Если бы сделать из этой истории пьесу, мой сын мог бы танцевать роль Тойо Оды – такой же он стройный и глаза красивы и задумчивы. Нужно будет еще подумать об этом.
Семья была бедная – крестьяне, хотя в прежнее время были в роду Тойо поэты, садоводы и живописцы. Думаю, Ода был младший сын, иначе родители едва ли расстались бы с ним.
Отчего мальчика отдали в монастырь? Наверно, он был непригоден для тяжелых сельских работ. А может быть, родители увидели, что он не похож на других детей, и не было у них другой возможности дать ему образование. Маленький Ода стал послушником в монастыре.
Я не знаю, какой проступок навлек на него гнев настоятеля, но это можно придумать. Вообрази жаркий, влажный день, и настоятеля мучает жажда. Он посылает Оду вскипятить чайник. Он напоминает ему: не забудь как следует взбить веничком чай, чтобы образовалась густая пена. Последний раз чай был невкусный.
Ода выходит на террасу, садится на корточки мелет чайный порошок. Ручная мельница мерно постукивает. В ветвях деревьев громко стрекочут цикады.
Ода поднимает глаза и смотрит в белое от жары полуденное небо. Вдали бледно‑серые, чуть намечены верхушки гор, такие прозрачные, что сквозь них виден воздух.
Руки Оды перестают вертеть рукоятку мельницы. Он сидит неподвижно, подняв лицо, смотрит на дальние горы. Мельница смолкла, цикады затихли. Белый как бумага, безмолвный мир. На первом плане темный, черный, изогнутый, будто изломанный, куст. Нагретый воздух колышется, густой, как морская рябь. Высоко вдали смутные очертания горы…
И вдруг этот мир рушится.
Настоятель содрогается от злобного крика. Дрожат полные щеки. Тяжелые четки сползли с плеча и со стуком упали на пол. И одновременно начинаются удары колокола: чин‑кон‑кан!..
– Бездельник! Ты хочешь моей смерти! Долго ли ждать мне и не дождаться чашечки чая?
Чин‑кон‑кан! Чин‑кон‑кан!
И Ода, оглянувшись, видит, что уже настал вечер и день прошел, пока он сидел неподвижно, глядя на далекие горы.
Приходится удивляться терпению настоятеля.
Если я напишу эту пьесу, я буду играть роль настоятеля – халат с широкими рукавами. Морщины на лице подчеркнуты. Маленькая шапочка монаха…
За проступком следует наказание. На всю ночь Ода привязан к столбу в пустом храме. Жесткие веревки опутали его и впиваются в тело. Как больно и страшно. Ода плачет, и слезы льются потоком, как вода из источника. Пол храма покрыт густым слоем пыли. Слезы растворили ее, и во впадине камня, будто тушь в тушечнице, темная жидкость.
И что‑то шевелится, что‑то шуршит в тишине и чуть слышно стучит, будто множество лапок с острыми коготками. Крысы? О, если бы это были крысы, и пришли и перегрызли веревки!
Нет, все смолкло. Это не крысы. Это ветка дерева терлась о решетку окна.
– Если нету крыс, я сам их придумаю.
Руки связаны за спиной, но ступня ноги свободна. Ода окунает в лужицу большой палец ноги и рисует им крысу. И вдруг задрожали усики, длинная мордочка сморщилась, принюхиваясь, глазки вопросительно смотрят на Оду.
– Освободи меня, – приказывает Ода, и крыса отделяется от пола и начинает грызть веревку.
Но ей неудобно. У нее нарисована только левая сторона, правого бока у нее нет – она не может повернуться.
Ода рисует новых крыс – все в разных положениях, и только закончит одну, как она, вскочив, принимается грызть веревки. На грязном полу остаются белые пятна, очертания оживших крыс, будто дыры на бумаге, из которой вырезали фигурки.
Веревки перегрызены. Ода свободен, и только поднялся и потянулся, чтобы расправить затекшее тело, как входит настоятель. Крысы метнулись и упали на пол, каждая на свое место. Только одна не успела лечь как следует, и на полу вокруг нее чуть сдвинутый белый ободок.
Начинается танец, выражающий изумление настоятеля и монахов, а затем их восторг при виде нарисованных крыс.
Здесь пьеса кончится, но Тойо Ода прожил еще много лет и стал знаменитым художником. Когда он поехал на запад, за море, чтобы ознакомиться с трудами других художников, его всюду встречали с восхищением, и, провожая на корабль, который должен был его отвезти домой, друзья подарили ему столько шелка и бумаги для картин, что корабль был подобен горе снега. Так Оде дали прозвище Сессю – корабль снега. Под этим именем его слава длится уже без малого триста лет…
– Сессю? – сказал Юмэй. – Это имя я знаю. И я видел его картины. Это несравненный художник и лучший во всей стране. Благодарю тебя за рассказ. Но как мне быть с Корэдзуми?
НОЧЬ В БАШНЕ ЯГУРА
Было уже почти совсем темно, когда два молодых актера из самых последних – из тех, которых зовут «лошадиные ноги», потому что, прикрытые каркасом из дерева и материи, изображают они лошадей, – когда эти два актера поднимались по шаткой лесенке к башне Ягура, украшающей фасад Ямамура‑дза. Если бы было там немного посветлей, узнали бы вы в них Ханроку и Корэдзуми. В руках они несли ведра с водой, метлу с длинной ручкой и пучки нарезанной лентами бумаги.
Корэдзуми то и дело оглядывался через плечо и, видно, чтобы придать себе храбрости, во весь дух насвистывал песенку. Ханроку продекламировал:
Заклинателю,
У которого нет трубы,
Заклинателю без трубы
По дороге придется
Насвистывать.
И все же, все же…
– Я не могу понять тебя, – заговорил Корэдзуми. – Посланы мы сюда по страшному делу, а ты совсем не боишься.
Ханроку повернулся к нему, скорчил свирепую гримасу и проговорил:
– Ничего тут нет страшного. Просто грязная и скучная работа. К тому же я все заклинания знаю наизусть. Мне злые духи все равно что комнатные собачки.
И вдруг завыл:
Небо чисто, земля чиста,
Чисто внутри, чисто вовне…
– О, перестань, умоляю тебя, – прошептал Корэдзуми.
Но Ханроку, будто нарочно, запел еще громче:
Вы, к кому я взываю!
Опустите поводья
На шеи серых коней.
Скачите скорей ко мне
По длинным‑длинным пескам.
Засмеялся и сказал:
– Что тебе кажется таким страшным?
– И не стыдно тебе быть таким трусом? В театре упали сборы, нас послали убрать и вычистить башню Ягура, чтобы умилостивить злых духов. Мы их сейчас выгоним и выметем – чисто внутри, чисто вовне! Идем, не то задержимся там до утра.
– А вдруг они покажутся нам? Глаза красные, как вишни, и горят в темноте. Я знал одного человека, которому являлись тени убитых им людей и так преследовали его, что чуть не свели с ума. Никакой отваги в нем не осталось, такое стал ничтожество, хуже истрепанной сандалии. Возможно, что это были угрызения совести, а вовсе не духи. Но он даже узнавал их мертвые лица.
Ханроку беззвучно засмеялся. Нос извивался, как болотная пиявка.
– Но ведь у тебя чистая совесть, Корэдзуми? Тебе нечего бояться? И я знаю, что ты герой, ведь не так ли? Докажи мне свое геройство, Корэдзуми, – убери один в башне. Работы совсем немного, а у меня еще разные другие дела. Я тороплюсь, тороплюсь. А завтра за твою услугу я угощу тебя чашечкой сакэ. Согласен? Если есть тут духи, ты, конечно, сумеешь свернуть им шею!
– Можешь уходить, – сказал Корэдзуми. – А сакэ я теперь не пью.
– Тем лучше! – весело воскликнул Ханроку. – Мне больше останется.
И с этими словами Ханроку побежал вниз, и его босые пятки зашлепали по ступенькам, будто лягушки заквакали. Корэдзуми поднял брошенную метлу и вошел в башню.
В старые времена в поместье какого‑нибудь князя иногда давались представления театра в пользу храма или монастыря. Знатные зрители располагались на возвышении против сцены, сидели церемонно: кулаки на коленях, складки торжественных одеяний широко топорщились. Простонародье, заплатившее за вход, толпилось, теснилось, толкалось внизу, дралось зонтами и сандалиями, стараясь краешком глаза хоть что‑нибудь увидеть. Вся площадка была окружена забором из циновок, чтобы кто‑нибудь не пролез бесплатно, а над входом помещалась сторожевая башня – Ягура. В ней находился большой барабан, сзывать подкрепление в случае беды, и три вида оружия: рогатина, копье и двузубец. Было бы стражникам чем защитить господ от мужичья. Впоследствии такие башенки стали строить над входами всех театров и считали, что в ней обитает дух – покровитель театра. Не было уже здесь ни копья, ни рогатины, только стоял на своей подставке большой барабан, возвещавший начало и окончание спектакля. Корэдзуми подошел и небрежно ударил по барабану ручкой метлы. Раздался глухой стон, будто отзвук далекой битвы, стук копыта проскакавшего серого коня, и опять стало тихо.
– Скачите скорей, – прошептал Корэдзуми, глядя на барабан. Потом вздохнул, опустился на пол и, заломив руки, взмолился безмолвно: «Злые духи, помогите мне понять самого себя!»
Так он долго лежал, прижавшись лбом и щекой к полу, тоскливо надеясь, что вдруг действительно появится сверхъестественное создание и вдруг разрешит все его сомнения, которые никто и он сам не могли разрешить.
О, какие печальные мысли!
«Я долго не решался напомнить Дандзюро о его обещании. Я выбирал время, откладывая со дня на день, следил за выражением его лица, стараясь угадать, когда он будет настроен благосклонно. Наконец я спросил:
– Господин Дандзюро, осмелюсь напомнить о вашем обещании. Уже два года я живу в вашем доме и обучаюсь искусству у Юмэя и все еще не знаю, примут ли меня в число актеров.
Он усмехнулся презрительно и сказал:
– Кошка спит у очага, собака на сырой земле. Каждое животное знает свое место.
Я ответил:
– Ведь я человек, а не животное!
Тогда он стал кричать на меня:
– Два года ты живешь у меня в доме, на тебе хорошая одежда, ты ешь досыта, и даже время от времени дарю я тебе несколько монет, чтобы ты мог исполнить свои прихоти. Это ли не плата за случайную услугу? Что тебе еще надо? Но если я тебе действительно обещал, хоть и не помню этого, что же, завтра возьму тебя в театр. Только не воображай, что я позволю тебе играть роли героев.
– Я буду благодарен за маленькую роль. Дайте мне только выйти на сцену, и вы увидите, каков я и на что способен!
Он ответил холодно и брезгливо:
– Ты думаешь, я не вижу, каков ты? Стоит тебе начать играть, будто унесенный потоком, теряешь ты всякое понятие, начинаешь пороть чепуху, собьешь с толку играющих с тобой, так что они потеряют нить и не будут знать, что им ответить. Большой актер, обладающий опытом и знанием сцены, умеющий взвесить впечатление, которое он производит, может позволить себе импровизировать. А в том, что ты делаешь, нет ни смысла, ни красоты, и обычно это идет вразрез с действием. Впрочем, к чему я это говорю, когда ты не можешь понять меня?».
Корэдзуми ничего не ответил. Что он мог ответить? И теперь уже больше месяца он числился актером – «лошадиные ноги», а еще ни разу он не вышел на сцену.
«О Дандзюро! Когда я, глупый ребенок, впервые видел тебя восемь лет назад, мне казалось, что сверкающий бог ступил на подмостки и весь мир засиял небывалыми красками, открылись морские глубины и разверзлась высота неба. Разве это тот же Дандзюро, этот полный, пожилой человек, усталый, презрительный, погруженный в свои мысли, равнодушный. Ах, равнодушный ли? К своему сыну он неравнодушен. Дает ему лучшие роли, следит за ним горящими глазами, улыбается каждому его движению. Что есть у этого мальчика, чего нет у меня? Красив? Талантлив? Еще бы! С детства вдалбливали ему все тайны искусства, подготовили и поднесли ему успех! Всю жизнь он шел по легким дорожкам, ни разу не ушибся о камень. Сын Дандзюро! А не будь у Дандзюро сына, быть может, он понял бы, как преданно Корэдзуми любит его, восторгается им, поклоняется ему… О, как я несчастен! – закричал Корэдзуми. – Что мне делать!»
Он сел и оглянулся.
Уже совсем стемнело. Черным пятном в темноте стоял перед ним барабан. В отчаянии, в бешенстве от непризнанных своих восторгов, разбитых своих мечтаний Корэдзуми ударил барабан кулаком и закричал:
– Злые духи, придите мне на помощь! Вы, к кому я взываю, скачите скорее, скорее, скорей! Не хочу я играть одного из толпы, одного из свиты, незаметного, выступающего вшестером и восьмером вслед за героем, которым восхищаются зрители! Я не хочу, чтобы Дандзюро любил своего сына. Я хочу, чтобы он меня любил! Я красивый, я храбрый, я талантливый! Почему Дандзюро не видит этого?
Рыдая, он снова бросился на пол, опрокинул ведро, и холодная вода окатила его с ног до головы, так что он вскочил, задыхаясь, и с проклятиями, ничего не видя и не разбирая в темноте, принялся за уборку. Если духам не понравится его работа, так им и надо!
ПЕРВЫЙ ВЫХОД
В то утро, когда Корэдзуми вернулся из башни Ягура, Юмэй встретил его радостный и торжественный.
– Поздравляю тебя, – сказал он. – Один из актеров внезапно заболел, и ты сегодня будешь исполнять его роль. Пьеса идет последней, движения простые, в час‑два успеешь их выучить. А сейчас пойди отдохни. Ведь ты не спал всю ночь.
– О, какая радость! – воскликнул Корэдзуми. – Я лучше не буду спать и сейчас же начну учить слова.
– Никаких слов нет, – ответил Юмэй. – Твоя роль состоит в том, что в числе восьми слуг вероломного князя ты нападаешь из засады на благородного героя, и он всех вас побеждает. Ты будешь седьмой, выскочишь в свою очередь, подбежишь, а когда герой взмахнет мечом, сделаешь обратный кульбит, накроешь голову красным лоскутом в знак того, что ты убит, и выкатишься со сцены. Все это мы с тобой сделаем несколько раз, и ты сумеешь повторить без ошибки. А сейчас иди ложись. Я разбужу тебя.
Только Корэдзуми ушел к себе и лег, как двухстворчатая ширма у изголовья зашевелилась и оттуда выполз Ханроку. Он присел в ногах у Корэдзуми и спросил:
– Есть у тебя деньги?
– Нет, – с сожалением ответил Корэдзуми. – Я все потратил.
– Ах, как нехорошо, – сказал Ханроку и задумался.
– Зачем тебе деньги? – спросил Корэдзуми.
Ханроку посмотрел на него и коротко ответил:
– Нужно. – И опять замолчал, но не уходил. Наконец, глубоко вздыхая, он заговорил: – Корэдзуми, ты мой единственный друг. Сразу, как я увидел тебя, меня к тебе потянуло. Я тебе, так и быть, расскажу. Есть одна девушка…
– Девушка? – сказал Корэдзуми, отбросил одеяло и сел.
– Девушка, музыкантша в чайном доме. Как посмотришь на нее, глаза затуманивает – так мила. Такая красоточка! А веселенькая! Со всеми гостями щебечет, шутит, смеется так тоненько, будто пти или колокольчик.
– Какая тебе удача встретить такую девушку! – воскликнул Корэдзуми.
– Кому удача, но не мне, – мрачно возразил Ханроку. – Мне она нравится, а я ей нет. Смотреть на меня не хочет. Только и улыбнется, когда принесешь ей подарочек. А ты сам знаешь, заработок у меня совсем невелик, и подарки мои самые ничтожные, а после этого еще три дня ходишь голодный. И теперь ей захотелось парчовый пояс. Только об этом и говорит, даже всплакнула. Вот я и думаю, если бы я принес ей такой пояс, может быть, она стала бы благосклоннее ко мне. Так ты говоришь, у тебя нет денег?
– Нет, – огорченно сказал Корэдзуми. – Знал бы я, что тебе понадобится, ни за что не стал бы тратить.
– Ничего не поделаешь, – сказал Ханроку. – Придется доставать в другом месте. Ну, спи, спи! У тебя ведь сегодня первый выход на сцену.
Ханроку ушел, а Корэдзуми никак не мог заснуть. Лежал тихонько и сам себе улыбался.
«Что же, что роль без слов? Важно выйти на сцену! Многие великие актеры начинали с ничтожных, ролей. Сегодня без слов, завтра два‑три слова, послезавтра зал кричит: „Корэдзуми!“»
Вскоре Юмэй пришел за ним и начал урок. Но не успели они проделать и первое движение, как услышали в саду грозный рев и жалобный визг и, выбежав из комнаты, увидели разъяренного Дандзюро, который, схватив Ханроку за шиворот, тряс его будто тряпку, а потом отбросил от себя и наподдал пинком в спину так, что Ханроку скатился со ступенек во двор и лежал там, корчась и извиваясь, как червяк.
– Чтобы больше я никогда не видел тебя! – кричал Дандзюро. – Ничтожный негодяй! И в театр не смей показываться. Пошел прочь! Проваливай, презренный воришка!
Ханроку поднялся и стоял бледный как смерть. Только кончик длинного носа шевелился и узкий язык облизывал губы.
– Вы еще пожалеете об этих словах, господин Дандзюро, – прошипел он. Видно, судорога сдавила ему горло и было трудно говорить. – Конечно, я ничтожество, и вам нипочем совсем уничтожить меня, а все же вы еще пожалеете, что поступили несправедливо. Вы напрасно обидели меня – я не виноват.
– Он не виноват! – воскликнул Дандзюро и презрительно рассмеялся. Густые раскаты хохота звучали как сочные пощечины. – Посмотрите‑ка на этого святого! Только что я застал его в моей комнате, где он рылся в ящиках в поисках денег. Пошел вон, негодяй! Проваливай, пока я не убил тебя!
– Кто кого! – небрежно ответил Ханроку, поправил складки разорванного халата и вдруг повернулсся и быстро убежал.
Бедняга! – прошептал Корэдзуми, но Дандзюро бросил на него гневный взгляд, и он прикусил язык…
Восемь слуг вероломного князя спрятались в засаде, готовясь всей сворой напасть на героя. Все они на одно лицо – на голове три пышных пучка волос, торчащих в разные стороны. Грудь обнажена, и мускулы на ней очерчены жирной краской. Полосатые халаты подвязаны выше колен. За поясом два меча – короткий и длинный.
За кулисами слуга в черном капюшоне уже держал наготове восемь деревянных голов, связанных длинной веревкой, чтобы разом выбросить их на сцену, когда герой победит своих врагов. Но зрители все, как один, смотрели на «дорогу цветов», на кото рой появился Дандзюро. И Корэдзуми из‑за скалы, служившей ему прикрытием, позабыв обо всем на свете и о том, что он на сцене и что это его первый выход, тоже смотрел на Дандзюро.
От создания мира не было такого величественного героя. Как прекрасно его гордое лицо! Как могучи раздутые шарами мускулы ног и плеч! И что за удивительный костюм! Натянутые на каркас огромные жесткие рукава, будто щиты чудовищных черепах. Три заткнутых за пояс меча, такие длинные, что как три синих сверкающих луча ореолом вздымаются над головой.
– О Дандзюро! Ты лучший во всей стране!
Герой ступает на сцену, и свора врагов, выскочив из‑за прикрытия, окружает его кольцом, будто стая кровожадных псов. Герой, взмахнув мечом, вертит им над их головами, и вот уже первый злодей, опрокинувшись назад, покрыл голову лоскутом и убежал. В свою очередь подскакивает второй. Корэдзуми уже совсем близко. Он слышит тяжелое дыхание фехтующего Дандзюро. Ведь Дандзюро не так уж молод, а длинный меч неудобен для фехтования.
Сердце Корэдзуми сжалось от любви и жалости. Кровь волной прилила к голове и затуманила глаза.
«О Дандзюро, неужели я допущу, чтобы толпа подлых предателей убила тебя! Барабаны рокочут! Дандзюро, твой спаситель близко!»
Вдруг вспомнил он все приемы, которым его когда‑то обучал Рокубэй. Один он бросился на шестерых злодеев, а те от неожиданности стояли как каменные болваны, открыв рот. Одного он ударил наотмашь, другого ткнул острым пальцем в грудь, так что тот, взвыв, запрокинулся навзничь, треснул головой в живот, четвертого, схватив за ногу, опрокинул. В одно мгновенье он раскидал их всех, так что со стонами отползли они во все стороны.
Зрительный зал хохотал, ревел от восторга. Девушки хихикали, застенчиво прикрыв рот, и вдруг начинали визжать. Люди вскакивали, чтобы лучше видеть; кто‑то бросил на сцену кошелек, кто‑то вопил:
– Не унывай! Лупи их!
И, неизвестно как, вдруг узнав его имя, кричали:
– Корэдзуми! Корэдзуми! Корэдзуми!..
Смущенный восторженным приемом, Корэдзуми мгновенье стоял неподвижно и вдруг, почувствовав бешеный взгляд Дандзюро, вспомнил заученные движения роли, сделал обратный кульбит, покрыл голову красным лоскутом и убежал. Тотчас слуга выбросил на сцену деревянные головы. Спектакль продолжался.
Но едва он кончился, Дандзюро вызвал Корэдзуми в свою уборную. Великий актер сидел перед зеркалом, поставленным на гримировальный ящик, и квадратиками мягкой бумаги стирал с лица краску и пот.
Когда Корэдзуми вошел и поклонился, Дандзюро повернулся так резко, что задел локтем зеркало. Он потер рукой ушибленное место и сказал:
– Поздравляю с первым выходом. Можешь считать его последним. – И вдруг закричал: – Дурак, ты сорвал мне сцену! Я играю, а приветствуют тебя! Не воображай, что я потерплю это и позволю тебе безобразничать в театре, где я первый, главный и единственный.
Он повернулся, поднял зеркало, поставил на ящик и снова принялся снимать грим. Потом заговорил уже спокойно:
– Что же мне с тобой делать, Корэдзуми? Как видно, совсем не способен ты быть актером. Попробуем, может, ты годишься быть куромбо – черным человеком, театральным слугой в черном капюшоне. Ты знаешь его обязанности? А впрочем, Юмэй все это тебе объяснит. Скажи Юмэю, что я приказал ему ему обучить тебя. Можешь идти.
ЧЕТВЕРО ПОД ЗАМКОМ
Юмэй сказал:
– Я иду в книжную лавку. Хочешь, пойдем со мной?
Корэдзуми не повернулся. Он стоял перед цветущим кустом, скрестив руки на груди, и смотрел в раскрытую чашечку цветка так сосредоточенно и сердито, будто вместо тычинок торчали там пауки и сороконожки.
– Не надо печалиться, – тихо заговорил Юмэй. – Я сочувствую твоей обиде, но, поверь, не так она ужасна, как тебе кажется. О Корэдзуми, черный человек так же необходим театру, как актер. который играет героев. Каждый в меру своего дарования служит искусству.
– Каждое животное знает свое место? – горько рассмеявшись, спросил Корэдзуми.
– Ты человек, а не животное, – сказал Юмэй. – Постарайся с честью и достоинством выполнять работу, которая тебе под силу.
Он открыл калитку, и они вышли на улицу. Прислонясь к стене, там сидел на земле Ханроку. Юмэй строго спросил:
– Что ты здесь делаешь?
– Сижу, наслаждаюсь приятной погодой, – нагло ответил Ханроку. – Других занятий у меня теперь нет, когда Дандзюро выгнал меня из театра.
– А другого места сидеть тебе нету? – сказал Юмэй. – Если я еще раз увижу тебя здесь, я пожалуюсь квартальным старшинам, и тебя посадят в тюрьму.
– Что же я сделал дурного? – дерзко спросил Ханроку. – Сижу у порога великого человека, надеюсь выпросить его прощение.
– Я тебя предупредил, – сказал Юмэй и пошел дальше.
Корэдзуми немного отстал и шепнул:
– Дандзюро в театре, ты напрасно тут ждешь.
– Оставь меня в покое, – сказал Ханроку.
Корэдзуми пожал плечами и нагнал Юмэя. Рядом, молча они прошли две‑три улицы, увидели перед собой разукрашенный фасад книжной лавки. Всё также молча завернули они туда. У порога книготорговец встретил их низкими поклонами.
– Какой удачный день! – воскликнул он. – Я только что получил новые книги. Что разрешите показать вам? Есть книги с картинками и книги для чтения. Любовные истории из современной жизни.
– Нет, нет, – прервал Юмэй.
Но книготорговец не дал ему договорить и, взбираясь по лестнице на верхнюю полку, закричал оттуда:
– Я понимаю! Такие господа с утонченным вкусом не станут читать новые стихи, а всему предпочтут Басе. Вот его сборник «Сарумино – дождевой плащ обезьяны».
Зимний мелкий дождь.
Обезьянке бы тоже
Нужен был маленький плащ…
Корэдзуми громко рассмеялся.
– Черного цвета и с капюшоном? – спросил он.
Книготорговец вздрогнул от резкого звука и, отводя глаза от смотрящего на него снизу сердитого лица, неуверенно продолжал:
– Может быть, вам понравятся его «Весенние дни» или «Зимние дни»?..
– Прошу извинить меня… – начал Юмэй.
Но книготорговец спрыгнул с лестницы и полез под прилавок, восклицая:
– Я понимаю, понимаю! Такие ученые господа читают только очень древние стихи. У меня случайно есть прекрасный экземпляр «Собрания тысячи листьев» на цветной бумаге…
– Позвольте!.. – твердо сказал Юмэй.
– Прошу вас? – спросил книготорговец и остановился, склонив голову набок и разглядывая непонятных посетителей.
– В следующий раз, – сказал Юмэй, – сочтем за счастье приобрести у вас книгу. Но сегодня мы пришли по другому делу. Мы из Ямамура‑дза. Драматург Цуруя занял у нас деньги под новую пьесу, и мы хотели бы получить ее. Нам сказали, что сейчас он живет в вашем доме.
– Цуруя? – сказал книготорговец. – Как же, как же… – И он снял со стены большой ключ.
– Что это? – спросил, недоумевая, Юмэй. – Разве он сидит у вас под замком?
– Конечно, он не такое сокровище, чтобы держать его взаперти в несгораемой кладовой, – ответил книготорговец. – Однако он стоил мне достаточно дорого. Постоянно приходил ко мне и занимал деньги, клянясь, что его пьесу на будущий месяц обязательно примут в театр. То называл он ее «Двойное самоубийство в вишневом саду», то «Мститель с горы Имасэ». Заглавия заманчивые, и я ему не отказывал. А между тем я узнал, что пьеса вовсе и не написана, а деньги, которые он выманивал у меня жалкими словами, уверяя, что девять его детей голодают и голодным криком мешают ему творить, – эти деньги он проигрывал и пропивал. Наконец мое терпение истощилось, я решил проучить его и приготовил ловушку. А тут как раз присылает он своего младшего подмастерья – мальчишку Ити. «Идем, – говорю я. – Деньги у меня на втором этаже». Отвел его в пустую комнату и запер. Не проходит и часа, прибегает второй подмастерье – Иттю. «Не видели ли вы Ити?» – «Как же, – говорю я, – сидит наверху и угощается рисовыми пирожками. Не хочешь ли отведать?» Отвел его в ту же комнату и запер. Является Итидзан, помощник Цуруи. Самоуверенный молодой человек, и я его терпеть не могу. Говорит так небрежно: «Учитель посылал к вам Ити и Иттю, и они куда‑то исчезли». – «Они здесь, – говорю, – просили у меня денег». «Да, да, – говорит он, – а где же деньги?» – «Наверху», – говорю я и запер его гам же. Наконец уже под вечер пожаловал сам Цуруя и кричит: «Я послал к вам Ити, он не идет. Я по‑слал за Ити Иттю, он не идет. Я послал за Иттю Ипгдзана, он не идет. Где деньги?» – «Ждут вас, – говорю я. – Пожалуйте наверх». Запер за ним замок и сказал на прощание: «Ни одного бу ты не получишь, пока не напишешь пьесу и не вернешь долг». Теперь они все четверо сидят и пишут, а еду я им сую сквозь кошачью лазейку в дверях.
Пока книготорговец рассказывал это Юмэю и Корэдзуми, они успели подняться по лестнице и остановились у запертой двери. Книготорговец вставил ключ в замок и, надавив, повел его справа налево. Ключ заскрипел, выталкивая замок и освобождая скобы.
В четырех углах комнаты стояло четыре низких столика. На каждом лежала длинная полоса бумаги, частично исписанная, и мокрые кисти сохли на подставках. Но все четыре обитателя комнаты, растрепанные и полуобнаженные, столпились в ожесточенном споре у холодной жаровни, и сам Цуруя, размахивая длинным чубуком трубки, кричал:
– Я приказал тебе зарезать его! Как ты смел ослушаться?
Я не могу убивать по приказанию, – возражал Ити. Голос у него ломался, и он то пищал, то всхрипывал. – Я не согласен его резать! Это против моих убеждений!
– Зарежешь! – кричал Цуруя. – Зарежешь!
Тут он увидел вошедших и, повернувшись к книготорговцу, воскликнул трагическим голосом:
– А‑а, коварный злодей, ты пришел навестить своих узников и еще привел с собой досужих зевак? Так полюбуйся же на горькую участь таланта! Мало того, что постоянно терплю я жестокую нужду! Что наша работа не пользуется у людей уважением! Что считают нас пониже актеров и немногим выше нищих! Еще собственный мой подмастерье не желает меня слушаться! Я придумал сюжет и распределил между моими помощниками отдельные сцены, предоставив каждому свободу в развитии действия и создании характеров. Однако они обязаны подчиняться необходимости сюжета…
– Есть о чем спорить, – с презрением сказал книготорговец. – Сели бы и написали поскорей и вернули мне мои денежки.
– Я тоже удивляюсь тебе, Цуруя, – сказал Юмэй. – Все равно актеры переделают пьесу, как им покажется лучше. На театральной афише не напишут твое имя, и не ждут тебя слава и одобрение зрителей. Делай так, как приказал тебе Дандзюро, и все будет хорошо… Идем, Корэдзуми.
Они ушли, и книготорговец опять повесил замок на дверь…
На улице у входа в дом Дандзюро они снова увидели Ханроку. Он сидел все в той же позе, только еще больше согнулся.
– Прошу тебя, уходи! – сказал Юмэй. – Я тебе же желаю добра.
Ханроку нехотя встал, посмотрел и отвел глаза. В его взгляде была такая холодная, такая невыносимая ненависть, что Корэдзуми вдруг понял, зачем он дожидается Дандзюро.
ВЕЛИКИЙ ДАНДЗЮРО
Там, где актерская уборная переходит в «дорогу цветов» и отделяется от нее занавеской, у самого выхода висело на столбе круглое зеркало. Актеры ненадолго останавливались перед ним, чтобы, всмотревшись в отражение грима и костюма, проникнуться духом изображаемого ими лица. «Глядя на сосну, чувствуй подобно сосне. Глядя на бамбук, чувствуй подобно бамбуку».
Корэдзуми остановился и посмотрел в зеркало – оно было черное и пустое: ничего не отражало, кроме черной пустоты. Он удивленно поднял руку ко лбу и не увидел ни лба, ни руки, только чернота в зеркале на мгновение заколебалась и застыла. Где привычные ежедневные черты милого лица, нежного, как лицо девушки? Или взамен его пестрый грим самурая или придворного? Ничего нет.
Что же он надеялся увидеть? Ведь теперь, с сегодняшнего утра, он – куромбо, черный человек, человек‑невидимка. Тело закутано в черный балахон, лицо закрыто черным капюшоном. Корэдзуми печально улыбнулся – зеркало не отразило улыбки.
Обезьяне тоже нужен плащ…
Куромбо – театральный слуга – во время представления подает и уносит необходимые на сцеп о предметы. Он расправляет складки костюма, когда актер садится, он помогает ему спустить перед боем одежду с правого плеча, а затем снова надеть ее. После длинного монолога подает актеру чашечку с чаем, который актер пьет, отвернувшись от зрителей. Вытирает ему пот с лица после утомительной сцены. Кладет и убирает подушку у его ног. Освещает его лицо свечой, привязанной к длинной палке. Если актер забыл слова роли, подсказывает ему. И в промежутках между этими услугами стоит на коленях в дальнем углу сцены, повернувшись спиной к зрителю. Его не видят, не замечают.
– Корэдзуми, подвинься.
Чернота медленно откатилась налево, будто занавес. Вместо нее в зеркале возникло поразительное лицо.
Нечеловечески огромные глаза, поднятые углами к вискам, узкий рот, темной дугой опущенный книзу. Волосы завились, как черные змеи, поднявшиеся дыбом, чтобы смертельно ужалить. Страшное своей силой лицо, раскрашенное синей и красной краской, напряженное страстью, искаженное вдохновением. Великий Дандзюро!
Вдруг сердце Корэдзуми сжалось, и дыхание колючим острием остановилось в горле, и тело похолодело так, что, казалось, сейчас упадет, бездыханное. И через бесконечное мгновенье сердце вздрогнуло и опять расширилось, и горячие волны крови кругами побежали от него, ударяя в голову и заливая глаза красным туманом.
«Как я раньше не понял и был так доверчив? Вот враг! Великий Дандзюро! От него все беды и несчастья. Это он своим пестрым портретом на театральной афише, это он своим проклятым искусство в долгий и жаркий летний день соблазнил бедного мальчика на побегушках. Это он обещал успех, богатство, и роли героев и – ненавистный скупец! – отступил от своего слова, пожалел поделиться своей славой, всю ее приберегая для себя и своего сына. И даже ничтожные роли одного из толпы отнял у меня и сделал черным слугой‑невидимкой – куромбо. Старый, столько лет уж на сцене, позавидовал молодости, испугался соперничества, своим толстым телом заслонил путь. Кошка спит у очага, собака на сырой земле. Корэдзуми, подвинься…»
Черная тень неслышно выползла из угла и, покачиваясь, остановилась у локтя Корэдзуми.
– Дай мне светильник, – прохрипел голос Ханроку.
– Зачем? – шепнул Корэдзуми, но уже знал зачем.
Ханроку, не отвечая, отнял светильник. Корэдзуми услышал, как зубы Ханроку лязгнули.
Внезапно, громче грома, загрохотала деревянная колотушка. Выход! Занавеска, поднятая двумя шестами, открыла «дорогу цветов» и море голов под нею.
– Дандзюро! Дандзюро!..
«Дорога цветов» засыпана цветами, завалена мешками с рисом, кусками шелковых тканей – подношениями восторженных поклонников. Бледные, запрокинутые кверху головы, широко открытые, кричащие рты:
– Дандзюро! Дандзюро!..
– Ты самый лучший, самый великий!
– Ты лучший во всей стране!..
Дандзюро ступает на «дорогу цветов». За его спиной длинная черная тень, извиваясь, прижимается к нему. Язычок пламени в светильнике дрожит и колеблется. А за ними вторая тень – Корэдзуми нерешительно протягивает руку.
И вдруг, не оглядываясь, неслышно для зрителей, Дандзюро взбешенно шепчет:
– Корэдзуми, редька, о чем ты думаешь? Навалился на меня и дышишь мне в затылок. Подвинься, дурак!
– А‑а‑а‑а!..
Красный туман в глазах сужается, сужается, сужается…
Ничего не видно, кроме блестящей маленькой точки – рукоятки кинжала за поясом Дандзюро. Она так сверкает, что смотрящие на нее глаза Корэдзуми перекашиваются. Чья‑то рука поднимается, вытаскивает кинжал из ножен и вонзает его в затылок Дандзюро.
Благородный даже в смерти, Дандзюро медленно, прекрасным движением склоняется вперед.
МАТЬ
Так как он был черный человек и люди привыкли не замечать его, никто не обратил внимания, когда Корэдзуми спустился с «дороги цветов», пробрался между зрителей и прошел через «мышеловку». У выхода один из зазывал с удивлением посмотрел на него и опять отвернулся. Невидимый в уже поредевшей к вечеру толпе, Корэдзуми перешел через улицу и остановился у водоема напротив Ямамура‑дза. Он зачерпнул воду в одну из стоявших тут кадочек, откинул капюшон и, припав к ней, долго пил, а потом смочил горячий лоб и щеки. Но так ужасен был внутренний жар, сжигавший его, что вода не охладила его и не утолила жажды, а мгновенно испарилась, так что ладони опять были сухи, а язык во рту тяжелый и шершавый. Несколько времени он стоял, тупо глядя на водоем. Ломило виски, и одежда давила на плечи. Корэдзуми снял черный балахон, аккуратно свернул, положил на землю и, оставшись в обычной выходной одежде, медленно отошел и шаг за шагом пошел дальше.
Постепенно это мерное движение привело его в сознание. Он понял, что идет по улице, но не мог сообразить, зачем и куда. Обрывки бессмысленных слов носились в голове, мелькали туда и сюда, как юркие ящерицы, которых не поймаешь за хвост, потому что только схватишь его – и он обломится.
«Я очень устал, – с усилием думал он. – Отчего я устал? – И, сразу ослабев, прислонился к стене дома. – Что я сделал, что так невыносимо устал?» Вдруг в хаосе мыслей появилась блестящая точка Она росла, вытянулась, поднялась в воздух, превратилась в кинжал и вонзилась в толстый затылок Дандзюро. Мгновенно Корэдзуми вспомнил все, и им овладел ужас. Он оглянулся, но никто не смотрел на него.
Какая‑то танцовщица входила в поставленные на землю носилки. Из‑под подола пяти разноцветных халатов мелькнула ее босая нога с круглой пяточкой. Девочка в тоненьком платье купила один каштан у продавца на углу. Каштан был раскаленный, она подкидывала его на ладонях и дула на него. Прошел торговец цветами, неся за спиной высокую корзинку, тесно уставленную ветками хризантем в простых бамбуковых вазах. Прошла дама, держа на руках собачку. Собачка положила ей голову на плечо и высунула розовый язычок. У порога дома сидел бочар и, мерно ударяя деревянным молотком, чинил рассохшуюся кадку. Спустив с плеча короткую <