- Скажите-ка мне, пожалуйста… - протянул Митя. Он еще не придумал, что бы такое спросить. - Сколько ему, по-вашему, лет?
- Лет сорок будет. А может, с гаком. Не старый еще…
«Подходит», - подумал Митя с ощущением, близко напоминающим испуг. Вслух он спросил:
- Росту большого?
- Здоровый бугаище. И видом, знаете, на американца смахивает.
Ничего американского в Селянине не было, и Митя уже для проформы спросил про голос. Соловцов развел руками:
- Голос обыкновенный, командирский…
- А вы уверены, что он - полковник?
- Полковник, это точно.
Митя опять задумался. Он испытывал одновременно досаду и облегчение. Из-за стены доносилось слабое бренчанье - вероятно, Граница пытался подобрать польку - и мешало сосредоточиться.
«Значит, так, - думал Митя, - значит, таким образом: теперь мне известно все, что известно Соловцову. Но знает ли Соловцов, что знаю я? Понял ли он, о какой вине перед Виктором Ивановичем говорила несчастная хозяйка?» Он взглянул на матроса. Соловцов сидел ссутулившись и глядел в огонь. На его лице можно было прочесть только: «Этак мы и до отбоя не управимся».
- Скажите, Соловцов, - спросил Митя неожиданно для самого себя, - вы сохранили шапочку?
- Какую, товарищ лейтенант? - удивленно встрепенулся Соловцов. - А! - протянул он, вспомнив. - Нет, там осталась. А на кой она?
Это было сказано с нарочитой грубостью, в которой, как в оболочке, таился пробный шар: вы же говорили, что все знаете? «Понимает», - подумал Митя и подивился такту этого наглеца. А вслух сказал:
- Раз нет, то не о чем и говорить.
Соловцов кивнул, безмолвно подписывая соглашение: семейная драма капитан-лейтенанта Горбунова обсуждению не подлежит.
- Ну хорошо, - сказал Туровцев, - поехали дальше.
|
|
Глава четырнадцатая
Сколько ни готовься к торжественным датам, в конце концов они сваливаются как снег на голову. Туровцев считал, что в поставленных ему жестких пределах он подготовился к корабельной годовщине как нельзя лучше. Установки, полученные им от командира, были ясны и не допускали толкований.
- Не требую от вас, - сказал командир, - чтоб вы ознаменовали годовщину новыми трудовыми победами. Агрегаты вводить в строй без суеты, по мере готовности и после тщательной проверки. Лучше приурочить дату к сдаче, чем сдачу к дате. Но я не приму никаких оправданий, если из-за подготовки к празднику будет нарушен график. График - святыня.
По совету Ждановского Туровцев просмотрел прошлогодний бортовой журнал. Из протокольно-сухой записи, сделанной в декабре сорокового года тогдашним помощником командира корабля старшим лейтенантом Горбуновым, он узнал, что в день корабельной годовщины был проведен традиционный смотр, состоялись спортивные соревнования и большой концерт силами команды. Из той же записи явствовало, что в этот день на лодке перебывало много гостей - шефы, кораблестроители и демобилизованные бойцы - и поступило свыше двадцати поздравительных телеграмм из различных пунктов Советского Союза, а одна, подписанная «Yours loving Saytschew»[1], - из Соединенных Штатов Америки.
Но все это было в сороковом. В сорок первом от спорта пришлось отказаться совсем, самодеятельность урезать и все усилия отдать проблемам, которые год назад почему-то никого не занимали. Листая корабельную летопись, Туровцев не нашел в ней даже самого отдаленного указания на то, что и в те времена люди обедали и ужинали. Митя отлично понимал, что по нонешним временам гвоздь всякого праздника - торжественный ужин, и он должен хотя бы раз накормить своих гуронов досыта. Поэтому он осторожно, что называется - под рукой, расследовал происхождение соловцовских консервов - оно оказалось безупречным, и Горбунов разрешил заприходовать банки. Затем Митя отправился к Ходунову и путем всякого рода многозначительных недомолвок дал понять, что лишь теперь по достоинству оценил «Онегу» и высокую честь служить на этом выдающемся корабле. Внешне дядя Вася не расчувствовался, но продукты по аттестатам выдал самые лучшие. Там же, на плавбазе, Туровцев разжился рулоном кумача и полведерной банкой масляной краски, именуемой на флоте серебрянкой. И то и другое было сразу же пущено в ход: кубрики пламенели лозунгами, а на лодке все, что только поддавалось окраске, было так щедро выкрашено, что вся команда отливала серебром.
|
|
За всеми этими хлопотами Митя так и не выбрал времени для решительного объяснения с Тамарой. Конечно, выкроить полчаса можно было в любой день, но Митя справедливо полагал, что Тамару оскорбит торопливый разговор. И все-таки главная причина всех оттяжек была в другом - Митя боялся встречи с Тамарой, не был уверен в твердости принятого решения и поэтому делал из мелких помех препятствия непреодолимые.
Накануне праздника устроили баню. В элегантной кухоньке мадам Валентины на раскаленной плите стояли огромные бельевые баки, в них растапливали снег. Сначала - в три смены - мылась команда. Затем командир, механик и доктор. Туровцев с Каюровым пришли последними, незадолго до отбоя; воздух в кухне был нагрет и влажен, как в настоящей паровой бане. Оставшись вдвоем, они мылись не спеша, с наслаждением разогревая суставы, распаривая сухую шелушащуюся кожу. Они младенчески повизгивали и старчески кряхтели, обессилев, отдыхали на мокрых скамейках и, набравшись сил, вновь принимались за дело.
|
|
- Знаешь, штурман, - тяжело дыша, сказал Каюров; он старательно обрабатывал мочалкой Митин позвоночник. - Знаешь, на кого ты похож?
- Знаю: на Дон-Кихота.
- Самомнение. На Росинанта.
- Спасибо за сравнение.
- Не стоит благодарности. Впрочем, Росинант был все-таки боевой конь. А в твоей жалкой хребтине есть что-то безнадежно ослиное.
- Осторожнее, ослы лягаются…
Каюров не успел увернуться и чуть было не растянулся на мокром линолеуме, Митя удержал его, но только для того, чтобы загнуть двойной нельсон и ткнуть носом в таз с мыльной пеной. Минуту или две они ходили по кухне взад и вперед, сцепившись, как в танго, с опаской поглядывая на дверь, за которой спали матросы, шипя, как гусаки, и слабея от сдерживаемого смеха. Время от времени кто-то из двоих пытался дать подножку, но другой был начеку, на несколько секунд возня и шипение усиливались, затем вновь восстанавливалось равновесие: Митя был тяжелее, Каюров - подвижнее. Вытирались и одевались неторопливо, всласть покурили и спустились вниз уже далеко за полночь.
Стараниями помощника запущенная «каминная» преобразилась. Пять расставленных в ряд железных коек не превратили ее в казарму, напротив, они вернули ей жилой уют. Теперь уже она не казалась такой огромной. Рояль и картины остались на своих местах, а на подоконниках и в простенках между окнами разместились горшки и кадки с ботаническими диковинами. Доктор Гриша ухаживал за ними, как за тяжелобольными, какими они и были на самом деле - у большинства тропических растений был вид тяжелых дистрофиков, и можно было только догадываться, что где-то в сокровенной глубине стволов и корневищ еще дремлет жизнь и способность к размножению. Когда минер и штурман вошли, в камине угасали последние искорки, а все обитатели кубрика крепко спали. Засыпая, Мптя принял твердое решение: встать как можно раньше, затопить камин - пусть товарищи проснутся в тепле, - а самому пойти к Тамаре.
…Пробуждение блаженно.
Тело свободно покоится на просторном и упругом ложе. Вместо ставшего уже привычным кисло-пеленочного запаха, который издает плохо выстиранное и наспех просушенное белье, от простыней и наволочек исходит суховатое благоухание свежевыпеченного хлеба. Поры раскрыты, кожа дышит. Где-то рядом ровно и сильно пылает очаг, это чувствуется по овевающим щеки воздушным токам и еле уловимому бодрящему гулу. Не разлепляя век, Митя потягивается, как в детстве: руки идут вверх и в стороны, на лодке так не потянешься. Затем он слегка приоткрывает глаза и - тоже как в детстве - пытается продлить блаженные мгновения, когда сон и явь, сплетаясь, рождают фантазию. Сквозь завесу ресниц он различает блик, пляшущий по облупившейся позолоте багетной рамы, и веерообразную тень, отбрасываемую жесткими листьями какого-то тропического деревца, - достаточно, чтоб вообразить залитый солнцем адриатический берег, лазурное море, ветшающее великолепие дворцов и замков, а самого себя - графом Монте-Кристо, Оводом, Фабрицио дель Донго, гверильясом, карбонарием…
Жажда подвига не умирала в душе штурмана «двести второй», но требовала пышного наряда.
Всякое блаженство быстротечно, незаметно подкралась тревога. Пробуждающееся сознание улавливает множество шорохов и дуновений - среди них ни одного, напоминающего о присутствии других людей. Ни вздоха, ни сонного бормотания. Это заставило Митю сразу сбросить с себя сон вместе с одеялом; рывком, от которого кровать издала струнный звук, он вскочил и сел, протирая глаза. Он не ошибся: комната была пуста. В камине горели большие поленья, освещая четыре аккуратно заправленные койки. За опущенными шторами угадывался тихий вечер.
«Неужели я проспал весь праздничный день? - При всей фантастичности этого предположения Митя похолодел. - Хорош старпом, нечего сказать… А еще лучше дорогие товарищи-соратники…» Еще не взглянув на часы, он уже чувствовал себя оскорбленным до глубины души. Когда же он наконец решился удостовериться в своем позоре, оказалось, что часы исчезли. Их не было нигде - ни в нагрудном кармане, ни на стуле, ни под матрасом. Оставался последний шанс - брюки. Митя потянулся за брюками - и не нашел их. Пропажа брюк переполнила чашу. Сунув ноги в калоши и завернувшись в шинель, он ринулся к выходу.
В кухне горела керосиновая лампочка. Каюров и доктор Гриша в свитерах и теплых безрукавках колдовали над большим, похожим на дредноут старинным утюгом. Они раздували его во всю силу легких, из утюга летели искры и валил едкий дым. Затрапезный вид товарищей несколько успокоил Митю, он уже догадывался, что катастрофы не произошло. Все равно он был возмущен и не собирался скрывать своих чувств.
- Что за свинство, - зашипел он, приплясывая. - Почему меня не разбудили?
При появлении помощника командира корабля Каюров и доктор вытянулись. Безмолвно выслушав грозный выговор, они быстро переглянулись. Взгляд Каюрова вопрошал: «Что это может значить, доктор?» Взгляд доктора говорил: «Спокойствие! Случай трудный, но не безнадежный».
- К черту розыгрыши! - крикнул Митя. - Кто взял мои штаны?
Каюров и доктор вновь переглянулись. На их лицах было написано всепрощающее терпение, как у людей, посвятивших себя уходу за тяжелыми хрониками. Затем доктор, кротко улыбаясь, приподнял лампочку, и Митя увидел у себя над головой нечто напоминающее летучую мышь б полете. Это были его брюки, отпаренные, отутюженные и вывешенные для просушки.
Митя был сражен. Он стоял, разинув рот и позабыв придерживать разлетающиеся полы шинели - вероятно, это было забавно, но никто не улыбнулся, оба приятеля продолжали серьезно и сочувственно наблюдать за Митей и, казалось, чего-то ждали. Чтоб разрядить атмосферу, Митя решил засмеяться первым и умолк, никем не поддержанный.
- Ну, хватит, ребята, - заискивающе сказал он. - Что вы смотрите на меня, как на ненормального?
- Доктор, - сказал Каюров, - как поступает нормальный индивидуй, встретившись поутру со своими боевыми друзьями?
- Здоровается.
- Даю вводную: товарищ занимает высокое служебное положение.
- Обратно здоровается. Как минимум - отвечает на приветствия.
- Узнав, что товарищи отгладили ему брюки?
- Благодарит.
- Та же вводная: товарищ занимает высокое…
- Объявляет благодарность.
- Необоснованно заподозрив товарищей в неблаговидном поступке?
- Просит прощения.
- Та же вводная…
- Реабилитирует.
- Подите вы к дьяволу, - сказал Митя примирительно. - Серьезно - который час?
- Как нельзя более серьезно: шесть пятьдесят одна. Тебе повезло, минер чуть не прогладил твои часы горячим утюгом.
Убедившись, что до подъема осталось еще девять минут, Митя окончательно успокоился.
- Ну хорошо. А где командир?
- Не видали.
- Бросьте травить. Я - серьезно.
- Серьезней быть не может. Встал раньше всех, затопил камин и ушел на мороз.
Когда, потратив четверть часа на праздничный туалет, Туровцев вышел во двор, было еще очень темно. Не надо быть дипломированным штурманом, чтобы знать - в декабре светает поздно. И все-таки каждое утро, спускаясь во двор и погружаясь в плотные стальные сумерки, Митя бывал разочарован. В нем жило неопровержимое именно в силу своей бессмысленности убеждение, что до войны по утрам было светлее и что после войны (понимай - после Победы) все опять будет по-старому. У кипятильника уже строилась очередь. Митя разведал обстановку - путь был открыт, не было ни Тамары, ни Николая Эрастовича.
- Сегодня же выберу время и пойду, - пробормотал он как заклинание. - Сегодня же…
Выпавший ночью снег припорошил дощатый настил, и лодка выглядела необитаемым корытом, вроде дровяной баржи. У трапа прохаживался часовой в тулупе, подойдя вплотную, Туровцев узнал Соловцова. Смазанное вазелином лицо матроса жирно блестело, глаза смеялись. После памятного для обоих разговора Соловцов держал себя строго по-уставному, и только улыбка - многоопытная и фамильярная - разрушала дистанцию.
- Здравия желаю, товарищ лейтенант, - сказал Соловцов своим высоким сипловатым голосом. - Разрешите проздравить вас с торжественным днем корабельной годовщины.
«Проздравить» сказано нарочно, чтоб не вышло чересчур почтительно. Поправить - показать, что ты заметил. Митя решил не замечать.
- Командир на корабле?
- Командир - вон он где… - Соловцов показал варежкой в сторону Литейного.
Туровцев обернулся. Вдоль всей Набережной тянулись две терявшиеся во мгле снежные гряды - одна, закрывавшая тротуар, лепилась к стенам, другая утесом высилась над окаменевшей рекой. По пролегавшей между ними неширокой тропке приближались две черные фигуры. Они двигались не спеша, плечом к плечу, но не в ногу - так ходят патрули. Митя и раньше видел, как командир и механик меряют шагами отрезок прямой между трапом и фонарным столбом, то прислушиваясь к журчанью репродуктора, то перебрасываясь короткими фразами, и каждый раз его сердце сжималось от чувства, похожего и на зависть и на ревность.
Горбунов заметил помощника и двинулся ему навстречу. Поздравления принял сдержанно, еще сдержаннее поздравил Митю. Затем сказал - как всегда, без всякого перехода:
- Вчера вечером мы с Федором Михайловичем смотрели кубрики, а сегодня утром прошлись по кораблю. Состояние кубриков с некоторой натяжкой можно считать удовлетворительным. На лодке же… - Он сделал паузу, доставившую Мите мало удовольствия. - Короче говоря, смотра не будет.
- Я, наверное, чего-то не понимаю, товарищ командир, - сказал Митя со злым смирением. - Лодка ремонтируется. Сами знаете, в каких условиях…
- Вот именно. В условиях, когда для нас нет ничего страшнее ржавчины. А вы, вместо того чтоб выводить, - прячете, замазываете, закрашиваете… Какому дьяволу нужна вся эта ваша красота, от которой завтра останутся одни лохмотья? Да, у нас ремонт, и нам нечего стыдиться, кроме грязи. Конечно, - он усмехнулся, - каждая девица прихорашивается по-своему. Одна больше налегает на мыло, другая - на румяна. Если хотите знать мой вкус - я за мыло.
Подошел Ждановский.
- Ага, штурману тоже попало, - сказал он, протягивая руку.
- Дипломат, - сказал Горбунов, сердито усмехаясь. - Шиву среди дипломатов. Желаете разделить ответственность? В таком случае вопрос к вам обоим: как вам нравится лозунг «Патриоты Родины, все силы на разгром фашизма»?
Митя насторожился. Этот лозунг - серебром по кумачу - был вывешен вчера в матросском кубрике.
- А что вас, собственно, беспокоит? - осторожно спросил он.
- Грамотность, - сказал Горбунов. - Как по-вашему, грамотно это?
- Политически?
- Политически - не сомневаюсь. Лингвистически. Что такое патриот?
- Виктор Иваныч, - взмолился Митя, - эти лозунги мы получили…
- Мне не важно, откуда вы их получили, у вас своя голова. Второй вопрос: кто придумал лозунг «Не дичать!»?
- Кажется, Савин.
- Почему вы приказали снять?
- Ну как-то неудобно…
- Неустановленного образца? Жаль. Великолепный лозунг. Макаренковской силы. Так вот: после подъема флага все свободные от вахты - по кубрикам. Каждый отдыхает, как хочет. Хотят валяться на койках - пожалуйста. Если вопросов больше нет - до свидания.
Разговор с командиром вновь испортил настроение. Митя был обижен. Почему-то он считал, что человек, у которого случилась беда, должен стать мягче и больше ценить доброе к себе отношение - мысль не очень верная вообще и вдвойне неверная применительно к Горбунову.
У ворот его поджидал Шурик Камалетдинов - единственный сын дворничихи Асият и большой приятель Тамары. Шурик любил флот страстной и преданной любовью. Не будучи карьеристом, он носил на рукавах своей куцей шубейки мичманские нашивки, хотя с тем же правом мог нашить адмиральские. С Митей они были на дружеской ноге, и Шурик несколько опешил, когда, разлетевшись с поздравлением, натолкнулся на холодный прием. К чести Шурика - он нисколько не обиделся на Митю: он глубоко уважал штурмана и считал, что для старого морского волка некоторая суровость - черта вполне извинительная и даже необходимая.
Чай теперь пили не на лодке, а в кубрике. По случаю праздника вместо хлеба были поданы гранитной твердости белые галеты с крохотным кусочком суррогатного сыра, пахнувшего олифой. Командир выпил чай и съел сыр, галету он спрятал в карман - это было новостью, раньше он никогда так не делал и терпеть не мог, когда делали другие. За столом он не произнес ни слова и своим молчанием заморозил всех, даже Каюров и доктор притихли. Митя злился. Ему действовало на нервы оскорбленное лицо Границы. Граница знал, что завтра его отведут на гауптвахту, но не знал главного - помощник мог отправить его туда еще третьего дня, - поэтому разливал чай с видом жертвы, упорно не желая встречаться взглядом.
Под конец чаепития явился боцман и, посмеиваясь, доложил, что Соловцов задержал диверсанта.
- Будет врать, - сказал Горбунов, оживившись. - А бомбу нашли?
- Никак нет, бомбы не нашли.
- А что же? Если спички - так это еще не диверсант.
- Ну, шпион.
- А почему шпион?
- Чудной какой-то.
Горбунов хмыкнул и стал застегиваться.
- Пойти взглянуть.
Митя замешкался и вышел последним. Спустившись во двор, он застал неожиданную картину - командир и диверсант целовались. Стоявший тут же боцман имел вид смущенный. Пришелец был мелковат ростом и, судя по тому, как он опирался на палку, хром. В запавшем рту недоставало многих зубов, но глаза - серые, пронзительные - показались Мите совсем молодыми.
- Стоп! - сказал Горбунов. Он был почти весел. - Штурман, угадайте - кто этот человек? Чур, все молчок!
Взгляды Мити и пришельца вновь встретились. Неизвестный поглядывал лукаво, испытующе, но дружелюбно.
«Лицо чертовски знакомое, - думал Митя, - с детства помню такие вот лица. Итак, разберемся. Кожа дубленая, обветренная, но это не моряк, во всяком случае, не военный моряк, не та выправка. Морщин мало, и они резкие, как шрамы, у служащей братии таких не бывает, у тех морщины разбегаются лучиками, как трещины на тонком льду. Такие рытвины и такой прищур - признак того, что человек работает под открытым небом или в большом цехе среди машинного грохота, летающих искр и визга абразивов. А вот одежда хоть кого собьет: пальто колоколом с „молнией“ во всю длину, диковинный теплый картуз с наушниками, толстенный шарф, все подобрано в цвет - кофе с молоком. Интурист, да и только. Только вот глаза не импортные, глаза русского мастерового - не чванятся и не заискивают, а как будто говорят: все мое всегда при мне, ремесло мое честное и всем нужное, за лишним не гонюсь, а что мне надо - я везде найду…»
- Может быть, я ошибаюсь… - начал Митя.
- Только без предисловий, - прервал Горбунов.
- По-моему, вы рабочий. Металлист или строитель. Ну, не простой рабочий - мастер…
Он замолк, убежденный, что сидит в глубокой луже. Все переглядывались.
- Четыре? - спросил Горбунов.
- С плюсом, - подтвердил Ждановский.
- А я считаю: пять, - сказал незнакомец, потирая руки. - Не угадал, зато в суть проник. А по сути я и есть корабельных дел мастер, металлист и строитель - все в одном лице. Спасибо, лейтенант. - Он сунул Мите шершавую ладонь. - Будем знакомы: Павел Акиндинов Зайцев - адмиралтейц-советник и кавалер.
- Yours loving Saytschew? - удивился Митя.
Горбунов захохотал:
- Он самый! - И вернулся к прерванному разговору: - Как жизнь, Кудиныч?
- Жизнь хреновая. Пропадаю.
- С голоду?
- От безделья.
- Это как понимать?
- Буквально. Просил, чтоб отпустили на Путиловский танки чинить - все-таки дело. Отказали. Сижу, свищу в кулак и жду весны.
- А все-таки ты, ей-богу, подозрительный тип, - неожиданно сказал Ждановский. - Шел бы прямо к трапу, вызвал бы дежурного. А то крутится вокруг да около…
- Объяснение самое простое, - сказал Горбунов со злостью. - Сатанинская гордыня. В сороковом году этот тип шлет из-за океана длиннейшую телеграмму, где расписывает, что считает наш корабль своим домом, - на это находится и время и валюта. А в сорок первом крейсирует на параллельных курсах, но подойти к родному дому не решается, - а вдруг Витька Горбунов скривит рожу и скажет: «Что, папаша-инженер, подкормиться пришел?»
- Вранье, - проворчал Зайцев.
- Никак нет-с, не вранье. Дмитрий Дмитрич!
- Есть.
- Проводите задержанного. Программа ясна?
- Чайку?
- И - посущественнее.
Все дальнейшие события по-разному запечатлелись в сознании Туровцева. Одни почему-то врезались в память со всеми подробностями, другие почти не оставили следа.
За десять минут до торжественного подъема флага Митя был уже на верхней палубе и проверял построение. Встречаясь со всеми краснофлотцами по десять раз на дню, он не замечал изменений, но, увидев их одетыми в «первый срок», тщательно выбритыми и запудренными, впервые отметил явственные черты блокады - впалые и отечные щеки, сухость кожи, синеву губ. Прохаживаясь взад и вперед по настилу, Митя старался не терять из виду Набережную. Перед воротами выстроилось почти все наличное население дома во главе с начальницей объекта и ее главным военным советником. Святой Пантелеймон был в бескозырке с рыжими гвардейскими ленточками и при всех регалиях. Не было только Тамары и Ивана Константиновича.
…Первый снаряд просвистел одновременно с сигналом горниста. Он лег далеко за рекой. Мгновенно краснофлотцы сломали строй и облепили рубку. Молча и по видимости неторопливо, соблюдая очередь, они хватались за скобы и рывком взлетали на мостик, чтобы тотчас провалиться в рубочный люк.
Следующий снаряд, визгнув, обрушился на прибрежные строения Выборгской стороны. На лодке затрещали звонки.
Третий снаряд пробил лед в нескольких метрах от носа лодки. Туровцев услышал страшный хруст - что именно хрустело, он не разобрал, корабль качнуло, вероятно, не сильно, но Митя не сумел удержаться на обледеневших досках и скатился на лед; его хлестнуло снежным вихрем, и где-то совсем близко от его головы звонко забарабанили по корпусу мелкие осколки - вероятно, это были всего лишь кусочки невского льда, но гремели они не хуже железных. Митя почти не ушибся, он был только слегка оглушен; движимый более инстинктом, чем рассуждением, он ухватился за чью-то протянутую руку и вскарабкался обратно. По реке стелился туман, цветом похожий на табачный дым, пахло какой-то незнакомой взрывчаткой, чужой омерзительный запах ударил в ноздри.
- Вы целы, штурман? - услышал он голос Горбунова. - Тогда помогите перенести минера на стенку.
- А что он - ранен? - испугался Митя.
- Не задавайте вопросов. Выполняйте.
Чтоб перейти с кормы на нос, где стояло орудие, надо было обойти рубку по узенькому, в ширину ступни, стальному карнизу. Обжигая ладони об металл поручней и скользя подошвами, Туровцев перебрался на бак и увидел Каюрова. Минер сидел, привалившись к орудийной тумбе, ноги были вытянуты и широко раскинуты, около него хлопотали Граница и доктор Гриша.
- Что, что? - набросился Митя на доктора.
- Осколок.
- Это серьезно?
- Теперь все серьезно. Носилки.
- Достану.
Через полминуты он был на берегу. В рупорах гремел голос диктора - в районе объявили угрожаемое положение. Набережная опустела, в воротах толпились люди, Митя услышал голос Кречетовой. Она не кричала, а говорила, но слышно было ее одну. Протискавшись между створками, Митя пошел на голос, как на радиомаяк, и нашел начальницу объекта в состоянии крайнего раздражения: она отчитывала Николая Эрастовича, стоявшего перед ней навытяжку и даже не пытавшегося возражать. Заметив Туровцева, она бросила свою жертву.
- Что-нибудь случилось?
- Нужны носилки, - сказал Митя нетерпеливо.
- Санпост, носилки! - крикнула Кречетова. Услышав, что ранен Каюров, она на секунду закрыла ладонью глаза. - Это серьезно?
- Теперь все серьезно, - ответил Митя словами доктора. - Если можно, поскорее…
- Сюда, Тамара! - крикнула Юлия Антоновна.
Митя вздрогнул. Прямо на него стоймя бежали носилки, а между рукоятками сияли глаза Тамары. Подбежав, Тамара с размаху воткнула носилки в снег и остановилась. Она улыбалась и с трудом переводила дыхание.
Как могло случиться, что Митя не поздоровался? Конечно, у него и в мыслях не было обидеть Тамару. Когда она, похожая на девочку в своем коротком, подпоясанном ремешком пальтишке, улыбнулась ему, его сердце зашлось от жалости и нежности. Он не видел ее целых пять дней, и за это время в Тамаре изменилось то, что он считал неизменным, - глаза. Пропал жестковатый аквамариновый блеск, исчезла победительная усмешка, они стали глубже, мягче, темнее, вопросительнее. Если б над Митей не нависала необходимость решительного объяснения, вероятно, он сумел бы улыбнуться и откозырять, как доброй знакомой, но, увидев эти измученные глаза, в которых радость нечаянной встречи постепенно сменялась растерянностью, он вдруг оцепенел и стоял, враз разучившись всем словам, стыдясь сказать «здравствуйте» и не решаясь сказать «здравствуй»; в конце концов он пропустил время сказать что-либо и в безмолвном отчаянии видел, как улыбающиеся губы сморщились от унижения, Тамара легонько ахнула, выпустила ручки носилок и, не оглядываясь, побежала куда-то в глубь двора. Мите пришлось подхватить падающие носилки - это вывело его из столбняка. Не решившись взглянуть на Юлию Антоновну, он поволок носилки к лодочному трапу.
Верная своей методике изматывания, осадная артиллерия выпустила по квадрату, в котором находились дом и корабль, всего четыре снаряда. Горбунов не стал дожидаться отбоя арттревоги в районе и объявил готовность номер один. Засвистала боцманская дудка, и шесть краснофлотцев начали осторожно спускаться с корабля, они подвигались еле-еле, боясь потревожить раненого. Время от времени шедший впереди боцман тихонько произносил нечто вроде «эп!», процессия останавливалась, шло какое-то шевеление, затем боцман опять бурчал «эп!», и движение продолжалось. Вдруг поскользнулся Граница, замыкавший шествие. Нелепо взмахнув руками, он тяжело плюхнулся вбок, но сразу вскочил и пошел вприпрыжку, посасывая разбитые об лед пальцы, вид у него был сияющий, и по этому сиянию Митя понял, что Граница нарочно упал с мостков, чтоб не подбить своими длинными ногами шедшего впереди товарища, он хватался руками за воздух, но не посмел ухватиться за соседа.
- Эп! - сказал боцман.
Каюрова осторожно опустили на носилки. Он был по-прежнему без сознания, лицо, очень бледное, казалось застывшим, и только в уголке рта надувался и опадал маленький пузырек кровавой слюны.
Подошел Горбунов. Он стал в ногах раненого и с минуту простоял, всматриваясь в его лицо, - это было похоже на прощание, и, глядя на командира, Туровцев впервые ощутил острую тревогу.
- Помощник!
- Есть.
Горбунов оторвался от Каюрова и внимательно посмотрел на Митю. Так, как будто видел его в первый раз.
- Поручаю вам Василия Никитича, - сказал он медленно. - В ваше распоряжение поступают доктор, Соловцов и Граница. Когда они перестанут быть вам нужны, вы их отпустите. Сами же не возвращайтесь, пока не исчерпаете всех средств, чтоб его спасти. Вопросы?
- Нет.
- Выполняйте.
Носилки тронулись.
По пути на «Онегу» Туровцев дважды предлагал Границе подменить его, но Граница только яростно мотал головой. Стало совсем светло, и, шагая за носилками, Митя все время видел лицо раненого. Сомкнутые веки не шевелились, и только прикрывавшая рот залубеневшая марля вздувалась и опадала.
Божко выбежал к трапу без шинели, перепуганный. Он едва взглянул на носилки и, не поздоровавшись с Туровцевым, сразу напустился на Гришу:
- Глупости делаете, военфельдшер! Зачем вы его сюда притащили? Почему не направили в цевеэмге?
Гриша промолчал - как-никак Божко был военврач и до некоторой степени начальство, - но на лице его было хорошо знакомое Мите выражение тихого упрямства.
- Соловцов, - сказал Митя.
- Есть, Соловцов.
- Не забыли, где лазарет?
- На бакборте, товарищ лейтенант?
- Несите.
Носилки тронулись. Божко замахал руками и даже сделал попытку остановить Соловцова, но Митя, похолодев от бешенства, схватил его за руку.