1969 год начался с плохой новости — выборы федерального президента должны были быть назначены в Западном Берлине. В соответствии с юридическими принципами ГДР и Советского Союза Западный Берлин не был частью Федеративной республики и, следовательно, президентские выборы там проводиться не могли.
Между двумя германскими государствами снова началась бесплодная проба сил. Временами картина происходившего напоминала сумасшедший дом. Реакция с нашей стороны была противоречива и не содержала стратегического подхода с учетом перспективы. Она выражалась в угрозах ужесточения контроля на границе, препятствиях транзитным сообщениям, военным учениям. К тому же советские реактивные истребители то и дело проносились над рейхстагом на бреющем полете.
Почти в то же время развивались тайные дипломатические инициативы. Как они осуществлялись, оставалось еще скрытым. Вечером 21 февраля 1969 г. Мильке вручил мне письмо Ульбрихта председателю СДПГ Вилли Брандту. Я передал его дальше — нашему сотруднику Герману фон Берту (псевдоним Понтер), который официально работал в Ведомстве печати Совета министров. Фон Берг использовал свой тайный канал связи с будущим бургомистром Западного Берлина Клаусом Шютцем, которому он передал письмо. В письме Ульбрихт предлагал выдать на Пасху в 1969 году пропуска западноберлинцам для посещения Восточного Берлина, если президентские выборы будут перенесены в другой город.
Независимо от этого Мильке использовал свой канал связи с министром по общегерманским вопросам Гербертом Венером через адвоката Вольфганга Фогеля. С прямо-таки наивным удовлетворением он сообщил, что Венер против проведения президентских выборов в Западном Берлине и будет способствовать принятию предложения Ульбрихта. Кроме того, Венер передал Фогелю в высшей степени дружеское и вежливое письмо и выполнил заветное желание Мильке — Хайнц Фельфе, самый знаменитый “крот” КГБ в БНД, был в обмен на двадцать одного арестованного в ГДР освобожден из тюрьмы. После этого успеха бывший “опасный ренегат” и “идеологический диверсант” Венер стал для министра госбезопасности самым желанным адресатом в Бонне.
Использование различных каналов, по которым шли связи с западногерманскими политиками, вновь и вновь вызывало недоразумения. В то самое время, когда по нашему каналу ушло письмо Ульбрихта Брандту, адвокат Фогель информировал об этом предложении того, с кем он поддерживал контакт, — Герберта Венера. Тот, в свою очередь, не “закоротил” контакт с Вилли Брандтом, а передал сообщение канцлеру — христианскому демократу Кизингеру. Кизингер тотчас же попросил советского посла Царапкина прибыть вертолетом, чтобы продемонстрировать, что ФРГ не ведет переговоры с ГДР помимо Советского Союза. Брандту не оставалось ничего другого, как резко отвергнуть предложение Ульбрихта. Он отклонил любое обсуждение предложенных шагов. Но одновременно Клаус Шютц окольными путями, через Германа фон Берга, дал нам понять, что существует заинтересованность в переговорах. Нам следует только вывести из игры “пакостников”, под которыми подразумевались христианские демократы.
Вместо того чтобы, выдвинув реалистические предложения, захватить инициативу в процессе решения германского вопроса, наше руководство только скандалило. При этом надежные источники сообщали нам, что как на фланге ХДС, близком к Кизингеру, так и в рядах СДПГ было немало свидетельств готовности к поиску разумных решений в западноберлинском вопросе.
Так как официальные контакты между двумя германскими государствами были все еще проблематичны, через мою службу проходили многие тайные послания и беседы. При этом на долю Германа фон Берга выпала очень важная роль. Он был завербован в 1959 году, чтобы действовать в области “общегерманской работы”. Вскоре его вовлекли в политико-оперативные действия.
В качестве временного сотрудника Ведомства печати ГДР фон Берг смог установить тесные отношения с влиятельными западногерманскими журналистами. Через представителей средств массовой информации он вошел в контакт. с политиками, начав с западноберлинских сенаторов. Свойственные фон Бергу необычная манера держаться, ироничность и находчивость превратили его в желанного собеседника. Постепенно он стал своего рода послом со специальной миссией в тайной дипломатии двух германских государств. Но крайней мере так должны были видеть задачи фон Берга его западные партнеры.
Германа фон Берга принимал Вилли Брандт, он вел переговоры с Эгоном Баром и Хорстом Эмке, беседовал с Рихардом фон Вайцзеккером и Гансом-Дитрихом Геншером. Он передавал письма Ульбрихта и готовил официальные переговоры. Он был вовлечен в подготовительные беседа по поводу соглашения о пропусках и о Договоре об основах отношений между ФРГ и ГДР. Он готовил диалог между СЕПГ и СДПГ, как и переговоры нашего руководства с президентом западногерманского Объединения работодателей.
Возможности фон Берга переоценивались западногерманской стороной. Некоторые считали его полковником МГБ, а еще кто-то — важным политическим советником премьер-министра Вилли Штофа. Это вновь и вновь ввергало его в запутанные ситуации, так как настоящих полномочий на ведение переговоров у фон Берга не было. Хотя мы и пытались насколько возможно точнее проинструктировать его перед выполнением важных миссий, из-за колебаний руководства ГДР в германском вопросе, из-за политики, не опиравшейся на продуманную концепцию, это всегда было очень непросто. В зависимости от ситуации в политбюро, которая не в последнюю очередь зависела от ситуации в Москве, фон Берг должен был то искать контакт с западными партнерами, то демонстрировать безразличие в ответ на желание другой стороны встретиться с нашими представителями.
За свою работу Герман фон Берг был награжден серебряным орденом “За заслуги перед Отечеством”, но Мильке и контрразведка не доверяли ему. По их мнению, находясь на Западе, он слишком уж свободно рассуждал о проблемах ГДР. Его считали человеком, который в силу своих контактов был восприимчив к социал-демократическим идеям.
В ходе процесса в 1993 году мне ставилось в вину разведывательное руководство этим НС (сокращение от “неофициальный сотрудник”). Только из документов, которые Федеральная прокуратура обнародовала во время разбирательства, стало известно, что фон Берг работал для Главного управления разведки, но прокуроры отказались от его допроса в качестве свидетеля. Их интересам, конечно же, не соответствовало подтверждение того факта, что подготовка политики разрядки осуществлялась и через мою службу и что высокопоставленные политики Федеративной республики на протяжении многих лет поддерживали политические контакты с одним из моих сотрудников.
1969 год стал поворотным не только во внутренней политике Федеративной республики, но и в отношениях между двумя германскими государствами. 5 марта 1969 г. в Западном Берлине впервые был избран федеральным президентом социал-демократ Густав Хайнеман. Несколько месяцев спустя федеральным канцлером впервые стал социал-демократ Вилли Брандт. В Вашингтоне были ошеломлены этим, мы же считали такое развитие событий возможным. От наших источников в СвДП мы знали, что руководство партии во главе с Вальтером Шеелем и Гансом-Дитрихом Геншером стремилось к созданию социал-либеральной коалиции. Благодаря нашим доверительным контактам с Венером, Эрлером и Кюном, а также от источников, например от Гюнтера Гийома, мы знали и о стратегии СДПГ и, следовательно, смогли вовремя подготовиться к смене правительства.
Когда у социал-демократов начался отбор возможных кандидатов на правительственные посты, мы тоже стали искать в своей сети приемлемых людей. Мы регистрировали имена тех, кто предназначался для занятия этих постов в Бонне, и обращали на них внимание наших сотрудников. Если до сих пор речь шла прежде всего о том, чтобы, пользуясь нашими связями внутри СДПГ, усилить сопротивление приспособленческой стратегии руководства, то теперь задача заключалась в достижении позиций в правительстве и парламенте, которые позволяли бы влиять на их деятельность. Так, убежденному левому Фредди, о котором я уже рассказывал, надлежало в качестве депутата бундестага искать сближения с правыми во фракции СДПГ, так называемыми “работниками канала”. Без их поддержки его кандидатуру не могли бы выдвинуть на должность члена одного из важных парламентских комитетов. Следовало пытаться установить прочные связи и с другими социал-демократами, с которыми у нас до тех пор были лишь слабые контакты.
В важнейших случаях, как, например, в деле Винанда, я сам брал на себя решение задачи. Хотя Винанд вновь и вновь избегал встреч со мной, при контакте с другим депутатом бундестага, которого мы называли Юлиус, моя стратегия оказалась успешной.
Юлиус, активно работавший в 50-е годы в сфере коммунальной политики, журналист и депутат ландтага, в рамках партнерства между городами установил тесные отношения с одним бургомистром из ГДР. Нам удалось включить в эти отношения одного из наших людей. В конце 50-х годов мы дали Юлиусу возможность побеседовать, согласно его желанию, с премьер-министром Гротеволем. После этого наш человек смог, пользуясь обычной легендой, в качестве сотрудника Совета министров углубить контакт с Юлиусом. Благодаря обещанию строгой доверительности был сделан важный шаг к сотрудничеству.
В 1969 году Юлиус был не только депутатом бундестага, но и членом Совета Европы и важных комитетов обоих парламентов. Наш человек пригласил его в поездку по Советскому Союзу, которая состоялась летом 1969 года. Для углубления конспирации он получил заграничный паспорт ГДР на другую фамилию. Так как я в то же время проводил отпуск на Волге, была запланирована “случайная” встреча с Юлиусом. До тех пор на Западе не знали, как я выгляжу. Поэтому я и смог поначалу вьщать себя за важного представителя правительства, а потом предоставить все ходу разговора.
Мы попросили советских коллег об организационной помощи. Наши партнеры в Волгограде — бывшем Сталинграде — предложили мне виллу, которая была построена для встреч Хрущева с зарубежными государственными деятелями. Осмотрев здание, ще бросались в глаза плюшевая обивка мебели и хрустальные люстры, я счел его малопригодным для нашей цели и выбрал другое место — уединенный уголок, рай для рыболовов, который посещали в первую очередь пенсионеры. Мой водитель как-то раз уже привозил меня в это волшебное убежище.
Ощущение уюта у костра, почти культовая церемония приготовления ухи, которая потом была торжественно съедена, быстро заставили меня забыть об убожестве старых домиков из досок и ржавого гофрированного железа, служивших нам пристанищем. После того как рыболовы постепенно почувствовали доверие к странному немцу, который мог быть и русским, начался задушевный разговор до глубокой ночи — из тех, которые случались у меня в России только вдалеке от городов, особенно в Сибири.
В избе, искусно построенном из бревен доме одного из моих новых друзей, должна была состояться встреча с Юлиусом. Его привезли теплоходом на подводных крыльях. На мое приветствие он ответил очень сдержанно, не оттаяв и тогда, когда я провел его по деревне и показал прекрасные иконы в местной церкви. Я был в растерянности до тех пор, пока наш человек, сопровождавший Юлиуса, не рассказал мне о причине сдержанности. Они посетили мемориал в Волгограде и заглянули в книгу для гостей, в которой я незадолго до этого сделал запись, назвавшись своим настоящим именем и указав звание. Представитель правительства Вольф превратился в генерала госбезопасности.
Тем не менее вечером я привел Юлиуса в деревянный дом, где все уже было подготовлено к его приему. Стол был щедро уставлен самыми изысканными русскими закусками, в том числе большим количеством икры. Когда настроение поднялось, подали уху с пирогами, а затем пельмени, в приготовлении которых мы, бывало, состязались с братом. Я переводил разговор между Юлиусом и хозяином дома — одним из тех типичных русских рабочих, которые, несмотря на недостаток образования, говорили ясно, без недомолвок и обиняков и потому убедительно. Он рассказывал о войне, на которой погибли оба его сына. Слово “мир”, порядком затасканное в политике, в этот вечер обрело свое исконное человеческое звучание.
Когда в маленькой комнате собралось еще с десяток гостей, хозяин достал из шкафа свой старый баян, и мы стали слушать задушевные напевы, в которых полнее всего и выражается “русская душа”.
Этот незабываемый вечер все еще определял атмосферу следующего дня, когда я беседовал с депутатом о его сотрудничестве с нами. Я часто говорил своим советским друзьям: вы скрываете ценнейший капитал — простого русского человека!
Юлиус словно забыл о своей обычной сдержанности. Для политика, постоянно действующего на людях, готовность к конспиративной двойной жизни была нелегким шагом, но он его сделал, хотя я ясно показал всю рискованность такого решения. В лице Юлиуса мы обрели еще одного важного человека в рядах СДПГ, причем как раз тогда, когда Вилли Брандт стал федеральным канцлером.
В другой правящей партии — СвДП мы из-за ареста Хансхайнца Порста, которого в 1968 году выдал его личный секретарь, потеряли важный источник. Поэтому пришлось больше концентрироваться на связях с председателем СвДП Эрихом Менде (псевдоним Лось). К бывшему функционеру гитлерюгенда и кавалеру рыцарского креста мы направили друга юности под псевдонимом Оттер. Так как Оттер регулярно приезжал из ГДР к председателю СвДП, Менде должен был понять, что его собеседник был связан с официальными инстанциями ГДР. Тем не менее он оказался настолько готов поделиться информацией, что отчеты о встречах в конце концов составили целые тома.
По мнению моего сотрудника, ответственного за контакты с Менде, этот политик проявлял столь сильную материальную заинтересованность, что следовало попытаться осуществить прямую вербовку. Он указывал на темные источники, к финансовым услугам которых Менде уже прибегал, в частности фирму ИОС, занимавшуюся мошенническими капиталовложениями. В конце концов я не согласился с предложенным планом операции, придя к противоположному выводу: дела председателя СвДП и без того идут настолько хорошо, что он не зависит от сравнительно скромного гонорара из нашего кармана. Кроме того, неудача в вербовке только повредила бы Хансхайнцу Порсту.
В конце концов мы располагали и другими связями в СвДП, в частности с оргсекретарем партии в Бонне Карлом-Германом Флахом, с политиками некоторых земельных объединений, с издателем информационного бюллетеня СвДП и не в последнюю очередь со старым либералом Вильямом Бормом, который с начала 60-х годов был важным источником. Наши связи были столь многослойны, что мы, пусть даже в скромных масштабах, могли влиять на политику партии. Так, на моем столе лежал проект речи, которую перед бундестагом нового созыва надлежало произнести его председательствовавшему по старшинству Вильяму Борму, — мы дополняли и корректировали этот документ. Кстати, по нашим каналам я заранее получил и первую речь канцлера Брандта, имевшую принципиальное значение, но был, правда, лишен возможности что-либо изменить в ней.
Анализ э. той речи и обширной информации из лагеря нового правительства стал нелегким делом. Только при ретроспективном взгляде становится вполне понятным, что приход к власти социал-либеральной коалиции стал поворотным пунктом в послевоенной немецкой политике. Тоща у нас такой ясности не было. Конечно, мы внимательно наблюдали за Брандтом еще в бытность его министром иностранных дел большой коалиции. Наши источники в МИДе давали почти полную картину, например мы получили протоколы конференций послов под председательством Брандта, состоявшихся в Японии, Чили и в Республике Берег Слоновой Кости. При этом мы отмечали активные выступления Брандта в пользу нераспространения ядерного оружия, за сокращение вооруженных сил и снижение напряженности в отношениях между Востоком и Западом.
Но нам еще было не до конца ясно, что приход к власти социал-либеральной коалиции начал эру самостоятельной национальной политики Федеративной Республики Германии. Несмотря на сильное сопротивление справа и растущее недоверие союзников, Брандт осуществлял собственную концепцию реальной политики, которая вывела Федеративную республику на роль самостоятельного партнера в западном союзе.
Поначалу в руководстве СЕПГ не было единства относительно оценки нового боннского правительства. Конфронтационная политика Аденауэра и его сотрудничество с бывшими нацистами создали ясный образ врага. Для многих в ГДР не подлежало сомнению, что этому курсу следовало предпочесть путь к социализму. Четкая линия фронта заколебалась, когда канцлером стал антифашист Брандт, протянувший Востоку руку примирения. Распространялся страх перед влиянием социал-демократических идей и “идеологической диверсии”, прежде всего на интеллигенцию в ГДР.
Еще перед своим избранием на пост канцлера Брандт дал понять в доверительном разговоре с одним из наших важнейших источников, сколь большую роль играла для него разрядка в отношениях с Советским Союзом. По разным каналам мы узнали, что доверенные лица Брандта, среди них Эгон Бар, поддерживали контакты с советскими собеседниками. Советы вообще не информировали своих немецких союзников о начавшемся сближении с ФРГ или делали это только поверхностно.
Правда, я и не зависел от информации из Москвы. Благодаря источникам в западногерманском МИДе, в посольствах, а также в партиях социал-либеральной коалиции я располагал примерно той же информацией, что и министр иностранных дел в Бонне. Один из этих источников время от времени участвовал в переговорах, которые вел в Москве Эгон Бар. Таким образом, я был всегда в курсе переговоров.
Нам даже удалось установить подслушивающие устройства в доме Эгона Бара. Там мы прослушивали его столь же тайные, сколь и откровенные, а часто и веселые беседы с советскими партнерами. Подчас даже раньше федерального канцлера я узнавал, с каким искусством переговорщики продвигали свое дело по конспиративным каналам. Запуск “жучков” в его дом, что нам удалось сделать во время ремонта, был редкой удачей. Такого рода операции, несмотря на большие затраты средств и сил, завершались успехом весьма не часто. Прошло некоторое время, и все микрофоны в доме Бара разом замолчали. Я могу предположить, что наши советские друзья что-то заметили и предупредили Эгона Бара, так как Москву совсем не устраивало, чтобы руководство ГДР узнало слишком много о сближении между СССР и Бонном.
Еще обстоятельнее мы были информированы о переговорах правительства Брандта с Польшей. Из миссии ФРГ в Варшаве нам доставлялись все материалы, которые попадали на стол западногерманского посла. Наша осведомительница, работавшая под псевдонимом Комтесс (Графиня), была переведена в миссию в 1967 году. Она передавала все, что писал, читал и говорил посол д-р Генрих Бёкс. Письменные материалы женщина выносила в продуктовом пакете, прикрыв вязанием. Когда со временем между ней и Бёксом установились весьма близкие отношения, посол, не стесняясь, выбалтывал ей и тайные сведения, которые не доверялись бумаге. Так как Бёкс был членом ХДС, его оценки вызывали у нас особый интерес.
Мы узнали, что польское правительство вело переговоры с западногерманской стороной на удивление откровенно. Без какого бы то ни было замешательства оно продемонстрировало заинтересованность в том, чтобы, не особенно считаясь с Советским Союзом и ГДР. максимально быстро урегулировать свои отношения с ФРГ на договорной основе.
Благодаря этой обширной информации я понял довольно скоро, что Брандт всерьез относится к политике разрядки и что он может достичь успехов в ее проведении. Руководство же ГДР было, похоже, слепо и глухо к проявлениям изменений, наличие которых я почти ежедневно подтверждал новыми доказательствами. Ответственной за тугоухость нашего руководства не в последнюю очередь оказалась и Москва, где пытались утаить от ГДР, как далеко уже продвинулись переговоры с Бонном. Руководство ГДР, особенно второй человек в партии Эрих Хонеккер, интерпретировало сигналы из Москвы как подтверждение неизменно жесткой политики СССР в отношении ФРГ.
Когда в 1969 году Ульбрихт встретился с Брежневым, он высказал озабоченность тем, что Москва может договориться с Бонном за спиной ГДР. Кремлевский вождь заверил его, что не отойдет от общего курса, и укрепил Ульбрихта в намерении сохранять жесткий курс в отношении Федеративной республики. В принципиальных вопросах, по его словам, не может быть компромиссов и на повестке дня стоит прежде всего международно-правовое признание ГДР. Брежнев критиковал даже усилия ГДР, направленные на расширение торговых и экономических отношений с ФРГ.
В ноябре того же года мы с Мильке были у Юрия Андропова. В отличие от наших предыдущих встреч, председатель КГБ оценивал политику СДПГ менее дифференцированно, заняв столь же критическую позицию, что и Брежнев. На мое возражение, что-де наша информация доказывает серьезное отношение Брандта к разрядке, Андропов предостерег от иллюзий. По его словам, даже если боннский канцлер субъективно и руководствуется доброй волей, едва ли существуют достаточные предпосылки для настоящих изменений.
Мильке смог прилететь домой с вестью о том, что все остается по-старому. Мне же советский офицер связи Олег Герасимов, с которым у нас были доверительные отношения, дал понять, что Москва подходит к переговорам с ФРГ прагматически, а не начетнически.
В отношениях со своими собеседниками Брежнев без труда входил всякий раз в ту роль, которую считал подходящей. В то самое время, когда он побуждал руководство СЕПГ занять жесткую позицию в отношении ФРГ и укреплял его неприятие социал-демократии, тайные эмиссары, уполномоченные им и Брандтом, уже осуществили поворот в отношениях между Бонном и Москвой.
Брежнев хотел сам контролировать процесс открытия на Запад. Ничто не могло быть ему неприятней, чем самовольные, трудно поддающиеся наблюдению контакты между ГДР и ФРГ. Советские эксперты по германским делам к тому же гораздо реалистичнее, чем руководство СЕПГ, оценивали настроение населения ГДР. Они боялись “втягивающего” воздействия более богатого Запада и успеха боннской пропаганды, нацеленной на чувство национальной общности немцев.
Во время одного праздничного мероприятия, посвященного 20-летию министерства госбезопасности, я почувствовал, как противоречиво руководство ГДР реагировало на развитие событий. Ульбрихт расставил примечательные новые акценты, подчеркнув в своем тосте самостоятельное развитие ГДР. Между строк я прочитал и отмежевание от советских представлений о политике в германском вопросе. Совсем другую позицию занимал Хонеккер, который в своей приветственной речи игнорировал изменения, происходившие в Бонне, н хвалил наших разведчиков за то, что они “благодаря своей мужественной работе узнают о западногерманских реваншистских планах”. Вслед за тем во время переговоров о встрече глав правительств двух германских государств Хонеккер предостерегал, что Бонн хочет, “используя политику наведения мостов, конвергенции и экономической помощи, нанести удар по социалистическим странам”. Только посвященные почувствовали уже тогда, что Хонеккер следовал жесткой линии Москвы, чтобы очернить Ульбрихта в глазах советского руководства.
В соответствии с этой стратегией запланированная встреча между Штофом и Брандтом получила в госбезопасности кодовое название “Конфронтация 1”. Противоречия внутри партийного руководства отчетливо проявлялись в сменявшихся инструкциях, которые поступали ко мне для нашего связного с руководством СДПГ Германа фон Берга.
Когда 19 марта 1970 г. состоялась встреча в Эрфурте, казалось, пессимистические прогнозы подтвердились. Несовместимы были уже исходные позиции глав двух правительств. Штоф настаивал на признании ГДР как предпосылке дальнейших переговоров, Брандт хотел вести переговоры об “облегчении человеческих отношений” между двумя германскими государствами.
Уже в первый день обоснованными оказались опасения госбезопасности, что события могут выйти из-под контроля. Несмотря на все заблаговременно принятые меры безопасности, сотни людей прорвали кордоны перед гостиницей “Эрфуртер хоф”, резиденцией Брандта, и скандировали “Вилли, Вилли!”, имея в виду отнюдь не Вилли Штофа. После некоторого колебания Брандт и Штоф появились на балконе перед ликующей толпой. Канцлер был явно растроган.
Этот опыт оказал на Мильке долговременное воздействие. С тех пор во время визитов политических деятелей с Запада аппарат госбезопасности держался в напряжении, степень которого трудно себе представить. Сотрудников использовали не только для охраны, им приходилось изображать и прохожих, посетителей музеев или театральных зрителей. К такого рода заданиям привлекались и сотрудники моего Главного управления. Даже указание на то, что такая практика ставит под угрозу их безопасность во время поездок за границу, не освобождало нас полностью от их использования в этих целях.
Визит в ГДР вызвал симпатию и уважение к Брандту. Для многих людей он стал воплощением надежд, связанных с разрядкой. Из этого события и я сделал оптимистический вывод, записав в дневнике, что эрфуртская встреча может “поставить новый акцент с точки зрения дальнейшего развития событий” и “оказаться знаком понимания необходимости прекратить длительную фазу холодной войны в послевоенное время”.
Руководство СЕПГ оценивало результат со смешанными чувствами. С совещания в Москве, состоявшегося вскоре после встречи, Хонеккер и Штоф вернулись со следующей ориентировкой: теперь Брандту следует поразмыслить о международно-правовом признании ГДР и принятии двух германских государств в ООН.
В соответствии с этим запланированная вторая встреча глав двух правительств 21 мая 1970 г. получила в министерстве кодовое название “Конфронтация II”. Так как переговоры проходили в Касселе, нагрузка для госбезопасности в этот раз была незначительной. Наряду с личной охраной в составе делегации находились сотрудники моего Главного управления.
Использование западногерманской службы безопасности в Касселе едва ли обошлось ей дешевле, чем нашей в Эрфурте, и, тем не менее, там произошли столкновения. Взвинченные юнцы разорвали флаг ГДР, и из опасения новых эксцессов пришлось отказаться от запланированного Штофом возложения венка.
В конце бесед, прошедших безрезультатно, Брандт спросил: “А что теперь?” Штоф ответил: “Нужна пауза, чтобы обдумать положение”. Мои сотрудники сообщали об их неофициальных контактах, о том, что в окружении Брандта существует желание продолжить переговоры, даже если при этом станут необходимыми уступки. Один из наиболее доверенных сотрудников Брандта Конрад Алерс сказал Герману фон Бергу: “Мы едины насчет того, что признание состоится, но мы еще не можем пойти на него: с внутриполитической точки зрения — из-за июньских выборов, а по внешнеполитическим причинам — из-за позиции союзников, особенно США, и из-за позиции ГДР”.
Не прошло и трех месяцев, как Москва и Бонн согласовали “германо-советский договор”. За две недели до встречи Брандта и Брежнева, во время которой должно было состояться подписание документа, Хонеккеру пришлось посетить Брежнева. В ходе беседы кремлевский лидер резко выступил против амбиций СЕПГ, намеревавшейся “помочь правительству Брандта и сотрудничать с германскими социал-демократами”. Между ГДР и ФРГ не должно быть сближения. Генеральный секретарь даже счел необходимым добавить: “Эрих, у вас ведь стоят наши войска, не забывай никогда об этом. Без нас не было бы ГДР”.
Головомойка, собственно говоря, предназначалась Вальтеру Ульбрихту. Первый человек в СЕПГ очень тщательно читал мои сообщения и анализы, доверяя скорее им, нежели документам, которые фабриковали сотрудники его аппарата. Ульбрихт, всегда не доверявший советской политике в германском вопросе, очевидно, разглядел двойную игру Брежнева. Он начал осторожно формулировать подходы самостоятельной политики в отношении ФРГ.
Но большинству руководящих функционеров СЕПГ жесткие руководящие указания из Москвы пришлись как нельзя кстати. Я сам столкнулся с этим в начале августа 1970 года, во время отпуска, который я с семьей проводил в доме отдыха болгарского государственного руководства для высокопоставленных зарубежных гостей. Немецкие сотоварищи по отпуску даже во время солнечных ванн рассуждали об опасности восточной политики Брандта. Если согласиться с ней, полагали они, под угрозой окажется безопасность и даже существование ГДР. С непривычной откровенностью они строили прогнозы свержения Ульбрихта и прихода к власти Хонеккера.
Казалось, их не беспокоил и предстоящий визит Брандта в Москву. Они исходили из того, что Кремль будет рассматривать визит канцлера как событие низкого протокольного ранга и обращаться с Брандтом как с любым государственным деятелем Запада. Мне доставляло мало удовольствия портить себе отпуск такого рода дискуссиями. Я сказал только заведующему международным отделом Центрального Комитета Паулю Марковски, одному из немногих рассудительных отпускников из ГДР: “Они удивятся”.
Рано утром 13 августа я развернул “Правду”. На первой полосе — фото Вилли Брандта, рядом с ним набранное крупным шрифтом сообщение о подписании договора. Я схватил пачку газет, которые по утрам доставлялись из Москвы самолетом, и положил по экземпляру каждому немецкому отдыхающему в столовой. Удивление, изобразившееся на большинстве лиц, принесло мне некоторое удовлетворение. Но замешательство продолжалось недолго — “бетонные головы” еще теснее сплотились вокруг Эриха Хонеккера.
Летом 1970 года умножились признаки, свидетельствовавшие о том, что Хонеккер дистанцировался от своего наставника Ульбрихта. Мне бросилось в глаза, как этот “ученик чародея” во время церемонии официального поздравления Ульбрихта с днем рождения вопреки своему обыкновению держался на заднем плане. Хонеккер, который без поддержки Ульбрихта никогда не выдвинулся бы на передовые позиции в руководстве, мог теперь отказаться от покровительства. Он понимал, что состоит в союзе с Москвой.
Когда Хонеккер на условиях строгой конфиденциальности получил от Абрасимова листок с русским текстом, посвященным состоянию советских переговоров с ФРГ, мы, а тем самым и Ульбрихт, уже знали от нашего источника в СвДП полный текст проекта договора. Со свойственным ему чутьем на политические повороты Ульбрихт последовал оценке моей службы, предлагавшей всерьез отнестись к восточной политике Брандта. На пленуме Центрального Комитета он сделал очень тонкие замечания об отношениях с Федеративной республикой. Я узнал из окружения Ульбрихта, что он даже планировал создание общегерманских комиссий, но это предложение не нашло поддержки в политбюро.
Разногласия в партийной верхушке относительно оценки боннского правительства и СДПГ становились все отчетливее. Ульбрихт отверг разработанные для него аналитические материалы, подтверждавшие прежний монолитный образ врага — западногерманского реваншизма. Он верил нашим оценкам, в соответствии с которыми политика разрядки, проводившаяся Брандтом, находилась под угрозой из-за нападок правых сил. Наш источник Герта — секретарша крайне правого политика ХДС Вернера Маркса — информировала нас о взаимодействии консервативных сил со средствами массовой информации, прежде всего с концерном Шпрингера. Путем “вбрасывания” и публикации фальсифицированных или подлинных секретных документов в сочетании с манипулированием общественным мнением раздувалась настоящая истерия. Переговоры с Востоком, которые вел Брандт, представлялись предательством национальных интересов, и это напоминало кампанию против него как против изменника Родины, развернутую в первые годы существования Федеративной республики.
Во время встречи со мной один из важнейших источников в СДПГ описал, под каким давлением находятся правительственные фракции. Они были готовы даже считаться с переходом части своих депутатов в оппозицию и утратой парламентского большинства. Ответственные сотрудники Центрального Комитета отвергли нашу оценку положения в федеральном правительстве, так как она, по их мнению, “лила воду на мельницу Ульбрихта” и его советников Герхарда Кегеля и д-ра Вольфганга Бергера. В свое время Кегель, работавший в немецком посольстве в Москве, сообщил советской разведке дату нападения Гитлера. Советник по экономическим вопросам Бергер знал о растущем сомнении Ульбрихта в способностях Хонеккера руководить партией и государством в усложнявшихся условиях.
Вальтер Ульбрихт понимал значение научно-технической революции. Он видел бурный рост производительных сил в Федеративной республике и других развитых капиталистических странах и начал делать из этого собственные выводы. Ульбрихт с большим интересом наблюдал за новейшими технологическими разработками, которые добывала моя служба. В узком кругу он высказывал сомнения насчет способности Москвы сделать необходимые выводы из происходивших изменений.
Все увеличивавшийся разрыв между уровнем жизни на Востоке и на Западе и связанное с этим недовольство населения ГДР заставили Ульбрихта снова задуматься над планами, давно положенными под сукно. В разговорах с глазу на глаз он обсуждал идею германо-германской конфедерации, делая акцент на экономическом и научно-техническом сотрудничестве. При этом его намерения состояли только в сохранении жизнеспособности ГДР. К концу пребывания на своих постах Ульбрихт продемонстрировал дальновидность, которую в нем вряд ли кто-либо предполагал.
Но так как Ульбрихт не рискнул обсудить эти тонкие размышления в партийном руководстве и в переговорах с советскими представителями, недоверие приверженцев жесткого курса только росло. На конференции рабочих в Ростоке Ульбрихт совершенно неожиданно для других членов партийного руководства заговорил о “признаках нового исторического рубежа”. Тогда я думал, что в этом проявляются признаки нового подхода.
Мой министр, конечно, видел то же самое, но именно поэтому реагировал с возмущением. Мильке заявил, что ростокская речь “не согласована”. Он с нетерпением ждал возвращения руководителя берлинского представительства КГБ Ивана Фадейкина, который из-за событий в политбюро улетел в Москву для консультаций с Андроповым. Хонеккер также уехал в Москву, чтобы пожаловаться Брежневу на Ульбрихта. Брежнев укрепил его в стремлении стать преемником Ульбрихта на посту руководителя СЕПГ. Вместе с Хонеккером он держал в руках нити заговора, который должен был привести к свержению Ульбрихта.
Вальтер Ульбрихт был человеком со своими ошибками и слабостями. Он, коммунист сталинской закалки, обладал явственно выраженным чувством власти, и ему едва ли были ведомы сомнения и угрызения совести. Его склонность к принятию единоличных решений и высокомерию усиливались старческим упрямством почти 80-летнего человека. Но не это ставили ему в вину оппоненты. Ульбрихт должен был быть отстранен от власти, так как он с удивительным чувством реальности оценивал положение в изменяющейся Европе и размышлял о политических последствиях этого развития.
Когда интриги против Ульбрихта были видны еще не всем даже во внутреннем руководящем кругу, я почувствовал на себе их воздействие. Мильке сообщил мне, что Хонеккер с неодобрением отнесся к передаче мною Ульбрихту сообщения о многочасовой встрече с одной из ведущих фигур в парламентской фракции СДПГ. Следовательно, дошло уже до того, что первому человеку в партии и государстве больше нельзя было передавать важную информацию разведки.
Внешне отставка Ульбрихта совершилась корректно и с почестями по сравнению с подобными событиями в других социалистических странах. На VIII съезд