После кухонной тьмы двор показался Мите ярко освещенным. Полная луна лила сильный ртутный свет, в котором все предметы выглядели, как на недодержанном негативе - слишком черными или слишком белыми. Воздух был влажный, острый, как огуречный рассол. «Классическая погода для бомбежки», - подумал Митя. С минуту он рассматривал небо, затем взгляд его остановился на полузасыпанном снегом черном окне. Лунный свет туда не достигал, чернота была глухая, в разбитой форточке бельмом торчал кусок грязного асбеста.
Решение родилось внезапно: он простоит во дворе ровно десять минут. Если в течение этих десяти минут из флигеля выйдет Тамара - он подойдет и заговорит. Вероятность встречи ничтожна, но, если б маловероятное все же случилось, Митя готов был усмотреть в этом указующий перст. Если же - что гораздо вероятнее - выйдет не Тамара, а любой другой человек - все равно, мужчина или женщина, - это следовало рассматривать как предостережение и указание на необходимость неуклонного выполнения ранее принятых решений.
Митя засек время и закурил трубку. Минуту или две он неотрывно следил за дверью, но затем отвлекся, и рев пружины застал его врасплох. Он быстро обернулся и вздрогнул, увидев ярко освещенное луной известково-белое лицо женщины. Женщина была не молода, накрашена и разительно напоминала своим видом бродивших у входа в Сокольнический Круг проституток - десятилетний Митя боялся их до дрожи, они вызывали у него почти мистический ужас. Женщина заметила Митю и, как ему показалось, тоже слегка вздрогнула. Проходя мимо Мити, она кивнула ему, как знакомому, от улыбки лицо смягчилось, и Митя узнал Люсю, учетчицу карточного бюро, жившую в соседнем дворе. Этой Люсе было по меньшей мере лет пятьдесят, она слыла общественницей, всем говорила «ты» и даже Юлии Антоновне кричала через весь двор: «Слышь, Кречетова!..» Во дворе она была известна всем и каждому, а при этом никто не знал ее полного имени. Говорили: приходила Люся из карточного бюро.
|
|
«Черт, какая зловещая харя», - подумал Митя. Он уже собрался уходить - обет остается обетом, предостережение получено и принято к сведению! - когда вновь завизжала пружина. Митя не успел отвернуться, но из добросовестности опустил глаза.
Дверь выстрелила, кто-то уверенно сбежал с крыльца, заскрипел снег под подошвами, и Митя услышал:
- Вы почему не здороваетесь, лейтенант?
Митя поднял глаза. Перед ним стоял Селянин, как всегда гладко выбритый, в отлично сидящей драповой шинели.
- Прошу прощения, не заметил вас, товарищ военинженер третьего ранга, - сказал Митя. Получилось неплохо и с достоинством. Все по уставу, но без виноватого блеяния.
Селянин засмеялся.
- Послушайте, за кого вы меня принимаете? Я не такой бурбон, как ваш шеф, чтоб ловить на улицах младших по званию и драить их за неотдачу приветствия. А я вас попросту спрашиваю - какого черта вы не здороваетесь? Сердитесь, что ли?
Тон был добродушный. Смешавшись, Митя пробормотал, что у него нет никаких оснований сердиться на товарища военинженера.
- Меня зовут Семен Владимирович, - напомнил Селянин. - А сердиться вам действительно не на что. Даже если б я отбил у вас Тамару Александровну - это не повод для ссоры между разумными людьми. Но я и в этом не повинен.
- Как это так? - Вероятно, нужно было промолчать, но Митя не удержался.
|
|
- А вот так. Вы бросили, я поднял.
Он спокойно выдержал Митин взгляд. Затем посмотрел на часы:
- Скотина Соколов, конечно, опаздывает. А то бы мы сейчас поехали ко мне. Может быть, зайдем? - Он кивнул на черное Тамарино окно, затем посмотрел на Митю и засмеялся: - Чудак, там никого нет. - И пояснил: - Тэ А в санатории. Вернется завтра вечером или послезавтра утром.
- В санатории?
- Ну да, в санатории. Пойдемте посидим. Жаль, что у меня там нет ничего такого… А впрочем, есть вобла. Вы любите воблу?
Неужели слова способны рождать запахи? Утренний воблый запах вновь щекотал ноздри, челюсти слегка сводило. Митя вскинул часы к глазам и, не разглядев стрелок, опустил руку.
- Ну, ладно, зайдем на минутку, - сказал он тоном человека, делающего одолжение.
Глава двадцатая
В коридоре Митя вдруг почувствовал сильное сердцебиение. Хорошо, что Селянин шел молча.
Подойдя вплотную к двери, он включил свой карманный прожектор, и Митю неприятно поразило, что вместо наивных колечек, из которых одно выдергивалось с корнем, в дверь были врезаны две толстые стальные пластины, именуемые в просторечии пробоем. Замок был прежний - плоский, крашеный. Селянин пошарил за притолокой и извлек ключ. Кто-то привязал к ключу новую ленточку, и это тоже было неприятно.
- Разоблачайтесь, Дмитрий Дмитрич, - сказал Селянин. Он показал пример, бросив шинель на тахту. - Теперь я вам посвечу, а вы достаньте воблу из шкафчика.
Митя огляделся. Все знакомые вещи - кровать с витыми столбиками и шкафчик с танцующими пастушками - стояли на прежних местах. Он приоткрыл дверцу шкафчика и заглянул внутрь.
|
|
- Я что-то ничего не вижу.
- Это скандал. Не может быть, смотрите лучше.
Митя посмотрел еще раз: беленький чайник с отбитым носиком, хрустальная вазочка с одной прилипшей ко дну карамелькой, знакомые чашки, одна из них - темно-синяя с узким золотым ободком - считалась Митиной.
- Пустите-ка, - досадливо сказал Селянин.
Отстранив Митю, он присел на корточки и запустил руку в нижнее отделение. Затем выпрямился и небрежно-рассчитанным жестом фокусника швырнул на стол свернутую трубкой газету. Газета развернулась, и Митя увидел воблу, классическую, вяленую, - десяток пузатеньких, икряных рыбок.
- Недурно? Вот и ешьте. Только не особенно марайтесь - мыть руки нечем.
Митя, робея, взял одну рыбку, оторвал голову, разодрал брюшко и вытащил твердую рыжую икру с вплавленным в нее пузырем. Вязкая соленая икра сразу облепила зубы. Это было непередаваемо прекрасно.
Селянин пошуровал еще в шкафчике и выдал на-гора коробку из-под печенья. В коробке оказалось несколько долек чеснока и чешуйки сушеного лука.
- Употребляете? Я в рот не беру. - Он явно не спешил приступать к еде и вид имел задумчивый. - Ну ладно, все это очень мило, но, так сказать, не имеет самостоятельного значения… У вас спирту нет?
- Нет, - виновато сказал Митя.
- И достать не можете?
- Откуда же…
- Зх вы, старпом… Ладно, не расстраивайтесь. (Митя ничуть не был расстроен, ему только, как всегда, было неприятно, что он не может внести свою долю.) Сейчас мы решим и эту проблему. Не сочтите за труд, дорогой мой, - постучите-ка в дверь.
Митя растерянно оглянулся. Стучаться в дверь, через которую они только что вошли, было очевидной бессмыслицей. Оставалась наполовину загороженная печкой, прикрытая тяжелой портьерой дверь в смежную комнату.
- Стучите сильнее, не стесняйтесь, - сказал Селянин, когда Митя осторожно постучал. Сам он сидел в кресле и поигрывал фонариком. - Еще разок. Вот так. Теперь откройте задвижку.
Митя щелкнул задвижкой и прислушался. Из-за двери донеслись шарканье туфель и покашливание, скрипнула отодвигаемая мебель, лязгнуло железо, дверь открылась, и на пороге показался Николай Эрастович. Митя давно не видел его и с трудом узнал - перед ним стоял старик. Стариком его делали не согбенные плечи и не седая щетина, а взгляд - безжизненный, какой-то отгороженный. По-видимому, он узнал Митю, но не поздоровался, а только неопределенно поклонился, поклон пришелся посередине между Туровцевым и Селяниным. Затем посмотрел на Селянина вопросительно, боязливо, с плохо скрытой ненавистью.
- Привет алхимику, - сказал Селянин, направляя на него свой прожектор. - Водка есть?
Николай Эрастович испуганно замотал головой:
- Даю вам честное слово…
- Врете, - сказал Селянин, поигрывая фонариком. - Хотите, докажу?
Николай Эрастович напряженно заулыбался, Селянин кряхтя потянулся к лежавшей на столе газете.
- Так и есть, - с торжествующим возгласом он направил луч на последнюю страницу. - Третьего дня населению выдавали водку. На шестой талон промтоварной карточки. Зная вас, дорогой друг, не могу себе представить, чтобы вы потеряли темп и своевременно не отоварились.
Он направил луч прямо в глаза Николаю Эрастовичу.
- Итак?
- Честное слово…
- Отлично, сэр, - сказал Селянин. - В таком случае, наши дипломатические отношения прерываются. История рассудит, какая из великих держав при этом потеряла больше.
Николай Эрастович не ответил. Он только сделал слабый отстраняющий жест, как будто хотел отвести рукой слепящий луч фонарика, повернулся и пошел к двери. Селянин подмигнул и полез в шкафчик за чашками.
Через минуту Николай Эрастович вернулся, держа обеими руками бутылку. Поставив бутылку на стол, он попытался придать своему заросшему седой щетиной лицу не свойственное ему залихватское выражение и уже взялся за спинку стула, но Селянин вовремя разгадал маневр.
- Э, нет, голубчик. Поить вас водкой - это только попусту переводить материал. Водку мы выпьем сами, а закуску выдадим вам сухим пайком. - Он отделил две рыбки и бросил их в коробку из-под печенья. - Вот. Забирайте все это. И - ауфвидерзейн. Не благодарите.
Он проводил Николая Эрастовича до самой двери и запер ее на задвижку. Митя чувствовал себя неловко. Селянин это заметил:
- Я считаю, что с ним поступлено по-царски. Уверяю вас, в его возрасте витамины гораздо полезнее.
- По моим сведениям, вы примерно одного возраста, - грубо сказал Митя. Но дерзость не удалась. Селянин был польщен.
- Правильное суждение о возрасте мужчины имеют только женщины, - изрек он, бережно разливая водку по чашкам. Себе он взял темно-синюю. И видя, что Туровцев продолжает хмуриться, добавил примирительно: - Вы не представляете, во что превратился этот тип. Это вымогатель.
- Все равно, нельзя же так…
- Наоборот, только так и можно. Я ведь не ищу его общества. Если ему не нравится мое обращение, пусть катится ко всем чертям.
- Но…
- Послушайте, лейтенант, - сказал внушительно Селянин. - Усвойте для собственной пользы одну простую истину: при любом устройстве общества люди делятся на тех, которым нужны вы, и на тех, кто нужен вам. В конечном счете все отношения регулируются только этим. Мой Соколов ко мне очень почтителен, но это потому, что я могу представить его к награде, а могу закатать в штрафной батальон. На всех прочих ему наплевать с высокого дерева…
- Но позвольте, - возмутился Митя.
Селянин, смеясь, поднял ладонь:
- Понимаю, пример неудачен. Соколов, конечно, порядочная свинья. Возьмем существо высокоорганизованное. Например, вас. Вы во всех отношениях доброкачественный юноша, обладающий к тому же привлекательной наружностью. Вряд ли вы страшный донжуан, но кое-какой опыт у вас несомненно имеется. Убежден, что при всех ваших прекрасных качествах вы гораздо почтительнее к девице, добиваясь ее расположения, чем потом, когда она уже имеет перед вами неоспоримые заслуги.
Митя попытался протестовать и вновь был остановлен.
- Я видел вас здесь с Борисом Кондратьевым. Борис - неплохой парень, но ничего хорошего вам пока не сделал, и кроме того, что он ваш начальник, вы о нем решительно ничего не знаете. Не хочу сказать, что вы подхалимствовали - нет, нисколько, но поверьте мне, вы были очень внимательны, ловили каждое слово и очень хотели понравиться. А своим старикам, которым вы обязаны всем, включая самый факт земного существования, небось пишете одну открытку в два месяца, потому что их привязанность вам обеспечена и завоевывать ее не надо.
Когда шальная пуля попадает в цель, практически она ничем не отличается от снайперской. Попадание было прямое. Митя разинул рот. Селянин смеялся, очень довольный.
- Я хочу предложить оригинальный тост. Выпьем… за трезвость. - Он дотронулся своей чашкой до Митиной, выпил и осторожно, чтобы не запачкаться чешуей, разодрал воблу.
Митя тоже выпил и закашлялся.
- Странный вы человек, - сказал он, стараясь говорить небрежно.
- Почему же странный? Просто вы меня недостаточно знаете.
Митя задумался.
- Вероятно, вы правы - я вас не знаю. Не могу сказать, чтоб вы мне очень нравились, но мне с вами интересно. Хочется понять, что вы за человек.
Селянин захохотал.
- Что значит русские люди - еще не выпили по второй, а разговор уже «на остриях и безднах», как выражается одна моя знакомая. Что я за человек? Человек, каких много.
- Скромничаете?
- Отнюдь. Я себе цену знаю. Таких, как я, ровно двенадцать на дюжину. И если я все же чем-то выделяюсь из этой дюжины, то разве что несколько большею способностью к трезвому размышлению. Многих это отталкивает, но я и не пытаюсь нравиться всем. Жалко, что я вам не нравлюсь, потому что вы мне очень симпатичны.
- Чем же?
- Прежде всего чистотой. И вашей юной застенчивостью, за которой мне видится не банальный характер. Кстати сказать, застенчивые люди совсем не такие скромняги, как о них принято думать. Они-то как раз ого как о себе понимают! Они потому-то и застенчивы, что боятся - вдруг их не поймут, недооценят… Дай такому застенчивому точку опоры, и он в одночасье так развернется - ахнешь только. Эй, поосторожней с костями!..
Митя остался глух к предупреждению. Его челюсти с наслаждением перемалывали рыбий хребет, желудочный сок бурлил. Селянин лениво посасывал кусочек спинки, и Митю взбесила небрежность, с какой тот швырнул в кучку шелухи вполне съедобную брюшную стенку. Он уже протянул за ней руку, но вовремя отдернул - недоставало еще подбирать селянинские объедки.
- Насколько я понимаю, вас удивляет отсутствие Тэ А, - сказал Селянин, ковыряя в зубах. - Успокойтесь, она не в стационаре для дистрофиков, и состояние ее здоровья не внушает опасений. Просто у нее расшатались нервишки, и я почел за благо отправить ее на Биржевую. Конечно, это не Сочи и не Ривьера, но все-таки там трехразовое питание и кое-какие процедурки: хвоя, д'арсонваль и прочая такая штука. Но, по чести говоря, главное - это то, что она отдохнет от меня, а я от нее.
О блокадном санатории на Биржевой площади Туровцев слышал и раньше. В январе Горбунов тщетно пытался устроить туда Павла Анкудиновича.
- Здорово это у вас получается, - сердито сказал Митя.
- А что? - отозвался Селянин. Тон был безмятежный.
- А то, что мы с командиром бились, чтоб определить в это заведение человека, построившего наш корабль, инженера с орденом Ленина…
- Ну и что?
- И ни черта не вышло.
- Случай вполне возможный, - сочувственно подтвердил Селянин.
Сочувствие так походило на издевательство, что Митя поднял голову и встретил немигающий взгляд очень светлых глаз. Глаза были большие, неприятно красивые и выражали самое искреннее участие, не к строителю, конечно, а к симпатичному глуповатому юнцу, не понимающему элементарных правил игры. От этого взгляда Митя оледенел, весь его запал угас, и, боясь показаться смешным, он решил больше не задавать вопросов. С инстинктивной хитростью он угадал, что Селянина не нужно вызывать на разговор. Если ему что-то нужно - заговорит сам.
- Напомните мне про вашего строителя, - сказал Селянин. - Вдруг я сумею ему помочь. Конечно, если ваш протеже еще жив. - Вероятно, он сам понял, что пошутил неуклюже и круто переменил тему: - Так что сердиться на меня, дорогой мой друг, у вас действительно нет ни малейшего основания. Вы сами расстались с Тэ А и, насколько я могу судить, поступили совершенно правильно. Эта женщина не для вас.
От этой спокойной наглости у Мити потемнело в глазах. Можно подумать, что товарищ военинженер не слышал, как Митя скребся под дверью, а Тамара сказала чужим голосом: «Я-не-од-на». Ему очень хотелось высказать все это в глаза Селянину, в его большие, красивые, бесстыжие глаза, но он удержался. Он еще был в той ранней стадии опьянения, когда излишние тормоза отпущены, а способность к контролю не утеряна. Обострившийся инстинкт подсказывал: не торопись, не болтай лишнего. Поэтому он ограничился неопределенным мычанием, означавшим примерно: «вы так думаете?» или «думайте как хотите».
- Прошу понять меня правильно, - продолжал Селянин. - Утверждая, что Тэ А - женщина не для вас, я не имел в виду ничего обидного ни для вас, ни тем более для Тамары Александровны. Тэ А - прелестная женщина, а вы - очень милый молодой человек. Но у Тэ А очень сложный, причудливый, необузданный характер, а вы не тот мужчина, которому дано ее обуздать. Вам нужна милая, скромная девушка, такая же добрая и бесхитростная, как вы сами.
- Обуздывают лошадей, - буркнул Митя. Он был слегка обижен, что его назвали добрым и бесхитростным.
Селянин ухмыльнулся.
- Вы плохо знаете женщин, дорогой мой лейтенант. Женщина от природы не демократична, всякое равенство она презирает. Вот почему настоящий мужчина, будь он хоть разбойник, всегда найдет себе женщину. Пока женщина голодна, она предпочитает разбойника; сытая, она начинает мечтать о праведнике и точит разбойника за то, что у него нет идеалов.
«Ого, - подумал Митя, - это уже что-то автобиографическое». А вслух сказал:
- Короче говоря, она - для вас.
Селянин покачал головой.
- Нет, и не для меня. И вероятнее всего, мы расстанемся.
Это было сказано с настоящей грустью. У Мити на языке вертелась тысяча вопросов, но он уже немножко разбирался в характере своего собеседника и поэтому только вяло хмыкнул: дескать, понимаю и согласен. Тактика себя оправдала, Селянин, ожидавший вопроса, беспокойно зашевелился и спросил:
- Почему вы так думаете?
- Так мне кажется, - беззаботно сказал Митя и сразу почувствовал, что его акции поднялись. Селянин заглянул в Митину чашку и поднял свою.
- Я очень высоко ценю Тамару Александровну, - сказал он, глядя на Митю в упор, и получилось нечто вроде тоста. - Она - явление незаурядное и, безусловно, с ее данными могла бы играть в жизни самые первые роли. Помните? - Он захохотал. - Как она всех нас наладила отсюда, когда этот болван распустил язык? Это было по-королевски! А при всем при том не знает себе цены - характер бешеный, неукротимый, ожесточенный характер… Я видел в жизни много трудных людей - злых, требовательных, самодуров и чудаков, но в конце концов я всегда понимал, что они хотят, иногда даже лучше, чем они сами…
- А ее не понимаете?
- Да, временами теряюсь.
Мите подумалось, что такие самоуверенные люди, как Селянин, не часто признаются в том, что они чего-то не понимают. Непонятное кажется им бессмысленным.
- Опасаюсь, что Тэ А принадлежит к тому, впрочем нередкому в России, типу людей, которые живут по принципу: не надо мне твоего хорошего, хочу свое плохое. Я не робкого десятка и не боюсь наживать врагов, но когда человек - сам себе враг, он становится опасен.
- Что это значит «себе враг»?
- А это значит, что, если ей взбредет в голову какая-нибудь шальная идея, она не пощадит не только вас, но и себя. На человека, который блюдет свои интересы, вы всегда найдете управу, но когда человек одержим - все средства бессильны…
Митя слушал и не верил ушам. Конечно, он знал вспыльчивый и насмешливый характер Тамары, знал ее резкость и упрямство. И все-таки они с Селяниным говорили о двух разных женщинах. Очень возможно, что в Тамаре было все то, о чем говорил Селянин, но была ведь еще простота, была нежность, была способность мгновенного понимания. Требовательность? Тамара никогда ничего не требовала… Раздумывать над всем этим было некогда, но уже рождалась, обгоняя мысль, веселая догадка, что Селянин не видел и не знает той Тамары, которая была открыта ему, Мите, и, значит, товарищ военинженер при всем своем опыте и апломбе не так уж безошибочно разбирается в людях, есть люди, перед которыми он попросту пасует. Митя ловил каждое слово, а при этом довольно удачно изображал вежливое удивление.
- Если не секрет, почему вы поссорились с Тэ А? - неожиданно спросил Селянин.
- Мы не ссорились, - притворно зевая, сказал Митя. - Я ведь давно собирался с ней разойтись…
Это была правда, выглядевшая удивительно неправдоподобно. Поверил Селянин или нет - угадать было трудно, во всяком случае, он был заинтригован и смотрел вопросительно. Митя нарочно потянул паузу.
- Почему же? - спросил наконец Селянин. Он был немножко раздосадован, что юнец навязывает ему свой темп.
- Что? - в свою очередь, спросил Митя. Он отлично слышал вопрос и нарочно разыграл, будто отвлекся. - Почему разойтись? Не знаю, как вам объяснить… Война.
- Ах, война! - с ядовитой почтительностью отозвался Селянин. - И потому все силы должны быть целиком и безраздельно - ну и тому подобное?
- Нечто в этом роде. А что - смешно?
- Забавно. Теория вашего начальника?
- По-вашему, у меня не может быть собственной теории?
- Наоборот, я считаю вас способным на лучшее. Только такому надутому ханже, как ваш шеф, и могла прийти в голову такая постная чепуха.
- Послушайте, - сказал Митя, как мог внушительно. - Оставьте командира в покое. Я не хочу говорить о нем в таком тоне.
Селянин рассмеялся.
- Хорошо и благородно. Что же касается вашей теории - будем считать ее вашей собственной, - то разрешите мне остаться при своем мнении. Война естественно обостряет половое чувство. Солдат может поститься по необходимости. Но не по убеждению. И когда мне пытаются проповедовать весь этот вздор, я всегда думаю: либо проповедник не мужчина, либо поступает, как большинство проповедников.
- А именно?
- Проповедует одно, а живет по-другому. За примерами далеко ходить не надо… А впрочем, молчу, мы же условились…
Он приложил палец к губам, из глаз лучилось торжество. Насладившись замешательством собеседника, он вынул из брючного кармана плоский серебряный флакон, отвинтил пробку и вытряс на ладонь несколько капель.
- Хотите?
Растирая в ладонях пахнущие свежим сеном капли, Митя размышлял: неужели он намекает на Горбунова? Что он может знать? Спросить впрямую - значит сесть в калошу, я сам запретил ему говорить о Викторе Ивановиче. Он тут же отопрется, да еще поднимет меня на смех…
Постучали, и Митя вздрогнул. В этой комнате он всегда вздрагивал при любом стуке и презирал себя за это. Селянин не пошевелился, он только направил на дверь луч своего прожектора. Мите пришлось встать и открыть дверь Соколову. Бравый водитель был на этот раз не в полушубке, а в шинели со свежими нашивками на рукавах: как видно, столкновение с Горбуновым не отразилось на его служебных успехах. Сальный нос и стальные зубы блестели.
- Где вы пропадали? - спросил Селянин. Он прибавил к своему вопросу распространенное ругательство, причем Митю покоробила не столько суть, сколько форма - вялая и на «вы». Но Соколову манера его шефа, как видно, нравилась, он еще шире осклабился.
- Будет доложено, товарищ начальник, - сказал он, прищурясь, и тем самым впервые давая понять, что замечает присутствие лейтенанта Туровцева.
- Ну хорошо, идите. - Селянин встал. - Вот что, Дмитрий Дмитрич, - сказал он, когда за Соколовым закрылась дверь, - поедемте сейчас ко мне.
- К вам?
- Совершенно точно - ко мне. Мне обрыдла казарменная жизнь, и я оборудовал себе на зиму гарсоньерку, нечто вроде индивидуального убежища. К тому же здесь все ресурсы иссякли, а там, глядишь, что-нибудь и найдется. - Он внимательно посмотрел на Митю и засмеялся. - Мы с вами сейчас похожи на двух школьников, причем я - развращенный старшеклассник. Подите, детка, отпроситесь у мамы… Нет, кроме шуток, - видя, что Туровцев морщится, Селянин изменил тон, - даю вам слово, ровно в двадцать три ноль-ноль вы будете уже под одеялом. Соколов домчит вас домой за десять минут.
Митя почесал в затылке. Селянинское сравнение показалось ему довольно метким, он в самом деле чувствовал себя мальчиком, которого выманивает на улицу другой, про которого известно, что он добру не научит. Но именно этим и привлекательный. И точно так же, как тот мальчик, он боялся упрека в трусости и зависимости.
- Ладно, - сказал он, застегивая шинель. - Ждите меня за воротами.
Никакого подходящего предлога, чтоб просить увольнения, Митя придумать не смог и решил положиться на наитие. Пока он отсутствовал, ситуация в каминной изменилась: Иван Константинович ушел к себе, зато появился Зайцев. У огня остались только двое - Горбунов и Катерина Ивановна, теперь они сидели рядом.
На скрип двери обернулся только командир, Катя продолжала смотреть в огонь, и, стоя в дверях, Митя ясно видел розовое ухо и сверкающий, как тончайшая медная проволока, завиток волос.
- Виктор Иваныч, - тихонько окликнул Митя. На всякий случай, он решил не подходить вплотную.
- Да?
- Разрешите мне сходить в город…
- Да.
Разговор был окончен. Митя, не рассчитывавший получить «добро» с такой быстротой и легкостью, продолжал топтаться в дверях. Горбунов сказал улыбаясь, но уже с оттенком нетерпения:
- В двадцать три часа, надеюсь, мы увидимся.
Селянин ждал Митю, сидя в коляске мотоцикла.
- Долгонько, - сказал он. - Ну, а теперь живо - садитесь на багажник и хватайтесь за Соколова.
Митя замялся. Ему совсем не хотелось обниматься с Соколовым. Только боязнь показаться мелочным заставила его сесть. Соколов дал газ, и мотоцикл, треща и чихая, побежал вдоль реки. Несколько раз коляска наезжала на сугроб, и всех сильно встряхивало, затем колея стала шире, дорога ровней, и Митя, давно ни на чем не ездивший, обрадовался быстрому движению. Ветер приятно щекотал лицо, дышалось легко, Митя освободил одну руку и снял шапку. Он нарочно не заговаривал с Селяниным и только после того, как мотоцикл, миновав обшитого досками Всадника, взбежал на гулкий настил моста лейтенанта Шмидта, спросил, куда же его все-таки везут. Селянин сидел в коляске развалясь и в ответ только усмехнулся. Усмешку можно было трактовать двояко. Первый вариант был такой: «Доверьтесь мне и позвольте сделать вам сюрприз». Второй: «Привезут - увидишь». Второй вариант был вероятнее, и Митя надулся. Вынужденный держаться обеими руками за водителя, он почти не смотрел по сторонам. Улицы и набережные казались вымершими, дома стояли, как покинутые соты. Теперь они ехали правым берегом, еще более пустынным, чем левый, затем юркнули в длинную, засыпанную снегом улицу, состоявшую, как показалось Мите, из одних сплошных заборов. В заборах было много сквозных дыр от снарядов, справа их было больше, и Митя догадался, что Нева слева и что они едут параллельно реке, в сторону залива, отделенные от берега только неширокой полосой заводской территории. В конце улицы Соколов затормозил, гуднул и молча задрал ногу. Туровцеву надлежало догадаться, что он мешает водителю слезть с седла, Митя не догадался, и боколов, не оборачиваясь, сказал «разрешите» таким возмутительным тоном, что Митя с удовольствием трахнул бы его по затылку. Затем Соколов нырнул в узенькую дверцу, оказавшуюся «проходной», а Селянин сел за руль и осторожно въехал в раскрывшиеся перед ним ворота. Несколько зигзагов по заваленному железным ломом заводскому двору, и мотоцикл остановился перед длинным приземистым складским строением.
- Милости прошу в мою персональную келью, - сказал Селянин.
Комната, куда он ввел Митю, действительно напоминала келью, кладка стен была монастырская. Неизвестно, для какой цели она была выстроена, но перед войной здесь помещался красный уголок, об этом свидетельствовали развешанные на стенах портреты и стоявшие в углу свернутые знамена. Из обстановки уцелели только диван с высокой спинкой и большой стол, накрытый рваным сукном. У печурки стоял детский стульчик. Остатки прочей мебели, аккуратно распиленные, лежали у печки. Вероятно, печку недавно топили, в келье было тепло. «Этому везде тепло», - подумал Митя.
- Как видите, живу по-спартански, - пояснил Селянин, обводя своим прожектором беленые стены и сводчатый потолок. - Дело в том, что я со своими людьми провожу здесь, на заводе, учет материальных ценностей. Это волынка недели на три. Так вот, чтоб не мотаться…
- А что за ценности?
- Ничего интересного. Что вам нужно?
- Мало ли. Трубки красномедные, латунь листовая, кабель экранированный…
- Если поискать, то, может, и найдется. Напомните мне. Да будет! - возгласил он, щелкнув выключателем. Вспыхнул свет, такой яркий, что Митя в первое мгновение зажмурился.
- Ого! - вырвалось у него. - Как вы это делаете?
- Догадайтесь. - Селянин сделал паузу, чтоб насладиться своим превосходством, затем милостиво пояснил: - Проще простого. Здесь завод, - стало быть, напряжение двести двадцать. Практически - сто шестьдесят. Я бору городскую лампочку в сто десять вольт, и она горит у меня день, два, пока не перегорает. Тогда я ввинчиваю новую. - У него был такой довольный вид, как будто он по меньшей мере открыл новый физический закон. - Будем топить? Не будем, правда? А как насчет чайку? По-моему, в высшей степени целесообразно. Для таковой цели существуют электрические плитки. Не поленитесь, дорогой мой, плитка под диваном, место не совсем удобное, но, как сказано в Евангелии, дабы не вводить в соблазн малых сих… Вот я и не ввожу.
Пока Митя шарил под диваном, Селянин успел наведаться в какой-то тайник и извлечь оттуда бидон и несколько различного размера жестянок.
- Хлеба нет, - объявил он, заглянув в жестянку побольше. - Шроты будете есть? Я не ем, а вы попробуйте, вдруг вам понравится. Зато к шротам вы получите нечто такое, чего, наверно, давно не пробовали. Займитесь, голубчик, чайником, а я возьму на себя сервировку.
Даже изображая гостеприимного хозяина, он заставлял на себя работать.