- Как вы считаете, Дмитрий Дмитрич, - спросил Горбунов тусклым от усталости голосом, - не могли бы мы все-таки уложиться в более короткое время?
- Могли бы, - сказал Митя, заранее изнемогая.
- Примерно?
- Минуты в две-три.
- В две? Сомневаюсь. Хотя бы в три?
- Конечно.
- Тогда почему же это у нас не получается?
- Так ведь в первый же раз…
- Торпедная атака тоже будет в первый раз. Вы провели звонок, но не подумали, что он может зазвонить. Неужели вы так мало изучили мой характер?
Возразить было нечего, и Митя промолчал.
- Почему опоздал Савин?
- Не знаю.
- А я знаю. Ни с того ни с сего устроили баню и постирушку. Кто разрешил?
- Это возникло как-то стихийно.
- А старпом оказался во власти стихии. Заметьте - Туляков тоже поступил самовольно, но разница между ним и Савиным в том, что Туляков сиганул на лодку в одних носках, а Савин не торопясь разыскал свое имущество, аккуратным образом оделся, обулся… Вы не считаете, что Савин должен быть наказан?
- Д-да, конечно…
- И строже, чем Граница?
Митя молчал, вздыхая.
- Не скрою, я сегодня остался доволен штурманом. Поэтому я мягче отношусь к помощнику, хотя его безответственность граничит…
Громыхнула кремальера, и в отсек заглянул боцман. Штурману повезло - он так и не узнал, с чем граничит безответственность помощника.
- Товарищ капитан-лейтенант, - сказал Халецкий с хитрым видом. - Тут до вас Туляков просится.
- А! - сказал Горбунов, ласково оскалив свои волчьи зубы. - Пусть зайдет.
- Только он, как бы вам доложить… - Боцман фыркнул.
- Ну, ну?
- Совсем бусой, товарищ командир.
Мите показалось «босой» - это его удивило. Он удивился еще больше, когда вошел Туляков. Старшина был обут в валенки, укутан в овчинный тулуп и совершенно пьян. На его раскрасневшемся потном лице было разлито блаженство.
|
|
- Товарищ командир корабля! - возгласил Туляков. При этом он так рискованно взмахнул руками, что боцману пришлось поддержать его сзади. - Дорогой ты наш Виктор Иваныч!
Он замолк, глядя на Горбунова сияющими глазами. Все слова казались ему слабыми и недостаточными.
- Я вас слушаю, Лаврентий Ефимович, - иронически отозвался Горбунов.
Ирония в данном случае заменяла строгость. Но Туляков не заметил ни строгости, ни иронии, он пришел в еще больший восторг.
- Виктор Иваныч, - забормотал он, то простирая руки вперед, то прижимая их к груди. - Ты послушай меня… Вот, говорят, дисциплина. Дисциплина - это… - Он выпятил нижнюю губу, развел руками и даже присел, чтоб лучше выразить, какое значение он придает дисциплине. - Но опять же - какая? Со-зна-тель-ная. Так? - с неожиданной строгостью спросил он Туровцева.
Митя отвернулся, чтоб не рассмеяться. Туляков вздохнул.
- А что это значит? - Он глядел на Горбунова испытующе и лукаво. - Знаешь, нет? Ты извини, что я тебя так - по-рабочему. Так вот не обижайся, а послушай, что я сейчас скажу. Я завтра того не скажу.
- Ну, ну, я слушаю.
- Вот и слушай. Все будет нормально. Ясен вопрос? Вдумайся, повторять не буду. Все будет нормально. Разрешите идти?
- Разрешаю, - сказал Горбунов.
- Веди, боцман.
- Безобразие, - пробурчал Горбунов, когда хлопнул люк; было непонятно, сердит он или растроган. Затем вновь вцепился в Туровцева: - Если теперь Туляков заболеет, виноваты будете вы… Что мне с вами делать, помощник? Как будто вы и неглупый парень, но я, хоть убейте, не понимаю хода вашей мысли. Мы ведь жита не сеем, угля не рубаем, и единственное оправдание нашего с вами существования - сигнал боевой тревоги. А вы, услышав тревожный звонок, небось сами толком не поняли, что там такое трещит…
|
|
Митя вздрогнул. Это уже попахивало мистикой. Он взглянул на Каюрова, Ждановского. Механик был серьезен, но минер с трудом удерживался от смеха.
- Теперь скажите, как быть с квартирой? Будем оставлять дневального или достаточно запереть?
- По-моему, достаточно.
- Кто это должен делать? Станем на почву опыта, - быстро сказал Горбунов, видя, что Митя колеблется, - во время сегодняшней тревоги квартира была заперта?
- Нет.
- Почему?
- Там оставался краснофлотец.
- Кто? Савин?
- Нет. Соловцов.
- Соловцов?!
По тому, как изменился в лице Горбунов и переглянулись остальные, Митя понял, что совершил еще одну ошибку.
- Он сказал, что вы его знаете…
- Я-то знаю, а вы - нет. Он еще там?
- Наверное.
- Федор Михалыч, личная просьба: перед тем как лечь, расспросите Соловцова хотя бы в самых общих чертах: где, что, откуда… А завтра я с ним сам поговорю.
- Однако дорог Соловцов, - зевая, сказал Каюров. - В воде не горит и в огне не тонет.
- Может быть, наоборот?
- Не вяжись, лекарь. Наоборот. Но мне так больше нравится.
- Вот что, господа гуроны, - вяло сказал Горбунов, - если более содержательного повода для дискуссии нет - я вас не задерживаю.
Туровцев надеялся, что, оставшись с командиром с глазу на глаз, они еще поговорят, но Горбунов молча расстелил постель, включил ночное освещение и начал раздеваться. Митя тоже лег, но долго не мог заснуть: он догадывался, что командир не спит, и это ему мешало. В конце концов он ненадолго забылся, а проснувшись, обнаружил, что Горбунов исчез. Исчезновение не заключало в себе ничего таинственного, мало ли почему командир мог выйти из отсека, но Митя встревожился. Сделав над собой усилие, знакомое всем, кто когда-либо входил в холодную воду, он оторвал голову от блинообразной подушки и спустил ноги.
|
|
Дежурный сидел в центральном посту на разножке и листал негнущимися пальцами какую-то толстую книгу.
- Где командир корабля?
Дежурный с трудом приподнялся.
- На стенку сошел, товарищ лейтенант.
- Зачем?
- Не могу знать. Механик Границу присылал.
Митя стал в тупик. Несомненно что-то произошло. Но что именно? Узнать это можно было только одним способом - пойти. Идти нельзя - если б командир нуждался в помощнике, он взял бы его с собой или прислал за ним вестового. Нет, идти нельзя. Лечь спать? Спать, конечно, можно, но поди попробуй, засни…
Митя залез обратно под одеяло и стал ждать. Горбунов не возвращался, и, чтоб сократить ожидание, Митя решил подумать обо всем, на что обычно не хватало времени. Самым запущенным участком были сыновние обязанности. После начала войны Митя выслал матери аттестат на семьсот рублей - в блокаде деньги все равно не нужны, а там это сумма - и послал за пять месяцев три открытки с видами Ленинграда. Митя вообще любил открытки: будучи медленнее телеграмм, они допускали телеграфный стиль. Родители не обижались - они любили Митю, гордились им и считали его время драгоценным. Конечно, им хотелось побольше знать о том, как живется Митеньке в осажденном городе, и они не пропускали ни одной печатной строки, ни одной передачи, где говорилось о Ленинграде, мать писала Мите длинные письма, письма были бодрые, и Мите казалось, что родители живут почти так же, как жили до войны. Последнее письмо было полно наставлениями о том, как бороться с цингой, а в конверт были вложены четыре расплющенные дольки чесноку. Если вдуматься, это было даже трогательно, и Митя дал себе слово не позже чем завтра написать отцу и матери настоящее сыновнее письмо, длинное и нежное, со всякими ненужными подробностями, которые они так любят. Собственно говоря, никто не мешал заняться этим немедленно, но не стоило заводиться, в любую минуту мог вернуться Горбунов.
Но Горбунов не шел, и Митя начал нервничать. Что он мог такое выкинуть, этот неприятный матрос? А может быть, ничего не случилось: Соловцов сидит у печки и растабарывает, все расселись вокруг и развесили уши, на почетном месте сидит Виктор Иванович, он посасывает трубку и время от времени вставляет словечко. Конечно, он командир корабля, может делать все, что ему угодно, и ни у кого не спрашиваться. А я вот не могу встать и уйти к Тамаре…
На Тамару он больше не сердился: не надо быть скотиной, лейтенант. Почему вы требуете, чтоб женщина целыми днями сидела одна в темноте и холоде и ждала, когда вы соизволите забежать на пятнадцать минут? И нет ничего удивительного, что она изменилась и все реже бывает такой самозабвенно пылкой, как в ту нашу первую и единственную ночь…
Горбунов вернулся через час. Митя лежал, укрывшись с головой, но из-под одеяла он мог следить за каждым движением командира. Командир двигался, как всегда, бесшумно: снял с себя шинель и шапку, поправил сползшую постель. Затем сел, заложил ногу за ногу, вероятно, для того, чтоб расшнуровать ботинки, и, словно забывши о своем намерении, откинулся назад и застыл. Свет ночника падал прямо на лицо, и Туровцева поразило сосредоточенно-мрачное выражение этого лица: за прошедший час оно как будто обуглилось - стало темнее и тоньше.
Прошло минут пять, быть может, меньше, но Мите показалось, что много, - Горбунов не двигался. Он сидел, подложив ладони под затылок и глядя вверх застывшим взглядом. Только иногда, как рябь по воде, по лицу его пробегала слабая усмешка, казалось говорившая: ну-с, что у вас там еще в запасе? Давайте, давайте, выкладывайте, не стесняйтесь…
Митя боялся пошевелиться. Сон прошел окончательно, а обнаружить себя теперь уже было неловко. Он даже попытался всхрапнуть и, как видно, перестарался, потому что Горбунов, не поворачивая головы, сказал:
- Вы же не спите, штурман.
Митя высунул голову. Вид у него был, вероятно, сконфуженный. Горбунов усмехнулся.
- Ладно. Давайте поищем чего-нибудь снотворного.
Снотворное он почему-то искал не в аптечке, а под койкой у механика.
- Девяносто шесть, - предупредил он. - Разводить не будем?
- Разве он… не того?
- Нет, не того. Только надо пить спокойно, как молоко. Если вы по малодушию поперхнетесь, спирт с воздухом образуют адскую смесь… Садитесь. If you please.
Он налил Мите половину граненого стакана, а себе в крышку от бачка.
- Закусывать решительно нечем. А впрочем - погодите.
Вынув из шкафчика аккуратно завернутую в бумагу черную корку, он разломил ее пополам.
- Постойте-ка, - сказал Митя. Он вынул письмо и вытряхнул из конверта две заветные дольки. - Пойдет?
- Великолепно, - сказал Горбунов. - Если этой штуковиной потереть корочку, она пахнет совсем как украинская колбаса. Откуда у вас такая роскошь?
Вместо ответа Митя перебросил через стол записку матери. «Уважаемый товарищ военный цензор, - писала мать, - очень прошу Вас пропустить прилагаемые четыре дольки обыкновенного чеснока. В них нет ничего, кроме витаминов, а они очень нужны моему сыну Дмитрию, находящемуся…» Далее все, за исключением подписи, было замазано жирной черной краской, а в углу этой же краской крупным детским почерком было приписано: «На здоровье!» Горбунов читал медленно, и все это время Митя держал наготове снисходительную улыбку: чудачки, мол, эти матери… Дочитав, командир бережно сложил записку и вернул ее Мите.
- Ваша мама, - сказал он тихо и так медленно, как будто каждое слово требовало от него усилий, - вероятно, представляет себе военного цензора этаким строгим генералом в орденах. А в цензуре сейчас сидят девчушки, вчерашние школьницы. Перед ними инструкция - что можно и чего нельзя - и горы писем. «На здоровье!» Вы ответили матери?
- Нет еще.
- Я так и думал. Вы, наверно, не очень внимательный сын.
- Почему вы так думаете?
- Все мы по отношению к своим матерям - гуси лапчатые. А случится помирать, небось сразу: мама! Ладно уж… Аппараты товьсь!
Митя с опаской поглядел на свой стакан. Он приготовился к самому худшему, но все обошлось благополучно. Сразу стало тепло.
- Ну как?
- Хорошо. А что же вы?
- Обо мне не беспокойтесь - я потом.
Митя внимательно посмотрел на командира. Несомненно, Горбунов был чем-то потрясен. Внешне это почти ни в чем не выражалось, он только стал медлительнее, как будто новая, еще не привычная тяжесть легла ему на плечи. Он пытался вести себя как всегда, и это ему почти удавалось, он двигался, говорил и даже улыбался, ни движения, ни речь, ни улыбка не изменились, но стали тише, осторожнее, а в опущенных глазах застыло напряжение шофера, ведущего груженую машину по бездорожью.
Горбунов долго, старательно, как будто производил химический опыт, натирал чесноком корочку.
- Попробуйте. Совсем колбаса.
Выпив, он долго жевал корку. Затем поднял на Митю взгляд, который трудно было выдержать.
- Так вот, уважаемый Дмитрий Дмитрич: жену мою убили.
Митя ахнул. Он чуть было не ляпнул «не может быть», но вовремя удержался и спросил:
- Соловцов?
Подразумевалось: не кто убил, а кто сказал. Горбунов понял правильно и кивнул.
- Слушайте, а может быть, все-таки…
- Ничего уже не может быть.
- Давно?
- Когда была эвакуация Либавы? В тот самый день.
Митя раскрыл рот, чтоб спросить о ребенке, но замялся, ища слово. Горбунов понял.
- Вы хотели спросить, где мальчик? Не знаю.
- Жив он?
- И этого не знаю. Вот что, штурман: главное я вам сказал, а о деталях, если они вас интересуют, расспросите сами Соловцова. А я - не могу.
Митя смущенно замолк. Горбунов усмехнулся - все так же медленно, как будто мышцы лица перестали его слушаться.
- Нет, серьезно, я даже прошу вас - поговорите. Раз уж так случилось, что вы знаете о моей семейной жизни больше всех. - Увидев, что Туровцев недоумевает, он пояснил. - Того письма не читал никто.
- Как?
- Очень просто. Оно не было отправлено.
- Почему?
- Из гордости, наверно. И потом - к чему? Лишняя ниточка.
- Странное дело, - сказал Горбунов, помолчав. - Еще недавно меня порядком раздражало, что кто-то без спросу проник в мои тайны. Знаю, знаю, - отмахнулся он, видя, что Митя хочет что-то объяснять. - А вот теперь я даже рад. У меня есть друзья, но Борису сейчас не до меня, а с Федором Михайловичем вообще надо разговаривать осторожно. - Он взглянул на удивленное, даже несколько испуганное лицо помощника и поморщился. - Вот вам лишнее доказательство вашего невнимания. Вы разве не знаете, что у Ждановского сожгли живьем жену и детей?
Митя похолодел. Он хотел спросить, когда и где это произошло, но вдруг до такой степени охрип, что только шевелил губами.
- Федор Михайлович, - Горбунов говорил так, будто шел, поднимаясь в гору, - белорус, родом из Несвижа. Надежда Моисеевна тоже несвижская, отец ее врач, известный человек в городе. В июне она с детьми поехала на родину, показать старикам младшенького. Когда ворвались немцы, всех евреев согнали в бывшую церковь, неделю держали без хлеба и воды, ну а потом…
Он говорил все медленнее, как будто вспоминая, и наконец остановился. Вероятно, ему казалось, что он довел рассказ до конца.
- Так вот, - сказал Горбунов через минуту или две. - Теперь вам должен стать яснее характер механика. Впрочем, в нем нет никакой загадки: любил жену и детей, это была ничем не омраченная любовь, теперь он зажал свою боль где-то в дальних тайниках и считает дни до выхода в море. Он предпочитает молчать, и я не смею лезть к нему с расспросами. С вами проще. Представьте себе, мне почему-то совсем не хочется беречь ваши нервы. Пустяки, - ухмыльнулся он, заметив, что Митя огорчился. - Просто я вам доверяю. Я знавал лучших старпомов, но парень вы, вообще говоря, симпатичный. И честный, что я очень ценю.
Митя поежился.
- Скажите, штурман, - спросил Горбунов, откидываясь назад, - вы хотели кому-нибудь смерти? Ну, вы понимаете, я не о Гитлере вас спрашиваю, - пояснил он с нетерпеливой гримасой.
- Не знаю, - сказал Митя растерянно.
- Не знаете, - значит, не хотели. - Я - хотел. А вот теперь ее убили. - Его лицо опять дернулось. - Извините меня, штурман, я, вероятно, несправедлив к вам. Требую, чтоб вы знали каждого на лодке, а сам плохо знаю самого себя. Сколько раз я повторял себе: ненавижу…
- Вы простили ее, - прошептал Митя.
- Какое я имею право прощать или не прощать? Знаете, штурман, как умерла эта женщина? Она умерла, как… в общем, дай нам бог умереть не хуже. А этот ворюга, укравший мое счастье, этот предатель, сбежал, бросив женщину, бросив своих подчиненных на произвол судьбы, а теперь, наверно, смылся подальше от мест, где стреляют, и живет припеваючи жизнью непойманного вора, жизнью, которую он тоже украл. И, может быть, еще носит орден за спасение казенного имущества, краденый орден…
Туровцев слушал, затаив дыхание. События приобретали зримые очертания. Войска покидают Либаву. Главных действующих лиц трое: Елена, «тот человек» и неизвестно откуда взявшийся Соловцов. На них нападают немцы. «Тот» бежит. Соловцов и Елена принимают бой. Такова схема. В ней много неясного. Где мальчик? Кто, кроме Соловцова, был свидетелем гибели Елены? И, наконец, главное - кто этот подлец?
Все это можно было установить только через Соловцова.
- Ох, что же делать, Виктор Иваныч? - вырвалось у Мити. - Что же делать?
- Что делать, лейтенант Туровцев? - язвительно переспросил Горбунов. - Я думал, вы мужчина и ответ у вас наготове.
- Мстить?
Горбунов досадливо поморщился.
- Того, кто убил, уже нет - сгнил где-нибудь в кювете. О нем я не думаю. У меня счеты с третьим рейхом. Поймите, мне с Адольфом Гитлером тесно на одной планете. Возможно, он меня переживет, но ненадолго.
Это было сказано без всякого юмора, и Митя с завистью подумал: вот человек, который не боится показаться смешным.
- Скажите, Виктор Иваныч, - спросил Митя, - вы ненавидите немцев?
Горбунов задумался.
- Ненавижу, - сказал он. - Вам, наверно, показалось странным, что я так долго думал; на вопросы, касающиеся чувства, надо отвечать мгновенно. Но чувствовать - одно, объяснить - другое. Меня тошнит от любого варианта расовой теории, и мне не надо растолковывать, что немец - это не только Геринг, но и Тельман. Но война есть война. Когда на меня бежит немец с винтовкой наперевес, чтоб воткнуть мне в брюхо штык, - у меня нет времени разбирать, кто там бежит, я вижу блеск штыка, немецкого штыка. Я не различаю лица, есть только каска, немецкая каска. И есть только один рефлекс - убей. Если этот рефлекс не сработает, если вы задумаетесь над своим правом убить человека за то, что он немец, он убьет вас. Может быть, - Горбунов усмехнулся, - придет время, когда я заговорю по-другому, но сейчас я ненавижу немца всей кожей, как ненавидят его мужики на оккупированной земле. Я считаю, что он должен ответить за все, даже за то, что отравил мою душу ненавистью…
Спирт подействовал на командира, он стал говорить быстрее.
- Вы думаете, я не способен вообразить, что творится на немецком транспорте, когда в него попадает торпеда? Я ведь не из тех, кто сдает свою совесть на хранение в государственный банк, я беру это, - он похлопал себя по груди, - на свою душу. И готов отвечать. Перед богом, если б он был. И перед историей, если б ей было интересно знать, что думает по этому вопросу какой-то капитан-лейтенант. А если б не смог, то, наверно, пустил бы себе пулю в лоб. Сегодня у меня на повестке дня один вопрос - разгром фашистской Германии. Все остальное меня не интересует.
- Меня тоже, - робко сказал Митя. - Конечно, я даже не начал воевать…
- Чепуха. Ремонт - тоже война. Торпедный залп готовится на берегу. Но вы не отдаете себя всего. Вы можете больше.
- Наверно. Но я весь тут. Иногда просто зло берет, что от меня так мало зависит. Думаешь: идет схватка всемирного масштаба, и в этой схватке я только песчинка…
- Вот, - сказал Горбунов, глядя на помощника злыми глазами. - Вы сказали это слово. Нет ничего подлее этого рассуждения.
Слово «подлость», хотя и не в лоб сказанное, заставило Туровцева вспыхнуть.
- Почему же? - прошептал он, сразу охрипнув.
- Потому что это самый классический способ снимать с себя ответственность за то, что происходит в мире. Я - песчинка, так что ж с меня спрашивать? Мир - океан, я - капля. Я - частица, увлекаемая мировым космическим вихрем. Умноженная на миллиард, - я сила, но что изменится от того, что - в той мере, в какой мне дано располагать собой, - я поступлю так или иначе? Изменю ли я ход истории? Я могу отдать человечеству свою маленькую жизнь, оно этого даже не заметит, а мне она ох как нужна! Так зачем отдавать? Моя капля затеряется, растечется по стенкам, впитается в грунт, высохнет на солнце. Под это симпатичное рассуждение можно не выполнять свой долг, не бороться против зла, можно украсть: общество так богато, а я беру так мало; можно дезертировать: кому нужна одна песчинка там, где ветер гонит тучи песку? Но это еще не все. Ведь если я - песчинка, то другие и подавно? Так стоит ли задумываться над судьбой десяти, ста, тысячи песчинок? Их крутит мировой вихрь, и, если я - по недомыслию, эгоизму, упрямству, честолюбию - пошлю их на смерть, в мире ничего особенного не произойдет, бабы новых нарожают… И ведь заметьте - чем охотнее эта самая песчинка признаёт свое ничтожество в большом мире, тем важнее для нее все, что происходит в ее микроскопическом мирке. Тут она все замечает - и какой ей чай подали, с лимоном или без, и как на нее кто посмотрел. И страдает от своих маленьких обид куда больше, чем от нарушения высших принципов…
Митя сидел помертвевший. Он знал: язык глухих намеков чужд командиру. Горбунов говорил не о нем. И все-таки ему было не по себе от враждебного блеска глаз, от этого страстного напора. Горбунов это заметил и, потянувшись через стол, дотронулся до Митиного рукава. Затем заглянул в бачок.
- По второй?
Митя отказался.
- А я еще выпью. Сегодня мне эта штука не повредит. Наоборот - выравнивает дифферент… Так вот - я не песчинка. Не далее как этой весной я намерен определить ход военных действий на Балтике. Похоже на хвастовство?
«Скорее на безумие», - подумал Митя, уклоняясь от острого, испытующего взгляда Горбунова. Вслух он промямлил:
- Нет, почему же…
- Это не ответ. Скажите честно - не верю, тогда я буду с вами спорить. Вам знакома такая теория: флот заперт в заливе, и в сорок втором ни одна лодка не выйдет в Балтику?
- Что-то слышал. Но ведь это вздор?
- Почему же вздор? Помните, я говорил вам: если б мне поручили запереть наш флот, я бы знал, как это сделать.
Митя внимательно посмотрел на Горбунова. У командира вздрагивали ноздри, а на верхней губе быстро-быстро ерзала какая-то мышца, образуя ямочку.
- Значит, это правда? - спросил он упавшим голосом.
- Я этого не сказал. Я сказал только, что знал бы, как запереть. Возможно, немцы не знают. А если знают - они ведь не дураки, - то, может быть, я знаю, как отпираются замки.
- А что думает комдив?
- Комдив верит, что к весне армия сломает кольцо.
- А вы не верите?
- Я плохо знаю сухопутные дела. Верю, поскольку задача поставлена. Но допускаю варианты. И, может быть, к весне задача станет совсем иначе: не ждать, пока расчистят берега, а помочь ударом с моря.
- И что же тогда комдив?
- Вот это правильный вопрос. Сейчас он считает всякие сомнения в том, что блокада будет вот-вот прорвана, пораженческими разговорчиками. Когда он станет перед фактом и получит приказ начать кампанию, он будет считать пораженцем всякого, кто усомнится в успехе. Он храбрый человек - пошлет лодки и, чтоб погасить сомнения, пойдет сам.
- А он сомневается?
- Считает, что баланс будет не в нашу пользу.
- А по-вашему?
- Я считаю, что подводный флот должен воевать.
- Даже если…
- Даже. Представьте себе простейший случай. Мы выходим в атаку на какую-нибудь самоходную баржу и отправляем ее на дно. На нас накидываются катеришки, и мы отправляемся вслед за ней. Спортивный баланс ничейный - один - один. Бухгалтерский баланс в пользу противника; подводные лодки стоят дорого. Но попробуйте рассуждать иначе. Представьте себе противника, который добросовестно потрудился, чтоб закупорить бутылку, именуемую Финским заливом, скинул нас со счетов и мнит себя хозяином Балтики. И вдруг какая-то неизвестно откуда взявшаяся лодка топит посудину, которой в мирное время грош цена, но она - эта посудина - везла руду или чугунные чушки, а их ждали, на них рассчитывали. Выходит, что рассматривать Балтику как свое внутреннее море - ошибка. А это влечет за собой кучу всяких последствий - военных, экономических, дипломатических… Оказывается, надо ходить караванами, под конвоем военных кораблей и под крылышком авиации. Или, наоборот, пробираться поодиночке на фоне берега, видеть в каждом бурунчике подстерегающий глаз перископа, ждать темных ночей, чтобы пересечь опасные квадраты. А сколько забот командованию! Надо вперед учитывать потери в грузах, а там, глядишь, приходится отказаться от идеи посылать морем войска в Хельсинки, а там нейтральная Швеция вдруг становится тугой и несговорчивой… Так вот, я первым выйду в Балтику. Я знаю: есть люди, которые думают, что пройти нельзя, а если пройдешь, то не вернешься. Я пройду и вернусь.
- А пошлют?
- Почему же не послать командира, если он подготовлен и вдобавок сам просится? Жаль, что вы не были на моем сообщении в штабе - я пытался извлечь кое-какие уроки из наших плутаний.
- Как это было принято? («Ага, вот о чем говорил Селянин…»)
- По-разному. Те, кто всерьез готовится идти в море, слушали с интересом. Кое-кому мои рассуждения показались скучными и даже сомнительными: все это, дескать, вилами на воде писано, боевого успеха настоящего нет, вот он и рассусоливает. Комдив не сказал мне тогда ни слова, а теперь при случае подпускает шпильки. А я совершенно искренне считаю, что приобретенный опыт ценнее той коробки, которую мы грохнули. Но за опыт, конечно, не награждают. Награждают за тоннаж.
Горбунов помолчал.
- Так вот, возвращаюсь к вашему вопросу. Подводный флот создан для войны и должен воевать во всех случаях. Наша лодка - очень хорошая лодка, но через десять лет ее разрубят на патефонные иголки, и не потому, что она износится, а потому, что техника уйдет вперед. Беречь ее - бесхозяйственность. - Он понял, что сказал неловко, и успокоительно добавил: - Но мы пройдем, штурман. Пройдем, потому что побьем свои собственные рекорды. Мы будем действовать быстрее и более скрытно, чем в сорок первом, быстрее погружаться…
- Каким образом?
- Что - каким образом?
- Ну, к примеру, быстрее погружаться. Лодка имеет определенные тактико-технические данные, и вы из них не выскочите.
- Время погружения, как вам известно, зависит от скорости, с какой поступает забортная вода в балластные цистерны, и от угла, под которым лодка уходит на глубину. Почему бы не увеличить этот угол?
- Прольется электролит в аккумуляторных батареях.
- Возражение толковое, но я его предвидел. Не обязательно доливать электролит до верхней отметки.
- Допустим. А как вы увеличите скорость поступления забортной воды?
- Обкорнаю патрубки вентиляции, расширю кингстоны. - Горбунов оживился, Митя видел, что ему доставляет удовольствие парировать все возражения.
- Но позвольте, - почти закричал Митя, - все это, согласен, можно проделать, но ведь тогда лодка камнем пойдет вниз, и вы рискуете провалиться ниже предельной глубины.
- Ага, вот вы и подошли к самому существенному. Во-первых, предельная глубина нам не указ. Наши отечественные лодки построены по-русски, с большим запасом прочности. У нас в походе уже был случай, когда мы провалились метров на тридцать против проектной глубины, и ни одна заклепка не потекла. Но главная моя надежда - не на прочность корпуса, а на штурмана. Под его началом находятся сигнальщики и рулевые. Одни вовремя заметят врага, а другие быстро подхватят и выровняют лодку на глубине. Весь вопрос в том, будет ли у меня такой командир штурманской части.
Это было сказано совсем просто, без обычного ехидства, пожалуй, даже с грустью. Туровцев очень хотел сказать: «Он у вас будет, Виктор Иванович», но постеснялся. «Лучше будет, - подумал он, - если, не давая никаких клятв, я с завтрашнего дня начну новую жизнь. Не потому с завтрашнего, что я привык танцевать от печки, а потому, что сегодняшний уже пропал. А завтра я должен проснуться с единственной мыслью: гуроны стали на тропу войны. Эти люди сожгли за собой мосты. И я должен стать таким, как они».
Понял ли Горбунов, что происходило в душе помощника? Он помолчал, а затем с обычной для него быстротой переключений спросил:
- Что, попробуем заснуть?
Его глаза смотрели устало и ласково.
- Ложитесь. У вас сегодня был тяжелый день.
Митя усмехнулся. Горбунов понял.
- Вы правы. Пожалуй, у меня тяжелее. Но я рад, что мы поговорили.
- Странно получилось, - сказал Туровцев, укладываясь. - Мы начали один большой разговор, не кончили, начали другой…
- Ошибаетесь, - сказал Горбунов. - Это один и тот же разговор.
Глава тринадцатая
За ночь температура в отсеке скатилась до нуля, и Туровцев порядком окоченел. Спать-то он спал, но это был какой-то ненастоящий сон. Только под утро дремотное оцепенение сменилось забытьем, таким глубоким, что сквозь него не сразу пробились сотрясавшие лодку длинные звонки боевой тревоги.
- Вставайте, штурман, - услышал он голос Горбунова. - Нельзя спать, когда на корабле тревога. Это не принято.
Митя вскочил в ярости. Он нисколько не сомневался, что ни в городе, ни на рейде тревоги нет и командир объявил учебную.
- Черт бы его драл, - бормотал Митя, одеваясь. Спросонья он плохо видел и качался, как пьяный. - Сам не спит и другим не дает…