- Милая женщина, - сказал художник. - Вы напрасно меня задираете. Я с большим уважением слежу за вашей деятельностью и склоняюсь к мысли, что ваша система имеет свои преимущества.
- Моя система? Интересно, в чем же заключается моя система?
- Насколько я могу судить, она заключается в том, чтоб не давать людям ни минуты покоя…
Митя не ожидал, что ему удастся так быстро провернуть задание. Было б грешно не воспользоваться случаем. Проводив Кречетову, он влетел к Тамаре без предварительной разведки и обомлел, услышав громкий голос Кондратьева. Комдив спорил с Селяниным и в увлечении нисколько не удивился появлению Туровцева.
- А я вам говорю, - кричал комдив, размахивая руками, - Виктор - замечательный мужик. Выдающийся во всех отношениях. Я тебе так скажу (Борис Петрович частенько путал «ты» и «вы») - по части морской культуры мы все ему в подметки не годимся. Вот давай спросим у старпома. Ему ли не знать? Скажи ему, лейтенант, - он повернулся к Мите, - хорош у тебя командир?
- Я не жалуюсь, - сказал Митя.
- Стоющий мужик, верно?
- Очень даже.
Селянин отмахнулся:
- Запрещенный прием.
- Почему? - вскипел комдив.
- Станет он вам свое начальство ругать. Себе дороже.
- Пустяки. Он парень прямой. Верно, Тамара Александровна?
Тамара, сидевшая на тахте поджав ноги и не принимавшая участия в споре, зябко повела плечами.
- У вашего Горбунова интересное лицо.
- Не спорю, - холодно сказал Селянин. - Женщины вообще придают большое значение внешности.
- И все-то вы не то говорите. Я же не сказала, что Горбунов красив. Вы - красивее. А интересное лицо - это значит лицо интересного человека. Вот и все.
- Я не знал, что вы знакомы, - сказал Селянин. Он умел скрывать досаду.
- Почему вы думаете, что я с ним знакома?
- Вы с таким жаром его защищаете.
- Нет, я не знакома. Но ведь вы тоже с ним не знакомы, и мне непонятно, почему вы с таким жаром на него нападаете.
- Один - ноль. - Кондратьев захохотал, потирая руки.
Но Селянина было не так-то легко сбить.
- Вы правы, Тамара Александровна, - миролюбиво возразил он, - я его совершенно не знаю и, честно говоря, не стремлюсь. Но по роду моих занятий у меня довольно широкие связи в различных флотских кругах, и то, что я о нем слышу, мне мало симпатично.
- Уж будто, - проворчал комдив. - Неужели он такая известная личность?
- Очень известная, дорогой мой. Подписав это самое открытое письмо, он сделал себе неплохую рекламу.
- При чем тут реклама? Пока что он все выполняет.
- Возможно, - сказал Селянин. Он не рвался в бой, но на лице у него было написано: вы сами знаете, что я прав, и возражаете только для приличия. Митю это злило, тем более что упоминание об открытом письме отчасти достигло цели, разбередив старую царапину.
- Ну и что же вам рассказывали? - спросил он, стараясь быть таким же иронически-спокойным, как его противник.
- Мало ли что. Рассказывали, например - если неверно, пусть Борис меня поправит, - что Горбунов делал где-то тактический разбор вашей операции и докритиковался до того, что дискредитировал поход в глазах высшего командования.
- Болтовня, - буркнул Кондратьев.
- Болтовня? Однако почему-то все лодки, что были на позиции, давно награждены…
- Ну, это мы с вами не можем обсуждать, - сказал комдив все так же ворчливо. - Ордена дает правительство, ему видней.
- Борис Петрович, ну зачем же, - плачущим голосом взмолился Селянин. - Я ведь тоже так умею…
- Наградят. - Кондратьев подмигнул. - Теперь уж к корабельной годовщине.
- Так что же все-таки он сделал плохого? - тихонько спросила Тамара. - Ну, критиковал. Значит, он принципиальный человек?
- Вот именно, - отозвался Селянин. - Даже чересчур. Необычайное и подозрительное изобилие принципов на все случаи жизни.
Он победительно усмехался, как бы приглашая всех разделить его веселье. И действительно, вслед за ним усмехнулся комдив, а за комдивом как-то двусмысленно ухмыльнулся и Митя. По лицу Тамары пробежала тень.
- Например?
- За примером далеко ходить не надо. Не далее как сегодня утром у меня открылась возможность послать вам немного топлива. Поручаю эту миссию Соколову, которого вы все знаете. Через два часа Соколов возвращается и докладывает, что у самых ворот его остановил некий капитан Горбунов, к чему-то придрался и отправил обратно…
- Я был при этом, - сказал Митя.
Все повернулись к нему, особенно оживился комдив.
- Так это было?
- Не совсем. Командир не придрался, а поступил по уставу. Я сам…
- Понимаю, вы сами поступили бы так же, - сказал Селянин со взбесившей Митю интонацией. - Короче говоря, Горбунов своего добился. Принцип победил, а Тамара Александровна осталась без дров.
- Ну и что же - посадил ты своего связного?
Селянин захохотал.
- Как бы не так. А возить меня кто будет? Бензин доставать?
Кондратьев тоже засмеялся.
- А я бы твоего личарду все-таки посадил. Что за матрос? В лепешку разбейся, а доставь.
- Как же он мог?
- Очень даже мог, - сказал Митя. - Просто струсил. А вернее сказать - нарочно не пошел.
- Зачем?
- Затем, чтоб вы рассердились не на него, а на Горбунова. Что ему, кажется, и удалось.
Вероятно, это было прямое попадание - засмеялись все.
- Смотри-ка - понимает! - возгласил Кондратьев. - Пойдем, что ли, на лодку, психолог. Спасибо, Тамара Александровна, за привет, за ласку. - Он бережно подержал в своих больших руках узкую Тамарину ладонь. - Ты когда домой, инженер?
- Посижу полчасика, если Тэ А не прогонит. Управишься?
- Вполне. А Виктора ты мне не трогай, - сказал он уже в дверях. - Виктор - человек особенный. Он еще всех нас удивит.
- Не сомневаюсь, - послал вдогонку Селянин.
Митя побаивался, что Борис Петрович, с присущей ему бесцеремонностью, спросит про Тамару, но комдив не спросил - вероятно, не сомневался, что Тамара - дама Селянина. Это было обидно, но удобно.
«Вот еще новости, - думал Митя, шагая по темному двору. - Тэ А? По имени звать еще не решается, так выдумал лазейку. Вообще-то неплохо - Тэ А, Тэа. Значит, он - Эс Вэ? А я тогда кто же - Дэ Дэ?»
Флаг был уже спущен, и появление комдива на лодке обошлось без всякой помпы. Горбунов хотел было рапортовать, но Кондратьев дружески облапил его и полез во второй отсек. Митя остался в центральном посту. Он уселся за свой крохотный столик и попытался заняться делом, но вскоре отвлекся. Круглый люк второго отсека не был задраен, крышка отошла, и оттуда доносились голоса. Комдив был чем-то явно недоволен. Может быть, переездом в дом на Набережной - случай был в самом деле беспримерный, - а может быть, и еще чем-нибудь. Из своего угла Туровцев мог наблюдать Савина и Халецкого. Савин читал, боцман, разложив на мешковине мелкий инструмент, что-то мастерил, оба делали вид, что полностью поглощены своим занятием, но, без сомнения, прислушивались.
Через полчаса люк открылся, и появился комдив. Вслед за ним вынырнул Горбунов. Они остановились у трапа. Перископ мешал видеть их лица, но Митя слышал каждое слово.
- Может быть, пройдем по лодке?
- Оно конечно, следовало бы. - В голосе у Бориса Петровича сомнение. - Нет уж, знаешь, давай в другой раз. Другим разом, как говорят в Одессе. Откровенно говоря, неохота чапать пешком. А тут Селянин обещал подкинуть.
- Новый приятель?
«Ревнует», - подумал Митя.
- Какой там к бесу приятель. Теперь, брат, приходится иметь дело со всякими людьми. Да ты что думаешь - большое начальство? Две с половиной (шлепок по рукаву шинели). Только и всего. Однако - сила.
- В чем же сила?
- Сам не пойму. Какое-то петушиное слово знает. А насчет того, что я тебе говорил (Митя затаил дыхание), ты напрасно ершишься. Я тебе нотаций не читаю, а говорю по-дружески. Подорваться на море - это уж кому какая планида, такое наше ремесло. А на суше - глупо. Не ерепенься и учти. Хоть ты и фырчишь на меня, а все-таки мне твоя судьба не безразлична. У меня ведь ни жены, ни стариков - ты мне вместо брата. Вот так-то.
Через несколько минут после ухода комдива Горбунов заглянул к штурману:
- Ключи у вас? Пойдем посмотрим.
Командир был предусмотрительнее своего помощника и прихватил Границу с аккумуляторным фонарем. Вестовой был мрачнее тучи. По дороге Митя коротко доложил о своих успехах: есть отличная квартира на третьем этаже, а для командиров - роскошное помещение в квартире известного художника, комната проходная, но зато с камином, дрова будут, надо только выделить людей на разборку сараев… На площадке третьего этажа Митя вынул связку ключей, включил фонарь и начал отпирать. Замки были внутренние и, по-видимому, с какими-то секретами.
- Скажите, штурман, - спросил Горбунов, когда Митя на минуту выпрямился, чтобы снять шапку и утереть обильный пот, - вам не приходило в голову, что обыкновенный дверной ключ, хотя и делается из железа, гораздо ближе по своей природе к служебному пропуску, чем к орудию взлома?
«Рассуждать легко», - подумал Митя и с новой яростью защелкал замками.
- Вы ломитесь в открытую дверь, - сказал Горбунов так ласково, что Мите захотелось ударить его связкой по голове. - Вернее сказать, дверь была заперта на один замок, но вам уже удалось запереть ее на два. Поэтому вы и сердитесь.
Осмотром квартиры командир остался доволен.
- Запишите. Первым делом - провести звонок.
- Куда? - удивился Митя.
Горбунов удивился еще больше.
- Как - куда? На лодку.
Туровцев с некоторым волнением ждал встречи командира с художником. Соображения конспиративные его больше не тревожили, он знал, что Иван Константинович с его утонченнейшим тактом не скажет ничего лишнего, но он боялся, что по какой-нибудь обидной случайности эти столь непохожие люди не поймут и не примут друг друга. Как оказалось, он боялся напрасно. Художник принял Горбунова по видимости суше, чем некогда Туровцева, но разглядывал его с таким живым, почти хищным интересом, что Митю кольнула ревность. Вероятно, это узкое, смуглое даже зимой лицо, напряженная жизнь мускулов, управляющих крыльями носа, медленная кривоватая улыбка, обнажающая белые неправильной формы зубы, - все это говорило художнику куда больше, чем слова. Горбунов держался почтительно, но почтение его не сковывало. И в этом тоже таился для Мити некий укол.
Квартиру осмотрели молча. Горбунов не задавал вопросов, художник не ставил условий.
- Так вот, уважаемый Иван Константинович, - сказал Горбунов уже на кухне, - если вас не пугает общество пяти мушкетеров…
- Нет, не пугает, - прервал его художник, - надеюсь, и вы извините некоторые странности человеку, отвыкшему от общества. Вы, вероятно, уже слышали, что я старый маньяк, человек несовременный, короче говоря, принадлежу к тому сорту людей, которых ныне почему-то принято именовать идеалистами. Тем не менее я верю, что мы отлично уживемся.
- Как ты думаешь, Леша, - неожиданно спросил Горбунов зазевавшегося по сторонам Границу, - уживемся мы с идеалистом?
- Так точно, уживемся, - сказал Граница с глубочайшим убеждением.
На том и расстались.
- Завтра утречком переедем, - сказал Митя.
- Протестую.
- Почему, Федор Михайлович?
- График.
- Механик прав, - сказал Горбунов. - Впрочем, у вас есть отличный выход.
- Какой?
- Переехать немедленно.
Разговор происходил во втором отсеке. Высказавшись, командир вновь уткнулся в разложенные на столике чертежи. Это означало: я сказал все, что считал нужным, дальнейшие выводы - без моего участия.
Туровцев почесал в затылке: до отбоя оставалось меньше двух часов. Однако если, как говорят на флоте, развернуться…
Через десять минут группа краснофлотцев под водительством боцмана была отправлена на «Онегу» за постельными принадлежностями. Отопление будущих кубриков Туровцев поручил Тулякову, освещение - старшине электриков Куроптеву. Оставалось провести звонок. Савин, выслушав приказание, умудрился задать столько вопросов, что Митя наконец рассердился.
- Я полагал, - сказал он холодно, - что для штурманского электрика, читающего книги по квантовой механике, проводка обыкновенного звонка не представляет непреодолимых трудностей.
Получилось совсем по-горбуновски.
Савин ответил не сразу. Его лицо выражало: «Будь мы на гражданке, я бы знал, что тебе ответить. Но я матрос и как таковой не обязан понимать твою тонкую иронию».
- Трудностей-то нет, товарищ лейтенант, - сказал он каким-то нарочито неинтеллигентным тоном, - я чего боюсь: сделаешь, а вам не понравится.
- А вы сделайте так, чтоб понравилось, - отрезал Митя. - А не понравится - заставлю переделать.
За собой Туровцев оставил область дипломатии и внешних сношений. Предстояло еще раз встретиться с грозной начальницей и, несмотря на позднее время, получить обещанные койки. Кречетову он нашел во дворе, она шествовала во главе кучки людей. Неуклюжие от множества надетых на них одежек, они, пошатываясь, тащили на плечах или волокли по снегу что-то тяжелое. Митя не сразу разглядел - что, а разглядевши, бросился отнимать.
- Зачем же вы сами? Я сейчас вызову наряд…
- Отстаньте, - сказала Кречетова. - Не суйтесь в мои дела. - Видя, что Митя не слушается, она дернула его за рукав и яростно зашипела: - Как вы не понимаете, я нарочно заставляю их шевелиться. Если они слягут, то уже не встанут. И поймите еще - людям приятно что-то сделать для вас. Если вы хотите с нами дружить, то помните - дружба строится не на благодеяниях, а на равенстве. Ну хорошо, - сказала она, убедившись, что Митино сопротивление сломлено. - В две квартиры я вам разрешаю послать. В одиннадцатую, к Халилееву. И в шестую. Там только девочки, а бабка третьего дня вышла, даже дверь за собой не закрыла, и до сих пор ее нет. Но это потом, а пока пойдемте запрем и опечатаем Валентинкины бебехи. Куда? - закричала она, заметив почти бесплотную фигуру, волочившую по снегу тяжелую коечную раму.
Митя бросился на помощь - и вовремя. Пытаясь поставить раму стоймя, человек выпустил ее из рук и чуть не был опрокинут. Пока Митя возился с рамой, он исчез так же неожиданно, как появился.
- В одиннадцатую можете не посылать, - сказала Юлия Антоновна.
- Почему?
- Это и есть Халилеев.
В будущем кубрике работа шла вовсю. Куроптев и Филаретов тянули провод. Туляков и Граница устанавливали времянку. Стучали молотки, гремела жесть, сыпалась штукатурка. Савин, морщась от шума, рылся в ящике с деталями. В другой комнате - будущей старшинской - стояли две гигантские деревянные кровати с отличными пружинными матрацами. Каюров и старшина трюмных Караваев ползали по ним с рулеткой. Каюров пояснил:
- Хотим утилизировать эту двуспальную технику. Тут, если класть не вдоль, а поперек, укладывается восемь человеко-единиц.
- Черт его знает, - сказал Митя. - Удобно ли…
- Удобно, - сказала подошедшая Кречетова. - Можете также получить ключи от книжных шкафов. Книги существуют для того, чтобы их читали. Валентина вернется не скоро, ну а после Победы мы как-нибудь сочтемся. Что их так разбирает?
Из будущего краснофлотского кубрика доносились взрывы хохота. Вернувшись туда, Туровцев застал оживленный диспут. Решалась судьба бронзовых изделий. Туляков и доктор стояли на крайних позициях. Туляков, выдвигая доводы эстетические, просил фигуры оставить; доктор, напирая на соображения уставные и гигиенические, требовал их убрать. Были и промежуточные точки зрения; Куроптев предлагал нимфу, как особу соблазнительную, изъять, а воина в латах, как скульптуру актуальную и мобилизующую, сохранить. Савин, посмеиваясь, утверждал, что нимф с факелами не бывает, это Свобода, ее надо оставить, воина же, как несомненного тевтона и пса-рыцаря, убрать под замок. Митя сразу понял, что спорящие не так уж заинтересованы в выводах, им доставлял удовольствие самый процесс.
- Смотрите, у них весело, - сказала Кречетова.
- А что нам, сироткам, делать, как не веселиться?
- Эх, кабы всем по миске горохового супчику, да чтоб в ней свиная шкурка плавала, у нас бы еще не такое веселье было.
- Хо-хо! Туляков, что так скупо просишь? Бога боишься прогневить?
- Мечтай уж на всю катушку - по отбивной с гарниром!
- Отбивную я даже мыслью не достигаю, а горох-пюре понимать еще не разучился.
- Бросьте, ребята…
- Почему такое?
- Нашли когда - при гражданском населении. Им еще хуже приходится…
Гражданское население в лице Юлии Антоновны возмутилось:
- Скажите на милость, какие нежности…
Минут за десять до отбоя боцман нашел Туровцева в центральном посту и доложил: полный порядок, постели привезли на салазках, завтра будет составлено коечное расписание, а сегодня переспят абы как, так что товарищу лейтенанту сейчас ходить туда незачем, а вот завтра утречком…
- Нет, боцман, я все-таки пойду взгляну. Знаете, свой глаз - алмаз.
- Как желаете, товарищ лейтенант, - сказал Халецкий с обидой в голосе. - Разрешите идти?
- Нет, подождите. Пойдем вместе.
Во втором отсеке и не думали готовиться ко сну. Командиры самозабвенно «забивали козла», играл даже Горбунов, презиравший все игры, кроме шахмат и бильярда. Он улыбнулся Мите:
- Ну как?
- Порядок.
- Проверили?
- Вот иду.
- Тогда не спешите говорить «порядок». Где мы ночуем?
- Кто «мы»? - переспросил Митя, чтоб выиграть время.
- Мы все. Механик, минер, доктор…
- Одну ночь можно переночевать с командой.
- Согласен. А места есть?
- Выясню.
- Сделайте одолжение. Три плацкартных. Мы с вами, как не обеспечившие переезда, померзнем эту ночь на лодке…
Поднявшись в «первую», Туровцев сразу обнаружил непорядки. В плите пылал огонь, по всей кухне развешаны мокрые тельняшки, а на скамейке, опустив босые ступни в окоренок с горячей водой, со счастливыми и смущенными лицами сидели Туляков и Савин. В кубрике никто и не думал ложиться. У раскаленной докрасна печки собралась почти вся команда, кто в трусах и тельняшках, а кто и в одних плавках. При появлении штурмана подводники зашевелились, по их напряженным и хитро улыбающимся лицам Туровцев сразу почуял заговор. Прежде чем присесть к огню, он осмотрелся: на одной из коек валялась чья-то шинель, ее немедленно убрали. Митя заметил также, что почти все сидящие у огня как-то странно двигают челюстями: не то жуют, не то облизываются.
Туровцев подошел к печке, погрел озябшие руки. Спросил:
- Ну, как устроились?
Несколько голосов с наигранной бодростью отвечают: «Хорошо, очень хорошо, товарищ лейтенант, замечательно…»
Невидимая рука подставляет товарищу лейтенанту низенькую табуретку. Он садится перед раскаленной дверцей.
- Что ж не ложитесь? Время.
Смущенные улыбки, перешептывание.
- С непривычки, на новом месте не спится.
- Так, греемся, байки разные слушаем…
Митя вновь оглядывает лица. Вот Филаретов, Граница, Фалеев, Куроптев, Олешкевич, Абдуллаев… Почему-то у всех губы лоснятся от жира.
За спиной Мити опять шушукание, и из темноты возникают черные усики и ослепительная улыбка рулевого Джулая. В руках у Джулая матросский нож, а на кончике ножа - кубик чудесного серого вещества, пахнущий огнем, солью и кровью.
- Извините, только хлеба ни грамма нет, товарищ лейтенант.
Туровцев берет кубик в руки: кусочек свиного сала, круто присоленный, с налипшим сором - видно, побывал в вещевом мешке.
- Откуда?
Смущенные улыбки. Боцман говорит успокаивающе:
- Да вы кушайте, товарищ лейтенант.
И лейтенант откусывает. Сало жесткое, грубоволокнистое, на зубах хрустит крупная соль. Все равно - это жизнь. И даже лучше, что не тает во рту, - зубам хочется грызть, перемалывать. Проглотив свой кусок, Митя хочет вернуться к вопросу о происхождении сала, но не тут-то было. Не успевает он раскрыть рот, как торпедист Филаретов почтительнейше просит рассудить спор. Просьба лестная, и сало забыто.
- Так в чем дело, Филаретов?
- Да вот рассказывают люди… Будто есть под Ригой лагерь, куда свозят забранных со всей Европы. Кормят одной баландой, заставляют щебенку бить, а чуть, значит, ослаб человек, засбоил, сейчас ему конец - и в крематорий. И будто приезжают в этот лагерь двенадцать эсэсовцев. Все в больших чинах, с ними вестовые, вина полно, закусок разных… Вызывают начальника, приказывают отобрать двенадцать самых красивых женщин, помыть, приодеть и объявить: угодите господам офицерам, и тогда вам пощаду дадим и всем вашим поблажка будет…
- Ну и что же дальше? - спросил Митя, удивленный, что Филаретов стал тянуть и запинаться.
- А дальше… Дальше всю ночь они гуляли - ублажались, а на заре кавалеры построили своих милых по две в ряд да так, в чем мать родила, по снежку и проводили… Так?
- Куда проводили?
- Я же вам докладываю - в крематорий. Проводили, значит, да всех живьем в топке и пожгли.
- Так о чем спор? - спросил Митя, чувствуя неприятный холодок в позвоночнике. Даже в нарочито конспективном пересказе от этой байки повеяло жутью.
- Спор не спор, а желательно знать… Как вы скажете - возможно это?
Теперь замялся Туровцев. Он не имел никаких причин идеализировать эсэсовцев и знал, что они способны на всякие зверства. Но то, о чем рассказывал Филаретов, было даже и не зверство, а нечто такое, в чем звери не повинны. Он взглянул на Филаретова, затем на Джулая, Куроптева, боцмана, - они ждали ответа затаив дыхание, - и вдруг понял: да, не верят. Не то чтоб не верят, а не верится. Не верится, что какой бы то ни было человек, рожденный женщиной, способен совершить такое чудовищное дело и получить от этого удовольствие. Они не находят в своих душах даже крупинки, искорки чувства, которая помогла бы им - не захотеть, нет, - а хотя бы издали, со стороны понять привлекательность кровавой оргии. А ведь эти ребята не пасхальные барашки, попадись им эсэсовец, они бы его не помиловали, тот же Филаретов с его открытой ласковой улыбкой всего несколько месяцев назад выпустил две торпеды по невооруженному транспорту, и это не мешает ему спокойно спать.
Поверить трудно, но, с другой стороны, нет никаких оснований не верить. Байка вполне может оказаться правдой. Дольше тянуть с ответом нельзя, и Туровцев, улыбаясь, спрашивает:
- А вы что - разве сомневаетесь?
Филаретов смущенно молчит. Остальные реагируют больше жестами и улыбками. Общий смысл: и да и нет…
- Кто это вам рассказал?
Опять шепот, переглядывание. Митя еще раз обводит глазами матросские лица и вдруг видит позади, в тени, одно - совершенно незнакомое.
- Боцман! - сказал Митя, поднимаясь.
Боцман вскочил.
- Почему вы не доложили мне, что в кубрике посторонние?
- Я вам толечко собрался рапортовать, товарищ лейтенант, так вы же не схотели меня слушать…
Это была увертка. Туровцева очень подмывало немедленно вкатить боцману взыскание, но он удержался, памятуя печальный опыт с Границей.
- Так что разрешите доложить: это…
- Отставить, боцман, теперь уж я сам разберусь. Подите сюда, - сказал Митя, невольно подражая Горбунову.
Краснофлотцы задвигались, чтоб пропустить невысокого парня в полосатом матросском тельнике и засаленных ватных штанах.
- Фамилия? - отрывисто спросил Митя, разглядывая незнакомца.
Парень, в свою очередь, исследовал лейтенанта многоопытным, до дерзости невозмутимым взглядом:
- Разрешите представиться. Старший краснофлотец Соловнов, рулевой пэ эль эм-бис двести два.
Сказано это было негромко и даже почтительно, наглостью было то, что он именовал себя рулевым с «Двести второй». Туровцев перехватил взгляд Границы: вестовой смотрел на Соловцова с детским обожанием. С трудом подавив нахлынувшее раздражение, Митя отчеканил:
- Не знаю такого рулевого.
Соловцов не моргнул глазом. Но Туровцев понимал, что где-то в невидимой глубине матрос пожимает плечами и усмехается. С обострившимся за последние месяцы умением улавливать чужие мысли Митя прочел: откуда ж тебе меня знать, ты сам-то тут без году неделя.
Но, как видно, в расчеты Соловцова не входило с места в карьер ссориться с новым лейтенантом, и он сказал с хорошо разыгранным солдатским добродушием:
- А я-то думал: приду на лодку все едино что в родительский дом. Я вас попрошу, товарищ лейтенант, доложите обо мне старшему лейтенанту, авось он меня не выгонит.
Стоило Соловцову назвать Горбунова старшим лейтенантом, как Туровцев все понял. Несомненно, это был тот самый рулевой, наглец, бузотер и бабник, злой гений «двести второй», которого Виктор Иванович за сутки до начала военных действий отправил на гарнизонную гауптвахту. С тех пор о нем не было вестей.
Внезапно раздавшийся треск избавил Туровцева от необходимости принимать немедленные решения. Треск был грубый, то переходивший в звон, то срывавшийся в барабанное тарахтенье. Митя поднял голову и увидел: над входной дверью билась и гремела синеватая электрическая искорка. На секунду все застыли, затем кто-то крикнул «по коням!», и краснофлотцы бросились врассыпную - полуголые к койкам, одетые к дверям. Туровцев выбежал одним из первых; пробегая через кухню, он заметил Савина - Савин не спеша обувался. Лед со ступенек был сколот небрежно, Митя поскользнулся, и его чуть не сшибли с ног спускавшиеся вслед за ним краснофлотцы. Прихрамывая, он выбежал во двор - там было пусто, темно и так холодно, что прошибла слеза и защемило в носу. Под аркой образовалась толчея, ворота были уже закрыты на ночь, бойцы, шумя и переругиваясь, протискивались между связанными цепью створками.
Глава двенадцатая
В центральный пост Туровцев спустился последним. Горбунов стоял у трапа с хронометром. Не отрывая глаз от циферблата, он спросил:
- Кого еще нет, помощник?
- Савина, - ответил Митя, задыхаясь.
- Срочное погружение!
Затрещали звонки, гулко хлопнул люк, воздух упруго толкнулся в ушные перепонки.
- Даю вводную: смыло волной штурманского электрика Савина…
Как ни привычно летчику отрываться от земной поверхности, а подводнику от морской, и тот и другой всегда помнят, что взлет и посадка, погружение и всплытие требуют от них полной сосредоточенности, именно в эти считанные секунды происходит большинство роковых ошибок. Срочное погружение было такой же условностью, как гибель электрика, но на лодке сразу же установилась серьезная и даже суровая атмосфера корабельного аврала. Митя взглянул на боцмана, сидевшего на низенькой разножке у рычага горизонтальных рулей. Его глаза были прикованы к глубиномеру; казалось, он верил, что стрелка вот-вот дрогнет, оторвется от нулевого упора и с легким пощелкиванием поползет по шкале. Спиной к боцману стоял Граница, он был неузнаваем - такое воинственное веселье пришло на смену детской обиде. Старшина трюмных Караваев, зажмурив глаза, лихо управлялся с тугими клапанами, и Митя понял: тренирует себя на случай, если погаснет свет.
Мите с его быстрой реакцией и сильным воображением было легко включить себя в эту военную игру - он живо представил, как накатившая волна уносит в пучину Юру Савина и с яростью обрушивается на гладкий купол захлопнувшегося люка, как лодка с сильным дифферентом на нос уходит под воду: на секунду обнажаются винты, и на искаженной чудовищным спазмом поверхности остается только бешено крутящаяся воронка. Вообразив все это, он от души пожалел погибшего Юру и как-то совсем потерял из виду реального Савина, который, вероятно, топтался на морозе, не решаясь отойти от задраенного люка. Не дожидаясь дополнительных «вводных», Митя переставил людей, и, как ни пытался Горбунов вызвать замешательство, штурманская часть не подкачала.
Командир не стал мучить утомленную команду аварийным учением, через несколько минут он скомандовал всплытие. Отдраили люк, и в лодку спустился сконфуженный Савин. Горбунов даже не взглянул на него и, сделав знак Туровцеву, пошел по отсекам. С формой одежды было неблагополучно, но люди глядели весело, и командир остался доволен. Он нигде не задерживался и не делал замечаний. Только в дизельном он заговорил с Туляковым, но тут же оборвал себя на полуслове:
- Взгляните-ка, помощник.
Туровцев взглянул и ахнул. Туляков стоял по уставному - пятки вместе, носки врозь, - но башмаков на нем не было, а от белых вигоневых носков шел пар.
- Доктора, - сказал Горбунов.
Митя кинулся к переговорной трубе. Через минуту прибежал доктор.
- Ваше заключение?
- Растирание. Аспирин. Спирт, - сказал Гриша с ударением на последнем слове. Чистый спирт хранился под койкой у механика и выдавался только с разрешения командира.
- Добро, - сказал Горбунов. - Все свободные от вахты - по кубрикам. Командиров боевых частей прошу задержаться. - Он ласково кивнул Тулякову, который стоял переминаясь и, вероятно, думал, что ему еще влетит.
- Так вот, - проворчал командир, усаживаясь на свой узенький диванчик во втором отсеке, - возблагодарим судьбу за то, что комдив всего этого не видел.
Все заулыбались. Митя - несколько натянуто.
- Скажу вам по секрету, - продолжал Горбунов. - Борис Петрович неохотно давал разрешение на переезд. Если мы и в дальнейшем будем тратить на сбор по тревоге почти семь минут - наш священный долг признать, что эксперимент себя не оправдал.
Командир не обращался впрямую к помощнику, но Туровцев чувствовал себя прескверно.