Они на несколько секунд застывают в этих позах, изучая непонятного противника и как бы позволяя себя фотографировать. В их маленьких, как щелочки, глазах бегают темные зрачки. В этих глазах – страх. Страх и ненависть. И ничего больше.
Сильные коричневые тела напряжены. И хорошо видны развитые мускулы рук и груди.
Это сильные люди. Но лица их некрасивы. Они не вызывают симпатий.
Но вот наконец один из людей делает резкое движение, и в воздухе летит копье. Оно летит прямо на стереокамеру и, кажется, будто вот‑вот вонзится тебе в грудь. Но камера резко отодвигается в сторону, и видно, как копье втыкается в землю возле мохнатого ствола пальмы, как, постепенно затихая, дрожит тонкое древко.
А когда камера вновь возвращается в прежнее положение – трех диких охотников уже нет.
В лесу, как и раньше, тихо и пусто, и громадные пятнистые бабочки бесшумно летают с цветка на цветок. Лишь высокая трава медленно распрямляется там, где только что стояли три косматых коричневых человека...
...Я остановил проектор, задумался.
С этими людьми мне еще придется встретиться. Больше того – жить с ними рядом, учить их тому, что знаю я сам, учить добру.
Хватит ли терпения – у меня, у других?..
Ведь дикарям еще очень далеко до настоящих людей. Они не знают жалости, не понимают цены человеческой жизни. Убили же они Риту Тушину – спокойно, деловито... И главное – ни за что! Хотя она пришла к ним с добром.
Конечно, Бирута тоже видела эти стереоленты. Их много раз показывали по телевидению. Их знала вся Земля. И на лекциях в “Малахите” тоже не раз вспоминали про них.
Но мне не хотелось, чтобы сейчас Бирута снова все смотрела. Наверное, это помешало бы ей работать над рассказом, создало бы совсем не то настроение.
|
|
Я взял две оставшиеся стереоленты “Урала”, которые лежали возле проектора, и заложил в копировальную машину. Вот‑вот войдет Бирута. Уж лучше снять копии, унести их в каюту и когда‑нибудь потом, когда Бирута закончит рассказ, прокрутить ленты вместе с ней.
Пока я отбирал материал для Бируты, копии были готовы, и я рассовал их в карманы. Оригиналы лент уложил обратно в гнездо со стандартным цифровым шифром и короткой надписью: “Планета Рита. Стереоленты “Урала”.
А затем несколько дней я больше, чем обычно, думал о том, что ждет нас на далекой планете – понятной и все еще не понятой до конца. Зачем мы летим туда? Ради чего навсегда простились с нашей ласковой и удобной Землей, с нашим домом, с нашей Родиной?
Видно, так уж устроен человек, что какие‑то проклятые вопросы мучают его всю жизнь, хотя, казалось бы, давно решены кем‑то другим. И каждое новое поколение заново решает эти проклятые вопросы для себя, как бы не доверяя надежному, выстраданному, очень дорого оплаченному опыту отцов.
А ведь вроде бы самое главное в нашей жизни уже давно решено. Целым человечеством. Еще до моего рождения о судьбе планеты Рита спорила вся Земля. После возвращения “Урала” споры шли в научных советах и в институтах, на заводах и фабриках, по телевидению и радио, в газетах, журналах, книгах...
Большинство астронавтов “Урала”, и прежде всего Михаил и Чанда Тушины, первыми сказали, что Земля должна помочь жителям Риты. В своих статьях, книгах и интервью “уральцы” доказывали, что коммунистическое общество Земли поступило бы негуманно по отношению к далеким своим собратьям, если бы оставило их на десятки тысячелетий в темноте и невежестве, обрекло бы тем самым на повторение всех тех бесчисленных кровавых ошибок, которые совершило за свою историю земное человечество.
|
|
Вначале эта точка зрения многим казалась совершенно бесспорной. Все было просто, ясно, логично и благородно. Однако вскоре большая группа известных ученых – в основном историков – подвергла предложение астронавтов “Урала” резкой критике.
Историки напоминали, что существует разница между субъективными намерениями тех, кто хочет помочь другому народу, и объективным значением их поступков. И эта разница становится просто громадной тогда, когда сам народ, отставший в чем‑то от других, не просит о помощи.
– Навязанная помощь – почти всегда насилие, – утверждали историки. – И даже самые добрые субъективные намерения в таком деле ничего не меняют.
Десятки христианских миссионеров, отправляясь из Европы к дикарям Африки или Океании, свято верили, что принесут туземцам только добро, только просвещение и благоденствие. А приносили, по существу, колониальную эксплуатацию, потому что вслед за миссионерами приходили те, кто подчинял жизнь народов своим интересам.
– Помощь, о которой не просят, – утверждали историки, – вызывает невольное сопротивление. И она оборачивается насилием, навязыванием слабым народам чуждых им порядков. По существу, это и есть установление власти одних народов над другими. Где гарантия, что на Рите не получится – разумеется, невольно! – такого навязывания своих порядков? Ведь первые же контакты астронавтов с жителями Риты ясно показали: ни о какой добровольности не может быть речи. Дикие племена уважают только силу и подчиняются только ей. Следовательно, кроме насилия, иного средства цивилизовать их нет. И, если даже это насилие не будет сопровождаться кровопролитием, – допущение почти нереальное! – все равно оно будет насилием и, значит, колонизацией.
|
|
А колонизаторство, как известно, органически чуждо коммунистическому обществу. И поэтому вмешиваться в историю другой обитаемой планеты земляне не должны. Пусть там идет все так, как и положено при естественном ходе развития. Коммуна Земли вправе лишь послать туда несколько десятков наблюдателей, которые помогли бы углубить знания о первобытно‑общинном строе...
Выступление группы историков и было началом дискуссии.
Философы упрекали зачинщиков спора в неумении отличить колонизацию от братской и бескорыстной помощи. Ведь именно объективные законы формации и определяют характер общения народов, находящихся на разных уровнях развития. И поэтому при капитализме даже самые добрые и лично честные миссионеры были, по существу, колонизаторами. А при коммунизме даже самый злобный человек – если бы вдруг и отыскался такой среди астронавтов! – не способен изменить сути общения народов.
Суть же эта может быть только одна – помощь самоотверженная и бескорыстная.
Астронавты, вступившие в дискуссию, доказывали, что человечество не имеет морального права выпускать из поля зрения единственную пока планету, где такой же воздух, такая же вода и такие же люди, как на Земле. Во Вселенной это величайшая редкость. Двести с лишним лет искали такую планету астронавты. Многие десятки самых смелых сынов Земли погибли в этих поисках. И теперь, когда планета найдена, отказываться от общения с ее обитателями – значит признать, что жертвы были напрасны и что дальнейшие поиски бессмысленны. На планете Рита немало пустых материков и островов. Следовательно, у немногих сравнительно землян, прибывших туда, впереди десятки веков спокойного и свободного развития, при котором они ни в чем не стеснят аборигенов. И даже если совершенно не вмешиваться в жизнь первобытных племен, а только торговать с ними, – все равно длительное общение с людьми высокой цивилизации ускорит развитие дикарей, избавит их от многих бедствий. И впоследствии это общение создаст предпосылки для слияния двух биологически братских человечеств в единое общество.
Экономисты, разбивая доводы зачинщиков спора, приводили примеры того, как земные народы при братской помощи других, более развитых, перешагивали из первобытнообщинного строя в социализм и даже в коммунизм. Причем делалось это без насилия, без крови, хотя и длился, конечно, такой процесс десятки лет. Так было с народами Крайнего Севера, которых Октябрьская революция вообще спасла от вымирания. Всего за несколько десятилетий свободного развития эти прежде безграмотные, по существу, первобытные народы создали свою интеллигенцию, свою культуру, выдвинули сотни талантливейших людей и в конце концов обеспечили себе уровень жизни, не уступающий среднему уровню жизни любого другого развитого народа планеты.
Несколько позже такой же путь прошли первобытные бушменские племена, которые спас от полного уничтожения только взрыв народной революции в Южной Африке. Всего полвека понадобилось бушменам, чтобы при помощи передовых народов мира, догнать соседей в культурном отношении, создать свои, современные города, свои художественные школы, консерватории, университеты.
Экономисты удивлялись: как можно делать вид, будто нет в истории Земли этих примеров?
Оппоненты‑историки разбивали единственное позитивное предложение зачинщиков спора. Как можно забывать, что сведения, полученные наблюдателями на планете Рита, придут на Землю спустя века и поэтому во многом потеряют свою ценность? А судьба самих наблюдателей? Ведь, вернувшись на Землю, они безнадежно отстанут от жизни и сделаются здесь, в отличие от вернувшихся астронавтов, людьми бесполезными, страдающими от собственной неполноценности. Астронавты, астробиологи и астрофизики могут улететь снова, могут работать на близких, межпланетных трассах. Смелые, опытные люди, привыкшие к труду в космосе, всегда будут нужны, никогда не станут на Земле лишними. Но кому нужны, кому интересны историки, которые сами стали почти что ископаемыми?
Если же наблюдатели, отправив на Землю добытые сведения, сами останутся на Рите, то для них там должны быть построены поселки или города и созданы минимальные условия, которые необходимы современному человеку. А следовательно, вместе с наблюдателями надо посылать строителей, металлургов, энергетиков, аграрников и самых различных других специалистов. И, значит, в этом случае зачинщики спора пришли к тому же, что они так яростно отвергали.
...Все новые и новые группы людей вступали в дискуссию. Два крупнейших электронных центра – в Чикаго и в Кургане – были выделены Всемирным советом астронавтики для того, что‑бы учитывать все высказанные в печати или в эфире мнения о судьбе далекой планеты.
Тут было все. Были слезы матерей, говоривших, что они растят детей не для исчезновения в “космической мясорубке”. Были спокойные, суровые слова седых отцов, вспоминавших, что и они в молодости уходили в неизвестность. Ведь без этого юность – не юность... Были горячие клятвы мальчиков и девочек, юношей и девушек, готовых хоть сейчас лететь на Риту и отдать свою жизнь за счастье ее диких племен.
Немало сторонников завоевало в этой дискуссии предложение компромиссное – вначале послать на Риту наблюдателей, затем обсудить на Земле их доклады и только после этого отправлять поселенцев. Однако количество нападок на этот вариант оказалось рекордным. Главный упрек был один – медлительность: “Человечество не может двести лет решать одну проблему!..” Почему‑то Земля не любит медлительных и осторожных решений...
Прошли годы, пока электронные центры Кургана и Чикаго объявили миру результаты дискуссии. Они, в общем‑то, не были неожиданными. Большинство человечества все‑таки высказалось за помощь диким жителям Риты.
Тогда и было принято решение о строительстве корабля “Рита‑1” (уже полностью спроектированного добровольцами) и об отборе молодых астронавтов для первого полета.
Мы не участвовали в той давней, самой широкой дискуссии в истории Земли. Однако нам отвечать перед Историей за судьбу целой планеты и ее народов.
А ведь мы еще мальчишки и девчонки. Мы очень немногое знаем и умеем. Наши ошибки, даже самые малые, могут стать великими кровавыми бедами для человечества Риты. Наши подвиги, даже самые скромные, могут ускорить его прогресс на целые века. От нас слишком многое будет зависеть. Даже чересчур многое. Потому что мы будем невероятно сильны на этой дикой планете.
Но большая сила требует и большой осторожности. Ибо неосторожная сила – бедствие. Даже если она и добра. Доброты у нас хватит. Вот хватит ли осторожности?
Фантастика и жизнь
Кончаются наши сто дней. Послезавтра начнем отогревать свою смену. Эти сто дней пролетели быстро, незаметно, как пролетает лето на Урале. В июне дождливо, холодно, и кажется, что лета еще нет, что оно где‑то далеко впереди. В июле, в зной, кажется, что лето тягуче и бесконечно. Еще бездна теплых дней в запасе! А в октябре облетят листья, оглянешься и – будто всего день прожил. И впереди – на самом деле тягучая, бесконечная зима.
С нами ничего не случилось. Космос больше не говорил, механизмы работали исправно, мертвые космические корабли на пути не попадались. Короче, не было ни одного из тех захватывающих приключений, которые так здорово разрисовывала в своем фантастическом рассказе милая моя Бирута.
Коэма помогла ей. Бирута написала рассказ быстро. Вернее – записала. Я просмотрел эту запись – дух захватило. Я увидел то, что – кто знает? – и на самом деле могло бы случиться, если бы, проходя мимо радиомаяка, мы повернули корабль к звезде Б‑132, а от нее – к шаровому скоплению.
Но, видимо, рано еще коэмам состязаться с книгами. Потому что Бирута, “уложив” рассказ в коробочку, все‑таки записала его потом от руки. И очень долго черкала написанное. И затем дважды – терпеливо, медленно – перечитывала рассказ диктографу.
И, когда я прочитал вынутые из диктографа аккуратные листки, я увидел гораздо больше, чем тогда, когда сжимал в кулаке коэму с первой записью рассказа. По существу, я увидел на отпечатанных листках совсем другой рассказ – более полный, более умный, более интересный.
Теперь я мог быть совершенно спокоен – мои коробочки эмоциональной памяти не погубят литературу на Земле. Но помочь писателям, ускорить их труд – они, пожалуй, способны.
Сто дней мы с Бирутой дежурили в рубке, вели дневники – корабельный и свой, занимались в спортзале, прочитали немало книг. В космосе человек меньше спит и меньше устает физически, чем на Земле, и мы все время чувствовали себя свежими, бодрыми. Нам не было скучно, хотя мы почти все время были вдвоем. Мы слишком мало были вдвоем на Земле. И неизвестно еще, как там сложится все на Рите. И мы считали эти сто дней своим свадебным путешествием, своим очень коротким медовым месяцем.
По жребию нам с Бирутой предстояло будить Женьку Верхова и Розиту. Но мне не хотелось будить Женьку и водить его по кораблю, и сдавать ему дежурство. Гораздо приятнее было бы разбудить Али и Аню и провести сутки с ними.
Как‑то я сказал об этом Бируте, и она удивленно покосилась на меня, а потом рассеянно поддержала:
– Да, да! Конечно! Лучше будить Бахрамов!
Она не говорила больше ничего, но я и так понял: думала она не о Женьке, а о Розите. Бируте не хотелось, чтобы я водил по кораблю Розиту. Это было странно, смешно и бессмысленно – но Бирута до сих пор ревновала. Только потому, что когда‑то давно, еще в “Малахите”, я однажды слишком горячо хвалил голос Розиты и слишком долго смотрел на нее.
А меня тогда просто поразило, что Розита – с Женькой.
Но не объяснять же это Бируте!
Еще с первых дней дежурства я собирался попросить Бруно обменяться “подопечными”. Но все оттягивал разговор. Было как‑то неловко. Бруно наверняка спросит: “Почему?” Сказать правду – что Женька мне неприятен – нельзя. Лгать? Не привык.
И вот уже последние дни, и тянуть больше с разговором нельзя. И тут я вспомнил Марата и подумал: зачем себя насиловать? Почему я не могу провести эти сутки с Али просто потому, что Али – мой друг?
В общем, я сказал Бруно. А он даже не спросил: “Почему?” Он сразу согласился:
– Ладно. Мне все равно.
А Женька, когда проснулся, – обиделся. Он знал, что будить его должны были мы с Бирутой. И все понял.
Мне уже давно казалось, что Женька хотел бы заставить меня забыть о том давнем, школьном, разделившем нас. Он как бы каждый раз искренне, но, разумеется, молчаливо удивлялся, когда нечаянно обнаруживалось, что я помню.
И это его немое удивление как бы подчеркивало, что плох не он, совершавший некогда подлости, а я – потому что помню их. А мне просто не хотелось с ним общаться. Всего‑навсего. Еще когда я был маленьким мальчишкой, отец внушил мне презрение к подлости и неверие в то, что подлец способен исправиться. “Подлость – как горб, – сказал однажды отец. – Это на всю жизнь”.
Я хорошо помнил его слова. И вообще – у меня хорошая память. Таня не раз говорила, что с моей образной памятью можно было бы стать писателем.
Разумеется, если бы я еще к тому же любил писать! Может, у Женьки слаба образная память? Он забывает многое сам и потому невольно надеется, что забыли другие... И искренне удивляется, когда видит, что не забыли...
Впрочем, отец говорил, что подлецы всегда надеются на забвение.
Женька почти не разговаривал со мной, пока мы сдавали дежурство. Только так – обычные и неизбежные фразы. И он сам вызвался остаться в рубке, когда мы затеяли традиционный прощальный вечер.
На этом вечере я уже пил редкое старинное вино из темной бутылки. Оно было невероятно ароматным и пьянило, кажется, самим своим запахом. И от этого легкого опьянения жизнь казалась проще и веселее, и люди – красивее, и будущее – лучезарнее.
У нас был веселый вечер. И мы умудрялись плясать в маленькой кают‑компании. И, должно быть, из‑за того старого вина Розита решила сплясать бешеную кубинскую “байлю”. Мы плясали “байлю” вместе – Розита и я. И казалось, что отступили стены и столы тесной кают‑компании, что стало просторно, как в залах “Малахита”, что пол, в который мы отчаянно били каблуками, прочно стоит на земле, а не висит в бездне, которой нет ни конца, ни края.
Ах, какой жаркий танец, эта “байля”! Ах, как улыбаются кубинские женщины, когда пляшут ее! С ума можно сойти!
Когда мы улетали, кубинская “байля” была самым веселым танцем на Земле. А что сейчас пляшут земные мальчишки и девчонки? Забыли небось “байлю”? И только мы лихо отплясываем ее – в космосе, в пятнадцати парсеках от Земли...
Оборвалась мелодия, я остановился и увидел, что у Бируты такие глаза!.. Нет, просто невозможно больше плясать с Розитой, когда у твоей жены такие измученные глаза.
Я сел рядом с Бирутой и обнял ее худенькие, беззащитные плечи, и затянул какую‑то песню, и все поддержали. Потом Али гортанно пел веселые арабские песни, а Розита – веселые испанские. А я подумал, что нынешнему молодому арабу или испанцу там, на Земле, эти песни показались бы старинными, полузабытыми. Полвека! Если бы на Земле у нас остались дети – они уже годились бы нам в родители.
От всего этого стало грустно, но не надолго, потому что я еще раз выпил ароматного старого вина из пузатой темной бутылки.
Снова на двадцать лет
И снова плотно, герметически закрыта дверь нашей тесной, но уже привычной, обжитой каюты. Кончились наши с Бирутой сто дней. Теперь эта дверь откроется через двадцать лет. Или не откроется совсем – кто знает?
У нас остались минуты. Вот‑вот включится микрофон там, в рубке, и раздастся голос Али, и мы будем прощаться. И разбудят нас уже перед посадкой на Риту, когда всех будут отогревать и будить.
Нам будет тогда по семнадцать. На Земле нам даже не разрешили бы еще жениться.
Может, Марат не верил, что ему снова стукнет семнадцать? Может, его мучили какие‑то страхи или предчувствия, и поэтому он попросил лишние сутки?
Сейчас и я не отказался бы от лишних суток. Но не из‑за предчувствий – у меня нет их. Из‑за Бируты! Мне очень хорошо с ней!
Мы сидим на койке обнявшись и молчим. Мы уже все сказали друг другу, мы устали от ласк. Но не чувствовать Бируту рядом в эти последние минуты – выше моих сил.
Если бы кто‑нибудь дал мне власть над Временем, кажется, я решился бы сейчас сказать это сакраментальное: “Остановись, мгновенье! Ты прекрасно!”
Но у меня нет власти над Временем. И ни у кого никогда ее не было и не будет. Люди могут только мечтать об этом. И, наверно, это единственная вечная их мечта, которой никогда не суждено стать реальностью.
Время неумолимо и не способно считаться с желаниями и чувствами живых существ. От него смешно ждать милости. Ее не будет.
Далеко от нас, в рубке, щелкает микрофон. Это Али. Сейчас он – наше Время. Но Али – друг. А если бы с нами прощался Женька – казалось бы, что Время – враг.
– Тарасовы! Слышите меня?
До чего нежен голос Али! До чего робок!
Я тоже включаю микрофон, и Бирута тихо отвечает:
– Слышим, Али. Нам пора?
– Это как вы решите, ребята. Я не ваш судья. Я ваш слуга.
– Все равно, – говорит Бирута. – Когда‑то надо.
– Тут я не властен, – признается Али. – Я хотел бы стать добрым богом. Но мне не доверяют. В старину сказали бы, что я не подхожу по анкетным данным.
– Ждать – хуже, – вставляю я. – Давай прощаться, Али! Давай прощаться, Анюта!
Еще я помню, как ложились мы на свои койки, как застегивали ремни. И помню, как сжал я в последний раз длинные, тонкие, холодные от волнения пальцы Бируты.
И это было последнее, что сделал я во второй ленте своей первой жизни.
Лента третья
Мечта моя, боль моя – планета Рита
1. “Ритяне приветствуют вас!”
Вставать нам еще не разрешали, но я осторожно поднялся и включил наружный телевизор. Теперь мы с Бирутой смотрим на его экран.
Половину экрана занимает край громадного голубого шара. Он вертится под нами, этот шар, и мы видим белые острова ватных облаков, и голубые океаны, и небольшие желто‑зеленые материки. Голубой шар под нами очень похож на Землю.
Мы на орбите возле нашей новой родины. Давно ли – не знаю. Надо бы спросить в рубке, но там сейчас, конечно, не до наших вопросов.
Зато, пожалуй, можно попробовать вызвать маму. Наверно, и ее разбудили.
Я отыскиваю кнопку семнадцатой каюты на панели, включаю микрофон.
– Ма, – тихо говорю я. – Мама.
В ответ – молчание.
Оно кажется мне долгим, бесконечным, страшным.
Я успокаиваю себя тем, что мама не сразу может ответить.
Она одна – некому даже расстегнуть ей ремни.
А может, просто ее еще не разбудили?
Но вот я все‑таки слышу щелчок.
– Алик? Здравствуй! Как чувствуешь себя? Как Рута?
– У нас все прекрасно, ма! За нас не волнуйся! Как ты?
– Еще не разобралась. Но кажется – нормально.
– Телевизор включила, ма? Наружный.
– Нет, конечно! Еще не вставала. А там что‑то интересное?
– Рита, ма! Она очень похожа на Землю! Но ты не спеши. Мы, наверно, еще долго будем на орбите.
– Даже дольше, чем тебе кажется.
– Почему?
– Прививки. Наверняка будут делать прививки.
– А мы и не думали.
– А вам и не надо! Об этом думают медики. А почему Рута молчит?
– Я слушаю, мама. Здравствуй.
Впервые Бирута назвала ее мамой. На Земле она говорила: “Лида”.
– Я очень соскучилась по тебе, девочка.
– Я тоже, мама. Как только разрешат выйти – мы придем к тебе.
– Как вам дежурилось?
– Отлично! – отвечает Бирута. – Мы много раз стояли перед твоей каютой, мама.
Я чувствую, Бируте нравится произносить это слово – “мама”.
– Только не спеши вставать, ма! – предупреждаю я. – Когда нас будили на дежурство, я поспешил и упал.
– Ты всегда был торопыгой! – Я чувствую, что мама улыбается. – За меня не волнуйся.
– Внимание! – врывается в наш разговор громкий голос из рубки. – Внимание! Астронавты “Риты‑три”! Поздравляем вас с прибытием к планете Рита!
Я узнаю четкий, жестковатый голос одного из наших командиров, Федора Красного.
Он должен был вести корабль на последнем этапе. Он и вывел его на орбиту.
– К нашему кораблю, – продолжает Федор, – только что подошла ракета. В рубке сейчас Михаил Тушин – вот он, рядом со мной, можете поглядеть, если у вас включены видеофоны. И еще к нам прибыли десять медиков, которые будут делать прививки. Передаю микрофон Тушину.
– Здравствуйте, ребята! – Это уже глуховатый, знакомый по земным телепередачам голос Тушина. – Ритяне приветствуют вас! Мы очень ждали вас, ребята! Нам трудно. Много дел и мало рук. А ведь вас тут столько же, сколько и нас на Рите. Теперь горы свернем.
Тушин откашливается, зачем‑то стучит по микрофону и продолжает:
– Рая мы вам, конечно, не обещаем. Рая нет. Да и не за тем вы летели. Так ведь? Вы понимаете – мы сделали все, что могли, чтобы вам было легче, чем нам. Но пока не все тут легко. Ну, с болезнями справились. Однако заплатили за это несколькими жизнями. У нас сейчас есть мощные средства против местных болезней. Вам сегодня всем сделают прививки. Но у нас тут не только болезни. Местные племена кочуют, переплывают на плотах моря. Два диких племени высадились на наш материк. Когда мы прилетели – он был совершенно пустым. А теперь нам поздно уходить – слишком многое сделано. Строится город, действуют заводы, рудник. Нефть качаем на Севере. Поздно уходить! Но дикари есть дикари. Они на нас нападают, охотятся за нами в лесах. Мы потеряли из‑за этого немало людей. В основном – женщин. Гибнут неосторожные. Те, кто не пользуется защитным электромагнитным полем. Кто забывает надеть космошлем. Я особенно хочу предупредить наших молодых астронавток. Не увлекайтесь в лесах всякими цветочками и бабочками! Они здесь очень красивы, но среди них есть ядовитые. А главное – увлекаясь ими, женщины забывают об осторожности. И тогда в них летят отравленные стрелы. Мы делаем все, что возможно. Но мы не способны и не имеем права истреблять туземцев.
Тушин снова откашливается и тихо отвечает на какой‑то вопрос там, в рубке:
– А? Нет! Спасибо!
Потом громко продолжает:
– Пожалуй, я рассказал вам самое сложное. Остальное проще. Остальное зависит от нашего труда, нашей настойчивости, нашей дисциплины. А теперь еще и от вашего труда, вашей настойчивости, вашей дисциплины. Мы справились с природой на Земле, справимся с нею и тут. Человек – везде человек! Встанем прочно на ноги и сами пойдем к аборигенам. В конце концов все они станут нашими друзьями, нашими братьями. Но для этого мы должны создать промышленность, построить с избытком школы и больницы, построить с избытком жилища. Местные жители не поймут наших слов, не поверят нашим обещаниям. В их сознании мир еще целиком враждебен им. Они еще не способны усвоить ту идею, что чужое племя желает им добра просто так, ни за что, безо всякой корысти для себя. Но они не смогут не оценить те материальные блага, которые мы им предложим со временем. И именно с этого начнется их быстрый прогресс. Мы все верим, что через несколько поколений на этой планете будет единое общество, где потомки сегодняшних дикарей смогут выполнять самую сложную, самую квалифицированную работу. Эти потомки смогут овладеть современной наукой, создадут свое искусство и сами будут просвещать дальние, еще дикие народы. Тот путь, который они прошли бы без нас за десятки тысяч лет, с нами они пройдут за столетие или за два. И это будет означать, что коммуна Земли выполнила свой братский долг перед человечеством Риты. Наше поколение начинает эту работу. И мы еще наверняка увидим первые ее результаты.
Мы аплодируем у себя в каютах, подняв руки к микрофонам.
По всему кораблю слышатся эти аплодисменты. Словно морской шторм бушует в динамиках.
А потом сквозь них пробивается настойчивый стук. Это Тушин стучит по микрофону – просит слова. Он еще не кончил.
Аплодисменты стихают.
– Так‑то лучше, – тихо произносит Тушин. – Мы не в театре... К вашему прибытию, ребята, – говорит он уже громче, – мы приготовили небольшой подарок. Вас ждут сто двадцать квартир. Так что двести сорок человек сразу же после выхода из корабля могут поселиться в современном доме.
И снова мы аплодируем перед микрофонами.
И снова Тушин стучит по микрофону в рубке, чтобы успокоить нас.
– Остальное будем строить, – добавляет он. – Месяцев через восемь из корабля уйдут все. Теперь еще хочу похвалиться. У нас есть школа. Большая. И ваши дети будут в нее ходить. Есть больница. Тоже большая. Работает сталеплавильный цех, ремонтный завод, заводы пластмасс, клеецемента, железобетона, пластобетона, текстильная фабрика. В общем, кое‑что есть. В недрах вашего корабля сложено несколько новых предприятий. Но и в трюмах “Риты‑два” еще лежат два завода. Не успеваем... Помогайте!
– Товарищи! – слышится голос Федора Красного. – Мы не будем на этот раз регулировать из рубки поведение каждой пары проснувшихся. Потому что отогревали и будили вас в разное время. Да и некогда сейчас. Вы уже просыпались и знаете правила. Выходить из кают не надо, пока не закончат прививки. Еду принесут роботы. А пока читайте, разговаривайте, целуйтесь, черт возьми! Нам не так долго осталось быть на орбите. Потом вам будет некогда. Теперь небольшое объявление. Через пять часов – засеките время! – будет отправлена на Землю финишная ракета с информацией о нашем полете и о делах на Рите. Ракета стартует из недр корабля. Возможно резкое ускорение. Поэтому просим всех за десять минут до старта лечь на койки и пристегнуться ремнями. О старте объявим, но следите за временем сами. Ракетную команду сразу после прививок попрошу в рубку. Надеюсь, все ясно? Вопросы есть? Вопросов не было.
– Тогда все, ребята! О прививках предупредим каждую пару за десять минут.
Микрофон щелкает, и снова мы с Бирутой в тишине. Даже гула, к которому мы привыкли во время дежурства, не слышно сейчас. Ведь двигатели не работают.