Хрущев предложил американскому президенту, который со своими советниками искал приемлемую основу для отношений с Советским Союзом, провести в скором времени встречу на высшем уровне взамен несостоявшейся встречи в Париже. Ни один из наших источников не смог оценить позицию США в берлинском вопросе. Им лишь бросалась в глаза определенная сдержанность американской стороны. В речах Кеннеди не обнаруживалось и минимума обычных заверений в верности Берлину.
Телевизионные кадры Венской встречи на высшем уровне показывали откровенность двух оптимистично настроенных политиков, дружески общавшихся между собой, но во время переговоров, которые проходили поочередно то в советском, то в американском посольствах, точки зрения обеих сторон жестко и бескомпромиссно сталкивались.
Хрущев упорствовал, настаивая на заключении соглашения по германскому вопросу, в соответствии с которым Западный Берлин превращался бы в “вольный город”, и в ультимативном тоне угрожал, что в противном случае до конца года заключит с ГДР мирный договор со всеми вытекающими отсюда последствиями. Под этим подразумевался прежде всего контроль над коммуникациями с Западным Берлином, включая воздушный коридор.
Увидев в лице Кеннеди отнюдь не колеблющегося или слабого партнера, Хрущев реагировал вспышкой гнева. Не найдя со стороны США понимания своей позиции по проблемам Лаоса и по соглашению о запрете ядерных испытаний, чего не учитывали американские эксперты, он предложил Кеннеди в беседе с глазу на глаз попытаться ослабить опасную конфронтацию в берлинском вопросе. Это оказалось напрасным. Теперь, по прошествии многих лет, мы знаем, что партнеры по переговорам взваливали друг на друга ответственность за возможное начало войны. Говорят, Кеннеди заявил после переговоров: “Может прийти холодная зима”.
Тем временем наша информация, поступающая из США, свидетельствовала о лихорадочной разработке Пентагоном контрмер на случай блокады Берлина, и Вашингтон делал достоянием гласности сообщения, выдержанные в подобных тонах.
Из западных штабов мы получали документы относительно чрезвычайного плана, предусматривавшего переброску в Западный Берлин американских гарнизонов, которые, чтобы проверить реакцию Москвы, должны были силой оружия пробить возможные заграждения. Министр обороны Макнамара предлагал объявить ситуацию национальным бедствием, а еще один план предусматривал в качестве предупреждения на случай блокады Западного Берлина даже нанесение первого ограниченного атомного удара. Конечно, следовало считаться и с возможностью того, что доверенные лица наших информаторов намеренно допускали утечку информации, но в серьезности положения, сложившегося после Венской встречи, сомневаться не приходилось.
Ясность внесло телевизионное выступление Кеннеди в конце июля 1961 года, в котором он недвусмысленно высказался за соблюдение обязательств относительно Западного Берлина и охарактеризовал любую агрессию против города как “нападение на всех нас”. Даже если Хрущев еще некоторое время и говорил о своем сепаратном мирном договоре с ГДР, карты были брошены. Отступил не Кеннеди, а Хрущев.
Неожиданно решительная позиция Кеннеди, подчеркивавшего значение трех принципов в берлинском вопросе — присутствие западных союзников, свободный доступ в город и его жизнеспособность, — отметила границу между войной и миром. Так выглядела ситуация, существовавшая до утра 13 августа 1961 г.
Сколь ни велики были в то воскресное утро шок, возмущение и отчаяние берлинцев и правящего бургомистра Западного Берлина, который напрасно требовал энергичного вмешательства западных держав, со столь же большим облегчением вздохнули политики в Вашингтоне, Лондоне и Париже, так как грозный кризис, сложившийся вокруг Берлина, начал терять свою остроту. “Их права в отношении Западного Берлина остались неприкосновенными”,— писал в своих воспоминаниях Вилли Брандт.
13 августа застало все западные разведки, как и мою службу, совершенно неподготовленными. Кеннеди был проинформирован только через несколько часов, но продолжал свою прогулку на яхте после того, как выразил обязательный “торжественный протест” и дал указание не обострять ситуацию, а сигнализировать Советскому Союзу, что будет сохраняться спокойствие.
В это воскресенье и Хрущев находился далеко от Москвы — на Черном море — и мог в своей летней резиденции в Пицунде спокойно ждать реакции Вашингтона. Он ведь самым внимательным образом следил за тем, чтобы не были нарушены три принципа, о которых говорил Кеннеди, и отмел желание Ульбрихта воспользоваться свободным доступом в Западный Берлин как средством давления.
Телевизионное интервью, которое американский сенатор Фулбрайт дал 30 июля — менее чем за две недели до строительства стены, — оказалось, как ни странно, незамеченным немецкой общественностью. А между тем влиятельный специалист по внешней политике заявил в своем выступлении: “Если они хотят закрыть границу, то могут сделать это на следующей неделе и даже не стать из-за этого нарушителями договора. Я не понимаю, почему восточные немцы не закрыли уже давно свою границу, ведь, как мне кажется, у них есть все права на это”. Годы спустя стало известно резкое замечание Кеннеди: “Стена, черт возьми, лучше войны”.
Казалось, первое значительное возбуждение уже улеглось, когда произошел инцидент, вновь нагнавший немало страха. Кеннеди направил в Западный Берлин в качестве посланца “морального вооружения” генерала Люшиуса Д. Клея, в свое время прославившегося как “герой воздушного моста”. Там генерал, известный как крайний ненавистник коммунистов и пылкий приверженец политических авантюр, использовал относительно незначительный случай, чтобы “делать большую политику” так, как он это понимал.
Часовой народной полиции ГДР у контрольно-пропускного пункта “Чек-пойнт Чарли” потребовал от Алана Лайтнера, высшего гражданского чиновника американской миссии в Западном Берлине, предъявить документы, хотя как военные, так и гражданские служащие администрации западных держав пользовались правом беспрепятственного доступа в Восточный Берлин. Клей сразу же счел, что пришел чае преподать наглядный урок. Сначала он послал двух военных полицейских в штатском вместе с огромным десантом журналистов к пограничному переходу в Восточный Берлин, где они попытались пройти мимо часовых, не предъявив документы. Отправленные назад, они вернулись в сопровождении трех джипов, в которых сидели солдаты, подготовленные к боевым действиям. Этот спектакль повторялся три дня подряд, и на третий день Клей, чтобы увенчать действо, приказал танкам проехать мимо “Чек-пойнт Чарли”, вслед за чем по другую сторону границы появились советские танки. Это было и для Москвы, и для Вашингтона уж слишком; обе стороны отвели свои танки, а США отозвали Клея из Западного Берлина.
Был преодолен еще один кризис, но отнюдь не холодная война в целом. Это стало нам более чем ясно, когда Кеннеди без малого через два года после возведения стены — в июне 1963 года — посетил Западный Берлин и воскликнул, выступая перед почти 400 тысячами слушателей: “Я берлинец!” Эти знаменитые слова прозвучали как отповедь Хрущеву.
И тем не менее почти незаметно началась новая фаза мировой политики.
Отставка 80-летнего канцлера Аденауэра в октябре 1963 года была связана не только со старостью. Время этого политика истекло и в переносном смысле. С ним разрядка была невозможна, и даже в рядах собственной партии множились признаки недовольства им. И мы замечали, что политические деятели Западной Германии все в большей степени отходили от идеи конфронтации с великой державой на Востоке, причем, конечно же, не последнюю роль играл пример гибкости, показанный американским президентом, вызывавшим всеобщее восхищение. Неделю спустя после визита Кеннеди в Западный Берлин Эгон Бар выступил с речью в Евангелической академии в Тутцинге. Речь обратила на себя большое внимание, но тогда всю ее значимость еще не предвидели. Темой выступления было “изменение посредством сближения” — идея, позже вошедшая в историю как концепция “новой восточной политики”. На том же заседании Вилли Брандт заявил: “Решение германского вопроса существует только вместе с Советским Союзом, а не против него”.
В результате закрытия границы 13 августа 1961 г. моя служба не только оказалась в плачевной ситуации из-за возникшей необходимости заново организовывать переброску курьеров и агентов через границу, но и, сверх того, столкнулась с попытками контрразведки, подчиненной Мильке, устанавливать личность наших источников и нелегальных сотрудников. Мы решительно отвергли эти попытки. Так возникла парадоксальная ситуация: контроль на границе, установленный с нашей стороны, создал для нашей разведки гораздо большие проблемы, чем относительно безобидные меры контроля на западной стороне.
Даже встречи на обочинах транзитных автомагистралей, которые часто легче было устроить для наших западных информаторов, чем посещения ГДР, приходилось организовывать так, чтобы не оказаться под прицелом нашей контрразведки. Вплоть до закрытия границы было нетрудно запускать наших сотрудников в мощный поток беженцев, стремившихся на Запад. Теперь этот путь оказался закрыт. Некоторые кандидаты на выезд застряли в процессе подготовки, а так как “зеленая граница” еще не была очень плотной, мы отважились на переброску своих людей под видом бегства.
Приходилось полностью заново продумать практику переселения. Эти операции становились все более дорогостоящим делом, — от обеспечения необходимых документов до прочесывания западногерманской системы оповещения о беженцах и погибших с целью поиска брешей, в которые мог бы устремляться поток иммигрантов. Мы снабжали некоторых наших кандидатов документами жертв воздушных налетов на Дрезден, так как многие погибшие из числа беженцев не учитывались в центральном информационном каталоге. Могло случиться, что настоящий владелец таких документов еще был жив и находился в Федеративной республике, но часто все обходилось.
С годами между VI отделом нашего Главного управления разведки, ответственным за переселения, и так называемой “нелегальной линией” Первого главного управления КГБ сложились тесные, даже дружественные деловые отношения. Они основывались и на том, что председатель КГБ Юрий Андропов трезво оценивал разведывательные возможности “легальных” резидентур в зарубежных представительствах и высказывался за усиление работы по “нелегальной линии”.
Наш VI отдел отвечал за изготовление необходимых документов. Подлинно мастерскую работу эксперты этого отдела провели после моего выхода в отставку. Были изготовлены новые западногерманские заграничные паспорта и удостоверения личности — фальшивые документы, вызывавшие не лишенное зависти восхищение знатоков во всем мире. Их подделка считалась невозможной.
Так как наши меры должны были срабатывать и в серьезном случае, то есть при прерывании всех коммуникаций, работавших в мирных условиях, мы обучали резидентов-нелегалов передаче и приему шифрованных радиограмм. Для этого им служили специально изготовленные миниатюрные устройства, замаскированные под бытовые приборы и тому подобные безобидные предметы. Их конструкция постоянно совершенствовалась. В первые годы существования службы нашим сотрудникам и сотрудницам приходилось изучать тяжелую технику приема и передачи ключом Морзе и упражняться в этом искусстве, но с течением времени они стали без лишнего шума передавать и принимать шифрованный текст за несколько секунд с помощью скоростного передатчика размером не больше пачки сигарет. Эти люди жили в условиях постоянной борьбы с пеленгующими устройствами контрразведки противника, но никто не был раскрыт во время сеансов радиосвязи.
Одним из важнейших средств связи всегда оставались односторонние радиоконтакты — передача информации и указаний из центра в район действий разведчика. С помощью радиоаппарата, который можно было приобрести в магазине, с растянутым по возможности коротковолновым диапазоном приемник мог принимать зашифрованные радиосообщения. Кстати, БНД практиковала ту же систему, которую она называла “службой круговой радиосвязи”. При всей надежности и простоте этого метода его эффективность зависела все-таки от надежности системы шифрования. Позже я еще вернусь к фатальным последствиям, которые имела расшифровка наших радиограмм до 1961 года.
В середине 70-х годов появилось новое техническое устройство, до тех пор считавшееся едва ли возможным: оно улавливало излучение, исходящее из обычного радиоприемника. Это вызвало необходимость принять тяжелое решение — либо работать с обычным прибором, рассчитывая на меньшую вероятность обнаружения, либо использовать специальный приемник, который в случае раскрытия должен был изобличить своего владельца в шпионаже.
Вполне понятно, что мы серьезнее, чем когда-либо, стали соблюдать правила конспирации, Это касалось отношений как внутри нашего Главного управления, так и с советскими офицерами связи и уж тем более с контрразведкой нашего собственного министерства. Никому, кроме сотрудников, непосредственно отвечавших за конкретную операцию, не разрешалось обладать какой бы то ни было информацией о сети и личностях наших агентов. Постоянно повторявшиеся попытки Мильке и контрразведки отменить существовавшие особые положения и добиться создания системы централизованного учета агентуры, которые я без устали отбивал, стали причиной длительных трений. Так как министр сам стремился засекретить любой приказ и любую речь, он мало что мог привести в опровержение моей позиции. До тех пор, пока я не оставил службу, централизованный учет для Главного управления разведки был возможен только с помощью четырех основных характеристик личности, так что наши источники никоим образом нельзя было отличить — и нельзя отличить по-прежнему — от десятков тысяч других людей, когда-либо оказавшихся в поле зрения разведки.
Усложнившиеся условия перехода границы и бесплодное выяснение отношений с контрразведкой не были нашими единственными проблемами. К наращиванию усилий нас принуждали и тяжелые кадровые потери. Макс Хайм — начальник отдела разведки, отвечавший за христианские партии Федеративной республики, — сбежал на Запад и выдал противнику все, что знал. До повторения “дела Вулкан” не дошло, но некоторые источники были арестованы. Особенно сильно затронул нас арест генерального секретаря Лиги прав человека Вольфрама фон Ханштейна, приговоренного к шести годам тюрьмы.
Фон Ханнггейн самоотверженно сотрудничал с нами по убеждению и установил немало важных связей. Он происходил из старинной дворянской семьи, его отец и дед были известными учеными и писателями, приверженцами гуманистического мировоззрения. Вольфрам фон Ханштейн последовал этой традиции, выступив против набиравшего силу национал-социалистского движения. После 1933 года он зарабатывал на жизнь как автор исторических романов, а призыва в вермахт избежал, уйдя в подполье.
Первым указал мне на фон Ханштейна Вильгельм Цайссер. Фон Ханштейн несколько лет провел в заключении в Советском Союзе, а после освобождения жил в Дрездене. Против ожиданий не только он, но и его жена выразили готовность работать на нас и переселиться для этого в Западную Германию. Свой земельный участок вместе с виллой они передали городу Дрездену, жестоко пострадавшему во время войны, а ценную обстановку предоставили нам в пользование.
Вызывали удивление целеустремленность и энергия, с которыми фон Ханштейн, приближавшийся к шестому десятку, устанавливал и активизировал связи. Самыми ценными среди них оказались контакты с Генрихом Кроне, ближайшим доверенным лицом Аденауэра, и с Эрнстом Леммером. Первый из них в ранге министра по особым поручениям отвечал за вопросы безопасности, а второй был министром по общегерманским вопросам и руководителем организации Кураториум “Неделимая Германия”. Фон Ханштейн концентрировался прежде всего на деятельности, направленной против ГДР и других социалистических стран. Его участие в работе Кураториума “Неделимая Германия” позволяло нам быть в курсе концепций и представлений, которыми руководствовалось боннское правительство, а также наблюдать за координацией действий оппозиции. Его особенно тесный контакт с руководителем Восточного бюро СДПГ Стефаном Томасом и комитетами “Спасите свободу” и “Объединение жертв сталинизма” заблаговременно обеспечивал нам доступ ко всей заслуживавшей внимания информации об этих организациях.
О том, насколько прочно фон Ханштейн был связан с нами, может быть, лучше всего свидетельствует следующее обстоятельство. Находясь в тюрьме, он установил контакт с тремя интересными для нас товарищами по заключению. После освобождения из заключения фон Ханштейн возвратился в ГДР, где и умер в 1965 году.
Упоминавшийся Хайм выдал и барона фон Эппа, представителя известной в Германии фамилии, родственника пресловутого Риттера фон Эппа, который в начальный период деятельности НСДАП играл в ней заметную роль. Фон Эпп установил связь с нами по собственному желанию. Его переполняло стремление возместить ущерб, причиненный нацистами другим народам, и воспрепятствовать возможному возвращению национал-социализма к власти. В ходе первых бесед он сделал мне ряд авантюристических предложений, доходивших до границ терроризма, и только в дли тельных спорах удалось отговорить его от претворения этих идей в жизнь. Фон Эпп был предан как раз в тот момент, когда начал разрабатывать многообещающий источник в ХДС.
В то же время в Бонне открылись и новые перспективы. Увеличив число своих избирателей на два миллиона, социал-демократы достигли лучшего результата на выборах за все послевоенное время. Впервые зашла речь — и не просто в форме отвлеченных спекуляций — об участии СДПГ в правительстве. Большая коалиция все-таки не была создана, и правительственную политику продолжали определять христианские демократы и свободные демократы. Но нам следовало наблюдать и оценивать и самые малые свидетельства такого развития событий, которое могло привести к ослаблению холодной войны и длительной разрядке.
Шпионаж по любви
Тесная связь между шпионажем и любовными историями не является изобретением ни авторов бульварных романов, ни разведок. Она так же стара, как и вторая древнейшая профессия.
Четвертая книга Моисеева повествует о том, как Господь приказал Моисею послать мужчин в качестве разведчиков в землю Ханаанскую и как Моисей отобрал двенадцать мужчин — по одному из каждого колена. Одному из разведчиков, Осии, сыну Навина, он, действуя в лучших традициях разведки, дал псевдоним Иисус. После того как разведчики собрали информацию о стране, где текли молоко и мед, они срезали виноградную лозу с одной гроздью, но такой тяжелой, что двум мужчинам пришлось нести ее домой на шесте. Из книги Иисуса Навина мы узнаем, как Иисус в качестве преемника Моисея послал двух разведчиков в Иерихон, где они переночевали в доме блудницы Раав. Таково первое свидетельство встречи представителей двух древнейших профессий. Контрразведчики царя Иерихонского информировали его о пребывании чужаков в доме Раав. Увидев приближавшихся стражей, Раав спрятала шпионов на кровле своего дома и заявила сыщикам, что, хотя она и принимала у себя чужестранцев, они уже уехали. Так она спасла жизнь двум агентам, действовавшим в глубокой тайне, и те впоследствии отблагодарили Раав, сохранив ей жизнь.
Тот факт, что связь между шпионажем и любовью напрашивается сама собой, более того, неизбежна, не особенно забавен. К числу многообразных причин, в которых коренились мотивы тех, кто действовал в пользу моей службы, наряду с политическими убеждениями, идеализмом, финансовыми причинами и неудовлетворенным честолюбием относилась любовь, личная привязанность к сотруднику разведки.
Распространенное в средствах массовой информации утверждение о том, что мое Главное управление разведки выпустило на невинных гражданок Западной Германии настоящих “шпионов-Ромео”, быстро зажило собственной жизнью. С этим ничего нельзя было поделать, и с тех пор к моей службе прицепилась сомнительная слава школы “взломщиков сердец”, которые таким способом выведывают тайны боннского правительства.
Мне, конечно, нет необходимости специально подчеркивать, что такое отделение относится к той же категории фантастики, как и мнимое подразделение в британской МИ-5, где изобретаются и испытываются новейшие вспомогательные средства для агента 007. Сама возможность возникновения “стереотипа Ромео” связана с тем, что большинство разведчиков, которых мы посылали на Запад, были холостыми.
Придумать достоверные легенды для супружеских пар было гораздо труднее, чем для одиноких. Люди, работавшие для Главного управления разведки в Федеративной республике, были в подавляющем большинстве мужчинами, а не женщинами. Мы не запрещали им заводить на Западе подруг, и если из этого вырастали знакомства, включавшие перспективы, которые заслуживали внимания нашей службы, то мы не считали необходимым удерживать своих людей от такого рода контактов. Но это отнюдь не означало, что мы посылали в Федеративную республику “агентов со специальной структурой заданий”, касавшейся сердечных дел, чтобы они кружили головы женщинам до потери рассудка.
Первым Ромео был, несомненно, Феликс, чья любовь к своему источнику Норме в Бонне окончилась столь несчастливо, что нам пришлось скоропалительно отозвать его. Результатом были разбитое сердце, моральное бремя, которое Феликсу предстояло ощущать еще долгое время, и воспоминание об одной не особенно близкой знакомой, которую он рекомендовал в качестве возможного источника. Речь шла о секретарше в аппарате Глобке, оставившей у нашего сотрудника впечатление, что, пожалуй, правильно выбранный мужчина может на нее повлиять.
В качестве кандидата для решения этой задачи мы избрали Герберта С. (псевдоним Астор). Он был спортсменом-летчиком и в звании майора служил во время войны в штабе генерал-фельдмаршала Кессельринга. Находясь в советском плену, он, подобно другим офицерам, изменил политические взгляды. После освобождения Герберт заявил о приверженности тем целям, которые ставила перед собой ГДР, в которой нашли новую политическую родину многие из бывших офицеров и рядовые попутчики нацизма, и вступил в Национально-демократическую партию (НДПГ). Членство в НСДАП, о котором наш кандидат не умалчивал, как и его отношения с бывшими офицерами из окружения Кессельринга, пришлись нам весьма кстати, чтобы активизировать возможности его внедрения в Бонне и изобрести достоверную легенду в обоснование ухода из ГДР.
В середине 50-х годов наш агент отправился в Бонн, где стал маклером по продаже недвижимости и вступил в привилегированный авиаклуб в Хангеларе, где появлялись и члены правительства. Благодаря этому он установил дружеские отношения с Гуцрун — дамой, о которой нам сообщил Феликс. Уже на первых порах знакомства Астора с Гудрун мы стали получать информацию о людях и событиях в ближайшем окружении Аденауэра, а также о контактах Гелена с канцлером и его статс-секретарем Глобке.
Постепенно эти двое сблизились. Через некоторое время Астор предложил завербовать свою подругу, выдав себя за офицера советской разведки. Нам это показалось странным, но инстинкт не обманул нашего разведчика. В глазах его возлюбленной великая держава была, конечно же, чем-то более значительным, нежели ГДР, по поводу суверенитета которой она могла только улыбаться. Официальная вербовка произошла на отдаленном зимнем курорте в Швейцарии.
К сожалению, болезнь легких, которой страдал Астор, драматически повлияла на судьбу этих отношений, так как нам пришлось отозвать его, и это означало конец сотрудничества с Гудрун. Она шпионила из любви к нему, не из любопытства или страсти к приключениям. Но одновременно разрыв этих людей дал нам возможность использовать информацию, полученную от Гудрун, в кампании против Глобке, отставку которого в 1963 году мы несколько ускорили.
Хорошо поработал и Роланд Г., директор известного театра из Саксонии. Ему подошла бы скорее роль Дон Жуана, нежели юного Ромео. Это был высокообразованный и красивый мужчина, обладавший артистическим талантом, словом, прирожденный кандидат на выполнение той миссии, которая ему предназначалась. В 1961 году он уехал в Бонн, чтобы по нашему поручению познакомиться там с женщиной, работавшей переводчицей в штаб-квартире НАТО в Фонтенбло.
Для осуществления этой цели он вошел в роль датского журналиста по имени Кай Петерсен и говорил по-немецки с датским акцентом. Нашим “объектом” была женщина с очень подходившим именем — Маргарита, хорошенькая и ревностная католичка, благовоспитанная и робкая. Другие агенты-Ромео уже пытались сблизиться с ней — и напрасно. Но Роланд Г. не знал слова “поражение”. Ему удалось уговорить Маргариту поехать в Вену, где он явился во всем блеске галантного обожателя, одинаково комфортно чувствовавшего себя как в Музее истории искусств, так и в Пратере или на празднике молодого вина. Во время поездки он соблазнил молодую женщину и открылся ей как шпион, выдав себя за офицера датской военной разведки.
Некоторое время все шло хорошо: Маргарита снабжала своего возлюбленного секретной информацией из штаб-квартиры НАТО, которую он передавал нам. Но в один прекрасный день она заявила, что чувствует все более сильные муки совести, усугублявшиеся греховностью их связи. Наш сотрудник поразмыслил, что ему делать, посоветовался со своими связными в Карл-Маркс-Штадте и вместе с Маргаритой отправился в Ютландию. Там они дождались сотрудника нашей службы, которому пришлось овладеть датским языком специально для того, чтобы, выдав себя за военного капеллана, принять у Маргариты исповедь.
Когда нам пришлось отозвать Роланда Г. из опасения слежки за ним со стороны контрразведки, Маргарита осталась на Западе. Сначала она была готова снабжать материалом другого агента, но вскоре ее интерес к этому пропал. Как и Гудрун, женщина занималась шпионажем только ради любимого мужчины.
Если эти истории что-нибудь и доказывают, то лишь тот факт, что никого — и уж тем более ни одну женщину — нельзя против воли принудить к шпионажу. Это подтверждается и примером источника, действовавшего под псевдонимом Шнайдер, на протяжении многих лет поставлявшего нам ценную информацию из Ведомства федерального канцлера. Женщина влюбилась в нашего сотрудника, и настолько, что даже изменила свои политические убеждения. При встрече в ГДР она просила принять ее в СЕПГ. После отзыва нашего разведчика она продолжала работать для нас, но однажды в ее жизнь вошел другой мужчина, которому она во всем призналась и который уговорил ее уйти с работы, чтобы начать с ним новую жизнь. Хотя и после этого она еще раз прибыла на явку в Восточный Берлин, нам пришлось с сожалением смириться с потерей одного из лучших источников.
Меньшая удача выпала нам в работе с источником в ХДС под псевдонимом Хульда. Наш человек, действовавший под псевдонимом Реггентин, не видел иного пути для достижения цели, как только жениться на ней, но даже после заключения брака женщина продолжала сохранять лояльность к своему шефу Райнеру Барцелю и — что касается информации — оставалась по отношению к мужу обескураживающе застегнутой на все пуговицы. Когда контрразведка напала на след нашего сотрудника и пришлось спешно отзывать его из страны, для заблуждавшейся женщины настал час горького пробуждения.
В начале 60-х годов девятнадцатилетняя Герда О. познакомилась в парижской лингвистической школе “Альянс франсэз” со своим будущим мужем — Гербертом 3., офицером, занимавшим высокий пост в нашей разведке. Флирт перерос в любовь. Герберт, работавший под псевдонимом Кранц, открылся Герде, и она под псевдонимом Рита сознательно и в высшей степени эффективно начала работать на нашу службу. С 1966 года она служила в отделе “Телько” — отделе министерства иностранных дел, где расшифровывались и передавались дальше телеграммы всех западногерманских посольств.
Стиль работы в “Телько” был, мягко говоря, небрежным, а Рита была не из робкого десятка. Раз за разом она хладнокровно набивала свою объемистую сумку многометровыми телеграфными лентами и выходила из здания, не подвергаясь обыску. Когда ее на три месяца послали шифровальщицей в западногерманское посольство в Вашингтоне, мы получили неожиданную возможность быть в курсе германоамериканских отношений.
В начале 70-х годов Рита была переведена в боннскую миссию в Варшаве. Тогда и дал себя знать кризис нашего сотрудничества, отражавший, к сожалению, состояние брака Риты и Кранца. Герберту 3. пришлось остаться в Федеративной республике, а его жена познакомилась в Варшаве с западногерманским журналистом, агентом БНД, влюбилась в него и открыла ему сердце. Правда, ее симпатия к Кранцу оставалась столь сильной, что Рита позвонила ему и предупредила.
То, что случилось потом, похоже скорее на шпионский роман, нежели на сухую реальность. Герберт С., едва избежавший разоблачения, сидел у нас, Герда находилась под неусыпным наблюдением на варшавской вилле посла Федеративной республики. Мы еще надеялись, что она изменит свое решение и не вернется в Бонн, но напрасно. Мои польские коллега обещали использовать малейший шанс, чтобы воспрепятствовать отъезду Риты, однако такой шанс не представился. Когда в аэропорту появилась Рита в сопровождении посла и советника посольства вместе с двумя офицерами БНД, которым надлежало доставить ее в Бонн, к ним подошел польский офицер и предложил женщине убежище в Варшаве. Мгновение она колебалась — и это мгновение, вероятно, должно было показаться послу вечностью, — а потом покачала головой и вошла в самолет.
Случившееся не было славной страницей в истории моей службы. Рита охотно рассказала западногерманским ведомствам все, что знала о нас, и вследствие ее разоблачений Кранц оказался “засвеченным". Но, только что отозванный с Запада, во время отпуска на Черноморском побережье Болгарии он познакомился с женщиной, которая завязала с ним прочные отношения. И это несмотря на то, что нашему разведчику пришлось рассказать ей чистую правду, когда она наткнулась в иллюстрированном журнале на сообщение о процессе против Риты, а заодно и его фотографию и имя. Его новая возлюбленная, получившая псевдоним Инга, целеустремленно стала искать место в Бонне и действительно довольно быстро нашла работу в Ведомстве федерального канцлера. На протяжении ряда лет она снабжала нас информацией. В бюро к Инге относились хорошо, так как она охотно подменяла коллег, если надо было оставаться на работе вечерами. В таких случаях можно было без помех снимать копии документов для нашей службы.