Впадать в уныние было не свойственно Лауре Адамс так же, как и Анне-Лауре де Понталек. А ведь она думала, в ней уже ничего не оставалось от образа жертвы, смирившейся со своей судьбой. С невероятной
грустью подумала она о том, что, помимо нескольких счастливых дней, проведенных в Шаронне, «дом», о котором она более всего сожалела, был вовсе не особнячок на улице Монблан, а две комнатки, которые они делили с госпожой Клери в ротонде Тампля. Там они, музицируя вдвоем, силились хоть как-то развеселить королевскую семью, еще в полном составе пребывавшую в башне.
И ее вдруг охватило жгучее, непреодолимое желание вновь туда вернуться, снова попытаться увидеть этого ребенка, все еще пленницу страшной тюрьмы. Лаура почувствовала, что ее переполняет нерастраченная нежность, не находящая выхода преданность. Вот кого надо было любить, и с этой мыслью Лаура уснула, решив перед сном все же ехать в Париж. Для этой поездки можно найти любой повод, хотя теперь для дела Лодренов уже и не требовалось небольшого состояния, хранящегося в банке Лекульте. Но все же лучше придумать важную причину, потому что она не тешила себя иллюзиями: Лали и Жуан на все пойдут, лишь бы помешать ей вернуться в опасный и непредсказуемый город. Но она не сдастся. Даже если не получится отыскать Батца, Лаура надеялась повидать Питу, Свана, своих американских друзей, Тальма и Жюли, и…
Жюли и стала ее спасением.
Вернувшись с почты, куда трижды в неделю он отправлялся за корреспонденцией, Мадек Тевенен принес конверт, пришедший из Парижа на имя «Гражданки Адамс, через посредство гражданки Лодрен». Это было письмо от Жюли Каро, в замужестве Тальма:
«Дорогая подруга, не имея от вас так давно новостей, я начинаю сомневаться: а помните ли вы еще обо мне? Тем не менее, кроме счастья хоть как-то приблизиться к вам посредством этих нескольких строк, мне понадобилось — и я прошу у вас за это прощения! — написать вам по самому банальному деловому вопросу. Срок аренды вашего дома на улице Монблан скоро подойдет к концу, и я хотела узнать, желаете ли вы ее продлить или же предпочитаете передать его обратно в мое распоряжение. Если вы откажетесь от аренды, то я загрущу, дабы это будет означать, что вы отдаляетесь от своих парижских друзей, которые были бы так счастливы вновь повидаться с вами. Но очень возможно, что наша жизнь здесь вас больше не прельщает. И верно, она теперь стала совсем безумной: веселой для одних, слишком тяжкой для других, к коим, боюсь, принадлежу и я сама. Смилуйтесь, напишите поскорей хоть несколько строк, которые принесли бы мне, по крайней мере, уверенность в том, что вам иногда случается вспомнить о преданной вам Жюли…»
Заканчивалось письмо постскриптумом, от которого сердце Лауры радостно забилось:
«Наш друг Б., которому вы разрешили распоряжаться домом по собственному усмотрению, принес мне вчера ключи. Я была не одна, и он не дал никаких объяснений, но пообещал зайти еще».
Письмо подействовало на Лауру мгновенно. Заглянув в календарь, она отправилась на поиски Бины: та оказалась в комнате Лали, где подметала пол.
— Оставь метлу и беги поскорей на конную почту занять мне место в завтрашнем дилижансе на Ренн. Оттуда через два дня уходит почтовая карета на Париж. А потом бегом возвращайся сюда собирать мои вещи!
Но вместо того, чтобы бежать, девушка застыла на месте:
— Вы уезжаете? Одна?
— Да. Так лучше. Паспорт, выданный мне Комитетом национальной безопасности, все еще действителен, а для тебя пришлось бы делать новый. На это нет времени.
— Так, значит, вы и Жуана не берете?
В голосе Бины прозвучала надежда: она еще не отчаивалась затронуть сердце доверенного лица Лауры.
— Не беру. Я собираюсь остановиться у мадам Тальма, мне нужно вернуть ей особняк на улице Монблан. Так что мне никто не нужен, но, прошу тебя, поторопись, я очень спешу!
— А что скажет Жуан, когда вернется?
Его отослали в Фужерей сообщить слугам, что их хозяин жив, но, некоторое время будет отсутствовать. Однако замечание Бины рассердило ее хозяйку:
— Что Жуан! Подумаешь, Жуан! Он что, тут командует? Делай, что говорят, и не прекословь!
Когда Бина наконец ушла, Лаура поднялась к себе и занялась приготовлениями. Надо будет сказать Лали о предстоящем отъезде вечером за ужином, а пока можно порадоваться всласть. Лаура чувствовала себя школьницей накануне каникул. Из всего, о чем писала ей Жюли, она усвоила только одно: Батц в Париже, и сама мысль вновь увидеть его наполняла ее радостью, от которой хотелось смеяться и плакать одновременно. Пусть в столице голод, пусть там снова опасно — все это ее нисколько не огорчало. К тому же скоро наступит весна, это чудесное время года, ведь с весной придет любовь! Так и должно быть! Долой условности, воспоминания и даже стыд! Если Жан не придет к ней, она сама отправится к нему, она ему скажет, что любит его больше жизни, что хочет принадлежать ему, делить с ним жизнь, все дни и ночи, познать, наконец, это высшее наслаждение тела и души, что знала Мари и унесла с собой в могилу. С Батцем все было возможно, он был волшебником, ведь это он выкрал из Тампля маленького короля и наверняка знает, как можно вызволить оттуда его сестру!
Лаура спустилась к ужину, полная решимости, готовая сражаться с любым, кто вознамерится препятствовать ее плану. Лали уже сидела за столом и читала документ. Она отложила его, заслышав шаги Лауры, и улыбнулась:
— Ну что же, покидаете нас? Так вдруг и решились, верно?
— Вот именно, вдруг, и я собиралась сама объявить вам об этом, но, кажется, Бина меня опередила?
— Я застала ее плачущей за глажкой одной из ваших сорочек. И спросила о причине плача.
— Для слез нет никакой причины. Я не беру ее, и Жуана тоже, он будет здесь более полезным. Мне написала Жюли Тальма. Я ей нужна и уезжаю завтра утром дилижансом…
— Странное решение. Если вы торопитесь, дилижанс вас скоро не довезет.
— Зато он надежнее частного экипажа, не застрахованного от сюрпризов. Не думайте, я еду в Париж не затем, чтобы держать салон в доме на улице Монблан. Я возвращаю дом в распоряжение Жюли, а сама поживу у нее несколько дней, пока не найду подходящее жилье.
— Что вы хотите этим сказать?
— Я вам рассказывала, как мы с мадам Клери жили в ротонде Тампля. Туда я и хочу вернуться. Для жизни в двух маленьких комнатах горничная не нужна. А доверенное лицо тем более!
До сих пор спокойное лицо пожилой дамы омрачилось.
— Я должна была догадаться, — прошептала она. — Вы хотите быть ближе к той, что все еще там?
— Да, я чувствую, что нужна ей. Только не просите меня объяснить, откуда это чувство.
— Но что вы сможете сделать, без помощи, одна?
— Вам отлично известно, что в Париже у меня достаточно друзей. Так что помощь придет. Вот, прочитайте! — протянула она письмо Лали через стол.
Лали нацепила очки и, пробежав письмо, вернула его Лауре, а сама посмотрела на нее долгим взглядом, ничего не говоря. В лице молодой женщины, в выражении ее черных глаз читалось такое ожидание любви, такое пленительное счастье, что она взволнованно молчала, стараясь не показать, что тронута чувствами Лауры.
— Я думаю, на вашем месте поступила бы так же, — наконец вздохнула она. — Только, умоляю, будьте осторожны, Лаура. Не все любящие вас люди живут в Париже.
— Конечно, как и не все те, кого люблю я, и вы об этом прекрасно знаете, — ответила она, растроганно глядя, как дрожит в руке Лали суповая ложка. — Вы мне дороже матери, и мне необходимо быть уверенной в том, что вы всегда со мной. Но это касается не всех…
— Вы о Жуане? Не беспокойтесь, он все знает.
— И молчит? Он изменился в лучшую сторону, — облегченно вздохнула Лаура.
На следующее утро, когда она велела Элиасу идти за тачкой, чтобы везти к дилижансу багаж, она увидела, как к дому подкатила почтовая карета. На месте кучера в ливрее восседал Жуан. Не глядя на нее, он спрыгнул на землю и хотел уже подхватить баульчик и сумку, но она сердито его остановила:
— Не трогайте!
Взгляд ее молнией ожег слугу:
— Кто велел вам заказать почтовую карету?
Готовый к бою, он сжал единственный кулак и открыл уже было рот для ответа, как вдруг Лали объявила:
— Это я, Лаура. Сердитесь на меня.
— Но зачем? Я хочу ехать одна, и, кроме того, не может быть речи о том, чтобы стеснять сверх меры мадам Тальма…
— Жуан отвезет вас и сразу же вернется назад, но только, прошу вас, поезжайте каретой! Не представляю себе, как бы вы могли несколько дней трястись в дилижансе в окружении приятных и не очень пассажиров! Я бы сама поехала с вами, не будь у меня столько дел, но раз уж вы едете одна, позвольте мне… позвольте мне позаботиться о вашем удобстве в пути… и о скорости передвижения… Разве не вы сами сказали мне, что торопитесь?
Лаура поняла, что Лали с Жуаном сговорились и что так просто с ними не справиться. Поняла она и отчего на самом деле плакала Бина вчера вечером за глажкой ее сорочек. Лаура обняла старую подругу:
— А я все удивлялась, почему это вы не вставляете мне палки в колеса! Хорошо, беру карету, но в таком случае беру и Бину! Жуан, скажите ей, пусть поскорее собирается! По крайней мере, она составит вам компанию на обратном пути!
Он так взглянул на нее, что Лаура поняла, что обидела его, но только его не хватало для встречи с Батцем! Его терпеливая ревность, предупредительная, но страшная, могла сделать его опасным, а она хотела прийти к Жану одна и свободная от всяческих пут, чтобы вкусить любовь во всей ее полноте.
С покрасневшими глазами, все еще шмыгая носом, Бина слетела со ступеней как снаряд, волоча за собой сумку, куда она второпях запихала свои вещи; от радости она чуть не задохнулась. Жуан снова взобрался на козлы, щелкнул кнутом. Последний взмах руки в сторону Лали, Матюрины и подбежавших старых слуг, и экипаж покатил к воротам Святого Венсана.
Так Лаура в очередной раз покинула свой родной город, не догадываясь о том, что пройдут годы, прежде чем она вновь увидит стены корсарского прибежища.
Прибыв в Париж на улицу Шантерен, она поразилась перемене, происшедшей с подругой, несмотря на всю радость от встречи с ней. Бывшая оперная танцовщица стала сама на себя не похожа: уже не тонкая, а просто худая, с пожелтевшей кожей на изборожденном морщинами лбу, она начисто утратила свою живость, трепетность и то, что она называла жаждой жизни. Вскоре Лаура поняла, что Жюли страдает и что предмет этого страдания зовется Тальма…
— Надеюсь, вы приехали сообщить мне, что снова станете моей соседкой? — спросила она, обнимая путешественницу. — Ведь мне так нужна рядом настоящая подруга! А здесь все плывут по течению. Стоит мэтру отойти…
— Как это так «отойти»? Я по дороге сюда видела афишу на здании «Театра Республики». Он играет сегодня вечером…
— Конечно, конечно, но я вовсе не это имела в виду. Просто он отошел от наших житейских проблем. Работает взахлеб, даже в те дни, когда не играет, чтобы придать театру былой блеск и заставить трепетать конкурентов.
Она стала рассказывать, что актеры «Театра Нации» снова открыли зал в предместье Сен-Жермен, но все время, пока они находились в тюрьме, там играла труппа комической оперы, с которой приходилось считаться. Отношения так и не наладились. Да и «Комеди Франсез» перебралась через Сену, заняв «Театр Фейдо», сразу перед «Театром Монсеньора», — шикарный зал совсем рядом с биржей, а, значит, буквально в двух шагах от «Театра Республики». Сами они сыграли 27 января премьеру с огромным успехом, но затем, несмотря на все усилия Тальма, публика стала обходить его театр стороной.
— Наверное, это в порядке вещей, что театр, находившийся в фаворе при Робеспьере, сейчас утратил симпатии зрителей, — заметила Лаура.
— Наверное, — нехотя согласилась Жюли. — Во всяком случае, Тальма сейчас трудится не покладая рук над новой трагедией Дюсиса[47]: «Абуфар, или Арабское семейство», премьера назначена на 12 апреля. Он не теряет надежды!
— А костюмы все так же созданы по эскизам Давида?[48]
— Давида? — восклицание больше напомнило крик ужаса. — Вы шутите! Ему еще повезло, что судьи отпустили его. Прячется где-то в Сент-Уане… или вообще в какой-то там Бань-сюр-Сен. Прозябает в нищете…
— В нищете? Давид?
— Ну да! Забился в угол, прекрасно зная, что роялисты никогда не простят ему измены. Та же участь постигла и его собратьев из Луврских галерей. К тому же в наше время, когда можно сбыть с рук все что ни попадя, и в том числе любые ценности, никто не желает покупать новые произведения. Но вот что странно: жена с двумя детьми вернулась к нему! Так вот, Давиду приходится теперь кормить целое семейство, и наш дурак Тальма находит способы помочь им, хотя мы сами находимся в крайне стесненных обстоятельствах…
Лаура подумала, что бывшая Жюли Каро никогда не любила Давида, обвиняя его в гибели своих друзей-жирондистов, и это было понятно, но сейчас в супруге Тальма появилось нечто иное, какая-то иссушенность, ожесточенность… Может быть, Жюли потеряла часть своего состояния? Или, возможно, все состояние целиком? Действительно, она все время возвращалась к финансовым вопросам:
— Надеюсь, вы приехали возобновить аренду, моя дорогая Лаура? Я бы так расстроилась, если бы вы от нас отдалились. Да и где вы еще найдете в Париже такое модное, такое изысканное место…
— А как насчет соседства с «термидорской Богоматерью»? Она все еще здесь?
— Уже нет. Съехала с улицы Монблан. Они с Тальеном в прошлом январе поженились. И живут сейчас на Елисейских полях в странном доме у Сены, который называют «хижиной». Весь Париж ходит к ним в гости, — добавила она с легким налетом горечи, не укрывшимся от Лауры. Она улыбнулась Жюли:
— Ну не могло же не остаться хоть нескольких, самых верных друзей, для кого вы остались бы самой лучшей хозяйкой парижского салона? Уверена, что стол у мадам Тальен уступает вашему!
— Ну что вы, мой уже не тот, что прежде. Но, конечно, дом наш открыт для всех, кто еще остался в нашем круге, и открыт с утра до вечера. Разумеется, я приглашаю вас на ужин. А ваши люди смогут перекусить… в небольшом трактире, чуть подальше по улице. Или вы привезли все необходимое с собой из Бретани?…
Лаура была ошеломлена и расстроена. Еще совсем недавно казалось невероятным, чтобы слуг гостя не усадили бы за стол на кухне. И она окончательно рассталась со своим прежним намерением провести у подруги несколько дней.
— Нет, нет, благодарю, — вежливо отвечала она, — я устала и хочу отдохнуть.
— Так подождите, я схожу за ключами… и договором. Сразу и подпишем: не нужно будет завтра заходить.
Да, Жюли действительно очень изменилась, и Лаура прикидывала, распространились ли эти изменения и на Тальма. Скорее всего, нет, поскольку он, не слушая возражений супруги, все-таки помогал другу в беде. Тогда она подумала о другой возможной причине перемен: не закралась ли в счастье этой семейной пары тень ссоры? Известный парижский трагик был завален работой, хотя в театре дела шли плохо, а возвращался ли он вообще по вечерам домой?
Жюли появилась с ключами, бумагой и чернилами, она разложила все это на столе.
— Подпишем на год? — предложила она.
— Нет. На полгода. Я… я подумываю, не приобрести ли…
— В таком случае вы лучше и не найдете! — оживленно вскричала порозовевшая Жюли. — Вы живете в самом изысканном квартале Парижа. А знаете, мне уже делали предложения, вот, например, банкир Перего мне хоть завтра готов…
Она назвала такую несусветную цифру, что Лаура чуть не закашлялась, задохнувшись.
— Но, само собой, — продолжала Жюли, — у вас приоритет… конечно, за ту же цену. Мы же друзья…
— Но где я возьму такую сумму? — засмеялась Лаура. — Нет уж, раз так, милая Жюли, то я и вовсе подписывать не буду. Продавайте поскорее господину Перего!
— Ну что это вы надумали! Не забудьте, вы так нужны мне здесь, рядом. Пусть будет на полгода. Перего подождет.
На том и порешили. Лаура заплатила за аренду, и женщины, прощаясь, крепко обнялись, причем объятие Жюли было значительно крепче, чем объятие ее подруги. Лаура пообещала прийти на ужин в один из грядущих вечеров, но, забирая ключи, все-таки не удержалась и поинтересовалась у Жюли, приходил ли еще раз Батц, как о том говорилось в письме.
— Приходил, — отвечала Жюли. — Как раз позавчера. Я спросила, где он теперь будет жить, а он ответил, что собирается ехать в Брюссель. Он даже уже был подорожному одет.
Ну вот! Только этого и не хватало! Опять этот Батц в пути! В Брюссель… или еще куда-то? Зачем было Жюли задумываться об истинной цели путешествия Батца? Во всяком случае, теперь уже Лауре было все равно, куда направился барон: главное, в Париже его уже не было, и одному богу известно, когда он возвратится! Хотя вдруг Питу что-то известно? И ведь она ехала не только повидать Батца, а еще и для того, чтобы приблизиться к Ее Королевскому Высочеству. Конечно, в этом деле она, без сомнения, рассчитывала на Батца, и в ее голове выстроилась стройная картина: несколько дней безумной любви с ним, а затем — вновь участие в подготовке заговора по спасению какой-либо августейшей особы!
У почтовой кареты взгляд ее встретился с встревоженными глазами Жуана.
— Багаж снимать? Вы остаетесь?
— Нет, — отворачиваясь, проговорила она, — мы едем домой.
— Обратно в Бретань? — чуть разочарованно протянула Бина; как видно, она успела размечтаться о возвращении в Сен-Мало в компании с властелином своих дум.
— Нет, не в Бретань. На улицу Монблан. Жуан, я подписала контракт еще на полгода!
От облегчения он чуть было не закричал «ура!», но вовремя заметил по лицу Лауры, что праздновать победу было ни к чему. Он лишь с неожиданной легкостью, отражавшей состояние его души, соскочил с козел, а потом, вновь погоняя лошадей, даже заулыбался, хотя улыбка была совсем не свойственна ему. Все равно для себя он решил так: даже если бы Лаура осталась жить на улице Шантерен, то сам он отвез бы Бину домой и тут же вернулся бы в Париж, гоня во весь опор! Ничто не помешает ему заботиться о Лауре!
— Когда приедем, — между тем сердитым тоном наставляла она, — вы сразу отправитесь в лавки Пале Ройяля за провизией, иначе мы тут умрем от голода. На полках, должно быть, пустота…
И все-таки не без удовольствия возвращалась она в хорошенький особнячок, которому доводилось служить убежищем ей самой и укрывать Жана. Кто знает, не найдет ли она тут следов его пребывания?
Как только выгрузили багаж, она оставила Бину разбирать вещи, а сама спустилась в сад, который всегда обожала. В последние дни выпало немало дождей, и трава росла особенно густо. Правда, в ней полно было сорняков, зато на деревьях уже показались почки, и сирень протягивала к солнечным лучам свои ветви, пестревшие зелеными точечками. Лаура дошла до каменной скамьи, на которой столько раз предавалась мечтам, а однажды просидела много часов до утра, ожидая прибытия маленькой принцессы и ее тетушки. Их, после побега из Тампля, Батц поручал ее заботам, в то время как леди Аткинс должна была увозить королеву, а сам он, Батц, занялся бы спасением крошки-короля. Она присела.
Скоро весна окончательно вступит в свои права. Весенними были запахи земли, и Лаура даже порадовалась, что Жюли встретила ее совсем не так, как она предполагала. Теперь она сделает все, чтобы дом ее был всегда готов принять ту, что тогда так и не приехала, но, возможно, еще окажется здесь…
Глава 8
ПЯТЬ ШАГОВ ПО ОБЛАКАМ
Два следующих дня Лаура отдыхала от тягот путешествия, понемногу вспоминая о своих прошлогодних привычках, а Жуан посещал общественные места: бывший Королевский дворец, а ныне дворец Равенства, прилепившийся к Тюильри Конвент и уличные кафе. К вечеру второго дня он вернулся домой в компании с Анжем Питу, которого обнаружил у фонтана все в том же саду Тюильри. Поставив ногу на стул, тот что-то быстро черкал в блокноте, в то время как поодаль какой-то щеголь с якобинцем отчаянно бились на дубинах, — эту забаву недавно ввела в моду «золотая молодежь». Щеголь победил и, повалив врага на землю, железной хваткой, вовсе не гармонировавшей с его холеным лицом, потащил его «освежиться» в фонтан, куда якобинец и плюхнулся, подняв кучу брызг. Вся эта возня сопровождалась одобрительными выкриками собравшихся зрителей. Питу закончил записывать, засунул блокнот и карандаш в карман, пожал плечами и пошел было прочь, но тут едва не попал прямо в объятия бретонца. Лицо его озарилось улыбкой:
— Жуан! Что ты здесь делаешь? Я думал, ты еще в Сен-Мало!
— Вот, как видишь, приехали. А тебя теперь интересуют эти потасовки?
— И да, и нет. Такие драки происходят каждый день, а тут я просто записывал, что пришло в голову по этому поводу… но скажи мне… раз ты в Париже, так, может быть, и она… тоже здесь?
— Кто она?
— Как будто не знаешь? Лаура, милая Лаура!
— Ах, так ты хочешь сказать, мисс Адамс? Да, она и правда здесь уже два дня.
— И ты только сегодня нашел меня, чтобы это рассказать?
Питу ускорил шаг и почти выбежал из парка, Жуан не поспевал за ним: тот летел как на крыльях. На улицу Монблан они оба прибежали запыхавшись. Около двери у Питу вдруг сильно закололо в боку, и он согнулся пополам, чтоб отдышаться, не забыв, однако, дернуть за колокольчик звонка. Мгновение спустя он уже заключил в объятия Лауру, только и успев вымолвить: «Ну, наконец-то!»
— По правде сказать, — проворчал Жуан, едва пере
ведя дух, — я и не думал, что на него так подействуют мои слова! Заставил меня скакать галопом без единой передышки от самого тюильрийского фонтана!
— Простите меня, Лаура! — наконец отдышавшись, Воскликнул Питу. — Вы просто представить себе не можете, как я рад! Стоило ему сказать, паршивцу, что вы тут, как мне показалось, что у меня над головой разверзлись небеса: кажется, даже послышалось пение ангелов!
— Так попросите их умолкнуть! Нам столько надо рассказать друг другу! — смеясь, проговорила Лаура. — И прежде всего присядьте! Выпьем за встречу, а потом вы останетесь на ужин!
Снова увидеть журналиста было для Лауры сущей радостью. Ведь он всегда был самым верным, самым веселым и самым обходительным из всех ее друзей, и она любила его как брата. Конечно, ей было известно, что он в нее влюблен. Женщины всегда чувствуют такие вещи, но Питу никогда не докучал ей своей любовью, зная о том чувстве, которое она сама питала к Батцу, его руководителю и другу. Поэтому Питу, проявляя завидную мудрость, довольствовался братской привязанностью, которой Лаура одаривала его. Он слишком любил ее, чтобы не желать ей счастья, пусть даже и с другим, ведь тот, другой, был человеком, которым он сам восхищался больше всех на свете…
Они беседовали долго.
Сначала Лаура рассказала о своей жизни с момента отъезда из Парижа вместе с Лали в прошлом сентябре и о том, как недавняя вязальщица Якобинского клуба и Конвента сделалась главой судоходного дома Лодренов и как она преуспела в этом предприятии. Внимательно и растроганно слушала она, как Питу отзывался об этой новой роли Лали почти в тех же выражениях, как некогда Фужерей:
— Такая славная женщина! Все это меня даже не удивляет, а уж барон знал ей истинную цену!
Так впервые тень Батца вошла в небольшой мирный салон, где двое добрых друзей болтали за круглым столиком с напитками у камина. С его образом в комнату ворвался ветер приключений, и Лауру пробрала дрожь. Взяв из вазы позднюю грушу и поигрывая ею, она спросила как бы невзначай:
— Вы знаете, где он?
— Знаю. Он в Брюсселе, — невозмутимо ответил Питу, потягивая мускат.
— Отчего же в Брюсселе?
— Хочет увидеться со своим другом, Бенуа д'Анже. Помните, был такой банкир? Батцу стало известно, что к д'Анже приехал из Америки их общий друг, бывший адвокат Омер Талон. Вместе с бароном в Брюссель отправился и полковник Сван. Вы же знаете, как он падок на денежные дела…
— Батц нашел маленького короля?
— Нашел лишь его следы, но где именно он сейчас находится, так и не знает. Эта тайна принадлежит теперь принцу Конде и герцогу Энгиенскому, так что Батц немного успокоился. Он занялся подготовкой к возвращению трона, а это требует огромных сумм… и оружия, чтобы преградить дорогу тому, кто зовет себя регентом Франции. У этого Талона якобы есть документы, которые могут очень навредить в случае, если монсеньору вздумается вытеснить племянника и вступить на трон… все это, разумеется, при условии, что однажды нашему удивительному народу придет фантазия потребовать возвращения короля на трон…
— А это, по-вашему, возможно?
— Как знать! В Конвенте идут бесконечные пересуды в вопросе о Тампле, с тех пор как Баррас, чуть позже 9 термидора, был там с инспекцией и возмутился, увидев, как содержат ребенка. Тут же заголосили, чтобы «не смели проявлять лицемерную жалость к остаткам тиранов и к этому сироте, которому иные прочат венценосные судьбы». Таковы были слова Матье, депутата из Компьеня, и они вызвали бурю эмоций…
— Но если этот Баррас действительно посещал тюрьму, как он мог не заметить подмены?
— Если он даже и заметил ее, то ничем себя не выдал и ничего не ответил на выпады Матье. Более того, в прошлом декабре сам Матье отправился в Тампль с депутатами Ревершоном и Арманом из департамента Мез. Возвратившись обратно, он казался не то чтобы удовлетворенным, но каким-то успокоенным. И доложил, что видел там опрятно одетого мальчика — благодаря Баррасу! — хотя было похоже, будто он глухонемой или психически больной. Ребенок целыми днями складывал карточные домики. Тут в Конвенте снова начались брожения и болтовня. Кто-то предложил навсегда избавиться от королевских детей, отправив их в изгнание. Снова поднялся шум. Правда, Камбасерес унял их довольно быстро, заявив, что гораздо менее опасно содержать под стражей членов семьи Капета, нежели высылать их из страны. И при этом добавил: «Изгнание тиранов всегда шло на пользу их восстановлению, и если бы Рим не выпустил Тарквиниев, не пришлось бы ему с ними сражаться». Что хорошо в истории Римской империи, так это то, что там каждый может найти себе одежку по мерке, — скривившись, заключил Питу.
— А как же она, — забеспокоилась Лаура, — Ее Королевское Высочество, что с ней сейчас?
— Ее судьба стала менее тягостной, в том смысле, что теперь у нее есть постельное белье, новая одежда и неплохая пища. Кстати, со времени инспекции Барраса там появился новый комиссар, назначенный охранять детей, — двадцатичетырехлетний креол по имени Лоран. Он ввел новые порядки: никаких оскорблений, ругательств, никакого «тыканья». Лоран называет заключенную «мадам». К нему потом еще приставили Гомена, он хоть и постарше, но тоже человек неплохой, сочувствующий. Но разнообразные постановления многочисленных инспекторов, навещавших детей, так и не позволили принцессе воссоединиться с братом.
— Наверное, это правильно. Она бы сразу обнаружила подмену…
— Совершенно справедливо. Но от этого она не станет меньше жаловаться на одиночество.
— А эти господа — Лоран, Гомен, — они не составляют ей компанию?
— Они лишь выполняют приказ: навещают ее по три раза в день, проверяя, горит ли очаг, чистая ли комната и подается ли еда. Да и о чем они могут беседовать с принцессой? К тому же им строжайше запрещено говорить ей о гибели родителей.
— Как же так? Ведь она знает, что отца казнили.
— О нем — да, но не знает, что мать и тетя последовали вслед за ним на эшафот. Она думает, что их содержат в другой тюрьме. Про брата ей тоже ничего не известно. В декабре Гомен, без сомнения человек Бар-раса, попросил, ввиду состояния мальчика (у него еще больше распухли колени и кисти), чтобы ему разрешили прогулку в саду, где некогда он играл со своей сестрой в кегли. Но его просьбу отклонили, причем отказал сам Баррас: он слишком боится, что Ее Высочество увидит ребенка.
— Никто так и не подумал подселить к ней женщину? Это было бы наиболее разумно и естественно.
— Нет. С 10 мая прошлого года, когда она лишилась общества мадам Елизаветы, представшей перед революционным судом, это шестнадцатилетнее существо не видело ни одного женского лица, одни комиссары и тюремщики.
— Какой ужас! — всполошилась Лаура. — Как только могут эти мужчины, а ведь некоторые из них не лишены чувствительности, возможно, среди них есть даже отцы семейств, как могут они мириться с таким обращением с детьми? Просто невероятно, бесчеловечно…
— Таков портрет парижского народа…
И Питу неожиданно запел:
Население Парижа —
Удивительный зверек.
Если взять его за горло,
Он ни слова поперек.
Отпусти — укусит больно,
Вновь прижми — глядь, кротко лег
Мягким ковриком у ног.
Он ленив и легковерен,
Трудолюбия лишен,
Гору он родить намерен
Но, родивши мышь, смешон.
И пойдет в хомут, как мерин,
Лишь скажи ему, что он
Царь, мудрец и Аполлон.
То он истовый католик,
То Пророка славит вдруг,
То республиканский стоик,
То тирану лучший друг.
А когда он тих, как кролик,—
Подразни его — и вдруг
Кровью все зальет вокруг.
Голос у него был вполне приятный, и Лаура, удивленная, даже зааплодировала в восторге:
— Браво, Питу, а я и не знала эту песню! Он поклонился, довольный успехом:
— Моего сочинения. Переложил на музыку поэму, которую опубликовал в прошлом году даже с некоторым успехом. Было бы справедливым добавить, что народ в Париже не злопамятен, как, впрочем, и все остальные французы… или почти все.