Договорились о явках в городе.
Я сказал, что хорошо бы иметь особый пароль, условный код для непосредственной связи между Голосом и руководством Краковского подполья. Не исключены провокации. Вот почему так важно точно знать, какие именно сообщения, предназначенные для нас, пройдут через руки товарища Михала. Валерия обрадовалась:
– Отлично, пан капитан. Мой муж, – смущенно поправилась, – извините, товарищ Михал – за строжайшую конспирацию. Что вы предлагаете?
Стали перебирать варианты паролей. И тут я вспомнил последнюю ночь в Монтелюпихе, свою камеру, надписи на стене.
– «Dum spiro – spero…» – вот наш пароль. Нет, просто: «Dum spiro…» или только первые буквы – «D. S.» По этому знаку в донесениях и будем узнавать руку товарища Михала.
– Dum spiro – spero… – тихо повторила Валерия, – пока дышу – надеюсь.
– А по‑нашему: пока живу – борюсь!
– Думаю, и товарищу Михалу понравится, – согласилась Валерия.
«D. S.» – десятки донесений шли из Кракова под этим кодом. Информации польских патриотов приобретали в те дни особенное значение. Готовилось новое наступление советских войск. Не за горами – освобождение Кракова. Центр интересовался подпольщиками, просил сообщить дополнительные данные о них.
Несмотря на массовые облавы, лагеря смерти, казни, антисоветскую пропаганду и злобный вой местных националистов, настоящие польские патриоты оставались надежными друзьями нашей страны. Нам, разведчикам группы «Голос», помогали десятки поляков – краковских подпольщиков, о которых мы тогда только догадывались.
– Взять нашу Рыбну, – медленно, с достоинством говорил Малик. – Я и мои товарищи стали тут первыми коммунистами в 1933 году, когда к власти в Германии пришел Гитлер. Игнац Текели, Антон Фелюсь, Игнац Тарговский, Франтишек… За каждого ручаюсь головой. Каждый из них готов выполнить любое ваше задание.
|
|
Сколько раз мы имели возможность в этом убедиться!
«Бабця Сендерова» – мать солдата польской дивизии имени Тадеуша Костюшко, не колеблясь ни минуты, приютила в своем доме Ольгу с рацией. Отсюда и пошли в эфир первые радиограммы Комара.
Центр интересовался военными объектами в самом Кракове. Как туда проникнуть? Вермахт на свои объекты поляков не допускал. Польская патриотка Клара Солтыкова сумела устроиться уборщицей в помещении военного штаба. Она собирала для нас отработанную копировальную бумагу. Надо было ее незаметно спрятать, вынести, передать связной. Одно неосторожное движение, одна‑единственная оплошность – и конец. Клара Солтыкова знала, на что идет.
СНОВА ВМЕСТЕ
«Павлову. Прибыл в Рыбну. Вступил в контакт с Комаром. Груша на месте. Грозы нет. Рация оставлена возле Бендзина. Груз пропал.
Голос».
Ольга передала это донесение в Центр 1 сентября, когда мы почти потеряли надежду на приход Грозы. Про себя решили: развернем работу без него. А он явился шесть дней спустя. Сияющий, с ухмылкой во все лицо. Выложил кучу подлинных документов: удостоверение рабочего военного завода «Остхютте», настоящий немецкий пропуск – аусвайс, продовольственные карточки.
– Докладывай.
Алексей тряхнул черными кудрями:
– Есть докладывать!
Его парашют тоже отнесло в сторону. Так что пришлось не приземлиться, а приводниться. Прямо в пруд. Выбрался на берег, закопал парашют. Вытащил из рюкзака запасной костюм. Стал сигналить, как было условлено. Ни ответа, ни привета. С первыми лучами солнца зашагал прямо по шоссе в город. По карте определил: приземлился недалеко от Домброва‑Гурнича, в ста двадцати восьми километрах от Кракова.
|
|
В Верхней Силезии город почти примыкает к городу. Между ними ходят трамваи.
– Я подумал, – рассказывал Гроза, – в трамвае безопасней. Добраться до Сосновца, раствориться в городской толпе оказалось делом несложным. Сошел на базарной площади. Заметил ресторан. На стене метровыми буквами надпись: «Hyp фюр дойче» (только для немцев). Зашел, подкрепился, рассчитался рейхсмарками, побродил по городу. За сквериком, на Модровштрассе, бросились в глаза знакомые с детства буквы. Вывеска: «Украинский допомоговый комитет». Ну, ясно, кому этот комитет помогает. А разве я не нуждаюсь в помощи? Не вошел, ворвался в комнату, на двери которой висела табличка: «комендант». За столом тип в вышитой рубашке. Я к нему:
– Сидите тут, тыловые крысы, как у Христа за пазухой! А мы, пострадавшие от Советов, хоть пропадай?!
– Заспокойтесь, добродию, – растерялся от такого бурного натиска комендант, приложив руку к сердцу. – Розказуйте, що до чого?
Я и выдал свою легенду: дескать, родом из‑под Волочиска, работал во Львове, по убеждениям – националист. Бежал от Советов, и вот, пожалуйста, – без денег, без работы.
– Видно одразу, що хороший чоловик, – приосанился комендант. – Допоможемо.
Дал мне денег – компенсацию за убытки, понесенные при «поспешном бегстве», продовольственные карточки и сказал:
|
|
– Пидеш, хлопче, в «Остхютте» – на завод. По нашей рекомендации. Потом подберем что‑то получше, котелок у тебя, вижу, варит.
– Стараюсь, пан комендант!
– С богом.
По рекомендации комитета Алексея в тот же день зачислили на работу. Поставили в цех нарезать трубки взрывателей для снарядов. За три недели наладил контакт с польскими патриотами. Один из них свел Грозу с контрабандистами. Те знали все ходы и выходы, регулярно пересекали границу, переправляя из рейха в генерал‑губернаторство и обратно дефицитные товары. Они же помогли Алексею добраться в Краков. В Санку Алексея привел Генрик Малик, сын Станислава.
НАША ГРУППА
«Голос» не только мой «псевдоним», но и кодовое название нашей группы.
Каждая радиограмма, посланная в Центр за подписью «Голос», – сконцентрированный труд, риск не одного, а всех членов группы.
Нас готовили отдельно, в разных школах. И до встречи в начале июля 1944 года мы совсем не знали друг друга.
Война причудливо переплела судьбы людей. У каждого из нас была своя работа, своя дорога. И вот в Проскурове[10]дороги эти сошлись в одну.
Первое мое знакомство с Грозой, Грушей и Комаром было заочным. Офицер из разведотдела фронта скупо сообщил биографические данные моих будущих товарищей.
Гроза – Алексей – двадцатидвухлетний комсомолец с Кировоградщины. Молод, но отнюдь не зелен. Был до призыва на действительную секретарем райкома комсомола. В армии еще в довоенное время окончил школу связи. На фронте командовал взводом. Попадал в окружение и выбирался из него.
В тылу гитлеровцев организовал диверсионную молодежную группу, стал ее комиссаром. Что такое гестапо, знает не только по рассказам и фильмам. В одном из боев был схвачен. Испытал на себе все тяготы гитлеровского застенка. Бежал. Сражался в партизанском отряде.
После освобождения Кировограда снова работал секретарем райкома комсомола. Позже получил специальную подготовку в разведшколе.
Ефрейтор Груша – Анка – еще моложе. Груша лишь недавно окончила десятилетку, короткое время работала в горкоме комсомола. Пришла в армию по комсомольской путевке. Окончила школу радистов при батальоне связи.
На рациях разных систем работает четко, быстро. Отлично владеет пистолетом, холодным оружием. Вот и все. И много и мало. Мне не терпелось узнать, какие они на самом деле – мои завтрашние друзья‑товарищи.
В начале июля штаб 1‑го Украинского фронта находился в Проскурове. Товарищи из разведотдела фронта поселили меня в небольшом домике на окраине города, у железнодорожного вокзала.
В этом домике мы потом жили всей группой.
Почти ежедневно приходили к нам офицеры разведотдела. Отрабатывались легенды, изучался будущий район деятельности. Совершенствовались наши познания о вражеских войсках. Словом, дел, впечатлений хватало. Но из всего мне наиболее запомнилась первая встреча с Алексеем.
Он заявился в наш домик под вечер. Первое, что бросилось в глаза, – буйная, непокорная цыганская шевелюра. Сам среднего роста, худощавый. Из‑под спадающего на лоб чуба весело, задорно поблескивают озорные глаза. В домик не вошел, а влетел вихрем. Не усидел на одном месте и пяти минут. Энергии хоть отбавляй. И очень уж подвижный.
Я представлял себе разведчика вообще и своего заместителя в частности совсем другим: спокойным, уравновешенным, медлительным, молчаливым. А этот – говорун, каких мало. Непоседа. Все делает на бегу, в бешеном темпе.
Впрочем, еще в Проскурове я убедился, что Алексей мог легко перевоплощаться. Когда требовала обстановка, становился спокойным, рассудительным. Глазастый, ничего не ускользало от его цепкого взгляда. Стрелял метко, но тренировок не прекращал ни на один день. Вначале облюбовал для себя ТТ, а позже заменил его наганом. Пули одна за другой ложились в черное яблочко мишени.
Он легко сходился с людьми. Обладал этаким магнитом притяжения, особым умением привлекать к себе сердца. Причем все получалось без каких‑либо заметных усилий с его стороны.
Еще в Проскурове мы, люди с разными характерами, подружились. Я знал: на Алексея можно положиться. Алексею была присвоена кличка Гроза, а мне – Голос. Мне нравилась его кличка и не очень нравилась моя.
Позже всех в нашем домике появилась Анка – третий член нашей группы. Выше среднего роста, с длинной косой, щуплая, чернявая дивчина. Внешне – полная противоположность Алексею. Гроза – весь порыв, кипение, стремительность. Анка‑Груша – воплощение спокойствия. Нетороплива. В группе самая младшая. Двадцатилетие Анки мы отмечали 21 декабря уже в глубоком тылу врага, в Бескидах[11], недалеко от хутора Явоже.
В Проскурове Анка усиленно готовилась: отрабатывала технику работы на учебном «Северке», изучала район предполагаемой деятельности группы и врастала в свою легенду.
Обедали мы всегда вместе. Анка накрывала на стол, а мы с Алексеем были ее помощниками. За обедом, за ужином или просто в свободное время мы никогда не вели разговор о нашей будущей деятельности в тылу врага. Таков был неписаный закон. Но каждый из нас постоянно думал о задаче.
Через несколько дней после освобождения Львова мы оставили Проскуров и поселились в особняке на Глинянском тракте во Львове. Здесь нам был объявлен боевой приказ:
«В ночь на 19 августа 1944 года авиадесантом убыть на выполнение специального задания с приземлением в районе – 12 километров западнее Белян, 2 километра севернее шоссе Краков – Катовице.
Задача – разведать:
1. Скопление войск и гарнизонов в г. Кракове.
2. Перевозки войск и военных грузов по шоссейным и железным дорогам через Краков во всех направлениях.
3. Места расположения штабов, узлов связи, аэродромов, складов и др.
4. Наличие оборонительных сооружений, их характер – по реке Висла и в районе Кракова.
Связь с Центром держать по радио».
Полковник из штаба фронта ознакомил нас с обстановкой в Кракове. Он же сообщил о судьбе группы «Львов», заброшенной в район Кракова в апреле 1944 года.
Неудачи преследовали ее с первой минуты. Выбросили «львовян» далеко от назначенного места.
Разведка – не увеселительная прогулка. Другие группы тоже оказывались в подобной ситуации. Случалось, попадали в засады, погибали, так и не приступив к выполнению задания. А то замолкали на дни, недели и выплывали из небытия, когда уже не оставалось ни грамма надежды. Однако то, что произошло с группой «Львов», почти не имело прецедентов за всю Отечественную войну.
Меня информировали коротко: группа осталась без командира. При каких обстоятельствах? Об этом я узнал значительно позднее от самой Ольги. Что она знала о своем бывшем командире? «Юзек» был родом из Селезни. Высоколобый, тонколицый, русоволосый, прическа с аккуратным пробором. После создания в Советском Союзе польской дивизии имени Тадеуша Костюшко вступил в ее ряды. Свободно владел русским языком, хотя акцент выдавал иностранца. Знал и немецкий. Готовили группу в освобожденном Киеве, где Ольга и познакомилась с «Юзеком».
Юзек – по легенде – должен был выдавать себя за украинского националистического деятеля Богуславского. Сын кулака из бывшего Львовского воеводства. Работал в мастерских фирмы Ковальского в Луцке. Там же остался после сентябрьских событий 1939 года. Накануне войны познакомился с дочкой врача‑украинца Ольгой Петровной. Женился. Вскоре к Ольге переехала сестра Анна, дочь потерпевшего при Советах кулака. Так Комар стала Ольгой Богуславской, «женой» Юзека. И появилась «семья»: муж, жена и свояченица.
Все началось вроде с мелочей. Приземлились кучно, почти рядом. У Ольги рация, НЗ. Шепотом попросила:
– Юзек, возьмите у меня батареи.
– Ишь, чего захотела. У каждого своя ноша.
Ни прежней галантности, ни выдержки. Надо, как учили, присыпать место приземления махоркой, чтобы собаки не взяли след. Ольга напомнила, а он еще и накричал: соплячка, а тоже лезет со своими советами.
На рассвете устроили привал в лесу. У Юзека лицо бледное, словно припорошенное мукой. И глаза какие‑то недобрые, чужие. А может, показалось? Может, просто раскис; не очень удачно вышло с высадкой: приземлились, как оказалось, за много километров от намеченного места. Подозрение отгоняла от себя. Что только ни случается с человеком?
В Кракове Юзек действительно ожил. Чувствовал себя в городе, как рыба в своей стихии. Закоулками, обходя патрулей, привел куда следует.
Разведчики имели адреса, по которым должны были явиться в Краков, и фотографию‑пароль: на нее возлагались особые надежды. На фотографии – солдат из дивизии имени Тадеуша Костюшко Петр Сендер, а на обороте – надпись, всего несколько слов:
«Мама, очень прошу тебя, помоги этим людям».
Нашли Томаша – брата Петра. Тот пообещал устроить девчат. О Юзеке речи не было: он оставался в Кракове, как объяснил, для налаживания связей.
Так разведчицы оказались в селе Могила – около Кракова – в доме гостеприимной, приветливой «бабци Сендеровой» – матери Петра.
Установили рацию.
Проходит день, второй; Юзек не появляется. А у него документы, деньги. Тут страшную новость привез из Кракова Томаш: на рассвете, как снег на голову, свалился без предупреждения Юзек. Пришел пьяный, угрожал пистолетом, все допытывался, куда он, Томаш, запрятал «клятых девок».
И все‑таки оставалась еще маленькая надежда: может, все это случайно, надо встретиться. Встреча состоялась: у Юзека глаза бегают, как у крысы, лицо багровое, опухшее.
– Что с вами, Юзек? Почему в таком виде, пьяный? Где все эти дни пропадаете?
– Не твое дело. Я командир. Сиди себе тихо, как мышь, и не пискни: жди моего сигнала.
На следующий день снова явился Томаш.
– Цо бендзе? Цо бендзе![12]
У Юзека в жандармерии работает родной дядя. Они ежедневно встречаются. По вечерам, пся крев, в ресторане, с гулящими. Разве так должен вести себя красный командир? Он же всех нас продаст.
Помощь пришла неожиданно. В сумерках к Сендерам заглянули двое: полный, в летах мужчина, а с ним молодая красивая панна.
– Мы знаем все, – заговорил гость на чистом русском языке почти без акцента. – Можете нас не бояться: мы польские коммунисту. Давайте знакомиться: Михал, Валерия. Для вас мы Михаил и Валентина.
Девушки рассказали о странном поведении Юзефа. Кто он: трус, предатель?
– Трус или предатель – один черт. – Лицо Михала чернее тучи. – Теперь он для вас крайне опасен. Надо сменить квартиру. И немедленно. Наша связная отведет вас в Рыбну, к надежным людям.
Так и сделали. А Юзек – Михал в эти дни тоже не дремал – действительно оказался предателем. Почему не выдал сразу? Видно, ждал, чтобы в расставленные им сети попало как можно больше людей из польского патриотического подполья. И, очевидно, был уверен: девушкам некуда деваться. Знал ли он, чувствовал ли после исчезновения Ольги и Анны, что дни и часы его отныне сочтены, что всюду неотступно ходит за ним возмездие? Видно, знал, потому что стал менять квартиры, а ночами отсиживался.
Приговор по решению подпольного комитета привели в исполнение молодые патриоты из села Рыбна – Янек Касперкевич и Франек Чекай. Они не знали предателя в лицо, поэтому договорились встретиться в Кракове с Анкой – разведчицей группы «Львов».
Накануне Анка сообщила Юзеку, что его будут ждать в воскресенье в полдень. Юзек на этот раз был трезв, казался озабоченным. Расспрашивал, где Ольга. Сказал, что его поведение вызвано обстоятельствами, что вскоре группа приступит к выполнению своих обязанностей.
…Стоял солнечный весенний день. Они прогуливались втроем по улице Вьечистой, когда на углу показался Юзек.
Анка кивнула:
– Он!
– Пане, поче́кай! – обратился к Юзеку Франек.
Анка, прижавшись к стене дома, слышала, как Юзек приглашал подпольщиков к себе.
Франек показал на улицу, что вела к Висле:
– Сюда!
Шли молча. Как показалось Анке, хлопцы что‑то сказали про Ольгу.
Услышала голос Юзека:
– А я как раз собирался к ней.
Выбрались на пустынную улицу. Вдали маячил на грузовой платформе возчик.
– Именем польского народа предателю – смерть! – тихо, хотя Анка слышала каждое слово, проговорил Янек.
Юзек бросился в сторону. Раздался выстрел. Анка будто во сне видела, как упал ее бывший командир, как побежали почему‑то в направлении железнодорожного моста хлопцы.
Они почти достигли его, когда возчик завопил:
– Хватайте бандитов!
Янек и Франек ускорили бег, но гитлеровцы уже заметили их.
Касперкевич и Чекай отстреливались до последнего патрона и упали, прошитые десятками пуль.
Вскоре при других обстоятельствах погибла и Анна – боевая подруга Ольги. Девушка бесстрашная, смелая. И осмотрительная, сдержанная. Тогда, на Вьечистой, выполняя приказ, разведчица оставалась на месте, не бросилась, вопреки желанию, на выручку товарищам. Однако и с осмотрительным слепой случай может сыграть плохую шутку. Произошло все так. Девушка спешила в район Кшешовиц, где должна была встретиться с Ольгой. В старом автобусе вместе с Анкой ехала и связная из Краковского подполья. Она‑то потом и рассказала о случившемся.
…Немецкий пост. Проверка документов. С этим Анка уже свыклась. Спокойно протянула свою «кенкарту». Гитлеровец долго рассматривал ее, затем приказал девушке выйти, следовать за ним.
Как оказалось, Анку задержали потому, что (вот он, слепой случай!) она пользовалась «кенкартой», выданной в Мелецке. Партизаны накануне разгромили там немецкий обоз с боеприпасами. Гитлеровцы добивались от Анки, где она взяла «кенкарту». Дочь варшавского врача выдержала все пытки, никого не выдала. Ничего не узнав, фашисты отправили Анку в Освенцим, откуда ей уже не суждено было вернуться.
Так из всей группы «Львов» осталась только радистка Ольга (Комар).
«Не комар – настоящий овод, – говорил о ней полковник из штаба фронта. – На месте посмотришь, проанализируешь еще раз ее работу, пригодится».
Что я знал о ней? Скупые анкетные данные. Комар – она же Ольга Совецка (так называли ее польские друзья) – родилась в ноябре 1922 года в городе Каракол[13](Киргизия). После окончания семилетки училась в техникуме, получила среднее техническое образование. По путевке комсомола пошла в армию, закончила школу радистов‑разведчиков и проявила себя в тылу врага отважной, находчивой разведчицей.
Разный возраст. Разный опыт. Разные характеры.
Когда Груша пошла в первый класс, я уже учительствовал. Когда Комар вступала в комсомол, Грозу призывали на действительную службу.
21 июня в школе, где училась Груша, был бал. До самого рассвета бродили счастливые девчонки по тихим улицам райгородка, еще не зная о том, что война началась.
В ночь на 22‑е я, как заведующий гороно, находился на праздничном собрании львовских учителей, а Алексей в то время со своим взводом связистов был поднят по боевой тревоге.
Да, все у нас было разное. Но объединяло нас главное, общее – советская жизнь.
…Незадолго до вылета нашей группы меня вызвали в штаб.
– Догадываешься, зачем вызван?
– Не совсем.
– Решено окончательно. Подписан приказ о твоем назначении командиром группы. Мы, – продолжал офицер, – очень рассчитываем на твой педагогический опыт. Главное – объединить, сплотить членов группы. Четыре голоса должны слиться в один «Голос». И при этом очень важно сохранить, развить индивидуальность каждого.
– Буду стараться.
– Заместитель у тебя хорош. Правда, горяч. Ты студи, но в меру. Подружились?
– Вроде.
– В школе вас многому научили. Но твоя настоящая наука только начинается.
– Понятно.
– И помни, что я говорил насчет группы. Четыре пальца врозь – просто четыре пальца, вместе – почти кулак. Ну, будь здоров и здравствуй, Голос. До встречи где‑то в Кракове.
КАК ЭТО НАЧИНАЛОСЬ
Что привело меня в Рыбну? Как я, представитель самой мирной профессии, стал военным разведчиком, а еще раньше подпольщиком?
Моя довоенная жизнь мало чем отличалась от жизни миллионов наших советских людей. Я родился в старом Екатеринославе, будущем Днепропетровске, за три года до революции, на Первой Чечеловке – грязной, пыльной рабочей окраине. Отец мой, Степан Березняк, провоевал всю империалистическую. Первое воспоминание связано с ним. Меня, трехлетнего пацана, очень напугал чужой дядя, заросший густой рыжей щетиной солдат. Щетина больно кололась, я стал вырываться, заплакал (ЧП это долго фигурировало в нашей семейной хронике) и с месяц упорно называл отца «дядьком». «Дядько» побрился, попарился в бане, отмыл, соскреб солдатскую грязь и оказался молодым, веселым, неистощимым на выдумки человеком. С фронта – дело уже было после революции – он привез одну только гармонь. Отец берег ее пуще глаза и много лет не расставался с ней. Репертуар его был обширен и воистину интернационален. В империалистическую воевал мой отец под Бобруйском, в Пинских болотах, где, очевидно, подружился с «Лявонихой». Помню еще «На сопках Маньчжурии», «Ой під вишнею, під черешнею», «Їхав козак на війноньку». Но больше всего мне почему‑то запомнилась солдатская «Ой степ, ти мій степ».
Песню я хорошо запомнил, потому что играл ее отец очень часто. Он всю жизнь был рабочим. Столярничал на брянском заводе, позже на станции Помошной в вагоноремонтных мастерских, потом снова, в Днепропетровске. Никогда не болел. Решительно отказывался от выхода на пенсию. Как жил, так и умер рабочим на семидесятом году в 1954‑м, так и не узнав – тогда еще не пришло время, – чем занимался его сын, отбыв в неизвестном направлении в январе 1944 года.
…Незабываемые пионерские годы!
В Помошной я учился в железнодорожной семилетней школе. Пел песню про картошку‑раскартошку, вкусней которой не найдешь на всем белом свете. Кострами взвивались синие ночи в степи за Помошной. А мы, прижавшись друг к другу, затаив дыхание слушали нашего директора Ивана Степановича. Теперь я понимаю, какой это был отличный историк. В его рассказах оживали Спартак и Рылеев, Гарибальди и коммунары Парижа. Плыл навстречу своему бессмертию «Потемкин». Щетинилась баррикадами Пресня. И будто из пламени костра вставали Котовский, Блюхер, Фрунзе, Дзержинский – настоящие рыцари революции, а рядом с ними – первые комсомольцы нашего края. В такую ночь я впервые услышал слово «подпольщик». Когда деникинцы захватили Екатеринослав, многие комсомольцы ушли в подполье. За ними охотилась деникинская контрразведка, смерть всюду ходила следом, а они продолжали борьбу.
Вижу задумчивое, скупо освещенное бликами догорающего костра лицо Ивана Степановича, слышу его глуховатый голос:
– «Гвозди бы делать из этих людей –
Крепче б не было в мире гвоздей!»
Я вступил в комсомол в 1930 году, в самый разгар коллективизации. По совету директора школы стал студентом Кировоградского педтехникума. В семнадцать лет получил назначение в Ивановскую начальную школу. Как я проклинал себя, свой выбор в первые дни работы! Что и говорить, воспоминания не из приятных, но… первый педагогический блин оказался для меня горьким комом. Тридцать семь пар глаз требовали внимания, тридцать семь ребячьих глоток спрашивали, жаловались, хныкали, разговаривали в самое, как мне казалось, неподходящее время и молчали – конечно, назло учителю, – когда тот добивался ответа.
Я возненавидел школу, свою профессию и… сбежал в Днепропетровск, в Горный институт. Но, проучившись два года, геологом не стал. Чем больше я отдалялся от школы, тем больше тянуло к ней. Да и голод в 1933 году прижал нашу семью так, что я понял: без моей помощи им не выжить. Словом, явился с повинной в облоно, не скрыл бегства своего и оказался в селе Веселом (Межевский район) в должности учителя математики 5–7 классов. Впрочем, и тут я не с первого дня стал учителем. Но уже было больше знаний, больше житейского опыта, исчезли растерянность и страх перед детьми.
Учителем, однако, сделало меня другое: мужество, душевная красота наших детей в ту трудную, голодную зиму. Советская власть сделала все, чтобы спасти детей. В школе появились горячие завтраки: чай на сахарине, жиденький суп с крупинками пшена. Я не помню случая, чтобы кто‑то из моих учеников перехватил в школе завтрак у своего товарища. Не у всех хватало сил ходить в школу. К весне кое‑кто начал опухать. И оставались без горячих завтраков именно те, кто больше всего в них нуждался. Я предложил ослабевших подкармливать, носить им горячие завтраки на дом. Мои ребята – как любил я их, как гордился ими в эти минуты – сразу согласились. И снова‑таки не было случая – а голодали все зверски, – чтобы кто‑то по дороге съел завтрак товарища.
Многому научили меня в ту зиму мои ученики. Два урока я усвоил навсегда: в любой беде, при любых обстоятельствах оставаться человеком; и всегда видеть, будить в человеке Человека. Я и поныне благодарен моим веселовским ученикам: они сделали меня учителем.
Пишу не без надежды, что строки эти попадутся и тем молодым, начинающим моим коллегам, которые теряются, не выдерживают первых испытаний в школе, слишком быстро расписываются в своей педагогической беспомощности, непригодности – и бегут из школы куда глаза глядят. Не скрою: вузовский диплом не патент на вечные времена, не индульгенция от будущих упущений и трудностей. Кое‑кому действительно полезно вовремя уйти, переменить профессию. Но и поспешность тут ни к чему. Надо самому распознать, воспитать в себе педагога.
Впрочем, я снова отвлекся. Веселое окончательно определило мою дорогу. Преподавал в школе, учился заочно в педагогическом институте. Прошел по всем ступенькам школьной и наробразовской лестниц: завуч, директор школы, инспектор районо, заведующий районным отделом народного образования в Петропавловском районе.
Богатым событиями для меня оказался 1939 год. В июне Президиум Верховного Совета СССР наградил меня медалью «За трудовую доблесть». В октябре меня принимали в ряды партии. Прошло несколько дней после партийного собрания – и меня вызвали в обком, а затем в Центральный Комитет КП(б)У. В Киеве узнаю: рекомендуют в город Львов на руководящую работу в органы народного образования. Так я стал заведующим Шевченковским районо. Летом 1940 года меня избрали депутатом Львовского горсовета, а вскоре назначили заведующим отделом народного образования города Львова. Не хватало опыта, знаний, умения разбираться в людях. Но многое компенсировалось молодостью, энтузиазмом.
Львовяне жадно потянулись к знаниям. Только за последние предвоенные месяцы мы открыли во Львове десятки новых школ, два педучилища. Впервые за много лет в древних стенах университета снова зазвучала украинская речь.
Работы было предостаточно: прием посетителей, инспектирование школ, совещания, многочисленные депутатские обязанности.
Мне везло на хороших людей. Незадолго до начала войны подружился с замечательным журналистом и человеком – Кузьмой Пелехатым. С ним бродили мы по притихшим ночным улицам. Неутомимый ходок и рассказчик, Кузьма как из рога изобилия одаривал меня былями и легендами древнего города.
Было трудно, чертовски трудно в довоенном Львове, и все же город молодел прямо на глазах. Открывались новые театры, клубы. Охотно приезжали на гастроли прославленные театральные коллективы Москвы, Киева, Харькова, Одессы. Помню длинные очереди на концерты Утесова и Лемешева, на «Запорожца за Дунаем» с участием Паторжинского и Литвиненко‑Вольгемут. Театр оперы и балета, эту вотчину польских магнатов и австрийских баронов, где раньше никогда не звучала украинская речь, куда и не ступала нога мастерового или «хлопа», заполнили рабочие львовских заводов и фабрик, студенты, дети тех же рабочих и галицких крестьян. На спектакли, случалось, приезжали из сел целыми семьями. Степенно усаживались в обитые бархатом кресла. Я видел, как плакали эти люди, услышав со сцены «панского» театра выстраданную, долгожданную, родную речь. Во Львове побывали Корнейчук, Рыльский, Тычина, Сосюра, Бажан, Яновский. На одной из встреч местных писателей с киевлянами Кузьма Пелехатый познакомил меня с человеком, чья жизнь почти целиком соответствовала пословице: «Прошел Крым, Рим и медные трубы».
Не знаю, довелось ли напоследок Петру Карманскому побывать в Крыму. Что же касается Рима и медных труб, то тут все правда. И даже не символическая. Сын хлебороба, плотника, он учился в Ватикане, лично знал двух римских пап, встречался со многими высшими сановниками католической и униатской церкви, долгие годы оставался в близких отношениях с митрополитом Шептицким, представлял «правительство» Петлюры при Ватикане и дослужился чуть, ли не до министра в ЗУНРе (так называемая «Западноукраинская Народная Республика»).