Также обратите внимание на выражение «ошибочные эксперименты». Может ли это быть причиной его настойчивого преследования Нидхема? Один ученый, Джин А. Пер‑кинс, утверждает, что Вольтер был чрезвычайно нетерпим к шарлатанству и «был убежден, что Нидхем провел мошеннический эксперимент, чтобы доказать, что материя может самоорганизовываться». Учитывая страстное стремление Вольтера к справедливости и его восприятие себя самого как рыцаря на белом коне, вполне вероятно, что это было важной причиной его саркастических нападок.
Одной из проблем, как и в спорах о квадратуре круга за 100 лет до этого, было то, что в тот период биологические понятия были настолько запутаны, что Нидхем искренне мог полагать, будто его эксперименты на самом деле подтвердили реальность спонтанного зарождения и эпигенеза, и никто бы не смог доказать обратное. Возможно, Нидхем был виновен в том, что можно назвать «избирательным восприятием», распространенным заблуждением даже среди современных исследователей. Человек видит то, что хочет видеть, если у него уже сформировалось предвзятое мнение.
Мы уже видели, как идеи Нидхема подхватили материалисты и атеисты, а также то, что Вольтер был глубоко обеспокоен этим. Может быть, он просто понял, что единственный способ бороться с такой ситуацией – разбить Нидхема так же, как Мопертюи. Иными словами, обвиняя других в фанатизме, вполне вероятно, он и сам страдал той же болезнью, когда речь заходила о вопросах религии. Более того, даже у основного противоречия между Вольтером и Нидхемом имелась религиозная окраска. Вольтер поддерживал идею продолжительного творения в первую очередь потому, что сам, как и его кумир Ньютон, не мог принять мысль о Боге, которому веками нечего делать.
Хотя Вольтер сам проводил простые биологические опыты с улитками (и пришел к ошибочному выводу), он, наверное, так до конца и не понял работу Нидхема. И все же он был прав, когда писал: «Человек волен не верить, что левый палец притягивает правый, а также что ладонь присоединилась к руке благодаря силе* притяжения»{114} – это явная пощечина вкладу Мопертюи в труд Нидхема.
Учитывая отношение Вольтера к Нкдхему, нужно сказать, что инстинкты его не подвели, потому что Нидхем во время своих экспериментов совершил техническую ошибку, которая привела к неточности в наблюдениях. Следовательно, любая основанная на них система тоже будет заведомо неверной. Более того, к 1765 году Вольтер мог апеллировать к новым работам Ладзаро Спалланцани, который, как и Нидхем, был священником.
Если Вольтер мог нападать на Нидхема только как человека, то Спалланцани, один из величайших экспериментаторов, имел право высказываться по поводу учения последнего. Спалланцани полагал, что материалисты и атеисты должны меньше прибегать к работам Нидхема. Наконец, Спалланцани доказал, что когда Нидхем считал, будто так хорошо закупорил свою пробирку, что микроскопические организмы не могли в нес проникнуть, то вещества, которыми он запечатал пробку, совершенно не подходили для этого. Спалланцани закрыл свои сосуды, расплавив само стекло. Кроме того, он доказал, что горячей золы недостаточно для того, чтобы убить микроскопическую жизнь в сосуде, а требуется как минимум 45‑минутное кипячение. Другими словами, Нидхем не до конца избавился от живых организмов в сосуде и не смог добиться того, чтобы новые организмы не проникли в колбу после остывания.
Нидхем, недовольный явным опровержением своих результатов, заявил, что Спалланцани таким интенсивным кипячением погубил не только зародыши, но и жизненную силу смеси. Спалланцани легко справился с этим опровержением, доказав, что когда в бульон снова впускают воздух, независимо от того, насколько сильным или продолжительным было кипячение, которому он подвергся, микроскопическая жизнь в нем снова появляется.
Конечно же, Вольтер был доволен таким новым поворотом. В письме к Спалланцани он писал: «Месье, Вы нанесли последний удар по червям иезуита Нидхема. Они очень хорошо извивались, но теперь мертвы,.. Животные, рожденные без семени, не могут жить долго. Жить будет Ваша книга, потому что основывается на экспериментах и на рассуждениях»{115}.
Обратите внимание на комизм ситуации. Наблюдения Нидхема были действительно ошибочны, и все же он поддерживал сторону, которая в конечном итоге вышла победительницей. Спалланцани, с другой стороны, был аккуратным и вдумчивым экспериментатором, но сделал неверные выводы, будто нашел подтверждение преформизму, который, как выяснилось, оказался абсолютно неправильной теорией{116}. Что еще хуже, многолетняя вера в эту теорию серьезно затормозила развитие эмбриологии.
В 1759 и, наконец, в 1768 году Каспар Фридрих Вольф подтвердил идею эпигенеза, обратившись к определенным частям организма, например кровеносным сосудам у развивающегося эмбриона цыпленка, и доказав, что они на самом деле возникают из разных видов тканей. Его работа, что довольно странно, во многом отталкивалась от трудов Лейбница – во‑первых, о дифференциальном исчислении, которое, как бы там ни было, является математикой перемен, и во‑вторых, о монадах.
Однако ошибочная идея, в правдивость которой верят, умирает непросто. Пока ее сторонники живы и не меняют своих взглядов, идея тоже жива. О живучести ошибочных идей несколько раз говорится в следующих главах нашей книги. Даже в 1770‑х и 1780‑х годах теория преформизма по‑прежнему не сдавала позиций. В 1776 году Нидхем выпустил против Вольтера работу под названием Idee sommaire и все еще выступал против «многочисленных глупостей» преформистов{117}.
Понадобились исследования многих ученых – работы по изучению клеточной теории жизни и, наконец, хромосом, – пока по живучей доктрине удалось справить поминки. Благодаря этим работам у нас теперь есть превосходные описания поразительного разнообразия теорий развития, во всех них есть масса общего.
Несмотря на некоторые абсурдные аспекты в позициях как Вольтера, так и Нидхема, оба они в свое время пользовались огромным уважением. Вольтер смог немного сбить спесь с Нидхема, но тот оказался намного устойчивее, чем Мопертюи. Более того, когда в 1781 году Нидхем умер в Брюсселе в возрасте 68 лет, он обладал несколькими английскими и бельгийскими аристократическими титулами, а также рядом церковных званий.
Вольтер, наблюдавший за похоронами Ньютона, когда жил в Англии; решил устроить собственное отпевание не менее торжественно. Его желание исполнилось, хотя и через 13 лет после смерти. Когда в 1778 году он умер от горячки, его спешно похоронили за пределами Парижа, чтобы совершить все по христианскому обычаю. Затем по требованию общественности его останки в 1791 году с огромной помпой и торжественностью перенесли в только что сооруженный парижский Пантеон.
Окончательное решение
Как мы оцениваем Вольтера и Нидхема сегодня? Вольтер, как и многие его современники, смешивал религию с наукой. Частично, как мы видели, активность Вольтера объяснялась тем, что работой Нидхема воспользовались атеисты. И все же каковы религиозные воззрения самого Вольтера? Хотя он и отвергал организованную религию, но полагал, что во Вселенной существуют порядок и гармония, что подтверждает существование разума как основополагающего двигателя. Как говорил сам Вольтер, для часов нужен часовщик. Эта идея пользуется широкой популярностью и сегодня.
Противостояние между Нидхемом и Вольтером затрагивало также различия между статичной и меняющейся, т.е. эволюционирующей, Вселенной. И снова эта дискуссия помогла заложить фундамент, на котором в дальнейшем могли работать строители. Здесь же достаточно сказать, что Вольтер был сторонником статичной Вселенной. Он, как и многие преформисты, утверждал, что сейчас мир такой же, каким был создан. В ответ на вопросы о том, почему ископаемых морских животных иногда находят в Альпах, он высказывал предположение, что это были остатки пищи, которую с собой брали путешественники{118}.
Теперь о Нидхеме: может, он был просто ослеплен своим религиозным фанатизмом? Рейчел Уэстбрук, историк науки, которая провела одно из подробнейших исследований жизни Нидхема, предполагает, что он «является последним представителем вымирающего вида» – т.е. человеком, который с помощью науки защищал свою религию. И все же, добавляет она, по иронии судьбы, «значительная часть его трудов способствовала развитию новых светских взглядов». Например, в его системе есть «динамика» и упор на постоянное развитие природы. «Бог или дух как поясняющая необходимость, – говорит Уэстбрук, – практически не нужен в системе природы, предложенной Нидхемом»{119}.
Сегодня не вызывает сомнений, что развитие эпигенетично. В виде яйца или спермы не существует никаких готовых организмов. И тем не менее, даже в наши дни можно вспомнить утверждение Нидхема о том, что в его теории Бог играет не менее важную роль, чем в учении преформистов. Он спрашивал, неужели есть разница, создал Бог все организмы в начале мира или просто установил законы, по которым в дальнейшем возникает вся жизнь?
Другими словами, если создание жизни не приписывать божественному творцу, тогда жизнь каким‑то образом появляется из неживого, и понятие спонтанного зарождения не исчезло, а всего лишь было перенесено на более ранее время. Некоторые современные исследования говорят о том, что если оно действительно имело место в какую‑то отдаленную эпоху, то происходило на уровне вируса или на еще более элементарном.
Следовательно, хотя в споре между преформистами и сторонниками теории эпигенеза победили последние, дебаты между виталистами и механицистами, одним из ответвлений которых был вышеуказанный спор, все еще продолжаются. Позиция виталистов (которую, например, разделял Лейбниц): частицы живой материи в чем‑то отличаются от частиц неживого вещества. Механицисты утверждают, что материя есть материя, а феномен жизни можно объяснить с учетом того, как именно соединились частицы.
Кто из них прав? Мы не намного продвинулись вперед по сравнению с тем, в каком положении находились философы и ученые в эпоху Лейбница. Если для исследований полезно считать живые организмы машинами, то вполне может оказаться, что для более глубокого понимания жизни нам все же потребуется подходить к проблеме с метафизической, виталистической точки зрения. В работе Нидхема говорилось, что жизнь каким‑то образом исходит изнутри, а не снаружи, что было очень удачным началом. Кроме того, идея о внутренней матрице (moule interieur) оказалась неплохим первым описанием работы ДНК.
Для Вольтера спор с Нидхемом был одним из многих подобных дебатов. В целом о его отношении к спорам можно сказать его же словами: «Диспуты между авторами полезны для литературы. Точно так же споры великих и стычки маленьких при отсутствии управления необходимы для свободы»{120}. Хотя здесь Вольтер не говорит о науке, к ней его слова тоже применимы. Цитату можно представить так: «Диспуты между натурфилософами полезны для науки точно так же, как споры великих и стычки обычных людей необходимы для свободы мысли и совершенствования знаний».
Теорию преформизма обвиняли в том, что она помешала развитию биологии. В 1931 году великий историк науки Джордж Сартон писал: «Таким образом, из‑за излишних дискуссий, которые значительно опережали экспериментальные данные, исследовательская традиция XVII века приостановилась или, по крайней мере, значительно замедлилась на более чем 100 лет»{121}. Можно сказать, что диспут между Нидхемом и Вольтером оказался важным фактором, который затронул проблему спонтанного зарождения и тем самым привел к появлению экспериментальных свидетельств, вернувших, наконец, развитие науки в правильное русло.
Сегодня для изучения развития требуются также исследования, которые касаются вопросов старения, возможности омоложения и даже лечения рака. Предположим, что окажется, будто рак вызывается вирусом или какой‑то еще более низкой формой жизни, созданной с нуля. Такое вряд ли возможно, но все же шанс есть. Нидхем бы восторжествовал. Вольтер бы улыбнулся и закричал секретарю: «Скорее, Ваньер, памфлет!»
ГЛАВА 5.
Бульдог Дарвина против Елейного Сэма.
Эволюционные войны
Часть 1: XIX век
Одним прекрасным летним днем 1860 года в зале Оксфордского университета негде было яблоку упасть. В помещение набилось более 700 человек. В центре зала сплошной черной массой выделялись представители духовенства. В остальной части зала отдельно друг от друга сидели несколько защитников новомодной теории Чарльза Дарвина. Все эти люди собрались здесь на ежегодное собрание Британской ассоциации содействия развитию науки. Дата собрания в тот год выпала на 30 июня, спустя почти семь месяцев после публикации новой провокационной книги Дарвина The Origin of Species by Means of Natural Selection («Происхождение видов путем естественного отбора»).
В данный момент Джон Уильям Дрейпер, приехавший на собрание из Университета Нью‑Йорка, монотонно говорил об «интеллектуальном развитии Европы с точки зрения уважения к взглядам мистера Дарвина». На самом деле его доклад являлся лекцией о дарвинизме и социальном прогрессе. Участники собрания как раз приступили к обсуждению основных положений новой теории.
Однако все знали, что знаменитый Оксфордский епископ Сэмюель Уилберфорс запланировал массированную церковную атаку на новые и опасные идеи Дарвина.
Сам Дарвин в это время находился дома по причине болезни. Но если бы ученый и присутствовал на собрании, от него в любом случае было бы мало пользы. Дарвин родился в 1809 году и ко времени выхода в свет «Происхождения видов» как раз отметил свое 50‑летие. К этому времени он из энергичного и решительного молодого исследователя превратился в затворника и часто болеющего домоседа. Хотя его эволюционные идеи и рассматривались как скандальные, сам ученый был чрезвычайно застенчив и никогда не решился бы встать и парировать утверждения такого краснобая, каким слыл епископ Уилберфорс.
Прозвище «Елейный Сэм», данное Уилберфорсу студентами Оксфорда, в наше время кажется крайне уничижительным. Однако в то время к этому значению также примешивалось настоящее уважение к его ораторскому мастерству. Особенно поразительной была способность епископа при необходимости соединять в своей речи обаяние и остроумие, ядовитые замечания и откровенную злобу. Уилберфорс также имел репутацию математика. Хотя сам епископ не был ученым, во всех вопросах атак на Дарвина его тщательно инструктировал сэр Ричард Оуэн, ведущий авторитет по сравнительной анатомии того времени.
Несмотря на то что к тому времени прошло всего несколько месяцев с момента публикации работы Дарвина, она уже успела произвести сенсацию. Одной из причин этого явления было то, что ученый уже был признанным и уважаемым естествоиспытателем. Например, незадолго до выхода книги поступило предложение присвоить Дарвину рыцарское звание. Принц Альберт даже дал свое согласие. Однако после выхода «Происхождения видов» церковные советники королевы Виктории, включая епископа Уилберфорса, выступили против Дарвина, и предложение было отклонено.
Следует заметить, что Дарвин был не первым, кто занимался теорией эволюции. Идея, что виды не являются неизменными, а могут с течением времени изменяться и адаптироваться к условиям окружающей среды, предлагалась уже много раз. В свое время эту точку зрения выносили на суд научной общественности дед Чарльза Дарвина Эразм Дарвин и знаменитый ученый Жан Батист Ламарк. Последний верил, что изменения в видах, происходящие под воздействием окружающей среды, могут передаваться потомкам.
Однако во времена Чарльза Дарвина яростных противников любых форм эволюции было значительно больше, чем сторонников. Интересна, например, история более раннего проэволюционного трактата Vestiges of the Natural History of Creation («Признаки естественной истории творения»), написанного и опубликованного в 1844 году Робертом Чемберсом, успешным популяризатором науки. Предвидя «бурный» прием книги, он не поставил свое имя на обложке.
Прием и в самом деле был бурным: Адам Седжвик, учитель геологии, преподававший эту науку Дарвину в Кембридже, зло ворчал, что эволюция и абиогенез[12]соединяются в «незаконном союзе» и порождают ужасных монстров; с нашей стороны было бы весьма милосердно снести «голову этому отвратительному уродцу и положить конец его поползновениям»{122}. При этом Седжвик верил, что правильный баланс между живыми организмами и миром, в котором они живут, поддерживается божественным вмешательством всякий раз, когда это необходимо. Дарвин же полностью отверг существование связи между духовным и материальным мирами.
Книга Чемберса также подверглась жестокой критике Уилберфорса на страницах влиятельного Quarterly Review. К сожалению, «Признаки» представляли собой своеобразное «попурри» из здравого смысла и откровенной бессмыслицы. Дарвин просмотрел эту книгу со смешанными чувствами. С одной стороны, он уже имел некоторые проблемы с официальной наукой, особенно в своих первых публикациях. С другой же, ученый чувствовал, что книга Чемберса ослабила ожидаемую реакцию общественности на его собственный, долго созревающий трактат и даже в чем‑то подготовила для него почву, приняв на себя основной огонь критики.
Атаки на идеи эволюционистов хотя и были чрезмерными, не были абсолютно необоснованными. По сути, эволюционисты выступали против необходимости бесчисленных специальных актов творения, считая, что для всех видов жизни на Земле был необходим всего лишь один разумный акт. Однако в «Признаках», как и в других, более ранних, эволюционистских публикациях, эти идеи были чистейшими догадками, их мало кто поддерживал, им, крайне не хватало понимания механизма эволюции. Креационистская идея представлялась ничем не хуже других.
Этот недостающий механизм – естественный отбор – и открыл Дарвин, добавив к нему огромное количество; данных и хорошо аргументированных доводов. Перед вами короткий отрывок из книги Дарвина, в котором он описывает естественный отбор.
Не следует также упускать из виду, как бесконечно сложны и как переплетены взаимоотношения всех органических существ друг с другом и с физическими условиями жизни, а отсюда понятно, как бесконечно разнообразны: те различия в строении, которые могут оказаться полезными всякому существу при меняющихся условиях жизни… Но если такие вариации появляются, то (помня, что особей рождается гораздо больше, чем может выжить) можем ли мы сомневаться в том, что особи, обладающие хотя бы самым незначительным преимуществом перед остальными, будут иметь больше шансов на выживание и продолжение своего рода? С другой стороны, мы можем быть уверены, что всякая вариация, сколько‑нибудь вредная, будет беспощадно истреблена. Сохранение благоприятных индивидуальных различий и вариаций и уничтожение вредных я назвал естественным отбором, или выживанием наиболее приспособленного.{123}
Этот текст едва ли звучит угрожающе для ушей большинства из нас, но именно данный аспект работы Дарвина церковники начали рассматривать как действительно опасный. Поэтому они и посчитали важным, не теряя времени даром, опровергнуть теорию Дарвина целиком. С их точки зрения, идеальным местом для этого было собрание Британской ассоциации содействия развитию науки в 1860 году.
Небольшое количество защитников Дарвина надеялись, что кто‑нибудь выступит против Уилберфорса. Среди них находился и Томас Генри Гексли, многоуважаемый ученый, внесший важный вклад в развитие таких наук, как зоология, геология и даже антропология. Он также писал понятным и совершенным стилем о проблемах образования и религии и слыл прекрасным оратором. Гексли имел дополнительные причины для поддержки Дарвина. Как он писал клирику Чарльзу Кингсли: «Для меня ясно то, что если такой великий и мощный инструмент добра и зла, как Церковь Англии, должен быть спасен от раскола на кусочки вследствие неуклонного продвижения науки – события, видеть которое для меня было бы неутешительно, но которое, вероятно, произойдет, если ее судьбой руководят люди, подобные Сэмюелю из Оксфорда, – это должно случиться усилиями тех людей, которые, подобно вам, видят свой путь в объединении установленных порядков Церкви с духом науки»{124}. Другими словами, эволюционная наука и религия могут сосуществовать, но не посреди артиллерийского огня сторонников крайних взглядов.
Одна проблема, связанная с идеями Дарвина, проявилась очень скоро. Основная концепция ученого, изменение видов посредством естественного отбора, была так проста, что Гексли сказал: «Как глупо было с моей стороны не подумать об этом!» Одновременно она была так глубока, что могла нести множество различных смыслов разным людям, включая как сторонников Дарвина, так и его противников. Она на самом деле была так глубока, что целые поколения людей еще долго не могли понять ее грандиозный замысел.
Другая проблема заключалась в том, что концепция Дар‑вина состояла из двух частей. Первая касалась самой эволюции, а вторая – естественного отбора, который, кажется, и был главным камнем преткновения. Основной проблемой естественного отбора было и остается отсутствие в нем активных «сортировщиков». Этот процесс является апостериорным: отбор производит сама Природа. Термин «естественное сохранение» был бы, вероятно, воспринят легче.
Согласно Эрнсту Майеру, нынешнему последователю? Дарвина и известному ученому, сам Гексли никогда не верил в дарвиновский процесс естественного отбора. Другие ученые также выступали против концепции Дарвина и предлагали множество собственных альтернативных объяснений механизма генетической изменчивости. Почти все они провалились. Исключением является сальтационизм, затрагивающий проблему скачка в эволюции. Еще Гексли не соглашался с тем, как Дарвин с упорством отстаивает градиентность, или постепенность, эволюции, т.е. небольшие изменения, которые со временем складываются в значительные, различия между видами. И в этом Гексли, возможно, был прав. Уже в наше время уважаемые биологи‑эволюционисты Стивен Джей Гулд и его коллега Найлс Элдридж предложили свою версию сальтационной теории, которую они назвали «пунктирным равновесием». При этом Гулд указывает на то, что их сальтационизм никоим образом не отрицает основные идеи теории естественного отбора{125}. Так или иначе, все эволюционисты, под каким бы флагом они ни выступали, всегда были тверды в своих убеждениях, отрицающих божественное сотворение видов.
На поле сражения
Зная о вполне попятном волнении Дарвина в связи с выходом в свет его книги, за день до выхода «Происхождения видов» Гексли написал ученому письмо со словами поддержки и ободрения. В частности, он писал: «И когда шавки будут лаять и визжать, Вы должны помнить, что некоторые из Ваших друзей в любом случае наделены воинственностью, которая (хотя Вы часто и заслуженно порицали ее) может оказаться Вам полезна. В готовности, я затачиваю свои когти»{126}.
Гексли знал, что Уилберфорс является «первоклассным спорщиком», но он и сам приобрел репутацию серьезного участника дебатов и хорошего докладчика. В феврале 1860 года Гексли читал лекцию об идеях Дарвина в престижном Королевском институте, следствием которой стали два неожиданных результата. Во‑первых, он «разочаровал и рассердил» всех, пытаясь показать все стороны концепции. Во‑вторых, стремясь вывести науку из‑под контроля церкви, он проявил себя сторонником конфронтации по отношению к позициям церкви. В этом он даже превзошел Дарвина{127}.
Зная, что на собрании в Оксфорде будет очень много духовенства, Гексли решил там не появляться. Как он позднее писал об этом: «Я вполне осознавал, что если он [Уилберфорс] сыграет свою партию должным образом, с такой аудиторией у нас будет очень мало шансов на эффективную защиту»{128}. Однако за день до собрания Гексли случайно встретил Роберта Чемберса, автора «Признаков», одного из первых трактатов по эволюции. Гексли сказал Чемберсу о своем решении не идти на собрание, так как «не видит пользы в том, чтобы потерять мир и спокойствие в окружении епископов»{129}. Чемберсу, который, возможно, надеялся на несколько запоздалый реванш против человека, свирепо набросившегося на его книгу, каким‑то образом удалось убедить Гексли пойти на собрание и ответить на выпады Елейного Сэма.
Так началась великая эпопея, занесенная в анналы научных дебатов. К сожалению, подробности этой дискуссии окутаны тайной. Достоверно же известно следующее.
Все очевидцы в своих репортажах были в основном едины. Дрейпер бубнил целый час, потом закончил, и место выступающего опустело. Предвкушение битвы достигло апогея, и на трибуну поднялся Уилберфорс, чтобы сделать «несколько замечаний».
Чувствующий себя во время подобных дебатов как рыба в воде, Уилберфорс начал с краткого перечисления общих интересов науки и церкви – ведь это было, прежде:всего, научное собрание. Он даже отвесил поклон Гексли, который, как он был уверен, пришел, чтобы опровергать его. Затем епископ перешел непосредственно к делу. До; нас не дошли точные его слова. Наверняка известно, что, Уилберфорс обличил теорию, являющуюся только «гипотезой, способствовавшей нефилософскому подходу к достоинствам причинно‑следственной теории»{130}. Похожие возражения все еще выдвигаются и сегодня.
После получаса беспорядочных разглагольствований епископ сказал, что чувствовал бы себя чрезвычайно неуютно, если бы кто‑либо смог доказать, что обезьяна: в зоопарке была его предком (такого Дарвин никогда не говорил и не думал). После этого он повернулся к Гексли и хитро спросил его: вы утверждаете, что произошли от; обезьяны, тогда позвольте спросить – по линии дедушки или по линии бабушки? Публика взорвалась аплодисментами и смехом. Гексли только прошептал: «Сам Господь отдал его в мои руки».
Однако это была доэлектронная эпоха, и Гексли знал, что не обладает таким громким голосом, какой был у Уилберфорса, поэтому он отложил ответ до тех пор, пока в аудитории не начали скандировать: «Гексли, Гексли!» И только после этого ученый встал и предложил свой короткий ответ: «Я нахожусь здесь только в интересах науки, и я не желаю слушать что‑либо, что может создать предвзятое мнение о моем почтенном клиенте». После нескольких замечаний в защиту взглядов Дарвина Гексли подвел следующий итог: «И в заключение – о происхождении от обезьяны. Я не чувствую стыда от того, что имею таких предков. Но я должен был бы чувствовать стыд, если бы происходил от того, кто позорит дар культуры и красноречия, поставив их на службу предрассудкам и обману»{131}.
Не забывайте, что в те времена оскорбление епископа было не таким уж безобидным делом. Ответную реакцию было легко предсказать: духовенство закричало, что их оскорбили; публика, поддерживающая Дарвина, ликовала, а студенты аплодировали обеим сторонам. Одна женщина, леди Брюстер, даже упала в обморок.
Но это еще не все. Сэр Джон Лаббок, известный астроном и натуралист, поднялся и произнес несколько слов в поддержку идей Дарвина. Но тут, в ответ на слова ученого, поднялся Роберт Фицрой, адмирал и экс‑губернатор Новой Зеландии, с которым Дарвин когда‑то плавал во время своего долгого пятилетнего морского путешествия{132} (после которого, вероятно, все и началось). Потрясая своей Библией, Фицрой заявил, что только эта книга является абсолютно правдивой.
Итоги разгоревшегося спора подвел известный британский систематик и ботаник Джозеф Дальтон Хукер. После заявления о том, что Уилберфорс, очевидно, не читал книгу Дарвина и что он равно не обладает начальными познаниями в ботанике, Хукер предъявил решающий аргумент. Он сказал: «Я знал об этой теории 15 лет назад. И тогда я полностью ее отвергал; […] но с тех пор я посвятил свою жизнь беспрестанному изучению естественной истории; занимаясь ею, я путешествовал по всему свету. Факты этой науки, которые раньше были непонятными для меня, один за другим объяснялись этой теорией, и, таким образом, ее идеи постепенно, против воли, переубедили меня, ранее не желавшего менять свои взгляды»{133}.
Эти слова, должно быть, были последними в этой стычке, но им не суждено было стать последними слова‑ми в разгоравшейся войне. Через несколько дней после дебатов в престижном Quarterly Review появилась рецензия Уилберфорса на «Происхождение видов». В этой основательной критической статье на 17 тысяч слов епископ твердо отстаивал свою позицию. Больше всего он нападал на ту область, которую Дарвин надеялся обойти стороной. На протяжении всей книги ученый старательно избегал, щекотливой темы, называемой «человек». Единственное, на что он решился, так это на последние фразы книги о том, что с помощью дополнительных, «намного более важных исследований… много света прольется на происхождение человека и его историю»{134}.
Однако Уилберфорс знал, что это было самое уязвимое место в книге Дарвина. Он утверждал, что Дарвин применил свою схему естественного отбора не только к животным, но и к людям. Это уже было слишком. «Полученное человеком превосходство над всем на земле; способность человека, к членораздельной речи; человеческий дар разума; человеческая свобода выбора и ответственность; его падение и искупление; воплощение Сына Божьего; пребывание Святого Духа – все это в равной мере несовместимо с оскорбительной позицией животного происхождения того, кто был создан по образу и подобию Божьему»{135}. Другими словами, говори, что тебе вздумается, о царстве зверей, но люди были } специально сотворены несколько тысяч лет назад.
За последующие годы по примеру Хукера к лагерю эволюционистов присоединились многие прогрессивные современники Дарвина. Хотя еще раз замечу, что их поступки были обусловлены разными причинами. Через 12 лет после выхода в свет «Происхождения видов» Дарвин завершил свою следующую книгу, которая называлась The Descent of Man and Selection in Relation to Sex («Происхождение человека и половой отбор»), в которой он уже действительно указывал, что естественный отбор касается и человека. Общественность снова была взбудоражена. Согласно Майеру, «ни одна дарвиновская идея не была менее приемлемой викторианцами, чем происхождение человека от примитивных предков… Происхождение человека от приматов… сразу же подняло вопрос о происхождении умственных способностей, человеческого разума и сознания, остающийся спорным до наших дней»{136}. Как я покажу ниже, эта идея приняла на себя основную тяжесть всех атак. О естественном отборе стали упоминать все реже и реже{137}.
В первых рядах по обе стороны эволюционных баррикад были сатирики и карикатуристы, которые в викторианской Англии составляли отдельную группу журналистов. Ссылаясь на войну между Гексли и Ричардом Оуэном (сравнительный анатом и палеонтолог, который готовил Уилберфорса для выступления на собрании 1860 года), журнал Punch в мае 1861 года предсказывал:
Тогда Гексли и Оуэн
В пылу состязания
Обнажат свои перья, как шпаги;
Мозг против мозга,
И битва до смерти;
Ей‑богу! Хватило б бумаги!{138}
От прочих не отставали и памфлетисты. В одном памфлете Гексли и Оуэн изображались чудаками, называвшими друг друга жуткими прозвищами. Хаксли называл Оуэна «лживым ортогнатным»[13]брахикефальным[14]двуруким питеком[15]». Оуэн в ответ утверждал, что Гексли является «не чем иным, как абсолютным архенкефальным приматом»{139}. Оуэн также обвинял Гексли в том, что он не может давать показания как свидетель, потому что ни во что не верит. (Позже для описания своей собственной философии Гексли ввел термин агностик).
Появились памфлеты и на науку в целом. Например,один из газетных памфлетов назывался «На пути Паляризованного [именно так] Света сквозь закопченное стекло, кирпичную стену, четырехдюймовую броню и темную комнату». Под «трактатом» подписались А. Б. Сурд, А. Л. Химик, Пр. Орицатель и Б. А’рдак.
Так как фотография тогда только зарождалась, самыми мощным и широко распространенным способом иллюстрации памфлетов была карикатура. Чаще всего эти карикатуры изображали Дарвина в виде человекообразной обезьяны или мартышки. На одной из них была нарисована обезьяна, с одобрением читающая книгу Дарвина. На другой примат, похожий на Дарвина, проверял у женщины пульс.
В борьбу вступили также литераторы. Новеллист и полемист Сэмюель Батлер написал несколько произведений, высмеивавших и критиковавших идеи Дарвина. Такая позиция встречается в его работах Life and Habit («Жизнь и привычка», 1877) и Evolution Old and New («Эволюция старая и новая», 1879).
Религия
Все эти нападки чрезвычайно задевали и ранили Дарвина. Его биографы Адриан Дезмонд и Джеймс Мур, написав в 1991 году книгу о жизненном пути знаменитого ученого, снабдили ее следующим подзаголовком: «Жизнь измученного эволюциониста». Главной заботой Дарвина являлось душевное страдание его любимой жены, которой было весьма трудно примирить свою глубокую религиозность с любовью и уважением к мужу. Чем больше официальная церковь нападала на него, тем невыносимее были ее страдания.
Настоящее отношение Дарвина к идее происхождения видов остается не до конца ясным. Например, в первом издании «Происхождения видов» понятие «Творец» не упоминается ни разу. В последних строчках книги Дарвин пишет, что «жизнь, с ее различными проявлениями, первоначально зародилась в одной или ограниченном числе форм». Во втором издании, появившемся вскоре после первого, ученый уже изменяет последние строки: «жизнь с ее различными проявлениями Творец первоначально вдохнул в одну или ограниченное число форм» (курсив автора).
Никто не может сказать с полной уверенностью, появился ли пропуск в первом издании по недосмотру автора. Учитывая внимательную и скрупулезную натуру Дарвина, это звучит не слишком правдоподобно. Скорее всего, добавление во втором издании слова «Творец» было попыткой как‑то смягчить душевные страдания, которые ученый причинил своим многочисленным коллегам, друзьям и, конечно же, своей жене. Именно в связи с этой проблемой возникает серьезный раскол. Многие религиозно настроенные люди, светские и духовные лица, без труда принимали основные идеи эволюции и даже теорию естественного отбора, но до тех пор, пока они могли продолжать верить в то, что там присутствует Бог. Наиболее логичным местом для Бога является начало всего. Вспоминается вопрос о часовщике времен Ньютона, который звучал так: «Было ли необходимо только запустить виды, gосле чего они заботились о себе сами, или требовалось периодическое вмешательство, чтобы регулировать происходящие процессы?»
Конечно, успех или крах «Происхождения видов» зависел от его собственных достоинств, а не ораторских способностей Гексли или любого другого защитника Дарвина. К счастью, эта книга является подлинным шедевром и нашла широкую поддержку. В последующие годы количество ее почитателей значительно увеличилось за счет солидного набора наблюдений, признания существующих пробелов в знаниях и читабельности. Первыми к армии почитателей Дарвина начали присоединяться геологи, затем биологи, палеонтологи и другие представители j научного и ненаучного мира. Однако этот процесс был медленным, неровным и до сих пор отнюдь не завершен.
Возражения
Далеко не все возражения на теорию Дарвина носили религиозный характер. Один из самых главных камней, преткновения обнаружился на следующем ежегодном; собрании Британской ассоциации содействия развитию науки. Тогда Уильям Томсон, позднее ставший лордом Кельвином, представил публике свои подсчеты возраста Земли. Границы, установленные им, составляли примерно 100 миллионов лет. Он считал, что эти цифры недостаточны для осуществления проце