Несколько месяцев спустя Ла Горда поселилась в Аризоне, после того, как помогла всем остальным осесть в разных частях Мексики. Затем мы приступили к разворачиванию самой странной и самой поглощающей части нашего ученичества. Сначала наши отношения были довольно натянутыми. Мне было трудно перешагнуть через свои чувства по поводу того, каким образом мы расстались в парке Аламеда. Хотя Ла Горда и знала местонахождение остальных, мне она ни разу ничего об этом не говорила. Она чувствовала, что мне ни к чему знать об их деятельности.
Внешне между мной и Ла Гордой все было нормально. Тем не менее, я чувствовал горький осадок из-за того, что она в тот раз встала на сторону остальных против меня. Я не подавал виду, но осадок все равно оставался. Я помогал ей и делал для нее все, как если бы ничего не случилось, но это входило в курс (требование) безупречности. Это был мой долг; чтобы выполнить его, я с радостью пошел бы на смерть. Я намеренно ушел в руководство ею и в посвящение ее во все тонкости современной городской жизни. Она даже начала изучать английский язык, причем ее успехи были просто поразительны.
Три месяца пролетели почти незаметно. Но однажды, когда я находился в Лос-Анжелесе, я проснулся на рассвете с невыносимым давление в голове. Это не было головной болью. Скорее, это походило на очень сильную тяжесть в ушах. Я чувствовал тяжесть также на веках и верхнем небе. Я ощущал жар, но только в голове. Я сделал слабую попытку подняться и сесть. Мелькнула мысль, что у меня, должно быть, удар. Поначалу мне хотелось позвать на помощь, но я все же как-то успокоился и попытался отпустить свой страх. Через некоторое время давление в голове начало спадать, но усилилось в горле. Я задыхался, хрипел, кашлял. Спустя некоторое время давление постепенно переместилось на грудь, затем на живот, в область паха, пока, наконец, через стопы не ушло из тела.
|
|
Происходившее со мной, чем бы оно ни было, длилось примерно два часа. В течение этих мучительных часов казалось, будто что-то внутри моего тела действительно движется вниз, выходя из меня. Мне чудилось, будто это что-то сворачивается наподобие ковра. Другое сравнение, пришедшее ко мне в голову, — шарообразная масса, передвигающаяся внутри тела. Первый образ все же был точнее, так как более всего это походило на что-то, сворачивающееся на себя, ну прямо, как скатываемый ковер. Оно становилось все тяжелее и тяжелее, а отсюда — нарастающая боль, ставшая совсем нестерпимой к коленям и ступням, особенно в правой ступне, которая оставалась очень горячей еще с полчаса после того, как вся боль и давление исчезли.
Ла Горда, услышав мой рассказ, сказала, что на этот раз я, наверняка, потерял свою человеческую форму, сбросив все щиты или, по крайней мере, большинство из них. Она была права. Не зная, каким образом, даже не сознавая, что произошло, я оказался в совершенно незнакомом состоянии. Я чувствовал себя отрешенным, беспристрастным. Теперь уже было не важно, как поступила со мной Ла Горда. Это не означало, что я простил ее за предательство; просто чувство было таким, как будто никакого предательства и не было. Во мне не осталось никакой — ни явной, ни скрытой неприязни ни к Ла Горде, ни к кому бы то ни было другому. То, что я ощущал, не было безразличием или пренебрежительным отношением к действиям, не было это и отчужденностью или даже желанием быть в одиночестве. Скорее, это было незнакомое чувство отстраненности, способности погрузиться в текущий момент, не имея никаких мыслей ни о чем другом. Действия людей больше не влияли на меня, потому что я вообще больше ничего не ждал. Странный покой стал руководящей силой моей жизни. Я чувствовал, что каким-то образом все-таки усвоил одну из концепций жизни воина — отрешенность. Ла Горда сказала, что я сделал больше, чем усвоил ее, — я фактически ее воплотил[4].
|
|
Дон Хуан вел со мной долгие беседы о том, что когда-нибудь я добьюсь этого. Он говорил, что отрешенность не означает автоматически мудрости, но, тем не менее, она является преимуществом, потому что позволяет воину делать моментальную паузу для переоценки ситуации и для пересмотра позиции. Однако для того, чтобы последовательно и правильно использовать это дополнительное преимущество, воин должен упорно бороться за продолжительность жизни[5].
Я уже отчаялся когда-либо испытать это чувство. Насколько я мог судить, не было способа сымпровизировать его. Мне было бесполезно думать о преимуществах этого чувства или рассуждать о возможности его появления. В течение тех лет, что я знал дона Хуана, я явно испытывал постепенное ослабление личных связей с миром, но это происходило в интеллектуальном плане. В своей повседневной жизни я не изменился, вплоть до того времени, пока не потерял свою человеческую форму.
Я беседовал с Ла Гордой о том, что концепция потери человеческой формы относится к состоянию тела, которое приходит к ученику тогда, когда он достигает определенного порога в ходе обучения. Как бы там ни было, конечным результатом потери человеческой формы для меня и Ла Горды было, как это ни странно, не только долгожданное чувство отрешенности, но и решение нашей неясной задачи по воспоминанию. И в этом случае интеллект сыграл минимальную роль.
|
|
Однажды вечером мы с Ла Гордой обсуждали кинокартину. Она ходила смотреть порнографический фильм, и мне хотелось услышать ее мнение. Фильм ей совершенно не понравился. Она утверждала, что такой опыт расслабляет, так как быть воином означает вести строгую жизнь в полном целомудрии, как Нагуаль Хуан Матус.
Я сказал ей, что дон Хуан не чуждался женщин и не был затворником, я знаю это наверняка и нахожу это великолепным.
— Ты безумец! — воскликнула она с изумлением в голосе. — Нагуаль был совершенным воином. Он не был пойман ни в какие сети чувственности.
Она хотела узнать, почему я считаю, что дон Хуан не был затворником.
Я рассказал ей об одном случае, который произошел в Аризоне еще в начале моего ученичества. Я отдыхал однажды в доме дона Хуана после утомительной прогулки. Дон Хуан выглядел странно нервным. Он часто подходил к двери, чтобы выглянуть на улицу, казалось, он ждал кого-то. Затем он внезапно сказал мне, что из-за поворота дороги показалась машина, которая направляется к его дому. Он пояснил, что это девушка, его друг, везет ему одеяло. Я никогда не видел дона Хуана смущенным, и меня ужасно опечалило то, что он так расстроен, даже не знает, как поступить. По моему мнению, он не хотел моей встречи с этой девушкой. Я предложил ему спрятаться, но в его доме не было такого укромного места. Поэтому он уложил меня на пол и укрыл соломенной циновкой. Я услышал, как подъехала машина, затем через щелку в циновке увидел девушку, стоявшую в дверях. Она была высокой, стройной и очень молодой. Мне она показалась очень красивой. Дон Хуан что-то говорил ей тихим интимным голосом. Затем он повернулся и показал на меня.
— Карлос прячется под циновкой, — сказал он девушке громко и отчетливо. — Поздоровайся с ним.
Девушка помахала мне рукой и поздоровалась с дружелюбнейшей улыбкой. Я чувствовал себя очень глупо и сердился на дона Хуана за то, что он поставил меня в такое затруднительное положение. Мне казалось очевидным, что таким образом он избавляется от своей нервозности или, того хуже, красуется передо мной.
Когда девушка уехала, я сердито потребовал объяснений. Он чистосердечно сказал, что был вынужден так поступить, потому что мои ноги торчали наружу, и он не знал, что тут еще можно предпринять. Когда я услышал это, его маневр стал мне ясен. Он просто показывал мне свою молодую подружку. Я никак не мог высовывать ноги, так как они у меня были поджаты. Я понимающе рассмеялся, и дон Хуан вынужден был объяснить, что он любит женщин, а особенно — эту девушку.
Я никогда не забывал об этом инциденте. Дон Хуан ни разу не обсуждал его. Когда бы я ни поднимал этот вопрос, он всегда меня останавливал. Я чуть ли не навязчиво думал об этой молодой девушке. Я надеялся, что когда-нибудь она разыщет меня, прочитав мои книги.
Ла Горда разволновалась. Пока я говорил, она ходила по комнате взад-вперед, чуть не плача. Я воображал всякого рода сложные сети взаимоотношений, которые оказались затронутыми здесь. Я думал, что Ла Горда — собственница, и реагирует как всякая женщина, когда ей угрожает другая.
— Ты ревнуешь, Горда? — спросил я.
— Не будь дураком, — сказала она сердито. — Я бесформенный воин. Во мне не осталось ни зависти, ни ревности.
Я спросил о том, что говорили Хенарос, — будто бы Ла Горда была женщиной Нагуаля. Ее ответ был едва слышен.
— Я думаю, что была, — сказала она с затуманенным взглядом и села на свою кровать. — У меня такое ощущение, что я была ею, хотя я и не знаю, как. В этой жизни Нагуаль Хуан Матус был для меня тем же, чем и для тебя. Он не был мужчиной. Он был Нагуалем. У него не было интереса к сексу.
Я заверил ее, что сам слышал, как дон Хуан выражал свою привязанность к этой девушке.
— Он говорил тебе, что у него с ней сексуальные отношения?
— Нет, так он не говорил, но это явствовало из того, как он говорил, — сказал я.
— Тебе бы хотелось, чтобы Нагуаль походил на тебя, не так ли? — спросила она с усмешкой. — Нагуаль был безупречным воином.
Я считал, что прав, и не видел необходимости пересматривать свое мнение. Просто, чтобы поддеть Ла Горду, я сказал, что, может быть, та девушка была ученицей Нагуаля, а не любовницей.
Последовала длинная пауза. То, что я сказал, оказало на меня беспокоящее воздействие. До сих пор я никогда не думал о такой вероятности. Я был зашорен своим предвзятым мнением, не оставив себе никакой возможности для его переоценки.
Ла Горда попросила меня описать ту молодую женщину. Я не мог этого сделать. В самом деле, я не присматривался к ней. Я был слишком сердит и смущен, чтобы разглядывать детали. Она же, казалось, почувствовала неловкость ситуации и поспешила покинуть дом.
Ла Горда сказала, что она, безо всяких на то логических оснований, чувствует, что эта молодая женщина была ключевой фигурой в жизни Нагуаля. Ее заявление привело нас к разговору о друзьях дона Хуана. Мы часами пытались собрать по крупицам сведения о людях, связанных с ним. Я рассказал ей о нескольких случаях, когда дон Хуан приглашал меня участвовать в пейотной церемонии. Я описал всех, присутствовавших там. Она никого не узнала. Тогда я сообразил, что знаю, может быть, больше людей, связанных с доном Хуаном, чем она. Однако что-то из сказанного мной вызвало у нее воспоминание о том времени, когда она видела, как молодая женщина подвозила Нагуаля и Хенаро в небольшом белом автомобиле. Женщина высадила их обоих у дверей дома Ла Горды и пристально посмотрела на нее перед тем, как уехать. Ла Горда подумала тогда, что молодая женщина просто подбросила Нагуаля и Хенаро по их просьбе. Потом я вспомнил, что, выбравшись из-под циновки в доме дона Хуана, успел разглядеть белый Фольксваген, уезжающий прочь.
Я упомянул также о случае с участием еще одного друга дона Хуана — человека, давшего мне несколько растений пейота на городском базаре в северной Мексике. Он тоже годами занимал мое воображение. Звали этого человека Висенте. Услышав это имя, Ла Горда отреагировала так, как будто был задет ее нерв. Ее голос стал пронзительным. Она попросила меня повторить имя и описать этого человека. И опять я не мог дать никакого описания. Я видел этого человека только однажды, в течение нескольких минут, десять лет назад.
Мы с Ла Гордой прошли через периоды злости, но злились мы не друг на друга, а на то, что держало нас закрытыми.
Последний инцидент, ускоривший наше вполне законченное воспоминание, произошел однажды, когда я простудился и оставался в постели с высокой температурой. Я дремал, и мысли бесцельно мелькали в моей голове. Весь день у меня в уме вертелась мелодия старой мексиканской песни. В какой-то момент мне стало чудиться, будто кто-то играет эту мелодию на гитаре. Я пожаловался на ее монотонность, а тот, кто играл и кому я жаловался, толкнул меня гитарой в живот. Я вскочил, уклоняясь, и, стукнувшись головой о стену, проснулся. Это не было живым сном, лишь мелодия преследовала меня. Я не мог рассеять звука гитары, он продолжал звучать у меня в ушах. Я пребывал в полусонном состоянии, прислушиваясь к музыке. Казалось, я входил в состояние сновидения — полная и продолжительная сцена сновидения появилась перед моими глазами, и в этой сцене рядом со мной сидела молодая женщина. Я мог различить каждую деталь ее внешности. Я не знал, кто она, но то, что я ее вижу, потрясло меня. В один момент я полностью проснулся. Беспокойство, которое вызвало у меня это лицо, было таким интенсивным, что я поднялся и совершенно автоматически начал ходить взад и вперед, обливаясь потом и боясь выйти из комнаты. Я также не мог позвать на помощь Ла Горду, уехавшую на несколько дней в Мексику, чтобы навестить Хосефину. Чтобы стянуть талию, я обвязался простыней. Это помогло немного утихомирить волны нервной энергии, прокатывавшиеся по мне.
По мере того, как я расхаживал по комнате, картина в моем уме постепенно расплывалась, но не в спокойное забытье, как мне хотелось бы, а в сложное полноценное воспоминание. Я вспомнил, как однажды сидел на каких-то мешках с пшеницей или ячменем, сложенных в амбаре. Молодая женщина пела мексиканскую песню, аккомпанируя себе на гитаре. Это была та самая песня, которая звучала у меня в голове.
Когда я пошутил по поводу ее игры, она толкнула меня в живот толстым концом гитары. Там со мной сидели и другие люди — Ла Горда и двое мужчин. Я очень хорошо знал этих мужчин, но все еще не мог вспомнить, кто была эта молодая женщина. Я старался изо всех сил, но, казалось, это было безнадежно.
Я улегся спать, обливаясь потом. Я хотел немного отдохнуть, прежде чем снять мокрую пижаму. Как только я положил голову на высокую подушку, картина, казалось, еще более прояснилась, и теперь я уже знал, кто играет на гитаре.
Это была женщина-нагуаль, самое значительное на земле существо для меня и Ла Горды. Она была женским аналогом Нагуаля-мужчины, не жена и не женщина его, а его противоположная часть. Она обладала безмятежностью и властью подлинного лидера. Будучи женщиной, она воспитала[6] нас.
Я не осмеливался слишком далеко подталкивать свою память. Интуитивно я знал, что у меня не хватит сил выстоять перед полным воспоминанием, поэтому остановился на уровне абстрактных чувств. Я знал, что она была воплощением чистейшей, ничем не замутненной и глубокой привязанности. Пожалуй, наиболее подходящим было бы сказать, что мы с Ла Гордой любили женщину-нагуаль больше самой жизни. Что такое могло случиться с нами, что мы забыли ее?
Ночью, лежа в постели, я настолько разволновался, что стал опасаться за свою жизнь. Я начал напевать какие-то слова, ставшие для меня направляющей силой. И лишь когда я успокоился, то вспомнил, что и сами слова, которые я повторял вновь и вновь, были воспоминанием, вернувшимся ко мне той ночью. Воспоминанием о формуле, о заклинании, способным провести меня через переворот, подобный тому, который я переживал:
Я уже отдан силе, что правит моей судьбой.
Я ни за что не цепляюсь, поэтому мне нечего
Будет защищать.
У меня нет мыслей, поэтому я буду видеть.
Я ничего не боюсь, поэтому я буду помнить себя.
Эта формула имела еще одну строфу, которая в то время была для меня непонятной:
Отрешенный и непринужденный (легкий),
Я стрелой мимо Орла проскочу, чтобы быть свободным.
Моя болезнь и лихорадка, возможно, послужили своего рода буфером; его могло быть достаточно, чтобы отвести часть удара от того, что я сделал, или, скорее, от того, что нашло на меня, так как сам я намеренно не сделал ничего.
Вплоть до той ночи, если бы существовало поминутное описание моего опыта, я мог бы поручиться за непрерывность своего существования. Отрывочные воспоминания, которые были у меня о Ла Горде или о том, что я жил в том доме в горах центральной Мексики, в определенном смысле представляли угрозу моей непрерывности. Однако это не шло ни в какое сравнение с воспоминанием о женщине-нагуаль. И не столько из-за тех эмоций, которые принесло назад это воспоминание, сколько из-за того, что я ее забыл. Забыл не так, как забывают имя или мотив. До момента откровения в уме у меня не было о ней ничего. Ничего! Потом что-то нашло на меня, или что-то с меня свалилось, и я стал вспоминать самого важного для меня человека, которого, с точки зрения «я», образованного опытом моей жизни, предшествующей этому моменту, я никогда не встречал.
Я вынужден был ждать еще два дня до возвращения Ла Горды, прежде чем я смог рассказать ей о моем воспоминании. Ла Горда вспомнила женщину-нагуаль в тот же момент, как я ей ее описал; ее осознание каким-то образом зависело от моего.
— Девушка, которую я видела в белом автомобиле, была женщина-нагуаль! — воскликнула Ла Горда. — Она возвратилась ко мне, но я не могла тогда ее вспомнить.
Я слышал ее слова и понимал их значение, но потребовалось долгое время, чтобы мысль сфокусировалась на том, что она говорила. Мое внимание дрогнуло. Казалось, у меня перед глазами поставлен источник света, который медленно угасал. У меня было ощущение, что если я не остановлю это угасание, то умру. Внезапно по мне прошла судорога, и я понял, что сложил вместе две части себя, разделенные прежде. Я понял, что молодая девушка, которую я увидел тогда в доме дона Хуана, была женщина-нагуаль.
В этот момент эмоционального подъема Ла Горда ничем не могла помочь мне. Ее настроение было заразительным. Она плакала, не переставая. Эмоциональное потрясение от воспоминания о женщине-нагуаль было для нее травмирующим.
— Как я могла ее забыть? — всхлипывала она.
Я уловил оттенок недоверия в ее взгляде.
— Ты не имел представления о ее существовании, ведь так? — спросила она.
При любых других обстоятельствах я счел бы вопрос неуместным, даже оскорбительным, но я точно так же недоумевал по поводу нее самой. Мне пришло в голову, что она, возможно, знала больше, чем говорила.
— Нет, не знал, — ответил я. — Но как насчет тебя, Ла Горда? Ты знала, что она существует?
На ее лице была такая невинность и такое замешательство, что мои сомнения рассеялись.
— Нет, — ответила она. — До сегодняшнего дня не знала. А теперь совершенно определенно знаю, что я часто сидела с ней и Нагуалем Хуаном Матусом на скамейке, на той площади в Оахаке. Я всегда помнила об этом, помнила ее черты, но считала, что видела все это во сне. Я все знала, и в то же время не знала. Но почему я думала, что это был сон?
На секунду я поддался панике. Потом у меня появилась полная уверенность в том, что по мере того, как она говорит, где-то в моем теле открывается канал. И вдруг мне стало ясно, что я тоже часто сидел с ней и доном Хуаном на той скамейке. Я вспомнил и ощущение, которое каждый раз посещало меня в таких случаях. Это было такое чувство физической удовлетворенности, счастья и полноты, что его невозможно было вообразить. Я думал о том, что дон Хуан и женщина-нагуаль были совершенными существами, и находиться в их обществе — действительно моя великая удача. Сидя на этой скамейке рядом с самыми выдающимися людьми на земле, я испытывал, пожалуй, наивысшую степень своих человеческих чувств. Однажды я сказал дону Хуану, действительно имея это в виду, что хотел бы тут же и умереть, чтобы сохранить данное чувство чистым, незапятнанным, свободным от искажений.
Я рассказал о своем воспоминании Ла Горде. Она ответила, что понимает, что я имел в виду. Секунду мы были спокойны, а затем груз нашего воспоминания опасно качнул нас в сторону печали, даже отчаяния. Мне пришлось удерживать необыкновенно сильный контроль над собой, чтобы, не заплакать. Ла Горда всхлипывала, прикрыв лицо рукой.
Через некоторое время, когда мы немного успокоились, Ла Горда уставилась мне в глаза. Я знал, о чем она думает. Это было похоже на то, что я мог читать вопросы в ее глазах. Это были те же вопросы, которые и меня донимали целыми сутками. Кто была женщина-нагуаль? Где мы ее встретили? Какова ее роль? Знают ли о ней и остальные?
Я как раз хотел сформулировать свои вопросы, но Ла Горда опередила меня.
— Я действительно не знаю, — сказала она, поймав меня на том же вопросе. — Я рассчитывала, что ты скажешь мне все это. Не знаю, почему, но я чувствую, что ты можешь объяснить мне, что к чему.
Она рассчитывала на меня, а я — на нее. Мы рассмеялись над иронией нашего положения. Я попросил ее сообщить мне все, что она помнит о женщине-нагуаль. Ла Горда сделала три или четыре попытки что-нибудь сказать, но, казалось, никак не могла собраться с мыслями.
— Я, в самом деле, не знаю, с чего начать, — сказала она. — Знаю только, что люблю ее.
Я сказал, что испытываю такие же чувства. Неземная печаль охватывала меня, когда я думал о женщине-нагуаль. Пока я говорил, тело мое начало содрогаться.
— Мы с тобой любили ее, — сказала Ла Горда. — Не знаю, почему я это говорю, но знаю, что она владела нами.
Я попросил ее объясниться, но она не могла определить, почему она так сказала. Она нервно говорила о своих чувствах. Я больше не мог уделять ей внимание, ибо ощутил пульсацию в солнечном сплетении. Начало формироваться смутное воспоминание о женщине-нагуаль. Я попросил Ла Горду продолжать говорить, повторять одно и то же, даже если ей будет нечего сказать, но не замолкать. Звук ее голоса действовал на меня, как проводник в иное измерение, в другой вид времени. Как будто кровь бежала по моим жилам под необычайным давлением. Я почувствовал покалывание со всех сторон, а затем возникло странное телесное воспоминание, я знал в своем теле, что женщина-нагуаль была существом, которое делало Нагуаля завершенным. Она принесла Нагуалю мир, полноту, чувство защищенности, освобожденности.
Я сказал Ла Горде, что у меня было такое откровение, будто женщина-нагуаль была партнером дона Хуана. Ла Горда взглянула на меня с изумлением. Она медленно покачала головой из стороны в сторону.
— Она никак не связана с Нагуалем Хуаном Матусом, идиот, — сказала она чрезвычайно авторитетным тоном. — Она была для тебя. Вот почему мы оба принадлежим ей.
Мы с Ла Гордой уставились друг на друга. Я был уверен, что она непроизвольно высказывает мысли, которые рационально для нее ничего не значат.
— Что ты имеешь в виду, Ла Горда, говоря, что она была для меня? — спросил я после длительного молчания.
— Она была твоим партнером, — ответила она. — Вдвоем вы были командой. А я была ее подопечной. И она доверила тебе однажды передать меня ей.
Я просил Ла Горду рассказать мне все, что она знает, но она, казалось, больше ничего не знала. Я чувствовал себя измотанным.
— Куда она делась? — внезапно спросила Ла Горда. — Я просто не могу себе представить. Она была с тобой, а не с Нагуалем. Она должна была бы быть сейчас с нами.
Потом с ней опять случился приступ неверия и страха. Она обвинила меня, что я скрываю женщину-нагуаль в Лос-Анжелесе. Я пытался успокоить ее, и вдруг с удивлением обнаружил, что разговариваю с Ла Гордой, как с ребенком. Она слушала меня с видимым вниманием, однако глаза ее были пустыми, несфокусированными. Тогда мне стало ясно, что она использует звук моего голоса точно так же, как использовал я — в качестве проводника. Я знал, что и она осознает это. Я продолжал говорить, пока не исчерпал все в пределах нашей темы. Тут что-то еще произошло, и я оказался наполовину прислушивающимся к звукам собственного голоса. Я говорил, обращаясь к Ла Горде, но без всякого волевого усилия с моей стороны.
Слова, которые, казалось, были запечатаны внутри меня, а теперь освободились, достигнув небывалого уровня абсурдности. Я говорил и говорил, пока что-то не остановило меня. Я вспомнил, что дон Хуан говорил мне и женщине-нагуаль на скамейке в Оахаке об особом человеческом существе, чья сущность объединяет для него все, к чему он стремился и чего мог ожидать от сотрудничества с людьми. Эта женщина была для него тем же, чем и женщина-нагуаль для меня — партнером, противоположной частью. Она покинула его точно так же, как меня покинула женщина-нагуаль. Его чувства по отношению к ней были неизменными и всплывали на поверхность от меланхолии, вызванной некоторыми стихами, которые я ему читал.
Я вспомнил также, что женщина-нагуаль обычно снабжала меня книгами стихов. Она держала их целыми пачками в багажнике моей машины. Именно она побудила меня читать стихи дону Хуану. Внезапно физическая память о женщине-нагуаль, сидящей рядом со мной на скамейке, стала такой явственной, что я судорожно вдохнул, моя грудь раздулась. Давящее чувство утраты, более сильное, чем любое чувство, которое я когда-либо испытывал, завладело всем моим существом. Я согнулся с разрывающей болью в правой лопатке. Было что-то еще, что я знал. Воспоминание, которое какая-то часть меня не хотела освобождать.
Я обратился к тому, что осталось от моего интеллектуального щита, как к единственному средству вернуть самообладание. Я повторял себе вновь и вновь, что мы с Ла Гордой действовали в двух, совершенно различных планах. Она помнила намного больше, чем я. Но она не была склонна к выяснениям, ее не обучали задавать вопросы другим или себе. Затем до меня дошло, что и сам я не лучше. Я все еще был такой же размазней, как и тогда, когда дан Хуан впервые назвал меня так. Я никогда не забывал, что читал стихи дону Хуану, и, тем не менее, мне ни разу не пришло в голову проверить тот факт, что у меня никогда не было книг испанской поэзии, и я никогда не возил таких книг в своей машине.
Ла Горда прервала мои размышления. Она была почти в истерике и кричала, что ей только что стало ясно, будто женщина-нагуаль должна быть где-то совсем рядом с нами. Точно так же, как мы были оставлены, чтобы найти друг друга, женщина-нагуаль была оставлена, чтобы найти нас. Сила ее рассуждений почти убедила меня. Однако что-то во мне знало, что это не так. Это была память, находившаяся внутри меня, которую я не смел вывести на поверхность.
Я хотел затеять с Ла Гордой спор, но не нашел в этом смысла, так как мой щит интеллекта и слов был недостаточен для того, чтобы смягчить воздействие воспоминания о женщине-нагуаль. Его эффект был потрясающим для меня, и более опустошающим, чем даже страх смерти.
— Женщина-нагуаль где-то потерпела кораблекрушение, — жалобно сказала Ла Горда. — Она, вероятно, на необитаемом острове, а мы ничего не делаем, чтобы помочь ей.
— Нет! Нет! — заорал я. — Ее больше здесь нет.
Я не знал в точности, почему я так сказал, но знал, что это правда. На минуту мы погрузились в такие глубины печали, которые невозможно было измерить рассудком. В первый раз на моей памяти я знал, что чувствую искреннюю, безграничную печаль, ужасную незавершенность. Где-то внутри меня была рана, которая открылась снова.
На этот раз я не мог спрятаться, как делал это много раз в прошлом, за покровом загадки и незнания. Не знать было бы для меня благословением. Какую-то секунду я безнадежно соскальзывал в отчаяние. Ла Горда остановила меня.
— Воин — это тот, кто ищет свободу, — сказала она мне. — Печаль — это не свобода. Мы должны освободиться от нее.
Иметь чувство отрешенности, как говорил дон Хуан, значит располагать на мгновение паузой для переоценки ситуации. В глубинах своей печали я знал, что он имел в виду. У меня была отрешенность. Я мог постараться использовать эту паузу правильно.
Я не был уверен, сыграло ли здесь роль какое-нибудь волевое усилие с моей стороны, но моя печаль совершенно исчезла. Казалось, ее никогда не существовало. Скорость изменения моего настроения была мгновенной, и полнота этого изменения встревожила меня.
— Вот теперь ты там, где и я, — воскликнула Ла Горда, когда я описал ей то, что произошло. — После стольких лет я еще не научилась управлять бесформенностью. Я беспомощно перемещаюсь мгновенно от одного чувства к другому. Из-за своей бесформенности я могу помочь сестричкам, но я также и в их власти. Любая из них достаточно сильна, чтобы толкнуть меня из одной крайности в другую. Проблема была в том, что я потеряла человеческую форму раньше тебя. Если бы мы с тобой потеряли ее одновременно, то могли бы помогать друг другу. Ну, а в той ситуации, в которой я была, я переходила то вверх, то вниз быстрее, чем заботилась о том, чтобы помнить.
Я должен признаться, что ее претензии на бесформенность всегда были сомнительны для меня. В моем понимании потеря человеческой формы влекла за собой и необходимые последствия — постоянство характера, что в свете ее постоянных подъемов и спадов было вне ее возможностей. Из-за этого я судил ее резко и несправедливо. Потеряв свою человеческую форму, я теперь находился в положении, в котором мог понять, что бесформенность, пожалуй, вредила трезвости и уравновешенности. Она не означала автоматического обладания эмоциональной устойчивостью. Быть отрешенным, способным погружаться во все, что делаешь, естественно распространялось на все, включая непостоянство и явную мелочность.
Преимущество бесформенности в том, что она дает нам мгновенную паузу, при условии, что мы имеем самодисциплину и мужество, чтобы воспользоваться ею.
Наконец-то поведение Ла Горды в прошлом стало понятным мне. Она уже несколько лет была бесформенной, но не имела необходимой самодисциплины. Таким образом, она оказывалась во власти резких перепадов настроения и невероятного несоответствия между ее поступками и задачами.
После наших первоначальных воспоминаний о женщине-нагуаль мы с Ла Гордой приложили все наши усилия и целыми днями пытались вывести на поверхность еще какие-нибудь воспоминания, но их вроде бы больше не было. Я опять вернулся туда, где был до того, как начал вспоминать. Я догадывался, что во мне, каким-то образом, похоронено еще очень многое, но не мог до этого добраться. Мой ум был свободен даже от самых смутных намеков на еще какие-нибудь воспоминания.
Мы с Ла Гордой прошли через период ужасных сомнений и смятения. В нашем случае быть бесформенными означало быть опустошаемыми самыми ужасными сомнениями, какие только возможны.
Мы чувствовали себя подопытными морскими свинками в руках дона Хуана, существа, предположительно знакомого нам, но о котором в действительности мы ничего не знали. Мы накачивали друг друга сомнениями и страхами. Самой серьезной темой была, конечно, женщина-нагуаль. Когда мы фокусировали на ней свое внимание, наша память о ней становилась настолько четкой, что мы не могли представить, как умудрились забыть ее. Это вновь и вновь провоцировало рассуждения о том, что же в действительности сделал с нами дон Хуан. Эти предположения очень легко приводили нас к чувству, что мы были использованы. Мы приходили в ярость от неизбежного вывода, что он нами манипулировал, оставив затем беспомощными и неизвестными самим себе.
Когда наша ярость выдохлась, нас начал охватывать страх — потому что мы оставались лицом к лицу с пугающей возможностью того, что дон Хуан мог сделать с нами еще более разрушительные вещи.
СОВМЕСТНОЕ СНОВИДЕНИЕ
Однажды, для того, чтобы рассеять наше тяжелое настроение, я предложил заняться сновидением. Как только я высказал свою идею, я осознал, что тот мрак, который целыми днями преследовал меня, может быть резко отброшен желанием перемены. Я отчетливо понял: наша с Ла Гордой проблема состояла в том, что мы неосознанно сфокусировали внимание на страхе и недоверии, тогда как все время имели, не осознавая того, противоположную возможность — сконцентрировать внимание на той загадке, на чуде, которое с нами произошло.
Я рассказал Ла Горде о своих соображениях. Она сразу же согласилась со мной, как-то оживилась, тучи ее хандры рассеялись за несколько секунд.
— Какого рода сновидениями ты предлагаешь нам заняться? — спросила она.
— А сколько их есть? — спросил я.
— Мы можем попробовать совместное сновидение, — ответила она. — Мое тело подсказывает мне, что мы уже делали это раньше, уходя в сновидение парой. Это будет для нас страховкой, как в совместном видении.
— Но ведь мы не знаем, что представляет собой процедура совместного сновидения, — сказал я.
— Мы не знали, как видеть совместно, и, однако же, видели, — возразила она. — Я уверена, что мы сможем сделать это, если попробуем. Потому что во всем, что делает воин, нет ступеней. Есть только личная сила. И как раз сейчас она у нас имеется. Мы должны начать наше сновидение в двух различных точках, отстоящих одна от другой настолько далеко, насколько это возможно. Тот, кто войдет в сновидение первым, подождет второго. Как только мы отыщем друг друга, мы сцепим руки и отправимся глубже вместе.
Я сказал, что не имею ни малейшего представления, как ждать ее, если я войду в сновидение первым. Она и сама не могла объяснить всего этого, но сказала, что ждать второго сновидящего означает то, что Хосефина называла «схватить» его. Ла Горда была однажды так схвачена Хосефиной.
— Хосефина называла это «схватыванием», потому что один из нас должен схватить второго за руку, — объяснила она.
Затем она продемонстрировала процедуру смыкания своего левого предплечья с моим правым, когда один берет другого за руку пониже локтя.
— Но как мы сможем сделать это в сновидении? — спросил я.
Я всегда считал, что сновидение — это одно из самых интимных состояний, какие только можно вообразить.
— Не знаю, но я тебя схвачу, — пообещала Ла Горда. — Я полагаю, что мое тело знает, как это сделать. Но чем больше мы об этом разговариваем, тем труднее будет это сделать.
Мы начали свое сновидение в разных местах. Мы могли договориться только о времени, когда ляжем в постель, поскольку вход в сновидение был чем-то таким, чего нельзя рассчитать по минутам.
Возможность того, что именно мне придется ждать Ла Горду, а не наоборот, сильно беспокоила меня, и я не мог войти в сновидение с обычной легкостью. Через десять-пятнадцать минут беспокойства мне наконец удалось войти в состояние, которое я называю спокойным бодрствованием.
Несколько лет назад, когда я достиг определенной опытности в сновидении, я спрашивал дона Хуана, есть ли тут какие-нибудь известные ступени, которые были бы общими для всех нас. Он сказал, что, в конечном счете, каждый сновидящий отличается от других. Но, разговаривая с Ла Гордой, я обнаружил такое сходство в наших сновидениях, что набросал возможную классификационную схему различных состояний.
Спокойное бодрствование — это предварительное состояние, когда чувства засыпают, но человек продолжает осознавать. В моем случае я всегда воспринимал в этом состоянии поток красноватого света, точно такого, какой видишь, когда через плотно сомкнутые веки смотришь на солнце.
Второе состояние сновидения я назвал динамическим бодрствованием. В этом случае красноватый свет рассеивается, как туман, и смотришь на какую-нибудь сцену, вроде табло, так как эта сцена неподвижна. Видишь трехмерную картину. Застывший кусочек чего-то, будь то пейзаж, улица, человек, лицо, что угодно.
Третье состояние я определил как пассивное наблюдение. В этом состоянии сновидящий уже не смотрит на застывший осколок мира, но наблюдает, являясь свидетелем происходящего события. Это выглядит так, как если бы преобладание у нас зрительных и слуховых ощущений превращало это состояние сновидения главным образом в дело глаз и ушей.
В четвертом состоянии я оказываюсь втянутым в действие. В нем человеку нужно прилагать инициативу, предпринимать какие-то шаги. Здесь он проводит большую часть своего времени. Я назвал это состояние динамической инициативой.