- Пустите руку! - не своим голосом рявкнул Божко. Голос угрожал, но глаза трусили.
Отпустить - значило сознаться в грубом насилии, поэтому Митя не только не отпускал руку Божко, но завладевал ею все больше. Со стороны это выглядело безупречно: рослый моряк властным, дружески-фамильярным движением взял маленького под руку для самого задушевного разговора.
- Послушайте меня, Валерий Платоныч, - зашептал Митя, прижимая к себе ерзающий локоть Божко, - давайте не привлекать к себе внимания, мы на военном корабле… А вы что стали, Марченко? - гаркнул он на Гришу. Гриша и ухом не повел, но Божко вздрогнул всем телом и еще раз попытался выдернуть руку.
- Что вы от меня хотите?
- Я хочу, чтоб вы не валяли дурака. До госпиталя мы его живым не донесем. Нужна немедленная операция.
- Кто это вам сказал?
- Доктор.
- Для вас он, может быть, и доктор, а для меня младший военфельдшер Марченко и ни в какой степени не авторитет.
- Так вот, осмотрите раненого сами и скажите свое авторитетное мнение.
- Мне смотреть не надо, я и так вижу - случай летальный. В госпитале его прооперируют как следует, а у нас нет условий.
- Как нет условий?
Туровцев изумленно воззрился на Божко. Он отлично помнил маленькую, но оборудованную по последнему слову техники операционную при базовом лазарете, жутковато поблескивающий никелем стол и склоненную над ним, напоминающую гигантский цветок подсолнуха, бестеневую лампу. Божко много раз хвастался новеньким инструментарием, вращал какие-то рукоятки и включал лампу, разливавшую по столу и кафельной облицовке ровный, не бликующий, очень трезвый свет. Как же нет условий?
- А ну пойдемте, - хрипло сказал он и зашагал к бакборту.
Он шел, стиснув челюсти и сжимая кулаки, с таким свирепым видом, что столкнувшийся с ним в узком проходе Палтус в страхе отскочил в сторону и распластался по броне носовой рубки. Митя не сразу нашел вход в лазарет, для утепления к нему был пристроен дощатый, обитый войлоком тамбур. Спустившись по трапу, он заглянул в перевязочную и увидел там Гришу и рыжего санитара по фамилии Семин, они уже переложили Каюрова с носилок на каталку. Гриша следил за пульсом, Семин готовил шприц. В углу около раковины жались Соловцов и Граница. В ожидании дальнейших распоряжений, они занимались медицинским самообслуживанием: левую руку Граница подставил под кран, а правую, уже отмытую, протянул Соловцову, который, вооружившись ватным помазком, замазывал ссадины антисептической зеленью, делал он это так основательно, как будто красил забор. Граница стоял не шевелясь, вытянув длинную шею, он не спускал глаз с Каюрова и морщился не от боли, а потому что плохо видел - в перевязочной стояла полупрозрачная желтоватая муть от смешения проникавшего через иллюминатор дневного света с электрическим от горевшей вполнакала рефлекторной лампы.
|
|
Божко, шедший за Туровцевым по пятам, узрев это неслыханное самоуправство, задохся от ярости. Он попытался раскричаться на ни в чем не повинного санитара, но, взглянувши на Митю, притих. Инстинкт подсказал Божко, ловкачу и сердцеведу, что этот зеленый лейтенант, не умевший оборвать вестового, по неясным причинам заряжен сейчас такой грозной силой, перед которой разумнее отступить.
- Только, пожалуйста, тише, товарищ военврач третьего ранга, - сказал Митя с обезоруживающей мягкостью. - Сейчас мы с вами обо всем договоримся. - Он обернулся к краснофлотцам: - Забирайте носилки - и на лодку. Вы мне больше не нужны.
|
|
- Есть, - прохрипел Соловцов. Он обдернул шинель, поправил ремень и шагнул к каталке. За ним, стараясь не стучать ногами, подошел Граница. Несколько секунд они неотрывно смотрели на лицо минера, по которому, словно зыбь по воде, пробегала еле заметная судорога; губы не шевелились, и только в уголке рта накипал маленький пузырек, Гриша осторожно стирал его марлей, но на его месте сейчас же возникал другой. Стало так тихо, что все услышали тончайший звук - он исходил не из губ, где-то в глубине груди что-то звенело и клокотало, и Митя живо представил себе виденный им в кино кадр: тонкая, как игла, струйка воды пробивает себе путь в бетонной толще плотины.
Соловцов шумно вздохнул, надел шапку, подхватил носилки и, ни на кого не глядя, вышел из перевязочной. За ним, часто шмурыгая носом, поплелся Граница.
Глава пятнадцатая
Прежде чем Божко успел опомниться, Туровцев открыл дверь в операционную и повернул выключатель. Верхний плафон тускло осветил немытые кафельные стены и пыльные углы, где стояла всякая дрянь: ведра и оплетенные бутыли, сломанные бамбуковые удилища и болотные сапоги. Операционный стол был накрыт черной материей, разрисованной таинственными геометрическими фигурами. Туровцев не сразу сообразил, что это такое, затем вспомнил: рыжий санитар был по совместительству корабельным портным. Видимо, в чаянии близкой Победы франтоватый лекарь шил себе новую тужурку.
|
|
Туровцев усмехнулся. Мягко отстранив шедшего за ним по пятам Божко, он вернулся в перевязочную и рванул к себе трубку корабельного телефона:
- Комдива!
- Комдива нет на корабле, - ответил коммутатор. - Дать военкома?
Короткий гудок.
- Ивлев слушает.
- Здравия желаю, товарищ батальонный комиссар, - сказал Митя. - Беспокоит Туровцев с двести второй. Прошу разрешения зайти по делу исключительной срочности.
- А, лейтенант… Заходи.
Божко хотел задержать Митю, но Митя прошел сквозь него, как сквозь облако. Выскочив на палубу, он бегом пробежал до центральной надстройки и в два прыжка очутился на втором этаже, среди красного дерева и надраенной латуни.
Дверь в каюту военкома была открыта настежь. Ивлев сидел за столом и читал газету. Увидев Митю, он ласково кивнул ему и показал на свободное кресло. Дочитав абзац до конца, он отчеркнул его толстым цветным карандашом, старательно обвел кружочком какую-то цифру и поднял глаза.
- Ну? Что там у вас стряслось?
Митя стал докладывать, причем с первых же слов понял, что говорит на редкость бестолково. Ивлев слушал внимательно и хмурился.
- Так что ты от меня хочешь, лейтенант?
Митя опешил. Комиссар усмехнулся.
- Понимаю: по-твоему, в первую очередь надо четвертовать лекаря. Но это дело не такое уж срочное, он от нас никуда не уйдет. А нужно тебе вот что: раздобыть хорошего хирурга. Так?
Митя кивнул.
- Хорошего хирурга, - повторил Ивлев, невидимым карандашом подчеркнув слово «хорошего». - И трех матросов со швабрами.
Он потянулся к телефону, но в этот момент появился Божко, весь - оскорбленное достоинство. Комиссар не дал ему раскрыть рта.
- Жалобы после, - сказал он, пристукнув карандашом по столу. - Объявляется аврал. Тридцать минут на то, чтоб привести операционную в боевую готовность. Кто у нас главный хирург на бригаде? Штерн?
- Так точно, военврач первого ранга Штерн, - пролепетал Божко.
- А флагманский хирург флота?
- Бригврач профессор Холщевников.
- Можете идти, - сказал военком. - Советую не терять времени. В воздухе пахнет трибуналом.
Божко выскочил из каюты в смятении.
- А теперь, - сказал комиссар, - запасемся терпением.
Он сел поудобнее, снял телефонную трубку и вызвал «Парус». «Парус» оказался занят. Ивлева это не расстроило, он тут же договорился, чтоб ему сообщили, когда «Парус» освободится. Через минуту раздался звонок, замигала красная лампочка: «Парус» был свободен. На этот раз оказался занят «Корвет». Не без труда удалось объединить «Парус» с «Корветом» и вызвать «шестой». «Шестой» долго не отвечал, а затем, пискнув что-то неразборчивое, дал отбой. Ивлев скорее догадался, чем расслышал, что надо вызывать не шестой, а «шесть - два звонка». Он кротко выжидал, когда вновь ответит «Корвет», но в это время «Парус» потерял терпение и разъединил. Заметив, что Туровцев приплясывает от нетерпения, комиссар улыбнулся.
- Сразу видно, что ты не работал в сельском районе. Спокойствие, лейтенант. Главное - не выходить из себя.
В конце концов он дозвонился всюду, куда хотел. На коммутаторах поняли, что этот ровный глуховатый голос, хотя и не богат начальственными раскатами, принадлежит человеку, который делает важное дело и намерен довести его до конца. Ивлеву стали помогать. Через десять минут он уже знал, что начальник центрального госпиталя Заварицкий выехал в Кронштадт, а Штерн ночевал на береговой базе подплава и час назад ушел, не оставив адреса. Холщевникова тоже не оказалось на месте, но зато удалось выяснить, что бригврач предполагал зайти к себе на квартиру, где, к счастью, не выключен городской телефон. Комиссар записал на бумажку драгоценный номер, подчеркнул его жирной красной чертой и заключил в двойной синий кружок.
- А-ноль, - сказал он раздумчиво. - Где-то поблизости. Пойдем звонить по городскому.
По городскому звонили от оперативного дежурного. Квартира профессора Холщевникова ответила могучим басом. Митя, стоявший рядом с комиссаром, слышал каждое слово.
- Бригврач Холщевников у телефона.
- Здравствуйте, Федор Федорович, - сказал военком. - Батальонный комиссар Ивлев.
- Дивизионный?
- Нет, всего только батальонный. Ивлев, Ивлев… Вы меня не помните?
- Ивлев? Ивлев из морской пехоты? - загремело в трубке. - Ивлев - сложный перелом? Ивлев - тридцать три осколка? Помню. Что вы делаете в Ленинграде, Ивлев?
- Не понимаю вопроса, товарищ бригврач.
- А чего ж тут не понимать? Я самолично подписал ваши документы - то ли на эвакуацию, то ли на демобилизацию… А вы разгуливаете по Ленинграду, да еще повышаетесь в чинах. Это мне обидно. Послушайте, Ивлев, когда мы вас выписали, у вас был послеоперационный свищ?
- Так точно.
- Вот видите - я все помню. Ну и что же он - закрылся?
- Так точно.
- Чудеса, если только не врете. Ну хорошо-с. Я вас слушаю.
Не в пример Мите, комиссар очень коротко и толково изложил свою просьбу. Холщевников не перебивал и только недовольно крякал, от чего дребезжала мембрана.
- М-да! - сказал он наконец. - Черт дернул меня взять трубку. Все как нельзя более некстати… Вы вольны считать меня бессердечным чинушей, но должен сообщить вам, что сегодня у меня выходной день. Первый выходной с начала Великой Отечественной войны. Согласован аж до самого Военного Совета. У меня сейчас находится мой почтенный друг Юлий Абрамыч Штерн и небезызвестная вам Прасковья Павловна, мы с превеликими трудами растопили печку и намерены предаться доступным в нашем возрасте порокам - сиречь пьянству и азартным играм. Разопьем бутылочку шнапса и засядем в преферанс. Я понимаю, вам, как политработнику, эта картина омерзительна, но мы - живорезы, люди, как известно, отпетые.
Митя обмер. Это был отказ.
- Значит, на вас не рассчитывать? - спросил Ивлев очень спокойно. - Так я вас понял?
- Вы меня поняли совершенно правильно. - Холщевников заговорил вызывающе, - по-видимому, он начинал сердиться. - Мы не в пустыне и не в открытом море, в каждой части есть свои штатные врачи… Вы, конечно, сейчас начнете про воинскую присягу и прочее. Это все будет напрасно. Мне шестьдесят три года, и если я не буду отдыхать хотя бы раз в шесть месяцев, меня хватит кондратий посреди операционной, что даже и с государственной точки зрения невыгодно…
- Порядок, - сказал Ивлев, прикрыв трубку ладонью. - Начал грубить и жаловаться - значит, скоро сдастся.
- Насчет воинской присяги - и в мыслях не было, Федор Федорович, - сказал он в трубку. - Вы большой человек, мне ли вам указывать. Но уж коли на то пошло - позволю себе напомнить вам другую…
- Какую? - настороженно спросил бригврач.
- Факультетскую. Присягу медицинскому факультету. Припоминаете?
Наступило грозное молчание. В трубке что-то потрескивало, затем раздался щелчок, похоже было, что бригврач положил трубку на рычаг. Но Ивлев упорно ждал. Через минуту резкий тенор (вероятно, Штерн) спросил:
- Транспорта у вас, конечно, нет? Хорошо, давайте адрес. Адреса тоже нет? Прелестно. Так что же, назначим рандеву? Нам нужно пять минут, чтоб залить печку и собраться…
Оставив комиссара уславливаться насчет рандеву, Митя понесся в лазарет.
Каюров по-прежнему был без сознания. Его переложили на кушетку и разули. Доктор Гриша сидел рядом на низенькой скамеечке и держал его за руку. Судя по лицу Гриши, пульс у раненого был неважный.
На вошедшего Туровцева Гриша посмотрел со страхом и надеждой.
- Не падай духом, Григорий, - сказал Митя. - Сейчас здесь будут Холщевников и Штерн.
Самому Мите эти имена мало что говорили. Но для военфельдшера это были боги, небожители. Он чуть было не брякнул «врешь», но удержался, вспомнив Горбунова: командир не терпел таких бессмысленных восклицаний.
- Операционную вымыли? - деловито осведомился Митя.
- Моют. Грязищи, как на угольной барже.
- Что тебе еще нужно, доктор?
- Кислород.
- Много?
- Баллон.
- Ясно. Еще что?
- Много горячей воды.
Мптя задумался.
- Горячая вода должна быть в машинном отделении. Выясню. Дальше?
- Полный накал.
- Труднее. А этот тебе не годится?
- Смотря для чего. Чтоб зарезать человека, так даже слишком светло.
- Ладно, не злись. Сиди здесь камнем. Жди. Я все сделаю.
Окрыленный удачным началом, Митя побежал в машинное отделение. Спустившись по узкой и крутой железной лесенке в корабельную преисподнюю, теплую, влажную, пахнущую горячим маслом, он сразу попал в окружение. Каким-то непонятным образом все корабельные «духи» уже знали, что на «Онеге» будут оперировать минера с «двести второй». Туровцева обступили люди в промасленных робах, с лоснящимися от жирной копоти лицами. Ему улыбались, как старому знакомому. Подошел, вытирая руки о паклю, инженер-механик плавбазы Бегун.
- Чем могу служить? - спросил он не очень приветливо.
- Нужна горячая вода.
- Башилов, дай пар в душевую машинного отделения…
- Не годится, - сказал Митя.
- Надо подать в лазарет?
- Обязательно.
- Ведрами натаскаем.
- Это уж лучше.
- Товарищ старший инженер-лейтенант, разрешите, - сказал тонким голосом самый юный и чумазый из «духов».
- Ну, ну, Мамкин?
- А что, ежели воду согреть здесь, а подать в нос по магистрали? Под давлением.
- Молодец, салага, - сказал Бегун. - Позовите-ка сюда старшину трюмных.
- Левчука к командиру БЧ-5!
Побежали за старшиной. Старшина явился встревоженный. Это был толстяк - явление по блокадным временам редкое.
- Мамкин, повтори, - сказал Бегун.
Мамкин повторил. Старшина выслушал его молча и не выразил ни восторга, ни порицания.
- Тьфу ты, идол! - не выдержал кто-то. - Ну что глазами хлопаешь?
- Соображаю, - сказал старшина обиженно.
- Давай побыстрей проворачивай.
- Быстрей не получается…
- Что, смазка загустела?
Старшина отмахнулся. Соображал он примерно минуту, выяснилось, что минута - это много времени. Наконец спросил:
- Когда надо?
- Через двадцать минут.
Старшина подумал еще.
- Сделаем.
У Мити отлегло от сердца.
- Что тебе еще надо, лейтенант? - спросил Бегун. - Говори сразу.
- Нормальный вольтаж.
- Большой генератор запускать не буду. Ладно, не расстраивайся, - сказал он мягче, увидев, что Туровцев пошел пятнами. - Пойдем потолкуем с электриками.
В генераторной было тихо, полутемно и прохладно, как в церкви. Цветные контрольные лампочки бросали лампадные блики. Укрытый брезентом большой генератор походил на огромное толстокожее животное, погруженное в глубокую спячку. Зато находившийся тут же маленький движок выбивался из сил, он шелестел и шаркал латаным ремнем, то сердито искрил, то принимался петь - ему было явно не под силу напитать энергией огромную «Онегу».
Стоявший у распределительного щита дежурный электрик обернулся. Худое веснушчатое лицо краснофлотца показалось Мите чем-то знакомым.
- Вот что, Деменков, - сказал Бегун. - Нужно дать в лазарет нормальный вольтаж.
Деменков кивнул: понимаю.
- Надолго вам? - спросил он Туровцева.
Митя почесал в затылке. Об этом он не думал.
- Ну, не меньше чем на час, - ответил он не слишком уверенно.
- Часа три, самое малое, - сказал Бегун.
Деменков посмотрел на щит, потом на Бегуна.
- Много отключений будет, товарищ командир. Добро?
- Добро! - сказал Бегун. - Маневрируй.
Митя уже собирался уходить. Вдруг электрик спросил:
- Не узнаете меня, товарищ лейтенант?
- Н-нет, - сказал Митя рассеянно.
- Деменков, с лодки Стремянного.
Митя ахнул. Деменков с лодки Стремянного! С этим Деменковым у Мити было связаны не слишком приятные воспоминания. Как-то в Рижском заливе лодку потрепал весенний шторм, и с непривычки Митя сильно укачался. Деменков ходил за ним, как нянька, и Мите казалось, что он никогда не забудет склонявшееся над койкой доброе веснушчатое лицо. И вот забыл, хотя не прошло и года. Впрочем, это было до войны. А все, что было до войны, кажется теперь происходившим в другом веке.
- Вы здорово похудели с тех пор, Деменков, - виновато сказал Митя, протягивая руку электрику.
- А вы вроде мало изменились. Я вас сразу признал.
«Странное дело, - думал Митя, взбираясь по железной лесенке, а затем шагая по узенькой галерее, опоясывавшей машинное отделение. - Забыл Деменкова. А Митрохина помню. Что за дурацкое устройство мозгов?»
…«Вообще человеческий мозг - очень несовершенный механизм. Ну вот и заврались, сэр… Вы что, знаете более совершенный? Все ваши навигационные приборы, все самые умные машины, вроде тех, что управляют артиллерийской наводкой на больших кораблях, во сто крат примитивнее самой заурядной человеческой башки. Дело совсем не в этом. Самый точный прибор будет врать, если им не умеют пользоваться. То же самое относится и к мозгу, недаром говорят: умная голова, да дураку досталась. Я, положим, не дурак, но, если говорить откровенно, совсем не умею мыслить. Примеры? Пожалуйста. Еще недавно я был убежден, что „Онега“ - отвратительная посудина и все люди на „Онеге“, за исключением Божко, неприятные и малоинтересные люди. Сейчас мне уже кажется, что „Онега“ - лучший из надводных кораблей, на котором (если исключить Божко) служат сплошь прекрасные люди. Спрашивается - где истина?»
Проблема кислорода была решена походя. Командир базы был с Туровцевым предупредителен и при нем отдал распоряжение доставить баллон.
В коридоре правого борта Митю настиг Саша Веретенников и силой втащил к себе в каюту.
- Хирурга достал? - осведомился он тоном заговорщика. - Кого, Холщевникова? Молодец. Флакон не лекарь, а задница. Я бы его к себе на милю не подпустил.
- Флакон? - переспросил Митя. Его мысль не поспевала за темпом, в котором жил Саша. - Какой флакон?
- Божко. Туго соображаешь, старпом. Позднее зажигание. Ты приглядись к нему: типичный флакон из-под духов. Башка как стеклянная пробка. Духами пахнет, а внутри пустой. - Он захохотал, но сразу оборвал смех и нахмурился. - Как Васькины дела? Выживет?
- Не знаю.
- Выживет, - заявил Саша безапелляционно. - Вот попомни мое слово.
- Откуда ты знаешь? - удивился Митя.
- Знаю, не спорь. А вот у тебя, мил друг, вид такой, как будто ты сейчас брякнешься в обморок. А ну сядь! - Он подставил раскладной табурет и заставил Митю сесть. - Теперь скажи: у вас на лодке много повреждений?
- Не знаю.
- Что ты за старпом такой - ничего не знаешь? Ваську жалко. И за Виктора я тоже переживаю. Виктор мировой мужик, умница. Теперь хлебнет горя.
Митя насторожился.
- Это за что же?
- А вот - зачем от базы отошел.
- Правильно сделал.
- И я считаю - правильно, а получилось нехорошо.
- Случайность…
- Вот именно. Частный случай закономерности, выражаясь языком философии. А по-нашему - «чепе».
- Ни черта, - сказал Туровцев, начиная тревожиться. - С комдивом же согласовано…
- Ты чудила, ей-богу. Ясно, под суд его никто не отдаст. Но помнить - будут. А что согласовано - это не спасает. Еще хуже.
- Почему?
- Потому что комдив теперь вдвойне озлится: дескать, мало того, что сам влип, так еще и меня, собака, втравил.
- Но послушай, где же логика?..
- Вот и говори с ним! Если б люди всегда поступали согласно логике, коммунизм наступил бы еще в первой половине прошлого века.
- Как это так?
- Точно. Сразу после опубликования коммунистического манифеста.
С Сашкой было невозможно спорить.
- Комдив Горбунова не даст в обиду, - сказал Митя.
- Будем надеяться. Однако дружба дружбой…
- Комдив - хороший мужик.
- И это верно. Но он - комдив.
- Послушать тебя, стоит человеку получить повышение, и он обязательно испортится.
- Извините. Этого я не говорил. Если человек соответствует своему новому положению - отнюдь не обязательно.
- А по-твоему, Борис Петрович не соответствует?
- Этого я тоже не говорил. Поживем - увидим. Вообще ты меня слушай - я дело понимаю. Не гляди, что я такой тютя, - я хитрый, как муха.
- Будто? - Митя попробовал улыбнуться.
- Ей-богу. Будь у меня вкус к карьере и прочему такому свинству - из меня выдающийся прохвост мог получиться. Но - не могу. С души воротит. Для меня эта область закрыта. Аусгешлоссен, как говорят немецкие варвары…
Митя просидел у Веретенникова минут десять. Он понимал, что не время рассиживаться, но не было сил уйти. Наконец он заставил себя встать и, не прощаясь, пошел к двери. Сделав несколько шагов по коридору, он вынужден был остановиться и две-три секунды стоял, держась за переборку, в полном мраке. Затем лампочки снова налились жидким мерцающим светом. Этот свет был слишком слаб, чтобы осветить коридор, но все-таки показывал направление. Сперва Митя подумал, что у него помутилось в глазах. Затем понял: электрики выполнили обещание, и сейчас в лазарете над узким операционным столом разгорелась холодным огнем похожая на большой цветок подсолнечника бестеневая хирургическая лампа.
Митя побежал в лазарет.
На пороге перевязочной его остановил властный окрик: «Халат! Халат, черт подери!» Туровцев уже слышал этот громовой бас по телефону. Ему загораживал вход среднего роста плотный мужчина такого бравого и воинственного вида, какой бывает только у старых военных врачей и капельмейстеров. Мите показалось, что весь свет, которым была залита перевязочная, излучал он один. Он весь сиял: от закрученных кверху кончиков серебряных усов до похожего на треугольный парус белого фартука. Рукава крахмальной рубашки были засучены и открывали полные белые, очень широкие в запястьях руки, с кистей текла радужная пена. Не переставая тереть ногти жесткой щеткой, он гремел. «Что вы смотрите, Божко? Если этот человек нужен - дайте ему халат. Если нет - выставьте его за дверь».
Божко, вырядившийся в новый халат с таким же треугольным фартуком, скорчил кислую мину. Он, конечно, с удовольствием выставил бы Митю, но это было невозможно. Поэтому он протянул Туровцеву какой-то дырявый балахон и даже помог надеть его в рукава. Балахон едва прикрывал колени и сразу же треснул под мышками. Митя поискал глазами уголок, где бы он мог притулиться, никому не мешая, и пристроился на низенькой скамеечке, подобрав ноги и стараясь занимать как можно меньше места.
Раненого уже перенесли в операционную. Дверь туда была приоткрыта, но Митя не видел Каюрова, а только рыжего санитара и Гришу, которого не сразу узнал из-за закрывавшей рот марлевой повязки.
В перевязочной, кроме Холщевникова, находились еще двое - мужчина и женщина. Мужчина, высокий, сутулый, длиннолицый, мыл руки над раковиной, тихонько чертыхаясь, когда кран начинал плеваться крутым кипятком. Он взглянул на Митю сумрачными насмешливыми глазами и отвернулся. Митя догадался, что это Штерн. Женщина, немолодая, но очень статная, в халате поверх матросской формы, бесшумно расхаживала между двумя электроплитками, на которых кипели стерилизаторы. Хромовые сапоги сидели на ней удивительно ловко, и она двигалась с тем непринужденным изяществом, по которому узнается казачка. Это была Прасковья Павловна - старшая хирургическая сестра, правая рука Холщевникова и тоже в своем роде светило.
Туровцев, ничем, кроме кори, не болевший и потому не интересовавшийся медициной, смотрел на эти приготовления с любопытством, к которому примешивались страх и нетерпение. Он и понятия не имел, что мытье рук перед операцией - это такой длинный, обставленный столькими таинственными подробностями обряд.
Наконец хирурги кончили мыть руки. Теперь они стояли в позах людей, только что сдавшихся в плен, и от этого выглядели менее грозно. Митя решился заговорить.
- Скажите, пожалуйста, профессор, - начал он, приподнимаясь со своей скамеечки. Но не успел договорить.
- Ничего не знаю, - рявкнул бригврач. - Состояние тяжелое. Еще вопросы?
- Вопросов нет. Я только хотел вам сказать, что у меня первая группа.
Холщевников резко подался вперед и внимательно посмотрел Мите в глаза. В сверкающих стеклах золотых очков Митя увидел свое отражение. Трудно было понять, что заинтересовало Холщевникова - движения Митиной души или окраска слизистой. Наконец он выпрямился и, усмехнувшись, поглядел на Штерна.
- Может быть, у вас и была первая группа, мой дорогой лейтенант. Во время оно. Но в настоящее время карьеpa донора для вас полностью закрыта. Ваш товарищ? - спросил он, показав глазами на дверь операционной.
Митя кивнул головой.
- Не беспокойтесь, на крайний случай у меня есть немножко консервированной. Ну, что же вам еще сказать? Будем стараться. - Кончики серебряных усов Холщевникова дрогнули. - Будем очень стараться… Ты готов, Юлий Абрамыч? Прасковья, не копайся! - закричал он на сестру, выкладывавшую на передвижной столик сверкающие инструменты.
Прасковья Павловна покатила столик в операционную. Оттуда вышел доктор Гриша и, хмурясь, стал в сторонке.
- Ну что ж, - сказал бригврач, шумно вздыхая. - Начнем, благословясь.
Рыжий санитар широко распахнул дверь. Врачи вошли гуськом. Божко шел последним. Дверь закрылась.
- Ладно, я пошел на лодку, - пробурчал Гриша, стаскивая халат. - А ты оставайся.
Туровцев не успел ответить. Дверь операционной опять открылась, и на пороге появился Холщевников.
- Кто производил первичную обработку раны? - спросил он отрывисто.
- Я, товарищ бригврач, - ответил Гриша с поразившим Туровцева спокойствием.
- Если хотите - можете присутствовать при операции.
Это была немалая честь. Гриша замялся.
- Ну? - сказал Холщевников нетерпеливо.
- Благодарю, товарищ бригврач, - сказал Гриша скучным голосом. - К сожалению, не имею времени.
Бригврач был озадачен.
- Вы так заняты? - спросил он с ядовитой почтительностью.
- Так точно, - подтвердил Гриша. Иронию он пропустил мимо ушей.
- Ну, как знаете…
Дверь снова закрылась. Помрачневший Гриша стащил с себя халат и потянулся за шапкой.
- Остался бы, - сказал Туровцев.
Гриша отмахнулся.
- На кой дьявол я им здесь нужен, - выпалил он с неожиданной грубостью. - А на лодке у меня все брошено абы как - и люди и харчи…
Очевидно, военфельдшеру очень не хотелось уходить.
- Скажи Виктору Иванычу, - сказал Митя, вспомнив разговор с Веретенниковым, - чтобы поскорее присылал донесение.
- Есть, скажу…
Гриша ушел. Туровцев уселся поудобнее и приготовился ждать. Он не знал, сколько времени придется ждать, но твердо решил не уходить, пока не увидит Каюрова живым или мертвым. Он попытался представить себе, что творится сейчас в операционной, но воображение отказало - полету фантазии мешало крайнее медицинское невежество. Тогда, чтоб отвлечься, он стал листать попавшуюся ему на глаза популярную брошюрку. Брошюрка называлась «Личная гигиена краснофлотца». Прочитав полстраницы, Митя убедился, что ничего не понял и прочитанного не помнит. Обреченный на бездействие, он обратился к примитивной магии детских лет. Был дан строжайший обет (не исполнив коего Митя лишался права на самоуважение), что, если Каюров останется жив, он, лейтенант Туровцев, обязуется достичь небывалого совершенства во всех областях боевой и политической подготовки, полностью отрешиться от всех личных радостей и слабостей и превзойти самого Горбунова в суровом служении долгу. Решительно, без всяких объяснений расстаться с Тамарой. Впрочем, подумал он, это уж чересчур жестоко. Тогда - не откладывать объяснения. Сегодня же повидаться, попросить прощения за невольное хамство и поставить точку. При этом боже сохрани вдаваться в лирические воспоминания. И не заметишь, как раскиснешь и пойдешь на дно…
…«Итак, работа, работа. Ремонт, боевая подготовка. В свободное время - изучение материальной части корабля и лоций Балтийского моря, уставов и наставлений. Я штурман и весной ухожу в поход, от моей прокладки будет зависеть боевой успех и жизнь экипажа. Надо быть на высоте. Что ж из того, что у меня нет боевого опыта? У Горбунова его тоже не было…»
Митя подтвердил также данный ранее обет - во что бы то ни стало найти виновника гибели жены Горбунова и, таким образом, разузнать о судьбе ребенка. Сын он Горбунову или не сын - это уж пусть они сами разбираются.
За всеми этими размышлениями прошло больше получаса. Очень хотелось есть. Из операционной не доносилось никаких звуков. Наконец щелкнул замок, дверь мягко отошла, и Туровцев увидел Божко. Божко шел пятясь, как будто боялся, что ему выстрелят в спину. Закрыв дверь, он повернулся, сдернул марлевую маску, и Митя увидел красное перекошенное лицо.