Переступил порог их дома с тревожным чувством: сейчас увижу разбитого тяжелой болезнью друга. И вдруг, пожалуй, самый приятный сюрприз за всю поездку: Янек снова на ногах!
Пять недель лежал Ян парализованный, ослепший. И все эти недели Инга, верная Инга, ни днем ни ночью не отходила от его постели. Каждый день купала, каждые полчаса переворачивала отяжелевшее тело.
В Казимеже Вельком все, от мала до велика, знали, любили доктора Новака, но никто уже не верил в его воскрешение.
Никто, кроме Инги.
Когда Ян начал поправляться, пришла старушка, одна из многих его благодарных пациентов. Увидела – заплакала.
– Чего ты плачешь, бабця?
– Третий раз прихожу на твои похороны, сынок. Видать, жить тебе долго, долго. Да хранит тебя святая дева над девами, мать страждущих.
Живет, ходит… Работает главным санитарным врачом.
И мы пили с ним настоянную на бескидских травах вудку выборову и подняли келишек горилки за Ингу, за верность, за любовь, перед которой бессильна даже смерть.
– А помнишь, друже, как мы вылечили Ингу от одной опасной болезни?
– Еще бы не помнить!
Янек подмигивает: дескать, теперь уже можно поднять завесу над таинственным приключением.
Было так. Одну девушку – разведчицу из отряда Тадека – ранило в ногу. Ян опасался гангрены, навещал свою больную через день, пока в Инге не проснулась старая, как мир, спутница любви – ревность.
– Что‑то очень часто у тебя перевязки. Поеду и я с тобой.
Ревность, как ржавчина, губит сердце. Долго ломал себе голову Янек, пока не надумал одно средство.
– Хорошо, – сказал он, – командир разрешает. У Гардого тоже есть дело к Тадеку. Едем втроем.
Поехали рысью. У ручья (все рассчитал Янек) Ингина лошадь, маслаковатая, с короткой шеей, почуяв влагу, вырвалась вперед, резко наклонилась, припала нетерпеливыми губами, к воде. От неожиданного сильного рывка Инга вылетела из седла и – в чем была – шлепнулась в речку.
|
|
Ян и Гардый, стараясь себя не выдать, помогли ей подняться, подвели лошадь. Но ничего не подозревавшая Инга не стала их даже слушать:
– Езжайте сами. Я – обратно.
Ян смеется:
– С тех пор все симптомы болезни как рукой сняло. Хоть бери патент на испытанное, проверенное средство от ревности.
Пани Новакова – мать Андрея, Адама и Евы, – бабушка без пяти минут – ничуть не сердится на своего муженька и, кажется, давно уже разгадала его проделки.
– Я‑а‑нек, – говорит она таким голосом, что я даже немножко завидую своему другу.
– Да, было времячко. Под Новый год свалила меня ангина. Температура – 40. Сам врач – сам и исцеляйся. На второй день только открыл глаза – смотрю: твои хлопаки. А на нарах ром, мед, конфеты. Принесли от Саши‑повара даже жареную картошку. С тех пор жареная картошка – самое любимое мое блюдо. И еще. Один русоволосый, этакий леший с зелеными глазами, пел для меня «Катюшу», «Рябину», «Полюшко‑поле». Удивительный голос…
– Это – Отченашев. Погиб в последние дни войны…
Помолчали.
Хорошо у Янека. Да пора нам обратно в горы – в год 1944‑й.
САЛЮТ ОКТЯБРЮ
– Приближается 27‑я годовщина Октября. Чем же мы, товарищ капитан, отметим праздник? – обратился ко мне после вечерней проверки Евсей Близняков – командир нашей диверсионной группы.
Как всегда в подобных случаях, Евсей пришел с готовым планом: совершить налет на станцию Строне. Сложность заключалась в том, что у нас тогда не было взрывчатки, но во всем остальном инициатива Близнякова совпадала и с моими планами: нанести по гитлеровцам ощутимый и одновременно отвлекающий удар, пополнив заодно нашу изрядно оскудевшую кассу (расходы случались разные, нередко, как читатель еще сможет убедиться, совсем непредвиденные). Этим нападением мы надеялись сразу убить двух зайцев.
|
|
Так определилась конкретная задача.
Группе Евсея в ночь на 3 ноября совершить налет на станцию Строне – одну из крупнейших на линии Краков – Закопане.
Цель налета:
1) Уничтожить селекторы, связь – телеграфную, телефонную, разрушить водопроводную колонку, развести рельсы. Таким образом вывести из строя станцию хотя бы на сутки.
2) Экспроприировать железнодорожную кассу. (Линия Закопане – Краков обслуживала и местное население.)
Наметился состав группы. Кроме Евсея, в операции участвовали Митя‑Цыган, Заборонек, Отченашев, Семен Ростопшин, Шиманский, летчик Шипин.
События, как докладывал мне впоследствии Евсей, развертывались таким образом.
Когда стемнело, группа подошла к поселку Строне и залегла на опушке леса.
Вскоре из разведки с хорошими новостями возвратились Семен и Шипин.
Как показал местный солтыс (мы ему доверяли), на станции несла службу группа охранных войск. Среди охранников были инвалиды, пожилые люди и безусые юнцы, вчерашние гимназисты. Охранников – человек сорок. Располагались они все в старой казарме у самой станции.
Вокруг казармы и станции живая изгородь из кустарников, деревьев.
|
|
Луна, как назло, светила вовсю. Только в полночь группе Евсея удалось пробраться к железнодорожному полотну.
Залегли за насыпью.
По знаку Евсея первым через полотно ужом прополз Шипин, следом за ним – Заборонек.
Часовой шел прямо на них, тихо насвистывая вальс Штрауса.
Шипин возник перед ним внезапно, как привидение. Тот и испугаться не успел, как оказался на земле, с кляпом во рту. Шипин накинул шинель часового на плечи и – в казарму.
Смутно в два этажа серели нары. Охранники, ничего не подозревая, дружно похрапывали. Один поднял голову. Спросонья принял Шипина за своего и тут же снова захрапел. У прохода – два ручных пулемета, карабины, автоматы На полу сапоги, с нар свисает одежда.
Шипин тихо свистнул. В казарме бесшумно, как тени, появились Евсей Близняков, Семен Ростопшин. Двое остались во дворе.
Близняков и Ростопшин прикипели к пулеметам. Шипин – с гранатой. Казарму взяли без единого выстрела. Охранников, ошеломленных, вздрагивающих от холода, в одних подштанниках, вывели во двор. К пленным приставили двух конвоиров. Словом, чисто сработали. Начальника станции, дежурного, кассира – всех удалось взять без шума. За полчаса вывели из строя водокачку, систему диспетчерского управления, развели рельсы. Тут, как и было договорено, подоспели три подводы из соседнего отряда Армии Людовой. Подводы загрузили трофеями. Два ручных пулемета, двадцать карабинов, десятки гранат – таким был наш праздничный подарок друзьям по оружию.
Пленные во дворе со страхом ожидали решения их судьбы.
Евсей обошел колонну, хмыкнул:
– До ручки дошел Гитлер, инвалидов да сопливых мальчишек набирает. – Приказал всю раздетую команду запереть в казарме.
Шипин от себя прибавил:
– Не советую подымать шума, казарма заминирована. Взорвем к чертям собачьим! Шлафен, шлафен, майне либе. – Дескать, досыпайте, дорогие. И пусть вам снятся приятные сны.
Прошли считанные минуты, и ночная тьма поглотила группу смельчаков. Без приключений возвратилась в лагерь на рассвете. Я поздравил бойцов с удачным завершением операции. Наш казначей Анка (Груша) пересчитала деньги. Выручка в кассе оказалась неплохой – двадцать пять тысяч злотых.
В ночь на 7 ноября группа Евсея снова отличилась: совершила не менее дерзкий налет на станцию Воля‑Радзишевска. На этот раз своевременно добыли тол (выручил Тадек). Мите‑Цыгану удалось первому пробраться к мосту. Снял часового. За ним прополз Семен Ростопшин. Вдвоем один из «быков» начинили взрывчаткой. Вложили килограммов сорок шесть. Накормили «быка» досыта.
Потом на митинге, посвященном двадцать седьмой годовщине Октября, Евсей докладывал: железнодорожный мост взорван, пущен под откос воинский эшелон: четыре платформы с техникой, три вагона с солдатами, убито и ранено более шестидесяти гитлеровцев. Движение на участке станции Воля‑Радзишевска прервано по крайней мере на сутки. Таков наш салют Октябрю.
ЯВОЖЕ
Дожди. Холодные, осенние. Срочно соорудили шалаши из парашютов, веток. Кругом непролазная грязь. Решили уйти на хутор Явоже, занять его и там дожидаться погоды.
Хутор казался рядом: протяни руку – достанешь. В горах, однако, судить о расстоянии на глазок – дело гиблое. Два километра по полевой карте мы с трудом преодолели за четыре часа. На полпути нас снова накрыл дождь и уже не отпускал до самого хутора. Тяжелые рюкзаки с боеприпасами, взрывчаткой, радиоаппаратурой давили к земле. Размокшая глина то и дело уходила из‑под ног.
Так и застала нас ночь в дороге. Сбились с тропинки. Пошли напрямик лесом по азимуту, натыкаясь на пни, камни. Где‑то впереди изредка вспыхивали и пробивались к нам сквозь пелену дождя холодные призрачные огоньки. Думали – хутор, оказалось – фосфоресцирующие гниющие деревья. И снова тьма‑тьмущая. Чуть не прозевали Явоже, да выручили хуторские собаки: подняли такой лай, что и мертвому не устоять. Но сам хутор притаился. Мало ли кого может в недобрую пору принести война. Евсей Близняков первым догадался: показал гуралям коробку московских папирос с изображением Кремля и красной звезды.
Узнав, что мы русские, гурали жадно набросились на нас с вопросами: «Как Москва? Не очень ли пострадала от авионов Гитлера? Скоро ли придет Красная Армия?»
Оказалось, чуть ли не вся молодежь хутора ушла в лес, в «польску партизантку». Люди здесь давно ждали освобождения, молились за Советы, за Красную Армию.
Нам удалось разместить всех бойцов в хатах, стодолах, сараях. Пришлось, правда, немного потесниться жителям хутора. Да те на нас не были в обиде.
Я впервые увидел, как живут настоящие гурали. Беднее их, пожалуй, и не сыскать было в буржуазной Польше. Курные избы, описанные Радищевым в «Путешествии из Петербурга в Москву», здесь показались бы раем. В домах не то что дымохода – даже печи нет. Вместо печки посреди хаты – очаг – костровый круг, обложенный почерневшими от копоти камнями.
Тут готовят пищу, греются, спят. В копоти, в дыму, случается, рядом с теленком или ягнятами, живут взрослые, старики, дети. Все они босые, полураздетые. И на все случаи жизни главное блюдо: картофель да мамалыга. Тем трогательнее была щедрость, сердечность, с которой гурали на следующее утро угощали нас.
Первую ночь наши разведчики проспали как убитые. Я только успел проверить посты и сам свалился, не чуя под собой ног.
Разбудил меня хозяин самым что ни на есть необычным образом. Я проснулся от какого‑то подозрительного шороха. Вижу: гураль, лицо обветренное, все в морщинах, цвета старой бронзы. На нем накидка, расшитая цветными узорами. Брюки, тесно обхватившие жилистые ноги. Седой как лунь. В зубах – люлька. Может быть, еще прапрапрадедовская, а в руках… мой автомат.
Оказалось, наша «машинка» понравилась старому гуралю. За завтраком он буквально умолял меня дать ему «машиновый карабин». Если нельзя «за так», то за овцу. Просил, чтоб я взял его шпицелем (разведчиком) в свой отряд. А уж в отряде он себя покажет. И пусть пан товажиш капитан не глядит, что голова в снегу. И с хлопаками померяется.
Такой монолог довелось мне выслушать за завтраком. Старый гураль добыл из тайника вяленую баранину, пахучий будз (острый сыр из овечьего молока). Я вытащил из рюкзака банку тушенки, плитку шоколада. Пришлось по такому случаю нарушить мною же установленный сухой закон и выпить по сто граммов пропахшего дымом бимбера, местной самогонки.
А просьбу старого гураля мы сумели удовлетворить только наполовину. Выделили ему из наших трофеев немецкий карабин. И остался мой хозяин в своей хате не шпицелем, а связным, хозяином явочной квартиры. Наши разведчики, возвращаясь с трудного задания, всегда встречали тут радушный прием.
В Явоже проливной дождь продержал нас три дня. Первый день, как я уже говорил, мои ребята отсыпались.
Под вечер приходят, зовут в «клуб» – длинную кошару, покрытую соломой. Застал всю группу в сборе. Ночь впереди длинная. Дороги вокруг размыты. Посты расставлены. Лежу на соломе, думаю под шум дождя, что‑то будет с отрядом с наступлением глубокой осени, зимы. Что предпринять?
Ребята пристают:
– Расскажите, товарищ капитан, что‑нибудь интересное.
Тут я вспомнил книги из библиотеки моего учителя по разведшколе.
Было у него одно, как теперь говорят, хобби. В свободное время, где только можно, подбирал литературу из истории разведки. От Адама до наших дней. В домашней библиотеке моего учителя нашлось место и Гомеру, и библии, и Цезарю, и Плутарху. В беспристрастных рассказах историков порой таилось столько драматизма, в них крылись такие острые, захватывающие сюжеты, о которых авторы «шпионских» повестей могли только мечтать.
Приступая к рассказу о тайной войне, я преследовал чисто практическую цель. Конечно, методы, формы тайной войны меняются, но кое‑чему полезному можно научиться и у предшественников.
Заговорила во мне, очевидно, и тоска по учительскому делу, по аудитории.
Как бы там ни было, «урок» затянулся далеко за полночь. Дождь лил не переставая. Уходили и возвращались боевые наряды. Много было потом в моей жизни и уроков, и лекций, и публичных выступлений, а вот такого класса, такой аудитории, пожалуй, уже не будет.
…На снопах, на подстилках – разведчики. Одинокий огонек папиросы освещает на мгновение неясные очертания лиц.
В этой забытой богом кошаре под монотонный шорох дождя страница за страницей разворачивались баталии, эпизоды тайной войны, были, мифы.
Под рукой у меня не было ни первоисточников, ни элементарных записей. Тем более убеждался я в том, что тренировка памяти по системе моего учителя не прошла даром. Словно на экране, вспыхивали имена, даты, события, удачи и просчеты.
Виновником гибели войска храброго Аристомена стал тайный агент Спарты – царь Аристократ. Александр Македонский в начале своих победоносных походов недооценивал разведку и за это чуть не поплатился жизнью, но зато потом первым использовал в разведывательных целях почтовую цензуру.
А Ганнибал, грозный враг Рима, давая этим пример полководцам и военачальникам грядущих времен, не только создал широко разветвленную, отлично информированную разведку (впереди армии Ганнибала всегда шли обученные и натренированные лазутчики), но и сам, натянув парик, преобразившись до неузнаваемости, не раз тайком проникал в стан римлян.
Особенно заинтересовал бойцов Ганнибал. Еще бы! Ганнибалу, например, принадлежит и другая военная хитрость, к которой полководцы частенько прибегали впоследствии. (С большим успехом повторил ее на Желтых Водах Богдан Хмельницкий). По приказу Ганнибала к рогам волов привязали горящие факелы. Ночь. Таинственные факелы. Топот стада. Все это создавало у римлян иллюзию перемещения огромного войска. Чего и добивался хитрый Ганнибал.
И во времена Ганнибала, Митридата, Цезаря лазутчики прибегали к приемам разведывательной работы. Пользовались шифром, разными уловками. Донесения записывались на бритой голове марш‑агента, волосы затем отрастали. Для пересылки донесений приручались голуби, ласточки. Широко практиковалось мнимое дезертирство, пленение для дезориентации противника.
Случалось, через столетия древние приемы тайной войны воскресали и снова становились эффективными. Успехов добивались те полководцы, для которых история не была за семью печатями. Ярослав Мудрый, Петр Первый, Суворов, Наполеон, Кутузов охотно учились искусству тайной войны у своих предшественников.
Далеко за полночь затянулся наш импровизированный экскурс в исторические дебри разведки.
– Ну, хлопцы, – пошутил я, – курс прослушали, готовьтесь сдавать экзамены.
Случай «сдать экзамен» (в который уже раз!) не заставил себя ждать…
Принесли расшифрованную радиограмму Центра: противник перебрасывает на фронт вторую танковую дивизию. Желательно приостановить движение на железной дороге Краков – Закопане.
Почти не приказ – просьба: желательно. Впрочем, чрезмерная деликатность объяснялась очень просто. У нас в те дни не было ни грамма взрывчатки. Надо срочно что‑то предпринять. Но что?..
Пришел Евсей Близняков:
– Товарищ капитан, есть у меня одна идея. Мне бы только банки раздобыть из‑под консервов.
Рассказал, что к чему. Я план одобрил, хотя, признаться, без особой веры в успех.
На следующий день мы радировали Павлову: задание выполнено. Движение на участке Краков – Закопане задержано на восемь‑десять часов.
Было так. Евсей взял с собой трех хлопцев. У моста снял часового, «заминировал» мост в радиусе двухсот метров консервными банками, набитыми землей. Натянул провода – все как положено.
Остальное сделал Метек. Прибежал на ближайший полустанок – и к обходчику: так, мол, и так. Звони немцам. Убит часовой. Мост заминирован.
Гитлеровцы всполошились, забегали. Пока нашли саперов, пока пришла дрезина, пока вскрыли банки со «взрывчаткой», эшелон с немецкими танками стоял на запасном пути. Где нельзя было силой – брали хитростью.
…Распогодилось, и мы оставили гостеприимный хутор Явоже.
«ПАУЛЬ» ИЗ БУХЕНВАЛЬДА
Резко похолодало. Мокрый снег. Пронизывающий до костей, обжигающий ветер. На склоне горы мы вырыли землянки. Наносили хвои, сена – вот и готовы зимние квартиры.
Первым поздравил нас с новосельем сосед справа – командир партизанского отряда Армии Крайовой поручник Герард Возница – Гардый. Под Козлувкой их база. А мы – под Явожем. Точнее, над ним.
В Явоже остался наш боец – из военнопленных – Андрей. Хорошо владеет польским и немецким языками.
Тадек – наш сосед слева – уговорил по нашей просьбе местную вдовушку, и она «ради общего дела» дала свое согласие «выйти замуж» за Андрея. Сыграли «свадьбу». И остался Андрей в Явоже, вошел в роль. В доме «молодоженов» мы устроили явочную квартиру. Жениху (так в отряде прозвали Андрея) я приказал в лагерь не являться.
– Товарищ капитан!
Открываю глаза – Андрей. По лицу вижу: случилось что‑то важное.
– Почему нарушил приказ?
– Ночью заявились двое – мужчина и женщина. Мужчина говорит по‑немецки. Женщина переводит. Спрашивают вас. Просят, чтобы мы помогли переправиться в отряд.
Сон как рукой сняло. Беру Заборонека, Евсея – и в Явоже.
Гости как раз завтракали. Вдовушка постаралась: выставила чуть ли не все припасы. Зажаренную на сале яичницу с аппетитом уплетал рослый мужчина. Одет прилично. На первый взгляд лет тридцать пять – сорок. Лицо волевое, решительное. На лбу – глубокий багровый шрам. Женщина значительно моложе. Увидев нас, встрепенулась, прижалась к своему спутнику. На пальце у нее я заметил обручальное кольцо.
Мужчина поднялся нам навстречу.
– С кем имею честь? Я – представитель советского командования.
– Товажиш совецкий, – обрадовалась паненка, – то добже, бардзо добже. Пауль не розумье ни по‑польски, ни по‑россиянски, Пауль – коммунист.
Из ее сбивчивого рассказа, вырисовалось следующее.
Пауль Штумпф, заключенный № 13378, несколько лет находился в Бухенвальде. Прошел все круги ада: дорогу смерти, каменоломню, камеру‑одиночку в бункере. Был «поющей лошадью». Тебя впрягают в огромный железный каток или в повозку, нагруженную каменными глыбами. Тащи бегом и пой, пока есть силы. Замолчишь, упадешь – смерть.
В 1943 году – как‑никак немец – попал в лагерную канцелярию. Наладил связь с интернациональным подпольем. Многих обреченных спас от смерти, меняя номера, отличительные знаки. От номера, от знака, намертво пришитых к лагерной одежде, нередко зависела жизнь.
Случилось так, что начальник Пауля получил новое назначение – в Освенцим. Взял с собой заключенного № 13378. Ценил за почерк и аккуратность.
– В Освенциме, – закончила свой рассказ паненка с кольцом, – мы встретились. Помогли друг другу бежать. Я люблю его.
Магда, так звали паненку, добавила, что у Пауля очень важные сообщения для советского командования. Она что‑то шепнула гостю. Его невозмутимое лицо оживилось.
– Я, – заявил он, – видел Тельмана. Знаю, где он сейчас. Вождя немецких рабочих можно спасти.
– Но ведь было, – говорю, – официальное сообщение в немецких газетах: Тельман погиб в конце августа во время налета американской авиации.
Магда перевела. Пауль расхохотался:
– Обычная провокация наци, рассчитанная на простачков. Гитлер боится, а в нынешних условиях это естественно, каких‑либо попыток спасти, освободить Тельмана. Поэтому и придумал утку с бомбежкой. Его держат, – настаивал на своем Пауль, – в одиночных камерах десять лет ради иной цели. Убитый Тельман станет раньше или позже знаменем новой Германии. Сломленный, предавший – ее позором.
– Что вы предлагаете?
– Я знаю, где его содержат в строжайшей изоляции, без имени, просто под номером. У меня есть план спасения.
Я сдерживал себя, задавал вопросы с подковыркой, но, честно говоря, все во мне ликовало: Тельман жив, Тельмана можно спасти! Я вспомнил школьный митинг в Веселом после поджога рейхстага. В этот день мы узнали об аресте Эрнста Тельмана. Горящие глаза ребят, сжатые кулаки: «Рот фронт!»
Тельман… Это имя стояло для меня в одном ряду с самыми дорогими именами.
– Хорошо, – сказал я Паулю, – постараюсь связаться с командованием. До ответа – вы наши гости.
В лагере нас уже ждал Гардый. Я кратко изложил ему содержание разговора с Паулем. Гость Гардому почему‑то не понравился.
– Не верю швабу!
– Он наш товарищ.
– Это еще надо доказать…
Гардый ушел и час спустя возвратился в сопровождении долговязого рыжего парня. Оказалось, тот тоже побывал в Бухенвальде. Пауль обрадовался «камраду». На все вопросы отвечал обстоятельно, со знанием таких деталей, которые могут быть известны только человеку оттуда.
Я вышел проводить Гардого и его спутника.
– Ну как?
– Был он, был в лагере. Мне даже лицо его кажется знакомым. И эти поперечные шрамы на лбу. Где я его видел?
Гардый стоял на своем:
– Не спешите. Езус Мария, только не спешите с запросом командованию. Надо проверить.
Немногим раньше мы получили такую радиограмму:
«Голос. Предупреждаем, что гестапо забрасывает в партизанские отряды и разведгруппы своих агентов, переодетых в гражданскую форму или под видом советских военнопленных. Будьте осторожны.
Павлов».
Неужели Пауль и Магда тоже провокаторы? Не верится. Держатся очень естественно. Но почему Пауль так не нравится Гардому? И Ольга твердит: «Не верю, не верю».
Вызвал Метека. Бывший телохранитель Ольги ходил у нас в связных. Лишь утром пришел от Грозы.
…Пауль и Магда весь день просидели в землянке, которую мы им отвели. Вечером я пригласил их к себе поужинать. Метек, как было условлено, только и ждал этой минуты. Залез под нары Пауля, притаился. Возвратились гости навеселе. Тут же уснули. Метек тоже задремал. Проснулся от сердитых голосов. Магда шепотом распекала Пауля. Тот отвечал… по‑польски.
Утром наш повар позвал гостей на «сниданье». Метек бросился ко мне. Мы взяли их во время завтрака, сытых, уже поверивших в свою счастливую звезду. Прибежал Гардый:
– Отдай их нам, капитан Михайлов. У меня на провокаторов нюх. Люблю с ними разговаривать.
Сначала наши «гости» возмущались арестом, повторяли свои ответы. Первой заговорила Магда. Да, агенты гестапо.
На очных ставках грызлись, словно саранча в банке, и, все еще на что‑то надеясь, топили друг друга.
Пауль действительно был и в Бухенвальде и в Освенциме, но не заключенным, а надзирателем, потом начальником отдела. И по совместительству – «подсадной уткой» в польском блоке. Под Данцигом когда‑то учился в польской школе, отлично знал язык. Избитого, его подсаживали на недельку в блок к новичкам, не очень искушенным в тонкостях лагерной жизни. К концу недели из польского барака в бункер переводили всех, кого заносил в свой список Пауль.
Уводили и его в тот же бункер, камеру‑комнату. Пауль предпочитал жить рядом со своими жертвами.
Ночью он выходил из своей комнаты, надзирательским ключом открывал соседнюю камеру и представал перед вчерашним «пшиятелем» по бараку в эсэсовской форме. Тащил ошеломленную жертву в свою камеру, аккуратно вешал мундир. Любил Пауль медленную, мучительную смерть, вопли, хрипы, затянувшуюся агонию.
Магду Пауль встретил в лагерном публичном доме. Она тоже сделалась «подсадной уткой» в женском бараке. Обрабатывал Магду тот же Пауль. Однажды поляк, побывавший в бункере и чудом вырвавшийся оттуда, узнал Пауля в бараке и успел сообщить об этом новой партии заключенных, участникам Варшавского восстания. В первую же ночь Пауля связали, избили. Утром его нашли полузадушенным. Спас железный организм. После этого случая начальство решило использовать Пауля с его напарницей на новой работе.
Мы судили их именем польского и советского народов.
Мне первому пришлось объявить приговор на русском языке. Гардый прочитал на польском. Его боец по поручению двух отрядов объявил:
– Цум тод!
ГРОЗА «РАБОТАЕТ» НА ФЮРЕРА
«Павлову. Есть возможность через Правдивого устроить Грозу на работу в КРО. Если разрешите, я сделаю немедленно.
Голос».
«Голосу. Грозу устроить в КРО. Задача – полная легализация. Используя легальное положение, добыть данные о гарнизоне в Кракове, Сосновце. Донести немедленно, в качестве кого он там будет работать, его обязанности в КРО, кто его начальник, доложите, кто и какие документы ему даст дополнительно. Как будет организована связь с ним? Жду выполнения задач, поставленных вам ранее. Проверьте Правдивого и Молнию еще раз. Радиопитание через Правдивого.
Павлов».
Мы с нетерпением ждали этой телеграммы. Гроза больше месяца регулярно встречался с Отманом в кафе, ресторанах Кракова и Кшешовице. О делах в публичных местах разговоры не вели. Разыгрывали закадычных друзей, которых, кроме выпивки и веселой офицерской компании, ничего не интересует. Потом усаживались в автомобиль Отмана и отправлялись за город «проветриться». «Инс грюне» – на зелень, лоно природы, как говорил в таких случаях Отман‑Правдивый. Он был хитер, осторожен, боялся каверзных штучек подслушивания в собственной машине.
Забирались в глушь, выходили «инс грюне», и тут только начинался настоящий разговор. О всех встречах мне постоянно докладывал Гроза.
У нас не было оснований жаловаться на Правдивого. Отман каждым донесением подтверждал свою кличку.
Он работал много. Дотошно, с чисто немецкой пунктуальностью собирал и передавал разведданные о 1‑й и 4‑й танковых, о 17‑й полевой армиях. Наши донесения фронту в те дни нередко начинались так:
«Павлову. Правдивый сообщил: штаб 17‑й армии в Окоциме. Состав армии: 59‑й стрелковый корпус, штаб в Недомице, 11‑й мотострелковый корпус «СС», штаб в Либуше. Состав 59‑го корпуса: 371‑я и 359‑я пехотные дивизии, 544‑я фельдгренадерская дивизия. Состав 11‑го корпуса: 78‑я и 546‑я фельдгренадерские дивизии, 208‑я и 96‑я пехотные дивизии. Дислокация дивизий в радиограмме № 76».
«Павлову. Сообщение Правдивого. Дивизии 17‑й армии занимают такие участки фронта: 371‑я – от Вислы до Радомышль‑Вельки, 359‑я – от Радомышль‑Вельки до Дембицы, 544‑я – от Дембицы до Недзяды, 78‑я – от Недзяды до Фриштака, 546‑я – от Фриштака до Осек, 208‑я – от Осек до Дукля, 96‑я – от Дукля до Поляны.
Голос».
Несколько дней спустя Комар передала в эфир:
«Павлову. Взят в плен обер‑ефрейтор Пленкер Юзеф, радист штаба 59‑го корпуса. Согласно его показаниям, в состав корпуса входят 359‑я, 371‑я, 544‑я гренадерские дивизии. Командир корпуса генерал Горихт, штаб корпуса остановился в селе Зембжице.
Голос».
Показания гитлеровского радиста оказались для нас и РО фронта очень ценными. Они подтверждали точность сообщений Правдивого. И вот теперь разрешение‑приказ на работу Грозы в КРО.
Не окажется ли Алексей в мышеловке? Одно дело – поддерживать связь с контрразведчиком‑абверовцем, встречаться с ним, другое – проникнуть в само логово, пройти хитрейшую и – не исключается – жестокую систему испытаний, проверок.
Но игра стоила свеч: полная легализация, положение, пропуск, возможность бывать в укрепрайоне Кракова – такое могло только присниться.
Мы все взвесили с Алексеем.
– Надумал я, – сказал Алексей при встрече Отману, – поступить (они уже были на «ты») к тебе на работу. Как ты на это смотришь, Курт?
Надо сказать, что будущий шеф Грозы – он же его подчиненный – был большим любителем афоризмов, острых словечек. Когда дела шли хорошо, Отман сыпал ими как из рога изобилия. Например, он говорил о себе: «Муха, которая не желает быть прихлопнутой, безопасней всего чувствует себя на самой хлопушке».
На этот раз Правдивый только улыбнулся в ответ:
– Как говорят в подобных случаях французы: «Смело, но легкомысленно».
– Ты так думаешь?
– Уверен.
– Почему?
– Ты можешь поскользнуться в нашей конторе. Провалишь и меня. Кому это выгодно? Фюреру?
– Боишься?