Искандер!
– Не думаю, чтобы страшно. Тоскливо там. Люди уже не люди, а просто тени. Скучно это.
– А небо очень далеко от земли, Искандер?
– Поэт Гесиод пишет, что если сбросить наковальню с небес, то она будет падать до земли целых девять дней и ночей. И целых девять дней и ночей, если сбросить ее с земли, будет падать в преисподнюю.
– Искандер, ты все знаешь!
Александр улыбнулся, взглянув в восхищенные глаза Роксаны.
Он свернул «Илиаду» и положил в ларец. В тот самый драгоценный ларец, который когда‑то привез ему Парменион из Дамаска.
– Но Ойкумена вовсе не такова, как изобразил ее Гомер, – задумчиво продолжал он, рассуждая скорее с самим собой, чем обращаясь к Роксане, – и совсем не такова, как говорил Аристотель. Карта Гекатея обманула меня. Если верить ей, я бы уже давно достиг предела земли. Однако я прошел неизмеримые пространства, а края земли еще и не видно. Впереди еще Индия… И уже только там, у Океана, будет край Ойкумены.
– Ты пойдешь в Индию, Искандер?
– Я пойду в Индию, Роксана.
– Я тоже?
– Думаю, что тебе туда идти не следует. Это трудно и опасно.
– Я ничего не боюсь, Искандер!
– Но я боюсь за тебя.
– Около тебя со мной ничего плохого не случится, Искандер.
Александр освободил свою руку из ее рук, провел своей шершавой, загрубевшей от копья и рукоятки меча ладонью по ее нежным белокурым волосам.
– А ты думаешь, мне легко расстаться с тобой, Роксана?
– Ну, так и не надо расставаться. Только вот зачем же тебе идти в Индию, Искандер, если это и трудно и опасно?
– Зачем? – Александр встал и прошелся взад и вперед. – Ах, Роксана, земля так велика! У скифов я слышал рассказ о неизвестной стране Син или Цин, не знаю. И страна эта за высокой каменной стеной. А где эта Син? И что лежит за этой страной? Аристотель говорил нам в Миэзе, что есть где‑то чудесный источник, откуда начинается река Эфиоп и наполняет водой Нил в Египте. И что истоки Нила очень близки к истокам индийской реки Инда… Значит, если я пройду в Индию, то могу вернуться по Нилу в Египет… – Он вдруг посмотрел на Роксану и улыбнулся. – Бедняжка! Я совсем замучил тебя всеми этими странами и реками. Ну ничего. Зато я добуду тебе в Индии жемчугов и янтаря: говорят, что там есть янтарь – солнечный камень!
– Значит, все‑таки ты меня не оставишь, Искандер?
Он нежно прижал ее голову к своей груди.
– Я никогда не оставлю тебя, Роксана. Ведь ты моя жена!
И вышел, потому что его военачальники уже собрались на военный совет.
Впрочем, так привыкли говорить – военный совет. Но даже в самой ранней юности, когда Александр впервые надел доспехи и повел войско на трибаллов и гетов, военного совета не получалось.
Военачальники собирались лишь для того, чтобы принять приказания царя. Нельзя сказать, что он не выслушивал советов. Говорить мог каждый из них, но делал царь только так, как находил нужным сам.
Так же было и теперь – военачальники собрались, чтобы услышать, что войско идет в Индию. Приглашены были историки, которые вели дневники похода, и географы, и землемеры, и «шагатели», специально обученные равномерному шагу, чтобы измерять пройденные пространства земли: двести шагов – стадия.
Александр попросил рассказать, что кому известно об этой стране – Индии?
Рассказы хлынули потоком. Говорят, там в горах живут люди с собачьими головами и с хвостами. Но говорят, что они праведные и живут долго. А внутри страны есть пигмеи – люди ростом в два локтя, бородатые. И скот у них тоже маленький – маленькие коровы и совсем крохотные овцы…
– Я слышал, что там есть племя длинноухих. Уши у них такие огромные, что они ими одеваются, как плащом. А ночью закутываются ушами и спят.
– Одноногие тоже есть. Ступня одна, зато широкая, как щит. Когда жарко, эти люди ложатся на землю. Лягут, поднимут ногу кверху и загораживаются своей ступней от солнца.
– Это не в Индии. Это в Эфиопии.
– А я слышал, что в Индии.
– Говорят, там водятся единороги…
– И мартихоры[56]тоже. Колючие тигры. И хвост у них с колючками.
Вспомнили и о реке, текущей к восточному Океану, устье которой сияет от янтаря. И волшебный источник, в котором ничего не тонет.
Александр потребовал карты. Неуверенные линии обозначали реки, дороги, берега залива…
– Что это?
– Это – Яксарт. Здесь – Александрия Дальняя. Это – рукав Яксарта, он обходит Гирканский залив… Дальше он становится рекой Танаисом.
– Какой залив?
– Залив Океана.
– Гирканское море – залив Океана?
– Так сказано у Ктесия[57].
Александр с досадой вздохнул: