- Товарищ лейтенант, - зашептал Митрохин, - идите лучше с левого борта через артистов прямо в первый ряд. Там и комдив и все…
- Не пойду, - тоже шепотом сказал Митя.
- А здесь вам не видно будет.
- Да нет, не хочется…
- Желаете с нами, товарищ командир? - сказал другой матрос; Митя по голосу узнал Филаретова. - А ну-ка, ребята…
Стоявшие и висевшие раздались в стороны, откуда-то сверху протянулись длинные руки, кто-то ловко подсадил, и Митя, как на блоке, взвился под подволок. Он очутился на высоком помосте, составленном из обеденных столов. Это была галерка, где передние сидели, свесив ноги, а задние стояли наподобие эрмитажных кариатид. Однако зрители не замечали неудобства, а через минуту его перестал замечать и Туровцев.
Ни рампа, ни падуги не отделяли артистов от публики. Комдив и командиры лодок, занимавшие первый ряд, сидели поджав ноги, вытянуть их - значило нарушить демаркационную линию и вторгнуться в квартиру вдовы Кругловой. В квартире вдовы были круглые корабельные иллюминаторы, только пяльцы да ситцевые чехлы на мебели отдаленно намекали, что действие происходит в прошлом веке. Исполнителю роли жениха было, по всей вероятности, лет шестьдесят, этого не могли скрыть ни румяна, ни светлый кудрявый паричок, выдавала морщинистая шея. Но и это очень скоро перестало мешать. Все артисты, в том числе и жених, играли очень хорошо. На них было интересно смотреть и еще радостнее - слушать. Митя давно не получал от слов такого полного, такого чувственного удовольствия. Оглянулся по сторонам: вытянутые шеи, раздутые ноздри, сияющие благодарным смехом глаза. Затем оглядел первые ряды. В середине первого ряда он увидел Кондратьева. Комдив сидел прямо и держался чинно. Спина его выражала: неплохо, неплохо… В следующем ряду с краю Митя увидел Тулякова. Старшина тоже сидел чинно, но это была чинность обрядовая. Он не слушал, а внимал. Вдруг он поднял руки почти на уровень лица, подержал на весу, беспомощно шевельнул полусогнутыми пальцами, как будто хотел схватить и ощупать поразившую его фразу, но фраза выскользнула, и Туляков, вздохнув, уронил руки.
«Командир прав, - думал Митя, глядя на сцену, - всякое дело требует полной отдачи. Будь ты народный-разнародный, но, если ты зеваешь в лицо зрителю, тебя переиграет вот такой молью траченный старикашка. Надо намекнуть Ходунову, чтоб их как следует накормили, сам-то он не догадается…»
Его уже не удивляло, что актеры играют хорошо. Гораздо удивительнее было, что старая, сто лет назад сочиненная пьеса казалась написанной сегодня. Каждую минуту он открывал в ней новый, ранее неведомый смысл. Купеческого звания замоскворецкая вдова так гордо переносила лишения, с таким несгибаемым достоинством противостояла грубой силе, что в ней единодушно признавали ленинградку. В простенькой Агничке жило царственное презрение к трусу, и когда на вопрос Ипполита «нешто вооружиться» молодая актриса ответила «вооружайтесь!», матросы хлопали ей, как митинговому оратору. Мите тоже хотелось хлопать, но он побоялся свалиться.
Незадолго до конца второго действия над «Онегой» просвистел снаряд. Публика беспокойно зашевелилась. Все понимали: если будет тревога - спектаклю конец. Вслед за первым снарядом вспорол воздух второй. Потом - не сразу - донеслись глухие разрывы. Снаряды легли далеко, где-то на Выборгской. Митя увидел: согнувшись и пряча голову, как в окопном ходе сообщения, пробежал перед первым рядом Ивлев. Деликатно отодвинув стоявшего на выходе купца Ахова, выглянул из-за портьеры помощник дежурного по плавбазе мичман Куренков. На его смущенном лице было написано: что поделаешь, служба…
Когда пронесся третий снаряд, купец Ахов истово перекрестился. Полагалось ли это по роли, Митя не понял. До конца картины противник положил еще с десяток, и Митя заметил: игравшая вдову красивая старуха каждый раз делала легкое движение головой, как бы провожая летящий снаряд. Движение это мог уловить только внимательный взгляд, в остальном она ни разу не вышла из роли и не сбилась.
Действие окончилось под гром аплодисментов. Ивлев пошептался с артисткой, игравшей Маланью, по пьесе это была личность малозначительная и даже придурковатая, но в жизни держалась деловито и властно. Затем поднял ладонь: внимание!
Зал притих.
- По данным штаба, - сказал военком своим спокойным тенорком, - снаряды ложатся на Выборгской и в районе Охты. Приняты меры к обеспечению нормального течения спектакля, арттревога будет объявлена лишь в случае перенесения огня в наш квадрат. Главстаршине Шило и краснофлотцу Лещенко явиться в дежурную рубку. Вниманию орудийных расчетов и аварийных партий - при выходе давки не создавать. Пьеса по условиям военного времени пойдет без антрактов, через одну-две минуты, необходимые для перемены декораций, начнется третье действие. - Он уже согнул ноги, чтоб сесть на свое место, но спохватился и вновь простер ладонь: - Действие происходит в доме богатого купца…
В зале сочувственно грохнули.
Перемена состояла в том, что были убраны пяльцы. Артистка, игравшая ключницу, заменила ситцевые чехлы дорожками из синего бархата, вышел Ипполит, и действие перенеслось в дом богатого купца.
Третий акт также закончился благополучно. Противник вел методический огонь, снаряды ложились через правильные промежутки. И актеры и зрители перестали обращать на них внимание; только старая актриса, игравшая вдову, всякий раз делала еле заметное движение головой, а когда доносился гул разрыва, на мгновение возводила глаза к подволоку.
В самом начале четвертого действия над «Онегой» коротко взвыл снаряд. Разрыв последовал почти немедленно. Второй разорвался в воде - «Онегу» слегка качнуло. Затрещали звонки, и галерка мгновенно опустела; сдержанно поругиваясь, краснофлотцы скатывались вниз. Коридоры наполнились грохотом. Перед тем, как спрыгнуть, Митя бросил прощальный взгляд на актеров. Они застыли в тех позах, в которых их застала тревога, уйти со сцены они не могли, надо было дать дорогу зрителям из первых рядов, однако грубо разрушить сценическую иллюзию они не решались, и, пока кают-компания не опустела, безмолвные, неподвижные, они еще продолжали играть.
Когда Туровцев вскарабкался на мостик «двести второй», Горбунов был уже там и распоряжался. Увидев помощника, он нахмурился.
- Штурман, у вас есть карта Невского бассейна?
- Посмотрю.
- Я бы на вашем месте сделал это неделю назад. Дайте мне. Да не сейчас, - сказал он досадливо, заметив движение помощника. - Вечером.
Был уже вечер, но Митя понял: вечером - это после тревоги. Ему хотелось спросить, зачем командиру карта, но он воздержался от расспросов: командир был настроен язвительно. «Черт знает что, - думал Митя, - мне уже двадцать четвертый год, поручик Лермонтов и лейтенант Шмидт в мои годы уже готовились отдать концы, почему же я до сих пор чувствую себя школьником, вызванным к доске? Что он ко мне привязался? Допустим, я не знаю, есть ли у нас карта Невского бассейна, но до сих пор она была мне не нужна и до весны вряд ли понадобится. Видимо, я его раздражаю, а если так - повод для недовольства всегда найдется. Нет, не об этом я мечтал, когда…»
Сильный разрыв прервал Митины рассуждения. Снаряд лег посредине реки и поднял высокий столб воды, смешанной с илом.
- Как по нотам, - проворчал Горбунов. - Предсказываю, сейчас будет второй, с правого борта.
Второй снаряд упал в Летнем саду. Взлетели сучья, черные комья земли.
- Все правильно. - Горбунов оглянулся на сигнальщика и еще понизил голос: - Будет чудом, если кого-нибудь из нас не накроют.
Туровцев взглянул на командира. Командир не трусил, он бесился.
- Нет ничего гнуснее бездействия, - сказал он через минуту. - Предпочитаю воздушный налет… Стоп! - прервал он себя. - Считайте до десяти.
Через десять секунд донеслось еще два разрыва. Горбунов захохотал.
- Самое интересное - рассуждать за противника. Как раз за немцев это не так трудно: немец - педант, он любит бефель и орднунг, у него все расписано и разложено по полочкам. Стоит батарея, а в окопчике сидит лейтенантик: планшетка, светящийся карандашик - я видел, очень хороши, нам бы такие. Город расчерчен на квадраты, объекты занумерованы. Дано задание: залп двух орудийный, интервал две минуты. И нельзя себе представить, чтоб он положил три снаряда подряд. Два - значит, два.
Следующий снаряд разорвался у самого носа «Онеги». С отвратительным визгом разлетелись осколки, кисловатый запах взрывчатки мгновенно впитался в сырой воздух. Это было самое близкое попадание за весь день.
Примерно в девятнадцать часов дали отбой. Ужин сильно задержался - коки были расписаны по аварийным партиям. За ужином доктор сказал Мите, что на плавбазе есть раненые - двое легко, а один сигнальщик серьезно, в голову, и Божко хочет отправить его в госпиталь - боится оперировать.
- Я бы и то взялся, - с презрением сказал Гриша, однако развивать эту тему не стал, чтобы не связываться с Каюровым.
Команде откуда-то стало известно, что лейтенант Туровцев знает, чем кончилась пьеса, и после ужина к нему началось самое настоящее паломничество. Первым подошел Туляков. В осторожных выражениях, застенчиво улыбаясь, он осведомился, не слыхал ли товарищ лейтенант о дальнейшей судьбе Ипполита и Агнии. Митя успокоил Тулякова насчет будущего влюбленных и в самых ярких красках расписал, как был посрамлен купец Ахов. К концу рассказа подошли Конобеев и Граница, за ними боцман. Пришлось начать сначала. Боцман слушал внимательно и изредка кивал головой с важным и загадочным видом. Затем спросил, откуда автор родом и не родственник ли он Николаю Островскому. Савин крутился около, но вопросов не задавал, делал вид, что ему все это неинтересно. В конце концов набежала вся команда, боцман догадался послать Границу за ключом от ленкаюты, и Митя прочел вслух четвертый акт. Читал он хорошо и имел такой успех, как будто сам его написал.
За разговорами он совсем позабыл о карте. Горбунов выждал, а затем позвонил и напомнил в такой изысканно-вежливой форме, что это стоило выговора. Митя сбегал на лодку и принес карту. Горбунов разложил карту на столе и нырнул в нее, как обычно - навалившись локтями и зажав уши ладонями. Через минуту он вынырнул очень довольный, скрутил карту в трубочку и, бросив на ходу: «Я у комдива», - исчез.
Перед отбоем Митя заглянул к нему с суточным расписанием. Горбунов даже не посмотрел:
- Отставить. Завтра с утра погрузка. Примете соляр, воду, продукты. Харчи берите с разбором, не все, что вам будут совать. Как стемнеет - перейдем.
Он был весел, значит, кого-то переупрямил.
- Есть, - сказал Митя без всякого энтузиазма. - А куда, товарищ командир?
- Именно этот вопрос я хотел бы с вами обсудить.
Митя метнул на Горбунова быстрый взгляд: шутить изволите? Но командир с серьезным видом потирал руки.
- Приступим? - Он включил верхний свет и подвел Митю к разложенной на столе карте. Легким прикосновением остро отточенного карандаша обозначил дислокацию дивизиона: эллипс побольше - «Онега», поменьше и поуже - лодки. - Прошу!
Митя взял карандаш и почесал им за ухом. Наступила пауза.
- Куда идти и где швартоваться - это не один, а два вопроса, - сказал Горбунов тоном опытного и терпеливого репетитора, - идти можно…
- Вверх или вниз по течению.
- Правильно. А швартоваться?
- У правого или левого берега.
- Превосходно. Действуйте…
- Хотел бы я знать, чем вы занимаетесь, - спросил Горбунов через минуту. Тон был шутливый, но уже с оттенком раздражения.
- Думаю, куда поставить лодку.
- Куда же?
- Еще не знаю. Думаю.
- А мне кажется - нет.
- Что же, по-вашему, я делаю?
- Гадаете. Убеждены, что у меня есть готовое, согласованное с комдивом решение, и пытаетесь его угадать. Но угадать результат, минуя весь ход рассуждения, можно только случайно. Скажите лучше, зачем вообще нужен этот переход?
- Как зачем?
- Вот так - зачем?
- Чтоб рассредоточить корабли.
- Справедливо. Зачем?
- Я не понимаю…
- Что тут не понимать. Зачем их нужно рассредоточивать?
- Чтоб нести меньше потерь от обстрела.
- Договорились. Значит, нет смысла отойти от «Онеги» и стать рядом с другим кораблем?
- Нет.
- Значит, надо идти туда, где кораблей меньше?
- Да.
- Следовательно?
- Вверх по течению.
- Великолепно. Итак, пошли вверх по течению. Где же мы будем искать стоянку?
Митя молчал.
- Я знаю, вы любите ходить в город, - сказал ехидно Горбунов. - Неужели вам никогда не попадалась надпись: «Эта сторона улицы наиболее опасна при обстреле»?
- Попадалась, конечно.
- Так вот представьте себе, что Нева - улица…
В конце концов Митя облюбовал недурную стоянку у того же берега, повыше Литейного. Старательно нарисовав на карте условный знак, он вытер пот с верхней губы и улыбнулся.
- Ну, а теперь скажите по совести, Виктор Иванович, где мы станем?
- Как где? - Горбунов был искренне удивлен. Помолчав, он с интересом взглянул на Митю: - Скажите, штурман, неужели, кроме меня, вам так-таки никто не говорил, что вы лентяй?
Митя обиделся. Работать с утра до поздней ночи, отказываться ради дела от всех жизненных радостей и чтоб тебе еще лепили лентяя - нет уж, слуга покорный! Лучше терпеть воркотню дяди Васи, чем это изощренное издевательство.
- Товарищ командир, - сказал Митя сипло. - Если я вам не подхожу, скажите прямо. Какое ваше приказание я не выполнил?
Горбунов вяло отмахнулся.
- Еще бы вы не выполняли приказаний. Вы лентяй потому, что ленитесь думать. А ведь вы неглупый парень, мыслительный аппарат у вас в исправности, но утруждать себя вы не любите, вращаетесь в сфере положенного и все вопросы потруднее предоставляете решать начальству. Вы твердо верите, что Кремль выиграет войну, Смольный отстоит Ленинград, а Горбунов отремонтирует лодку и весной выведет ее в Балтику. Такая вера делает вам честь, но, ей-же-ей, я был бы спокойнее за вас, если б знал, что вам свойственны сомнения. Не пугайтесь, - усмехнулся он, увидев Митины широко раскрытые глаза. - Сомнение - признак самостоятельной работы мысли и неизбежный этап при выработке убеждений. Взгляды, выработанные с некоторой затратой умственной энергии, наиболее устойчивы при крутом изменении обстановки. Задумайтесь-ка над следующим парадоксом. - Горбунов сел на койку и показал Мите на ковровый табурет. - Что может быть недемократичнее по своей организации, чем подводная лодка? Все слепы - вижу я один. Все глухи и немы - только я знаю код. Я веду, я атакую, я командую - остальные слушают и репетуют. Но я погубил бы лодку, если б монополизировал право думать. А вам не приходило в голову, - он понизил голос, - что корабль может оказаться в условиях, когда земные законы практически перестают воздействовать и лодка становится похожей на снаряд, летящий в звездном пространстве? Когда смертельная опасность близка, а трибунал далеко - где-то на другой планете? Что сдержит тогда людей, чтоб они не превратились в обезумевшее стадо? Только сознание, только мысль.
Митя молчал. Его внимание было поглощено двойным рядом заклепок над головой Горбунова. Глядя на них, он вдруг ясно представил: лодка, подбитая, смятая, лежит на грунте, заклепки слезятся, хлор разъедает глаза, в ушах стучит от повысившегося давления, дышать трудно, а наверху, всего в пятидесяти метрах, дует освежающий бриз, ходит небольшая волна, на волне покачиваются вражеские «охотники»; они выключили моторы и ждут, слушают. Спешить им некуда…
У Мити даже запершило в горле. Он тихонько покашлял и отвернулся.
- Нет ничего выше и могущественнее, чем человеческий коллектив, - услышал он голос Горбунова, - и нет ничего гнуснее, чем человеческое стадо. Коллектив умнее и нравственнее отдельного человека, стадо глупее и подлее. У коллектива есть прошлое и будущее, у стада - только настоящее. В коллективе даже умерший человек продолжает жить, стадо способно затоптать живого. Стадо может притвориться коллективом, но не надолго, в нем нет взаимного притяжения частиц, оно как бочка, стянутая обручами. Если сцепления нет, а есть только обручи - привычка к подчинению, страх перед трибуналом, вызубренные, но не ставшие плотью и кровью истины, в критический момент все это может полететь к дьяволу под хвост, и стадо покажет себя стадом. Вы знали Кузьминых?
- Каких Кузьминых? - встрепенулся Митя.
- Не каких, а какого. Командира Р-2.
- Это который погиб?
- С ним вместе погиб Володя Попов, штурманец из моего выпуска. Мы с Борисом Петровичем зашли к нему на лодку за сутки до выхода. Кузьминых нас встретил по-княжески, угощал и все такое. Я ушел с тяжелым чувством. Будь я комдивом - не выпустил бы лодку.
- А что вам тогда не понравилось?
- Теперь уж не могу объяснить. В том-то и дело, что все недоказуемо. Не понравилось нам, как люди ходят по лодке, как у них чай заваривают, как улыбаются. Больше всего - как улыбаются. Нет дружбы, нет уюта, нет уверенности в соседе, все смотрят в рот командиру, а это ведь не всегда признак авторитета. Кузьминых был не глуп и не трус, но чересчур самонадеян. Вы знаете, как погибла Р-2?
- Нет, - сказал Митя виновато.
- Ну как же вы не лентяй? Кузьминых подорвался на антенной мине, не выходя из залива. Дело было ночью, лодка шла в надводном положении. Командир стоял на мостике, взрывом его сбросило в воду. Повреждения были незначительны, лодка полностью сохранила плавучесть и ход. Но, потеряв командира, экипаж сразу рассыпался, на минуту возникла растерянность. Этого оказалось достаточно, чтоб нарваться на вторую мину. И представьте себе: после этого лодка - огромная, многоотсечная - еще жила. Только третья мина ее доконала.
- Значит, это было минное поле?
- Воевать на Балтике и ходить по минным полям - это одно и то же. Финский залив напичкан этим добром - контактными, акустическими, антенными, магнитными, сетевыми… Ходить можно, но, конечно, умеючи. Нужно иметь терпение и фантазию.
- Фантазию?
- Да, надо уметь поставить себя на место противника, понять его логику. Именно в тот момент, когда противник приходит к убеждению, что пролив непроходим, у вас появляются серьезные шансы на то, чтоб пройти. Вот смотрите…
Горбунов вытащил из-под подушки тетрадку и раскрыл ее на странице, заложенной полоской цветного целлулоида. Тетрадка была самая обыкновенная, в клеточку.
- Вот, - сказал Горбунов с хитрым видом, - сюда по вечерам я заношу все, что мне удается узнать о минной обстановке. Мне это заменяет пасьянс. Вот, например. Вертикальная схема минного поля, которое мы форсировали в районе Гогланда. Здесь несколько вариантов, или, точнее сказать, версий. Верна какая-нибудь одна, но я обязан учитывать все.
Митя с интересом взглянул на аккуратно вычерченную схему. Расположенные в несколько ярусов мины изображались кружочками, минрепы - пунктирными линиями.
- Мы прошли это поле на большой глубине, самым малым ходом, чтоб сразу отработать назад при касании корпуса о минреп. Скажу вам откровенно, скрежет минрепа - один из самых мерзких звуков в мире, он леденит душу. У нас было восемь касаний. У Бориса Петровича редкая выдержка. И звериный нюх. Вообще такого командира поискать.
Несомненно, Горбунов говорил искренне, но в настойчивости, с которой он хвалил Кондратьева, Мите почудилась какая-то нарочитость.
- Во всякой борьбе, - продолжал Горбунов, - действует непреложный закон. Ты проиграл в двух случаях: а - в тот момент, когда признал превосходство врага, бэ - когда столь же слепо уверился в своем превосходстве.
Формула показалась Мите любопытной.
- Немецким чинодралам - а впрочем, только ли немецким? - в высшей степени свойственно самодовольство. Немец, которому было поручено запереть нас в заливе, вероятно, считает, что запер нас как нельзя лучше. Вот это самое и дает мне шанс. Вы не болтливы, штурман?
- Не знаю. Кажется, нет. А что?
- Дело в том, что у меня есть еще одна заветная тетрадка. Там нет ничего секретного, и если я попрошу вас до времени держать язык за зубами, то единственно потому, что все это очень сыро и не приведено в систему. Я попытался проанализировать все известные мне случаи гибели подводных лодок как в военное, так и в мирное время и пришел к убеждению… Вам не скучно?
- Нет, нет…
- Начнем с другого конца. Что такое современная подводная лодка? Это агрегат, состоящий из большого количества узлов или звеньев, находящихся между собой в сложном взаимодействии. Большинство этих звеньев связаны последовательно, таким образом, выход из строя одного звена разрушает цепь. Во всем этом существует одна неприятная закономерность - чем больше звеньев, тем больше вероятность разрыва цепи. Для того чтоб повысить надежность корабля в бою и в походе, есть, по существу, один путь…
- Дублирование, - вставил Митя, видя, что Горбунов ждет реплики.
- Совершенно справедливо. К примеру, мы можем перекладывать рули электричеством, пневматической тягой и вручную. Но возможность дублирования механизмов жестко ограничена весом и габаритами подводного корабля. Не поленитесь прочитать вот это, - он вынул тетрадку, - и в большинстве описанных случаев за отказом механизма вы увидите человеческую ошибку. Дрогнула воля, потерялось внимание, не хватило знаний. Чтоб лодка затонула, не обязательно получить пробоину, иногда достаточно оставить на краю люка старую фуфайку. Так вот, штурман, если мы с вами добьемся от личного состава полного автоматизма во всем, что не требует размышления, и всю освободившуюся умственную энергию направим на проблемы, того заслуживающие, - мы пройдем. Сейчас для меня проблема номер один - взаимозаменяемость, здесь я вижу не то что неисчерпаемые - терпеть не могу таких пышных слов, - но вполне ощутимые резервы надежности. Будет трудно, штурман, а вам труднее всех. Так что можете рассчитывать на мое полное сочувствие. На снисхождение - нет. На это я просто не имею права. Поэтому, повторяю еще раз, - вы нужны мне целиком. Отбросьте, истребите в себе все, что занимает хоть частицу вас. Вам двадцать три года. Будем живы - после Победы перед вами целая долгая жизнь. От вас ничего не уйдет.
Митя сидел с застывшим лицом, он боялся, что Горбунов прочитает его мысли.
Горбунов вдруг усмехнулся - ласково и невесело:
- Вы небось думаете: вот чертов сын, ему легко поучать, у него уже все было - любовь, женитьба, ребенок, с романтикой покончено, высылает семье аттестат… А я ведь не так стар, штурман. И не случись война, я бы, наверно, и сегодня считал, что переживаю драму, перед которой бледнеют все человеческие горести.
Митя был растроган.
- Я знаю, - тихо произнес он и обмер, сообразив, что проговорился. От ужаса он сделал вторую ошибку: пряча глаза от Горбунова, он бросил быстрый взгляд на ящик стола, узкий, запертый на ключ правый ящик, где лежал черный конверт.
Мите показалось, что воздух в каюте сгустился. В ушах у него шумело. Наконец он решился взглянуть на командира и увидел лицо, на котором еще не расправилась гримаса страдания. Вспыхнувший было гнев погас, осталась только боль и еще, пожалуй, стыдливость, не стыд - стыдиться было нечего, - а именно стыдливость. Такое выражение Митя видел на лице одного раненого во время таллинского перехода, это был молоденький красноармеец, почти мальчик, узбек или таджик, раненный осколком в живот. Он лежал на палубе «Онеги», около него суетились девушки из санотряда. Боль еще не притупила в нем других чувств, и он страдал не столько от раны, сколько от своей наготы и беспомощности.
Чутье подсказало Мите - объясняться бесполезно. Может быть, когда-нибудь потом, позже. А сейчас Горбунову совершенно безразлично, что заставило лейтенанта Туровцева проникнуть в тайну черного конверта - служебный долг или самое пошлое любопытство.
Прошла минута. Горбунов подошел к столу и, не садясь, углубился в изучение суточного расписания, затем взял красный карандаш и, убедившись, что он хорошо отточен, аккуратно перечеркнул листок крест-накрест.
- Так вот, товарищ помощник, - сказал он с несколько насильственной шутливостью. - Значит, погрузка. К сему дается вводная - командир пэ эль двести два капитан-лейтенант Горбунов болен. Не смертельно, но температура высокая. Если вопросов ко мне не имеется, вы свободны.
Вопросы у Туровцева были, но он предпочел быть свободным.
Каюров, конечно, заметил, что его сожитель вернулся в растрепанных чувствах, но виду не подал. Узнав, что предстоит переход на новую стоянку, он присвистнул:
- Лихо! Ты узнал - боекомплект будем грузить?
На этот счет у Туровцева не было никаких установок, но «вводная» уже вошла в силу, и он огрызнулся:
- Что значит «узнал»? Потрудитесь не позже восьми ноль-ноль представить мне ваши соображения.
- Вот это разговор! Через пятнадцать минут будешь иметь полный реестр.
Доктор и механик также не стали дожидаться восьми ноль-ноль: еще до отбоя они ввалились со своими заявками, рассчитанными по меньшей мере на автономное плавание. Туровцев попытался воззвать к их совести, но ничего не достиг, механик промолчал, а доктор, цинично посмеиваясь, сказал:
- Ладно, штурман, ты режь, но не морализируй.
На следующее утро помощник командира «двести второй» развил бурную деятельность, поразившую не только команду, но и видавших виды хозяйственников плавбазы. Туровцев недаром прослужил несколько месяцев на «Онеге»: бессильный что-либо изменить в ее порядках, он тем не менее отлично в них разбирался. Пучков, новый старпом «Онеги», сразу понял, что наскочил на несговорчивого клиента. Ходунов посматривал на Митю с удивлением: неужели Горбунов сумел сделать из этого щенка что-то путное? Кондратьев был величественно прост и дружелюбен. Ставя на бланках свою размашистую подпись, он вдруг хитро прищурился и спросил: «Ну что, лейтенант, каково тебе? Тяжко?» Митя из самолюбия попытался отрицать, но Борис Петрович отмахнулся и, захохотав, сказал: «Что ты мне врешь. Я - начальство, и то мне с ним трудно, а тебе сам бог велел страдать…»
Всякий порыв заразителен. Краснофлотцы, работавшие на погрузке, с удовольствием поглядывали на лихо распоряжавшегося помощника, и даже боцман Халецкий, личность вообще скептическая, признал его авторитет и лишь изредка позволял себе что-то почтительно советовать. Горбунов вел себя, как всегда, загадочно. Все утро он просидел у себя в каюте, обложившись книгами и картами, и даже сменил ботинки на тапочки. После обеденного перерыва Митя настолько обнаглел, что послал к нему доктора справиться о здоровье. Гриша вернулся и доложил: командир благодарит за внимание, он чувствует себя лучше и, хотя температура еще держится, готов принять помощника по любым возникшим у него вопросам. При этом у доктора был такой серьезный вид, что Митя на мгновение усомнился: вдруг на самом деле температура? Но затем уловил иносказание: если запарываешься - приходи. И, конечно, не пошел.
Впрочем, все шло как по нотам, если не считать столкновения с мичманом Головней. Мичман ведал на «Онеге» продовольственной кладовой и так же, как Митрохин, принадлежал к любимцам Ходунова. Головня был честен на самый распространенный манер: он не крал и не подделывал документов. Сознание собственной честности давило его, как тяжелый груз, он с трудом переносил свое совершенство и потому был всегда угрюм и высокомерен. С началом блокады высокомерие Головни разрослось до невероятных размеров. В нем нуждались все, он - ни в ком. Он мог облагодетельствовать и разорить, ни на йоту не отступая от инструкций. В безденежном мире казенного довольствия он мог выдать сахарную норму рафинадом и соевыми конфетами, табак - папиросами или махоркой, мясо - солониной, консервами и даже яичным порошком, что было крайне невыгодно, ибо, согласно существовавшей шкале, вместо ста граммов мяса полагалось двадцать граммов яичного порошка.
Когда доктор доложил, что Головня лютует, Туровцев вспыхнул и ринулся в кладовую. Если раньше при появлении Туровцева мичман, не поднимаясь со стула, находил приличный способ приветствовать начальника, то теперь он даже не поднял глаз.
- Даю, что есть.
- Я этого не возьму.
- Дело ваше, можете не брать.
Тон был возмутительный. Вероятно, Головня рассчитывал, что лейтенант покорится, долгий опыт говорил ему, что молодые командиры, когда им что-нибудь очень нужно, обычно не придираются к тону. А может быть, наоборот - ждал, что лейтенант разволнуется, начнет заикаться и грубить, и тогда победа все равно осталась бы за мичманом, ибо побеждает всегда тот, кто сохраняет спокойствие.
Но Головня просчитался. Туровцев не разволновался, он пришел в бешенство. Он не раскричался осекающимся голосом, как бывало прежде, и не рассыпался в угрозах, безопасных именно из-за своей чрезмерности.
- Встать, - сказал он коротко.
Мичман удивленно поднял скучливые глаза, но что-то в лице Туровцева и в молчании остальных заставило его поспешно выйти из-за стола и, обдернув китель, взять руки по швам.
Туровцев не спеша, с любопытством разглядывал Головню. Лицо у мичмана было сытое, но не свежее, а как будто присыпанное пылью. Даже морщин на нем не было, а только складки. Рассматривая вблизи это грубое лицо, Митя вдруг отчетливо вспомнил другое, совсем непохожее: изысканно-испитое, ироничнейшее, интеллектуальнейшее лицо Георгия Антоновича. Порознь это были люди, которые ему не нравились. Вместе это было явление. Митя не умел подобрать ему названия, но в его душе уже зрела ненависть к этой неуловимой касте честных воров, косвенных взяточников, самоуверенных холуев, перед которыми почему-то частенько пасуют люди безупречно чистые.