- Здравствуйте, Николай Эрастович, - сказал Митя не очень приветливо. Суровость была необходима, достаточно улыбнуться, и хлынет поток ненужных слов - вопросов, на которые неизвестно, что отвечать, и жалоб, почему-то не вызывающих сочувствия. Вглядываясь в дряблое, заросшее седой щетиной лицо, Митя никак не мог себе представить, что этот замшелый старик мог быть мужем Тамары. Ревность без воображения - ничто, поэтому у Мити не было ревности, а только слегка брезгливое чувство, в котором сливались и желание и боязнь обидеть.
Стучаться к Тамаре при Николае Эрастовиче не хотелось, а Николай Эрастович не уходил, то ли считал долгом вежливости освещать Мите дорогу, то ли не терял надежды поговорить и пожаловаться. Митя заложил руки за спину и сделал каменное лицо. Николай Эрастович потоптался еще с минуту, но, видя, что лейтенант не двигается и не заговаривает, вздохнул и скрылся за дверью, унося с собой суматошный коптящий язычок и оставив ядовитую струйку керосиновой гари.
Час спустя Туровцев вновь вышел на крыльцо. Двор ожил, под аркой, в ожидании раздачи кипятка, строилась очередь. Митя был недоволен, все вышло не так, как он предполагал. Он рассчитывал, что Тамара спит, он разбудит, она обрадуется. Тамара не спала, она растапливала печку и Митин приход восприняла как-то очень буднично. Он ждал, что Тамара спросит его, почему он не пришел вчера. Тамара не спросила. Он не решился рассказать о своей стычке с Границей, вместо этого он пожаловался на Горбунова: дескать, следит за каждым шагом. Тамара промолчала. Чтоб как-то порвать натянутость, Митя вздумал - скорее в шутку, чем всерьез - попрекнуть Тамару Селяниным. И получилось совсем плохо. Когда Митя, косясь на не убранные с вечера чашки, бормотнул: «Совсем по-семенному», - Тамара, сверкнув глазами, отрезала: «Нет пока». Дальше пошло слово за слово:
|
|
- Пока?
- Да, пока.
- А может, уже?
- Можешь не сомневаться, я бы тебе сказала.
- Очень признателен. Значит, это все-таки возможно?
- Почему же нет? Ты столько раз говорил, что мы оба совершенно свободны…
Митя прикусил язык. Он действительно говорил нечто подобное, но для него было новостью, что Тамара так буквально поймет слово «оба».
- Что-то товарищ военинженер зачастил, - сказал Митя, стараясь скрыть смущение. - Наверное, много свободного времени.
- Наверное. А главное - ему ни от кого не надо прятаться.
Затем последовали взаимные резкости, слезы и бурное примирение; все это заняло больше времени, чем было в Митином распоряжении, и теперь предстояло, во избежание скандала, срочно выдумывать для своей отлучки убедительное объяснение.
Крыльцо флигеля почти на траверзе ворот, поэтому Митя не пошел напрямик, а пересек двор по диагонали в сторону черного хода главного здания, с тем чтобы уже оттуда, успокоив дыхание и вновь обретя непроницаемость, мерным шагом человека, идущего по служебным делам, проследовать сквозь арку. Постоял минуту, дыхание вошло в норму, но объяснение так и не родилось. По штурманской привычке поглядел вверх: лестничное окно разбито, и с подоконника свисает гигантская грязная сосулька. Митя поежился: сверзится такая штуковина - и каюк, не надо никакой артиллерии.
Отчаявшись что-нибудь придумать, он сунулся под арку и сразу же столкнулся с людьми, с которыми не хотел встречаться. Первым он увидел - вернее, услышал - Николая Эрастовича. Его возбужденный блеющий голос выделялся на фоне глухого укоризненного ропота толпы. Николай Эрастович скандалил. На шум спешила Юлия Антоновна. Туровцев ускорил шаги.
|
|
На Набережной он увидел Горбунова и механика. Они стояли на самом ветру под уличным репродуктором и что-то внимательно слушали. Митя тоже прислушался: низкий женский голос читал письма с фронта. Эти бесконечно дорогие для жен и матерей коротенькие весточки были все на один лад и для постороннего уха не представляли интереса, тем удивительнее было увлечение, с каким слушал Горбунов. Только во время короткой паузы он, не вынимая трубки изо рта, что-то сказал Ждановскому, тот утвердительно хмыкнул, и оба, вполне удовлетворенные состоявшейся беседой, вновь уставились на рупор. Командир терпеть не мог, когда его от чего-нибудь отрывали, Митя это знал и решил дождаться конца передачи, к тому же он не терял надежды что-нибудь выдумать в свое оправдание. Против воли он продолжал прислушиваться, этот красивый и добрый голос его гипнотизировал.
Передача окончилась, застучал метроном. Заметив помощника, Горбунов заулыбался.
- Ну, договорились?
В первую секунду Туровцев растерялся, а затем понял, что командир, сам того не зная, подсказывает ему недостающий предлог. Горбунов уже давно подумывал о переселении команды на берег и не далее как вчера дал помощнику прямое указание подыскать помещение. Воспользоваться идущим в руки предлогом было заманчиво, но и опасно, переговоры еще не начались, и это могло в любой момент выясниться. Но выхода не было.
|
|
- Насчет помещения? - спросил Митя, неумело разыгрывая беспечность. - В общем, да…
- Что значит, «в общем»?
- Ну, ориентировочно.
Длительная пауза, от которой темнеет в глазах, как при дурноте.
- Ну хорошо, - сказал наконец Горбунов. - Сегодня в двадцать один ноль-ноль ключи должны быть у меня на столе.
У Мити отлегло от сердца.
- Да, кстати. Что там у вас произошло с Границей?
Митя рассказал. Горбунов усмехнулся.
- Сколько?
- Десять суток, - сказал Митя, вздыхая.
Горбунов опять усмехнулся.
- Порядочно. Видно, очень рассердились.
- Психанул, товарищ командир, - с готовностью подтвердил Митя.
- Ну что же… Оформляйте.
Митя замялся. В глубине души он надеялся, что командир отругает, но найдет выход из положения.
- Я думаю… - начал было он, но Горбунов не дал договорить:
- Э, нет, раньше надо было думать. Нет уж, теперь извольте… Вернитесь! - закричал он во весь голос.
Митя вздрогнул и обернулся.
Рослый парень в полушубке и кожаном шлеме с шоферскими консервами, только что промелькнувший перед глазами и уже собравшийся прошмыгнуть в ворота, остановился. Туровцев почти позавидовал спокойствию, с каким тот разглядывал трех незнакомых командиров, стараясь угадать, кто из них крикнул: «Вернитесь!»
- Подойдите ближе, - сказал Горбунов.
Парень приблизился. Если б не жестяная звездочка, небрежно приколотая к шлему, его можно было счесть за гражданского шофера. В руках у него была аппетитная вязанка березовых чурочек, туго прихваченная форменным ремнем. Лицо парня, в особенности сальный нос и стальные зубы, показалось Мите знакомым.
- В чем дело? - спросил парень самым невозмутимым тоном.
- В чем дело? - переспросил Горбунов столь же безмятежно. - С каких пор в армии отменены приветствия?
- Я вас не видел.
Это было сказано так, что Туровцев, вначале подосадовавший на Горбунова - охота связываться с чужими матросами, - похолодел от бешенства. И тут же вспомнил, где он видел эту наглую рожу. Это был Соколов - связной и шофер Селянина.
- Неправда, - сказал Горбунов. - Почему вы в таком расхристанном виде? Где ваш ремень?
У Соколова был наметанный глаз.
- Уж очень вы требуете, товарищ капитан-лейтенант, - сказал он примирительно. - Не такое нынче время…
- А что случилось? - быстро и насмешливо отозвался Горбунов. - Светопреставление? - Он даже оглянулся. Убедившись, что в окружающем мире не произошло ничего такого, что могло бы оправдать нарушение формы одежды, он еще раз брезгливо оглядел сальный нос и березовые чурки. - Приведите себя в порядок.
Соколов подчинился. Пряча пылающие злобой глаза, он расстегнул ремень - чурки посыпались. Первым движением было нагнуться, но под спокойно-ироническим взглядом Горбунова он опомнился. Беззвучно сквернословя, надел ремень, затянулся, обдернул полы, стянул зубами рукавицы, долго ловил негнущимися пальцами пуговку шлема, застегнул и вытянулся.
- Вот так, - сказал Горбунов. - Кто и откуда?
Услышав фамилию Селянина, задумался, вспоминая. Но ничего не вспомнил.
- Не знаю такого. Номер части?
Физиономия Соколова выражала самое непритворное изумление. Как видно, он искреннейшим образом не допускал, что его всесильный шеф может быть кому-то неизвестен. Его наглые глаза скользнули по Митиному лицу, и Митя с ужасом понял, что, против своего обыкновения, Соколов его отлично узнаёт. «Вот как, товарищ лейтенант, - сказал этот взгляд, - вы тоже не знаете военинженера третьего ранга?»
Митя притворно зевнул и отвернулся.
- Так вот, - услышал он негромкий голос командира. - Отправляйтесь в часть и доложите своему начальнику, что капитан-лейтенант Горбунов просит наложить на вас взыскание. Ясно? Можете идти.
Митя знал, что злорадство, так же как и зависть, но украшает человека, однако он не без злорадного чувства смотрел, как Соколов подбирает рассыпавшиеся полешки, а затем, придерживая их подбородком, поплелся обратно, в сторону Литейного.
- Вот прохвост! - сказал Горбунов, усмехаясь. Носком сапога он старательно закапывал в снег щепочки и обрывки бересты. Тщательно разровняв площадку, он перевел глаза на Митю: о чем бишь… - Да, вот еще… Скажите, зачем вам понадобились галеты?
Митя был захвачен врасплох, он считал тему исчерпанной. Сам пугаясь своей грубости, он пробормотал, что это его личное дело. Горбунов как будто не заметил дерзости.
- Не совсем, - сказал он раздумчиво. - Не совсем личное. Будь у меня лишняя пачка, я отдал бы ее Конобееву. Крупный парень, и ему не хватает… Ладно, - он взглянул на часы, - идите завтракать.
Хмурый, прячущий глаза Граница поставил перед Туровцевым стакан с хвойным настоем, сахарницу и утреннюю порцию хлеба. Митя посыпал хлеб сахарным песком и, пока Граница ходил на камбуз, сжевал его весь. Потом пил пустой остывший чай. К настою он не притронулся.
Через минуту он понял, что мучительно хочет есть, нет сил дождаться обеда, а главное, обед ничего не изменит, после него все так же будет хотеться есть.
Горбунов знал, что делал, требуя аккуратной явки к утреннему чаю. Когда те же сто пятьдесят граммов, нарезанные дольками, слегка подсушенные и посоленные, неторопливо съедаются за общим столом, когда каждый кусочек запивается глотком очень горячего чая, кажется, что ты в самом деле позавтракал. Командир и механик сидят с пресыщенными лицами, даже жуют они как-то свысока. Каюров и доктор лениво пикируются. Граница, когда все в сборе, подает и убирает с видом заправского довоенного вестового, которому стоит только моргнуть, и он принесет вторую порцию…
Все это, конечно, действует.
Доктор Гриша полон новейшими медицинскими теориями, последнее время он проповедует, что голод не столько физическое, сколько психическое состояние. Объясняет он это как-то сложно, то и дело поминая кору головного мозга и какую-то сигнальную систему, грубо говоря, суть сводится к тому, что можно, наевшись, ощущать голод и, наоборот, длительно голодать, не испытывая никаких мучений. Туровцеву все эти рассуждения кажутся сомнительными; рискуя прослыть отсталым, он склонен усматривать очаг своих страданий не в корковом слое, а в пустом брюхе и связывает голод прежде всего с недостатком харчей. Вася Каюров полностью с ним солидарен, и это выводит доктора из себя. Ждановский, как всегда, помалкивает, командир же самым бесстыдным образом потакает докторским бредням, ему на руку все эти теории. Туровцев заметил, что после Гришиных рассказов Горбунов перестал вытирать тарелку хлебом - вероятно, упражняет волю…
Митя вдруг обозлился на Тамару. Вот к чему приводят переживания, психологические сложности и всякие прочие нюансы. Все это хорошо для мирной обстановки. «Ну что ей стоило зареветь и помириться двадцатью минутами раньше, все было бы в порядке, я не опоздал бы к чаю, и не было бы этого неприятного разговора с командиром. А вот теперь настроение испорчено на целый день».
«Если разобраться по существу, - рассуждал Митя, набивая трубку суррогатным табаком, - мне сейчас гораздо хуже, чем было на „Онеге“. Мое сердце рвалось навстречу Виктору Горбунову, малознакомому помощнику командира двести второй. Я мечтал вырваться с ненавистной плавбазы, попасть на настоящий боевой корабль. И что же? Судьба поступила со мной как нельзя более коварно. Она, как золотая рыбка, сделала все возможное и невозможное, вероятно, со специальной целью доказать мне мое ничтожество. Она вернула мне Виктора Горбунова, сыскав его на дне морском, она пошла на всяческие хитрости, чтоб перетащить меня на двести вторую, мы служим вместе, спим рядом и едим за одним столом, но я по-прежнему чужой для него, для всего сплававшегося коллектива. Вероятно, старпом не должен слишком много думать о том, как относятся к нему подчиненные, пусть лучше они беспокоятся, как к ним относится начальник, но что же делать - я не могу равнодушно видеть обиженное лицо Границы, не могу не ощущать за безупречной официальностью боцмана тайного презрения, а за почтительностью Тулякова - тайной жалости. Я никого ни в чем не упрекаю, все говорят со мной, как должно, но я-то знаю, что у этих людей есть еще второй, почти безмолвный язык, свой код, основанный не на сознательных условностях, а на взаимопонимании и чувстве общности. Когда командир и механик в моем присутствии обмениваются короткими фразами, мне не на что обижаться - они не шепчутся, не употребляют неизвестных слов, они только привычно опускают все само собой разумеющееся, и этого само собой разумеющегося набирается так много, что разговор кажется мне бессвязным, а я сам себе - круглым идиотом. На „Онеге“ было еще одно неоценимое преимущество - каюта. Можно было запереться и, приняв горизонтальное положение, поразмыслить о превратностях жизни. Здесь и этого нельзя, в отсеке всегда кто-нибудь толчется, ты всегда под наблюдением. Конечно, никто специально за тобой не следит, но так или иначе на протяжении дня вся имеющаяся налицо живая оптика пеленгует тебя в хвост и в гриву. Просто противно, что меня занимают такие мелочи, в то время как тысячам лейтенантов вообще не до рассуждений - кто-то поднимает взвод в атаку, кто-то летит на штурмовку вражеских батарей…»
- Разрешите, товарищ лейтенант?
Пришли электрики. Идет промывка аккумуляторных баков. Операция несложная, но трудоемкая и неприятная для всех. На лодке и так тесно, а тут приходится поднимать и подвешивать в отсеках тяжелые, остро пахнущие кислотой блоки.
С трубкой в зубах Туровцев вылез на мостик. Следовало продумать план действий - идти к Кречетовой немедленно или отложить до вечера? Откладывать было во всех отношениях рискованно, достаточно командиру самому заговорить с начальницей объекта, и выяснится, что переговоры еще не начинались. С другой стороны, уйти с корабля в начале рабочего дня - свинство, не имеющее себе оправдания. По сравнению с Ждановским Туровцев играл в ремонте роль второстепенную, однако ни у кого не было столь разнообразных и многосложных обязанностей. Горбунов возложил на помощника функции «министра по координации», попросту говоря, диспетчера, никто, даже сам Ждановский, не имел права приступить к разборке какого-либо агрегата без согласия Туровцева. Туровцеву же надлежало блюсти провозглашенный Горбуновым принцип обязательного дублирования.
- Мы ремонтируем лодку, - говорил Горбунов, - в обстановке, которая гораздо ближе к боевой, чем к нормальной заводской. Следовательно, ремонт должен идти так, чтоб жизненно важные функции лодочного организма не были нарушены. Из двух дизелей один всегда должен быть в собранном виде. То же самое относится к батареям, электромоторам, помпам. Не должно быть случая, чтобы из-за ремонта в отсеке не было освещения или бездействовала связь. Ремонт не может быть причиной для задержки обеда - за это отвечает лейтенант Туровцев. Ремонт не может служить препятствием для бесперебойной подачи снарядов к орудию - за это отвечает лейтенант Туровцев. Политическая и культурная работа должна быть приноровлена к интересам ремонта и никоим образом не должна прекращаться - за это отвечает лейтенант Туровцев. Все требования на материалы и инструменты должны концентрироваться у вас, вы же отвечаете за разумное и справедливое распределение, вам предоставляется право маневрировать всей наличной рабочей силой, перебрасывая ее в случае необходимости из одной боевой части в другую, не забывая при этом о нормальном несении службы корабельных нарядов. Дивизионные специалисты, штаб и политотдел бригады не скупятся на запросы, жалко тратить столько времени на отчетность, но что делать - наше дело выполнять. За отчетность отвечает лейтенант Туровцев. При этом за ним остается непосредственное руководство ремонтом навигационных приборов и средств связи. Все же свободное время - при этом должно оставаться свободное время - надо использовать для изучения лоций Балтийского моря и тактики подводной войны.
Таковы были обязанности помощника. Командир осуществлял контроль. Всякое предложение, прежде чем быть принятым, должно было выдержать шквальный огонь горбуновской критики. Горбунов становился невыносимым, он сомневался во всем, даже в законах элементарной физики, но если автор предложения и командир боевой части стойко выдерживали этот огонь, сдавался и давал «добро». Еще невыносимей он был при испытании уже отремонтированных агрегатов. Однажды Митя изловил командира на поступке, который, не будь Горбунов Горбуновым, выглядел бы подозрительно. Командир стоял в центральном посту у только что отремонтированного прибора и поочередно дергал разноцветные жилочки проводов. Кончилось дело тем, что одна из них, плохо припаянная к клемме, оборвалась. Горбунов оглянулся и, думая, что за ним никто не наблюдает, тихонько вышел из центрального поста. На очередной летучке командир разнес Ждановского за то, что его электрикам потребовалось полтора часа, чтоб найти повреждение. Митю очень подмывало сказать, что он видел, как Виктор Иванович ковырялся в проводах, но, подумавши, он почел за благо промолчать.
После нескольких затяжек Митя слегка опьянел, это бывало только с утра и на пустой желудок. Заглянул в блокнот - строчки поплыли. Надо было заставить себя видеть. Сделал усилие - он не взялся бы объяснить, как это делается, - строчки остановились, выровнялись, приобрели четкость. Это был уже третий блокнот. Командир и тут оказался прав, с памятью творилось что-то неладное. Она удерживала и даже накопляла знания, но отказывалась служить на побегушках. Желудок вел себя гораздо последовательнее, он не позволял забывать ни о чем, связанном с едой, и напоминал о себе даже чаще, чем требовалось.
- Итак, - запел Туровцев, листая блокнот, - итак, на сегодня мы имеем, на сегодня мы имеем…
В последнее время он часто бормотал себе под нос одни и те же слова, а когда читал, то шевелил губами. Это был способ держать за хвост ускользающую мысль.
- Что мы имеем на сегодня? - задал он себе вопрос на мотив предсмертной арии Ленского и, найдя нужную страницу, умолк. Предстоял трудный день, труднее вчерашнего.
Глава одиннадцатая
Сразу после ужина Туровцев отправился к Юлии Антоновне. Начальница объекта жила во флигеле. При свете зажигалки Митя разглядел медную дощечку «проф. В.В.Кречетов» и старинный звонок с надписью: «Прошу повернуть». Митя повернул. Раздался хрип. Петрович впустил Митю в темную прихожую и исчез. Вернувшись с зажженной свечой, он вдруг перестал его узнавать и спросил:
- Как прикажете доложить?
Митя засмеялся:
- Помощник командира корабля лейтенант Туровцев.
Петрович опять исчез. На этот раз ненадолго.
- Пожалуйте.
Сопровождаемый Петровичем, Митя прошел заставленную шкафами прихожую и очутился в комнате. Несомненно, покойный В.В.Кречетов был моряком до мозга костей, свой кабинет он обставил с аскетической роскошью адмиральской каюты. При колеблющемся свете двух коптилок Митя увидел дубовые панели и книжные полки, все очень добротное, с латунными скрепами. На высоких подставках - модели кораблей, огромные перламутровые раковины, пудовый обломок коралла. За большим шведским бюро, облокотясь на выдвижную доску, сидела боком Юлия Антоновна. Засаленный ватник был расстегнут, и Митя увидел борт темного жакета и белую кружевную блузку, наглухо заколотую похожей на орден гранатовой брошью. В стеклах пенсне дрожали желтые огоньки коптилок.
- Разрешите, - сказал Туровцев, щелкнув воображаемыми каблуками. Он был в валенках.
Над бюро висели спасательный круг и большой фотографический портрет: покойный был совсем не красив и не представителен, с низким лбом и висячими, как у бульдога, щеками, но глаза излучали кроткое величие, присущее людям, даже не подозревающим, что честность и бесстрашие чем-то выделяют их среди прочих людей. Митя загляделся на портрет, корабли, заморские сувениры. Начальница не проявляла нетерпения, она давала время освоиться.
- Все, как было при Владимире Вячеславиче, - сказала она с гордостью. - Кроме портрета - терпеть не мог выставляться. Садитесь и рассказывайте. Вряд ли вы пришли ко мне просто в гости.
Митя сел и рассказал. Кречетова задумалась.
- Давно бы так. Откровенно говоря, я никогда не понимала, как вы там существуете.
Она встала. Митя тоже вскочил.
- Постойте-ка, - сказала старая дама. - А у вас есть чем топить? - Увидев, что Митя замялся, она усмехнулась. - Ну хорошо. Дрова я дам. Но имейте в виду - я возьму с вас взятку. Пойдемте.
Она вывела Митю обратно в прихожую и толкнула низкую, обшитую мешковиной дверь. По тому, как пахнуло теплом и землей, Митя догадался: кухня. Треть кухни занимала плита, на ней сидел, свесив босые узловатые ступни, Петрович. Стол, полки и скамьи были тесно заставлены горшками и кадками с какими-то диковинными растениями, пожелтевшими и обшарпанными, но еще живыми. При появлении Туровцева матрос застеснялся и попытался привстать.
- Сиди, Петрович, - скомандовала Юлия. - Вот. - Она сделала широкий жест, и Митя с удивлением заметил, что решительная дама очень волнуется. - Ясно вам?
Митя честно сознался, что нет - не ясно.
- Моя вина, - сказала Кречетова. - Вы не обязаны знать, что я уже много лет работаю в Ботаническом саду. Не буду вас обманывать, я никакой не ботаник, просто мелкая канцелярская сошка. К сожалению, я очень бестолково прожила свою жизнь, многому училась и ничему не выучилась… - Увидев непритворное участие в глазах Туровцева, она ожесточилась: - Короче говоря, оранжереи разбомбило, и дирекция разрешила тем, кто хотел, разобрать самые ценные корни. Я делаю, что могу, но они все-таки гибнут. Им нужен дневной свет, а я с грехом пополам могу отопить только эту темную кухню…
- Теперь ясно, - сказал Митя.
- Имейте в виду, дрова у вас будут. На завтра я назначила разборку дровяных сараев. В них все равно нечего держать, да и пожарная инспекция требует. Доски наши - столбы ваши. По рукам?
- По рукам.
- Тогда застегнитесь и пойдем в первую.
«Первая» оказалась этажом выше «третьей», где жили художник и Катя. Такая причудливость квартирной нумерации привычна для коренных ленинградцев, но Митя был москвич, это его рассмешило и показалось хорошим предзнаменованием.
- Фонарик есть? - спросила Кречетова на площадке. - Зажигалка? Хуже. Ладно, светите.
Она вынула из противогазной сумки связку ключей и стала отпирать замки. Изнутри дверь была обита листовым железом, и Мите показалось, что он входит в несгораемый шкаф. Однако это была только кухня, и обставленная с большой любовью.
В следующей комнате пахло сыростью, мастикой для натирки полов, мебельным лаком.
- Маскировка здесь, кажется, в порядке, - сказала Кречетова, и по тому, как прозвучал ее голос, Митя догадался: комната большая. - Но при зажигалке вы не много увидите. Как можно быть таким растяпой? Подождите. - Она ощупью нашла газету и скрутила ее жгутом. - Зажгите. Так. Теперь держите. Господи, держит, как свечку в вербное воскресенье - так она у вас погаснет…
Осмотр продолжался недолго. Если квартира и была похожа на жилище Ивана Константиновича, то только размерами и расположением окон. Вещи, окружавшие художника, были красивы или незаметны, они были удобны, и, глядя на них, не приходило в голову спросить, сколько они стоят. Здесь стояли тяжелые гарнитуры из очень светлого полированного дерева, даже пианино было какого-то паркетного цвета. Кроме мебели, были вазы, очень большие, неизвестного назначения, одна японская с цветущими вишнями, а другая на индустриальный сюжет, вероятно, отечественная. Было также несколько бронзовых изделий, напоминавших уменьшенного размера уличные монументы, такие вещи Митя видел только в витринах комиссионных магазинов да в гостиничных вестибюлях и не предполагал, что среди них можно жить. С потолка свисали обернутые в грязную марлю разлапые люстры, похожие на всплывшие кресла. Были и книги, солидные многотомные издания и хорошей сохранности и тоже чем-то напоминавшие мебель. Митя задержался перед висевшей на стене застекленной фотографией. Стекло зеркалило, но Митя все-таки разглядел - это была семейная группа. У мужчины - маленькая голова на толстой шее, на коротком носу победно сидели тяжелые роговые очки. Самой заметной частью в этом лице была верхняя губа, широкая, выпуклая, она придавала лицу стойкое выражение самодовольства. Женщина - молодая и, вероятно, хорошенькая, но уже с намеком на второй подбородок, прическа как из гофрированного железа. Чуть пониже виднелись головы двух одинаково наряженных и одинаково перекормленных девочек, обещавших со временем стать точной копией матери.
- Кто такие?
- Люди, - сказала Юлия Антоновна с непередаваемой интонацией. - Он заведует… Фу, память! - Она топнула ногой. - Забыла. Неважно чем. Не думайте, что пивным ларьком. Кандидат наук. А Валентина - обыкновенная корова. Пишет мне страстные письма: Юлечка Антоновна, умоляю, присмотрите за квартирой, ведь мебель фанерованная… Недавно новое поручение: Юлечка Антоновна, реализуйте всю мягкую рухлядь и переведите деньги, а за услугу возьмите себе, что хотите… Ну, я ей ответила.
Газета догорела, и Митя бросил ее на пол, хрупкий черный пепел на глазах превращался в тончайшую серую паутину, в которой одна за другой гасли красноватые искорки.
- В одну комнату мы запихнем все Валентинкины бебехи. Остальная территория ваша.
Митя задумался, прикидывая.
- Нары строить смешно, я вам дам сколько угодно кроватей. Сколько вам нужно? Военная тайна? Пожалуйста, можете не говорить, спрошу у Шурика.
- У Шурика? - удивился Митя. - У какого Шурика?
- У Шурика Камалетдинова, сына нашей дворничихи Асият. Уж он-то знает.
Митя засмеялся. При свете нового факела они посчитали. Команда размещалась целиком, но для начальства места не оставалось.
- Я так и думала, - сказала Кречетова. - Пойдемте.
Спустились этажом ниже. Стучать к художнику не пришлось, на пороге стоял сам Иван Константинович.
- Здравствуйте, - сказала Кречетова. - Катерина дома?
- Катюша на Радио, - ответил художник. Это слово он произносил как бы с большой буквы. - Будет там ночевать. Если я могу ее заменить…
- Как раз вы-то мне и нужны. Не знаю, с чего я вздумала идти кружным путем и искать у Катюши протекции. Я пришла к вам, чтоб предложить сделку. Понимаю, вас шокирует слово. Что делать - жизнь груба.
- Допускаю, - сказал художник с обезоруживающей мягкостью. - Но, может быть, вы все-таки войдете?
На стенах узкого коленчатого коридорчика висели слепые античные маски и глазастые деревянные хари. «Где-то тут рядом бедламчик», - вспомнил Митя.
При входе в большую комнату с камином художник задул свой светильник, - впрочем, в нем не было нужды: лунный свет лежал на стареньком паркете. Зияющая темными углами и двухметровой каминной пастью комната казалась по-дворцовому огромной. Глаза скоро привыкли, и Митя увидел: десятки картин, в рамах и без рам, висели тесно, как в музее, а в самом дальнем углу стоял, оскалившись клавиатурой, большой черный рояль с поднятой, как для концерта, крышкой.
- Дальше идти незачем, - сказала Кречетова. - Вам эта комната сейчас не нужна. Кончится тем, что вы погубите инструмент и зарастете паутиной, если, конечно, раньше не передохнут все пауки. Я предлагаю вам взять на постой пятерых моряков с нашей лодки. Большой прибыли от них не ждите, но все-таки будет теплей, чище и светлей.
- Я все понял, - сказал художник. - Могу я узнать, носит ли ваше предложение обязательный характер?
- Зачем?
- Затем, что в этом случае нет нужды в длинном предисловии.
Кречетова подумала.
- Нет, - сказала она со спокойствием, за которым таился вызов, - мое предложение не носит обязательного характера. Что скажете?
- В таком случае, - художник слегка поклонился Туровцеву, - я должен сказать, что вы оказываете мне честь.
Судя по всему, начальница объекта приготовилась к длительному штурму твердыни. Она даже растерялась.
- Вы чем-то смущены? - спросил художник не без ехидства.
- Да, - сказала старая дама. - Смущена. Я думала о вас хуже.
Наступила пауза.
- Вам трудно себе представить, - сказала Кречетова с глубокой нежностью в голосе, - как вы мне были отвратительны.
- Ну вот, опять резкости, - сказал художник с усмешкой.
Со стороны это выглядело как любовное объяснение.
- Ну хорошо, - сказала начальница объекта. Это значило: с разговорами покончено, следует часть резолютивная. - Этот юноша - вы знакомы, кажется?..
Художник еще раз слегка поклонился Мите, причем ухитрился сделать это так, что Митя понял: он узнан и не забыт, а Кречетова не получила прямого подтверждения.
- Этот юноша - представьте! - помощник командира корабля. Как вы между собой договоритесь, меня не касается, но маскировка должна быть без щелей. Проверю.