– Кто такой?
– Марш‑агент, послан для связи.
– Задача?
– Встретиться в Кракове с представителем группы. Передать ему деньги, радиопитание. Получить пакет и к пятому сентября возвратиться к своим.
– Адреса? Явки? Где назначена встреча?
– Никаких адресов у меня нет. Встреча на краковском рынке Тандета.
– Точнее. Сроки?
– С двадцать четвертого по двадцать седьмое августа.
– Приметы? Пароль?
– Ко мне должен подойти мужчина среднего роста, средних лет. Он знает мои приметы: из английского бостона темно‑синий костюм. Такого же цвета кепи. Из верхнего кармана пиджака виднеется розовый платочек. Пароль: «Когда вы выехали из Киева?» Отзыв: «В среду».
– Как попал в марш‑агенты?
– Это длинная история, господин офицер. Да вы и не поверите.
– Ну?!
Тут я сообщил новые подробности по одной из легенд. Я – Гордиенко. Родом из Кировограда. Украинец. Работал при немцах секретарем в украинской полиции. Не успел эвакуироваться с вермахтом, так как Кировоград внезапно был окружен Советами. Перед приходом красных раздобыл чистые документы. С ними перебрался в соседний район. Сам явился в военкомат. Мобилизовали. Вскоре отправили в специальную часть в Житомир. Оттуда в Тернополь. Из Тернополя на самолете забросили в тыл. Хотел сразу явиться, да не успел.
– Почему не заявили об этом в самом начале?
– Кто бы поверил?
– И я не верю…
– Как вам угодно. Теперь уже все равно. Что ни вопрос – ловушка.
– Где приземлился? С кем? Фамилия? Шнель! Живо!
Я свое:
– Выброшен один. Приземлился в лесу западнее станции Псары.
Ночь просидел я в одиночке катовицкого гестапо. Утром двадцать четвертого меня снова привели к знакомому следователю. Тот вскинул на меня свои белесые глаза, заговорил отрывисто, сердито. Фрейлейн Вера встрепенулась и пошла выстреливать фразу за фразой. Я узнал, что ее шеф охотно и даже лично расстрелял бы меня, но приказ есть приказ. И, к большому сожалению шефа, меня сейчас отправят в Краков. Впрочем, в краковском гестапо шутить не любят.
После такого напутствия меня побрили, постригли, посадили в уже знакомую черную машину.
ВСТРЕЧА С ГОРОДОМ
…Шуршат шины. С каждым километром все ближе Краков. Разве такой представлялась мне встреча с этим городом? Стиснутый с обеих сторон двумя молчаливыми молодчиками (в машине было их еще двое), я сидел безоружный, со скованными руками. Правда, три‑четыре дня выигрывал наверняка. В моем положении и это было немало. Но в остальном мог надеяться только на случай. А я знал уже, что случай сам по себе срабатывает редко. У случая много союзников. Прежде всего – интуиция.
И конечно, нужна решительность, постоянная готовность идти на риск, вера в удачу. И умение выжидать, терпение, точное знание предмета.
Мой предмет – Краков.
Мысленно вновь и вновь обхожу его улицы, площади. В сотый раз заглядываю на Тандету. Город ощущаю почти физически.
Сукеннице…
Университет…
Городская библиотека…
Мариацкий костел…
Таинственный Вавель – замок первых польских королей, теперь – резиденция обер‑палача Польши, генерал‑губернатора Франка. Мне кажется, я мог бы обойти эти места с закрытыми глазами, хоть никогда не бывал в Кракове.
Здесь вынужден сделать отступление. Пусть простит мне читатель возможные отклонения, нарушающие стройность рассказа. Без них не обойтись, ибо пишу не вымышленное произведение со строго продуманной композицией, а повесть своей жизни. Любая жизнь – не укатанная прямая дорога. Вот и теперь оставляю где‑то на полдороге в Краков гестаповскую машину, моих ангелов‑хранителей, чтобы рассказать о человеке, которому я больше всего обязан как разведчик.
Настоящее его имя я узнал сравнительно недавно. А в разведшколе нашего учителя звали Василием Степановичем. Когда пришло мне время выбирать себе конспиративное имя, я тоже – так велико было подспудное желание во всем походить на него – стал Василием Степановичем. Василий Степанович Михайлов. Или просто «капитан Михайлов». Под этим именем знали меня бойцы группы «Голос» и польские друзья до первой нашей послевоенной встречи в 1964 году, когда уже можно было открыть друг другу свои настоящие имена.
Василий Степанович был начальником отделения и преподавателем разведшколы, куда я попал в начале 1944 года. Наш учитель, сдержанный, немногословный, не любил рассказывать о себе и, приводя во время лекций и практических занятий различные случаи, которые он считал полезными и поучительными, никогда не ссылался на свой личный опыт. Уже первые практические занятия привели меня к неутешительному выводу: в разведчики совсем не гожусь. Прошел, к примеру, состав. Изволь подсчитать и запомнить, сколько в нем вагонов, открытых платформ, цистерн. Встретился с нужным человеком – мгновенно зафиксируй цвет волос, глаз, покрой костюма, узел на галстуке. Еще надо было уметь многое: «читать» город по карте, запоминать (записывать нельзя) десятки, сотни названий незнакомых улиц, сложные адреса, пароли. Тут я растерялся. Потому что не был наделен от природы хорошей памятью.
Дело прошлое, но… что было – то было. Несколько дней ходил сам не свой. Как поступить? Имею ли право с такой памятью оставаться в разведшколе? Эта мысль не давала покоя. Сижу на лекции. Слушаю – не слушаю. А в голове сами собой слагаются строки рапорта на имя начальника школы. Так, мол, и так: «Осознавая свою непригодность, прошу отчислить меня из школы и отправить на фронт или в партизанское соединение».
Не знаю, что именно бросилось в глаза преподавателю: мой отсутствующий вид, неуверенность. Как бы там ни было, после лекции он пригласил меня к себе. Не помню, о чем мы говорили вначале. Но отлично помню тон беседы – искренний, доброжелательный настолько, что я возьми да выложи все то, что мучило меня в последние дни. Слушал Василий Степанович внимательно Ни разу не перебивал мою сбивчивую речь и ничем внешне не выдавал своего отношения к ней.
– Я ждал этого признания, – заговорил он тихо. – Думается, у вас несколько одностороннее, а поэтому неверное представление о нашей работе. Кто вам сказал, что память разведчика – дар божий? Память, особенно наблюдательность, можно и нужно тренировать, как, скажем, спортсмены тренируют тело. В этом отношении разведчик чем‑то сродни ученому, артисту. Я знаю одного народного артиста, очень известного. Сколько монологов пришлось ему выучить за долгую жизнь на сцене! А в школе чаще всего попадало ему за плохую память. Развил. Человек все может, если сильно хочет. Видели, слушали Остужева – Отелло? А ведь он выучил, сыграл свою любимую роль, может быть, самую трудную в мировой драматургии, когда почти полностью потерял слух. А вы говорите – рапорт!
Я смутился и сказал, что с рапортом действительно, кажется, поспешил. И тут же признался, что заочное знакомство с Краковом идет туго.
– Вот что, загляните ко мне завтра. В восемнадцать ноль‑ноль. Я постараюсь подобрать для вас кое‑какую литературу. Вы ведь историк?
Подбор книг мне сначала показался странным: польский путеводитель, исторический очерк, карта города с немецко‑польскими названиями. Во мне заговорил историк, азарт исследователя. Одно дело – просто заучивать трудные, непривычные для уха названия, другое – шаг за шагом открывать для себя старинный Краков.
Неожиданно ловлю себя на том, что названия, которые раньше так не давались мне, теперь прочными кирпичиками укладываются в памяти. Особенно заинтересовали меня Сукеннице, рынок Тандета. Большой рынок – удобнейшее место для встречи со связными. В бурлящей толпе легче при надобности раствориться, исчезнуть.
Далекий, незнакомый город становился все ближе, роднее. Порой мне казалось, что я уже жил в нем, что мне только предстоит возвращение после долгой разлуки.
Невеселое вышло возвращение…
ТАНДЕТА
Машина начала петлять, и я понял, что мы въехали в город. Выходим. Улица Поморская. Краковское гестапо.
Меня ждали. Сразу привели на второй этаж. В комнате следователя, по‑видимому специалиста по десантникам, бросились в глаза рации да рюкзаки советского производства. Следователь заметил стальную браслетку. Поморщился. Приказал снять. Предложил сигарету. И вовсе не спешил с допросом. Пригласил к столику. Стал угощать жареным мясом, вермишелью с медом. Он оказался шутником‑философом, этот обходительный гестаповец.
– Живая собака, – подмигнул он мне понимающе, – лучше мертвого льва. Не так ли, приятель?
Вел допрос, пересыпая его шутками‑прибаутками вроде того, что «игра стоит свеч», что «снявши голову по волосам не плачут» и что некоторые провинциальные следователи (намек на Катовице) разбираются в делах разведки, «как свинья в апельсинах».
Эти русские пословицы на правильном русском языке, почти без акцента, в устах матерого врага звучали обидней, кощунственней самых грязных ругательств и угроз. Он видел во мне послушную, поджимающую хвост собаку, заарканенную настолько, что уже не очень важно, можно ли ей верить целиком или нет.
Следователь позвонил. Внесли темно‑синий костюм, выутюженный, очищенный от пятен крови, туфли, кепи, пять тысяч злотых, батареи и сигареты.
– Одевайся, приятель, – и за работу. Пойдешь на рынок и будешь продавать свои часы. Будешь, как это у вас? – подсадной уткой. Ха‑ха! И не вздумай, приятель, из пса превратиться в льва. Вмиг схлопочешь пулю.
Одетый, я было уже направился к дверям, уверенный в том, что первый раунд выигран мною, но тут снова раздался насмешливый голос:
– Минуточку, приятель. Кто спешит, тот людей смешит. Вот карта рынка. Покажи, в каком месте у тебя назначена встреча.
Подхожу к столу. Карта‑схема. Вроде наших школьных… «немых». Хитрая карта. Без названий.
Затылком ощущаю настороженный, ловящий взгляд следователя, взгляд гончей, идущей по следу.
Так вот на чем задумал поймать!..
Тяну с ответом и словно слышу вкрадчивый, липкий голос: «Давай, давай, голубчик, лезь в капкан».
– Ошибочка, – говорю, – господин следователь: Федот да не тот. Мне, господин следователь, нужна Тандета, а тут карта Главного рынка.
Теперь можно обернуться. Охотничьи огоньки в глазах «весельчака» гаснут.
– М‑да… действительно ошибочка. Вот тебе, приятель, Тандета… Значит, здесь? Теперь – марш за работу.
В закрытой машине довезли до почтамта. Переводчик еще раз напомнил напутствие «весельчака», рассказал, как попасть на рынок.
Пришел на место, где продают часы, Очень неудобное для побега: узкий переулок и мало людей. Рядом со мной тут же выросли молодчики – тоже с «Омегами». Куда я – туда и они. Я заломил такую цену, что покупатели один за другим отходили разочарованные. Под вечер меня отвезли в Монтелюпиху[4] – краковскую тюрьму гестапо. Днем – в том же сопровождении – снова на работу. На этот раз мы прошли через весь рынок.
Тандета гудела огромным ульем. Торговались отчаянно. Шум, крик, гам. Все тут продавалось и покупалось: зажигалки и бюстгальтеры, сигареты, иголки (чемодан иголок – и ты миллионер), «квасне млеко» и новые солдатские шинели, порнографические открытки и старинные издания библии в переплетах из телячьей кожи, тончайшие голландские кружева и… тифозные вши, именуемые «сестричками». Мальчишки – местные гавроши – продавали их солдатам маршевых рот. Товар этот пользовался повышенным спросом. Солдаты фюрера нередко предпочитали тифозный барак фронту: высокая температура, обнаружение «сестричек» – спасали от «катюш» и «котлов».
И все это среди островерхих башенок, у старинных лотков, средневековых амбаров с подъемными механизмами. Рынок буквально кишел людьми: горожанами, приезжими гуралями[5], офицерами и солдатами вермахта. В этой толчее, в шуме и гаме, в многоголосом разноязычии – что только не мерещилось мне: налет советской авиации на Краков, акция польских патриотов, суматоха, пьяная свалка. И я тянул время, замедлял шаги, чувствуя затылком неторопливые взгляды, дыхание своих телохранителей.
Нет, дела уж не так плохи. Выше голову, Михайлов. Тут можно попытаться…
Тандета только непосвященному глазу казалась хаотической. Огромный улей делился на соты: обувные и зажигалочные, дамской одежды и мужской, соты валютные, где, словно в руках фокусников, мелькали марки, доллары, фунты.
А вот и «наша» улочка. Достаю свою «Омегу». Ходим с провожатыми, будто привязанные друг к другу: никак не оторваться. Под конец дня подошел ко мне какой‑то мужчина. Потоптался, спросил (я даже вздрогнул от звуков родной речи):
– Эвакуированный?
– Да.
– Откуда, земляче?
Вопросы напоминали пароль, и мои телохранители насторожились. Хотелось крикнуть: «Сгинь, исчезни! Ведь это я, я тебя выдумал!»
У меня все внутри заныло. А что, если наш человек, что, если поймается на мнимой подсадной утке? Но часы выторговывать «земляк» не стал. Отошел. И снова – никакой возможности бежать.
ПОБЕГ
Честно говоря, я уже начал терять веру. В моем распоряжении оставался один день. Я понял, что допустил серьезную ошибку, ограничив таким коротким сроком время мнимой встречи. Гестаповцы нервничают, начинают подозревать, что все это игра. Третью ночь в Монтелюпихе спал плохо. Все думал, как быть. Может, сознаться, что для встречи намечены резервные числа, на случай, если резидент не сможет явиться вовремя?
Не выйдет. Следователь не глуп и вряд ли станет глотать подобную наживку. Он из тех, кто мягко стелет, да жестко спать. Догадается, что его водят за нос, и – прощай, последний шанс.
Последний шанс…
Сколько хороших людей прошло до меня через эту камеру‑одиночку. Многие из них оставили на стенах свои имена, надежды, последний шанс и последнее «прощай».
Скоро утро. Тусклый свет пробивается сквозь зарешеченное окошко, падает на стены, сверху донизу исцарапанные, исписанные огрызками карандашей.
Различаю отдельные слова, строки:
«Hex жие вольносьць!»
«Прощай, Родина! Иван Киевский».
Мысленно пишу и я: «Родину не предал. Василь Днепропетровский». Придут наши, прочитают, поймут. Нет, ни слова… Не имею права.
А это что? Латынь? «Dulce est pro patria mori…» – «Смерть за Отечество». Нет, не так. «Сладко умирать за Отечество». Вот когда пригодились львовские уроки… Был у меня там друг‑полиглот, большой знаток и страстный пропагандист латыни. Не зря называл он ее чеканной и мудрой.
Совсем свежая надпись: «Dum spiro – spero!» – «Пока дышу – надеюсь!»
Сотни раз слышал я во Львове эти слова из уст моего друга, польского коммуниста. Но только здесь, в этой проклятой камере, по‑настоящему понимаю их глубинный смысл. Без надежды, без веры в дело, которому ты служишь, жизнь не нужна. А ты веришь в великое дело своей Отчизны! Итак, пока живешь – борись! До последнего вздоха! «Dum spiro…».
Спасибо, друг. Теперь я знаю, как поступить. Бороться до последнего. И надеяться. Только так. Что бы ни случилось, в эту камеру не возвращаться. Лучше погибнуть на глазах у людей от гестаповской пули, нежели от пыток в этом каменном мешке.
Как важно принять окончательное решение! К следователю захожу совсем спокойный. «Весельчак» на этот раз не улыбался, не шутил.
– Что‑то ты, приятель, подводишь друзей. Вечером мы с тобой не так поговорим.
И тут появилась спасительная идея. Всему виною – моя «свита», мои ангелы‑хранители. Разыгрываю крайнее возмущение.
– Разве, – перехожу в наступление, – с таким «хвостом» можно нормально работать? Ребенку и то видно, кто эти люди. Какой же дурак пойдет на прямой контакт?! Пан следователь, очевидно, считает советских разведчиков круглыми идиотами.
Следователь рассмеялся:
– Да ты, приятель, не так прост. Поезжай. Будут тебе условия.
…Они по‑прежнему шли следом, но пять‑шесть метров я отвоевал. Тик‑так, тик‑так, тик‑так… – отсчитывала «Омега» последние минуты. Бежать? Сейчас? Нельзя. Кругом люди. Перестреляют. И улочка перекрыта гестаповцами. Ждать, ждать – еще не истекло время.
Вдруг – выстрел, второй, третий. Что‑то происходит в центре площади, в самом сердце Тандеты. Партизаны? Подпольщики? Ничего нельзя было понять в диком вое, криках, в топоте сотен ног. Толпа прорвалась и на нашу улочку. Меня тоже понесло. Я почувствовал: пришло мое время. Теперь или никогда. Мелькнуло растерянное лицо одного из телохранителей. На какой‑то миг наши глаза встретились. Работая локтями, плечом, он рванулся ко мне. Нет, живым не сдамся! Нырнул в толпу. Схватил чью‑то широкополую шляпу, нахлобучил ее по самые глаза. Рискуя быть затоптанным, бросился в соседний переулок. Оглянулся – телохранителей не видно. Завернул за угол. Стараюсь идти неторопливо, по‑деловому. Проходными дворами, проулками пробрался к Висле.
В сумерках оказался у высокой каменной ограды. За ней смутно виднелись белые строения, кресты, купола.
Из калитки вышел какой‑то человек в черном.
Монастырь. Вряд ли гестаповцы станут меня здесь искать. Перемахнул через ограду и оказался в густых зарослях сирени.
Нагреб сухих листьев – постель готова. Улегся поаккуратней, чтобы не помять свой «английский» костюм. Прислушался. Вроде ничего подозрительного. Вспыхивали и тут же гасли огоньки в монастырских окнах.
Теперь спать, спать.
Сон долго не шел. Только задремал – подозрительно зашуршали листья. Какое‑то движение, шорох. Протянул в темноту руку – ежик.
Высоко в небе загорелась зеленая звезда. Если бы мне вчера сказали, что я увижу ее!.. «Ты становишься сентиментальным, капитан Михайлов. Спи, – приказываю себе, – спи!» Треснула сухая ветка. Будто кто‑то идет. И снова тихо. Только в ушах звенит. Что‑то белеет рядом, словно подкрадывается, готовится к прыжку. Присмотрелся – крест, обыкновенный крест.
Уснуть удалось под самое утро.
Проснулся сразу, словно от толчка. Серело небо. Гасли звезды. Неужели свободен? Спокойно, не говори «оп», пока не перескочишь. Теперь надо действовать очень осторожно, рассудительно, не спеша. Твои отпечатки пальцев, фото анфас и в профиль, документы – в руках гестапо. Ты не знаешь, что с Грозой, Грушей. Значит, Краков, краковская явка для тебя не существуют. Уходить через Кашув – Беляны в Рыбну. Там – запасная явка.
Без происшествий выбрался на дорогу. До Кашува доехал на попутной повозке. Хозяин ее, пожилой крестьянин, ни о чем не расспрашивал, от денег отказался. Из рассказа я понял: в Кашуве староста – пес, без его разрешения на ночлег могут и не пустить. Решил не рисковать. Обойдемся как‑нибудь. Запахи свежескошенной травы привели меня на луг. Зарылся в сено. Оно пахло винными яблоками, медом, землей, детством, и я, засыпая, подумал: жизнь – преотличная штука!
СТАНИСЛАВ МАЛИК
На рассвете я оставил свой «номер‑люкс» и зашагал к Рыбне на условленную явку. Явочную квартиру для нашей группы готовила «Комар» – радистка из группы «Львов». Накануне вылета нам сообщили фамилию, адрес. Хозяин явки, судя по донесениям Комара, человек надежный, проверенный, секретарь местной партийной ячейки. На дом № 448 я наткнулся неожиданно на верхней улице. Сказать по правде, мне просто повезло. Найти дом в Рыбне по номеру не так‑то легко. Но, повторяю, обошлось без нежелательных расспросов.
Ворота небольшой усадьбы были широко раскрыты. Во дворе я увидел пожилого крестьянина в жилетке, в шляпе с черной лентой. Потягивая трубку, он смотрел на меня выжидающе, спокойно.
Не без волнения я произнес пароль:
– Имеет ли пан для продажи сливы?
Вместо отзыва хозяин сказал:
– Пойдемте в хату.
Хозяин усадил меня за стол.
– Слив, паночку, уже нет. Есть яблоки. Давайте еще раз знакомиться. Эти стены надежные. Здесь нас никто не услышит.
– Капитан Михайлов.
– Станислав Малик.
Станислав обрадовался мне: как родному сыну.
– Вас давно ждут, беспокоятся. Но сначала позавтракайте.
Затем осмотрел меня с ног до головы, недовольно поморщился и, ни слова не говоря, ушел в соседнюю комнату. Возвратился оттуда с ворохом одежды. Я охотно расстался со своим темно‑синим костюмом. И вот мы стоим рядом, босые, в рваных брюках. На мне, как и на Малике, жилет, шляпа с черной лентой: отец и сын.
– Кто‑то уже приходил?
– Паненка одна. Файна дзевчина. Ольга Совецка нашла ей схрон.
– Кто еще?
– Ниц, товажищ капитан.
Паненка, очевидно, Груша. Значит, Гроза еще не появлялся.
Я один на чердаке, заваленном сеном, сбруей, разной рухлядью. Станислав по моей просьбе отправился к Ольге Совецкой.
Какая ты, Комар? Что мне о тебе известно? Ниже среднего роста, глаза карие. Комсомолка. Во вражеском тылу почти четыре месяца. И все это время поддерживает связь, регулярно передает важнейшую информацию. «Смелая, боевая дивчина, – коротко аттестовал ее Павлов. – Из группы осталась одна. Будет работать с вами».
…Сначала над лестницей взметнулись глаза. Не глаза – очи. Встретились с моими. Затем вынырнула вся – в передничке, стареньком платьице, босые ноги. В школе я наверняка принял бы Ольгу за ученицу пятого‑шестого класса. Смотрел на нее, и как‑то не верилось, не укладывалось в сознании, что эта девчушка‑пичужка и есть бесстрашный Комар.
– Здравствуйте, товарищ капитан! С благополучным прибытием.
– Здравствуй, Ольга.
Кинулась ко мне. И тут я почувствовал, что глаза нашей героини отнюдь не на сухом месте.
– Это ничего, это я на радостях, товарищ командир.
Ольга подтвердила: Анка явилась на шестой день. Жива, здорова, сидит у Татуся. Ждет не дождется дяди Васи.
Татусь – так ласково называют Михала Врубля, батрака – тоже ждет нас. Для «пана капитана» уже оборудовал в своем амбаре потайную комнатку.
– Отличный схрон, – говорит Ольга.
Откладываю все вопросы на вечер. Спускаемся по лестнице.
– Вам будет хорошо у Врублей. Это такие люди, такие люди! Татусь, Рузя, Стефа. За советского человека все отдадут. И жизни не пожалеют.
Вскоре нам довелось в этом убедиться.
Мне запомнился первый день у Врублей. Михал, лысый, долговязый – жилет висел на нем, как на вешалке, – не мог нарадоваться на свою «дзевчинку»: все одна да одна, а теперь у Ольги и подружка, и пан капитан.
У нашей «файной паненки» Анки лицо расплывается в счастливой улыбке.
– Я за вас, дядя Вася, знаете, как переживала!.. И за Алексея. Хотя почему‑то была уверена: с ним ничего не случится. А мне просто повезло. Прыгнула, рванула кольцо и – чуть не задохнулась: стропы парашюта переплелись под самой шеей. Так и летела до земли как… подвешенная. Приземлилась на каком‑то огороде. Ботва, капуста. Рядом – дом под островерхой крышей. Слышу шаги. Тяжелые, кованые. Хоть бы, думаю, луна не выглянула из‑за туч. Шаги все глуше, тише. Ушел патруль. Быстро, как на учении, собрала парашют, закопала за огородом. Тут луна, словно только этого дожидалась, выплыла, осветила двор, конюшню, посеребрила оленя‑флюгер на черепичной крыше. Я замерла. Луна – за тучи. Подаю наш условный сигнал. Тишина. Никто не отвечает. Ближе к рассвету закопала в поле рацию, оружие, переоделась, голову прикрыла платком и – на повязке нарукавной «ост» – стала остарбайтерин[6].
Документы, сами знаете, железные, не придерешься. Аусвайс, справки, освидетельствование – все по легенде: возвращаюсь из рейха домой по болезни. По дороге присоединилась к таким же, как я, бедолагам. Нас несколько раз останавливали. Проверяли. И пронесло. Спасибо ребятам из разведотдела. Чистая работа. Так вместе с нашими девчатами добралась в Краков.
У Врублей мне нравилось. И милые хозяева, и то, что дом на отшибе. А схрон действительно оказался на славу. Зайдешь в амбар – сено по самую крышу. Надо его все разворошить, чтобы добраться до потайной комнатки. Вход и выход – в сторону леса. Доски смазаны жиром, легко, бесшумно поднимаются и опускаются. У выхода – скамейка: конспирация. В этом же доме и рация. Удобно, но… опасно. Чертовски опасно. Представляет ли себе старый Михал, что ждет его самого, дочерей в случае провала? Я спросил об этом и тут же прибавил, что в ближайшие дни постараемся подобрать другую квартиру. Татусь обиделся:
– Разве Ольге у нас плохо? Разве совецкие мне уже не доверяют? Я все знаю, пан капитан. А бояться? Вы, пан капитан, не сомневайтесь: мы, Врубли[7] – не воробьи. За родину постоять сумеем. Hex нас герман боится.
«DUM SPIRO…»
– Товарищ капитан, к вам гостья.
На пороге Ольга, а рядом с ней молодая, модно одетая пани. Красивая, неторопливая в движениях, ясноглазая.
– Капитан Михайлов.
– Валерия.
Вот она какая, связная Краковского подпольного областного комитета ППР (Польской рабочей партии) и Армии Людовой[8]. За два дня Ольга мне уши прожужжала: Валя да Валя (так называли Валерию). И вежливая, и добрая, и находчивая. И артистка, каких мало. Переоденется в перекупку, в монахиню‑кармелитку – не узнать. В ней одной – десятки разных женщин.
– Вы только представьте себе, товарищ капитан. Первая наша радиоквартира была в селе Могила. И тут мы узнали о предательстве «Львова». Могила в любую минуту могла для нас обернуться настоящей могилой. Решили перебраться в Рыбну. Валя рацию положила в корзину. Сверху присыпала черешнями. Поездом – до Кракова. Переулками, задними дворами мы, наконец, выбрались на шоссе. Патруль задержал нас в пяти верстах от Рыбной. Немцы – в касках. Нагрудные бляхи‑жестянки – полевая жандармерия. Молча возвратили нам аусвайсы, старший вызверился:
– Показывай, что в корзине! А Валя еще и шутит:
– Пули. И такие сладкие, что от них умереть не жалко. Угощайтесь, герр офицер.
Набирает одну пригоршню, другую. И так спокойно это делает, будто не рация, а цветочки лежат под черешнями. А черешня действительно сладкая. Ягоды одна к одной – крупные, сочные, золотистые. Понравились. Старший даже сказал: «Данке шен», дескать, очень даже благодарен. И отпустил. Такая она, Валя.
…Я вспомнил эту историю.
– Где же, очаровательная пани, ваши пули‑черешни?
Валя рассмеялась. Тут с корзиной яблок пришел Малик. Мы перебрались в сарай – в мою «квартиру».
– Товарищ Михайлов, вам привет от Михала, – первой заговорила Валерия. – Он просил познакомить вас с обстановкой в городе.
А обстановка сложилась такая. Город, резиденция генерал‑губернатора Франка, по словам Валерии, буквально кишел гитлеровцами и полицией. Усилили свою деятельность наиболее реакционные элементы НСЗ[9]. Они проникали в ряды Краковского патриотического подполья. С их помощью гестапо уничтожило три состава краковского подпольного комитета Польской рабочей партии. Теперь действует в глубоком подполье четвертый, во главе с Павликом (Бронеком). А товарищ Михал по решению партии стал комендантом 10 округа Армии Людовой.
Не дремали эмиссары из Лондона – представители эмигрантского правительства. Их провокационные действия были нацелены на захват инициативы в стране, на усиление своего политического влияния. Именно с этой целью они форсировали восстание в Варшаве, не считаясь ни с реальной расстановкой сил, ни с планами советского командования, чтобы в случае поражения свалить всю вину на нашу армию и этим лишний раз оправдать свою традиционную антисоветскую политику, забить клин между польским и советским народами. Восстание вспыхнуло 1 августа 1944 года. Тысячи польских патриотов, обманутых лживыми, демагогическими лозунгами, с оружием в руках восстали против ненавистных оккупантов. Гитлеровцы ответили новыми жесточайшими репрессиями, которые прокатились и по Кракову. В Варшаву прибыл сам Гиммлер.
– 6 августа, – рассказывала Валерия, – на Францишканскую улицу въехала колонна грузовых машин. В кузовах, сидели солдаты дивизии СС в массивных рогатых касках, с широкими треугольными бляхами. Машины промчались Доминиканской улицей, мимо почтамта. Случайные прохожие бросались врассыпную, пытались прорваться. Но выходы оказались перекрытыми. Всюду стояли солдаты, эсэсовцы. «Хальт! Раус! Шнелль, шнелль!» Мужчин хватали на улице, вытаскивали из домов. Не помогали ни «кенкарты» – удостоверения личности, ни свидетельства с немецкими печатями. Всю неделю машины, забитые арестованными, курсировали из Кракова в Плашовский лагерь. Восемь тысяч арестованных – таковы итоги черной недели в Кракове. Гестаповский гребень вычесывал, хватал людей без всякого разбора.
Наша партия в эти дни недосчиталась многих бойцов.
Я слушал Валерию и невольно любовался ею. Эта пани, одетая с иголочки, словно сошедшая с пасхальной открытки, самой природой была создана для разведки. Связной следует полагаться только на свою память. В руках врага записка, адрес, списки людей могут обернуться непоправимой бедой. Валя поражала даже видавшую виды Ольгу своей памятью. Ее информации, всегда точные, лаконичные, легко укладывались в предельно скупые строки радиограмм.
Подпольщики, снабжая информацией нашу связную, часто, как правило, даже не знали друг друга. Валерия знала многое, и многие нити Краковского подполья находились у нее в руках. Это были надежные руки.
…В ту первую нашу встречу Валерия на словах передала предложение товарища Михала: он и его друзья с радостью будут помогать нашей группе, как они это делали для Ольги.