И все‑таки судебное разбирательство началось. Сколько оно будет продолжаться, не знал никто. Во всяком случае, комендант суда, или, как тут его называли, маршал, огласил обвинительный акт. На это потребовалось два дня. Еще через два дня был произведен опрос подсудимых – признают ли они себя виновными? Как я уже отметила, все подсудимые заявили, что виновными себя не признают.
Теперь подсудимым полагалось дать время для подготовки к защите. Вот тут‑то и заело. По регламенту им должны были дать четырнадцать дней, а вместо этого предоставили целый месяц. Готовьтесь обстоятельней!
Если тебе не придется больше участвовать ни на одном из последующих заседаний, говорила себе я, то все равно этот исторический момент навсегда вписан в твою биографию!
Да, я испытывала вполне понятный восторг. Чувство причастности…
Откуда было знать, что я в самом начале пути? Это будет самый продолжительный за всю историю суд: он затянется на целых два с половиной года! И мне придется присутствовать почти на всех заседаниях.
Штаб Макартура разрешил советским представителям двухнедельную поездку по югу Японии, хотя никто из нас не просил о такой милости. Время было, и все мы согласились на поездку. Я ехала как переводчица при наших юридических представителях.
Юг Японии… Три основных острова – Хонсю, Сикоку, Кюсю…
– Мы побываем в Хиросиме и Нагасаки, – пообещал лейтенант Маккелрой. – Советские представители должны видеть это… Не воображайте только, мисс Вера, будто мне поручено наблюдать за вами. Нет и нет. Просто я еду к месту новой службы, и нам по пути.
– А где место вашей новой службы? – поинтересовалась я.
– Нагасаки! Там специально организована гостиница для русских корреспондентов и представителей. Меня поставили заведовать ею. Я вызвался сопровождать вас до Нагасаки. Там распрощаемся.
– Понятно. Со временем вас поставят во главе русского отдела вашего разведывательного управления. Начинаю думать: не совершили ли советские солдаты ошибку, освободив вас из японского плена?
Он улыбнулся:
– У вас хорошо развито чувство юмора. Каждый делает свою работу. Я всерьез занялся русским языком, и, надеюсь, вы мне поможете.
– Не надейтесь!
– Тише едешь – дальше будешь, – неожиданно сказал он по‑русски, правда, с большим акцентом.
– От того места, куда едешь, – отпарировала я.
Предстоящая поездка, если говорить откровенно, страшила. Увидеть своими глазами сожженные города… Зачем американцы хотят повезти туда советских представителей?
Вагон наш находился в хвосте состава. Это был комфортабельный вагон с американским часовым в тамбуре, японцам ехать вместе с советскими запрещалось. Когда на остановках выходили на перрон, полицейские поспешно отгоняли от нас публику. Здесь, в японской глубинке, как и в Токио, мужчины и женщины носили «национальную форму» – синие комбинезоны, френчи и брюки; может быть, просто потому, что другой одежды не имелось.
– Мы гарантируем вам удобства и безопасность, – пояснил Маккелрой нашим представителям. – Нужно всегда помнить: мы – в оккупированной стране, где союзников ненавидят. Япония – страна фанатиков, смертников. Они оккупировали территории с населением почти полмиллиарда человек, силой оружия навязывали покоренным свою волю, а теперь вдруг потеряли все… Бирма, Таиланд, Индонезия, Гонконг, Сингапур, Новая Гвинея, Филиппины, Корея, Маньчжурия, Сахалин, Курилы, Алеутские острова, Тайвань… Даже божественность своего микадо потеряли. Они свирепы и беспощадны. Я‑то успел их изучить. Японец как злой ребенок – у него отсутствует чувство ответственности.
В его словах имелась определенная логика, но в сложившейся ситуации приходилось больше опасаться коварства американцев, чем японцев, которые сейчас были в основном заняты своей бедой и борьбой с предпринимателями. Кое‑где рабочие захватили заводы и фабрики и установили на них свой контроль. Все проходило под красными знаменами, с участием коммунистов. Недавно впервые открыто состоялся съезд компартии, и коммунисты потребовали упразднить помещичье землевладение. Но коммунистов осталось мало – во время войны их беспощадно истребляли в тюрьмах. Вряд ли они возьмут верх.
Больные вопросы политики… они как‑то отгораживали меня от экзотических красот Японии. А ведь я совершала фантастическую поездку, о какой совсем недавно даже не смела мечтать. Нагоя, Киото, Осака, Кобе, Хиросима, Фукуока, Нагасаки… сверкающий маршрут, расцвеченный экзотикой.
Но в эти роковые для Японии минуты я хотела увидеть не красоты дворцов и пагод, а изнанку жизни таинственного островного народа, когда его душа, скрытая доселе обрядами и этикетом, выступает сейчас в горестном обнажении. Страдающие, обманутые люди, миллионы людей… На «священного журавля» никто не покушался, многие продолжали ему верить до последнего, считая непогрешимым, главой нации. Даже в день, когда началась оккупация, воинственные генералы продолжали не верить в поражение и подстрекали народ на сопротивление. Тогда‑то на улицах Токио и других городов появились огромные желтые плакаты с крупными черными иероглифами: «Никогда еще великая Япония не терпела поражения. Нынешние трудности – только ступенька к будущему. Сплотившись вокруг императорского трона, продолжим борьбу»; «Мы проиграли, но это только временно. Ошибку исправим».
А потом все оказалось блефом: нет великой божественной расы Ямато, призванной править миром, – это миф, заявил император. Все миф. Матерым политиканам и воинственным генералам пришлось, не дожидаясь позорной расплаты, принять яд или делать в срочном порядке театрально‑ритуальное сэппуку, харакири. Находились горячие головы, которые предлагали всем офицерам и генералам вспороть себе животы. Говорят, военный министр Анами, прежде чем проткнуть себе кинжалом брюхо, отправил императору послание, сочиненное в стихотворной форме Вака: тридцать один слог – ни меньше ни больше!
На каждой станции я видела нищету и разорение, обгорелые постройки, ватажки голодных ребятишек; дети смотрели на нас молчаливо и ничего не просили. В их головенки просто не укладывалось: а что же все‑таки случилось, почему нет еды, откуда взялись высокие рыжие люди в незнакомых мундирах? Японию никогда и никто не оккупировал. Здесь со школьной скамьи вбивали в мозги мысль о непобедимости народа Ямато.
Теперь Япония в самом деле потеряла все свои колониальные владения. Власть японского правительства фиктивна: она контролируется штабом Макартура. Новой конституции пока нет. По всей видимости, дело идет к замене абсолютной монархии парламентарной. Только‑то и всего. Ну, а император станет «символом государства и единства японского народа».
Я смотрела в окно вагона, и меня преследовало видение горы Фудзи, вершина которой то исчезала за громадами прибрежных гранитных утесов, то вновь возникала, занимая полнеба. Она напоминала седого великана, раскинувшего руки.
…Улица Сакае‑мати, деловой центр Нагои, короткие и длинные каналы, морской порт. Я задыхалась от влажности, словно очутилась в парной бане. И здесь пожары оставили свои черные следы. Безработные заполняли все улицы и площади, среди них почему‑то больше всего было женщин – все как одна в синих комбинезонах. Красивые смуглые девушки с овальными прическами и безобразные, сморщенные старухи. Жизнь словно бы остановилась в хмуром городе, где не было ни одного парка, ни одного сквера.
В северо‑западной части города возвышался белый, почти нереальный средневековый замок династии Токугава, о котором я знала из книг, пагода с золотыми дельфинами. Шедевр японской архитектуры пятнадцатого века. Он, подобно бронзовому Дайбуцу из Камакуры, жил в моих мечтах, как нечто недосягаемое. И вот я стояла у его высоченных вогнутых стен, крылатые этажи взлетали один над другим на высоту сорока пяти метров.
Отсюда, собственно, и началось объединение Японии, создание единого централизованного государства. Некто Ода Нобунага построил город Нагоя, подчинил своей власти половину Японии. При нем выдвинулся полководец Хидэёси, выходец из крестьян. Когда Нобунага был убит, Хидэёси захватил власть и завершил объединение Японии. Его называют «японским Наполеоном».
Наверное, в другое время я замерла бы от восторга, пощупала бы базальтовые глыбы, которыми облицованы стены, но сейчас смотрела на архитектурный феномен феодальных времен равнодушно и торопилась уйти. Пришлось ходить по всем этажам замка, осматривать картины японских и китайских художников, подняться на седьмой этаж, чтоб увидеть руины города.
– Завтра поедем в Удзи‑Ямада, в эту «японскую Мекку», с двумя великими храмами Исэ‑Дайдзингу. Вы увидите громадные парки, побываете в наиболее почитаемом синтоистском святом месте! – говорил лейтенант Маккелрой, обращаясь к нашим представителям.
– А нельзя ли сразу в Хиросиму? – спросила я: не было сил любоваться красотами священных парков.
– Нельзя. Ваш маршрут утвержден штабом. Вы должны убедиться в том, что центры древней культуры Японии не пострадали от американских бомб.
– Мы не собираемся выступать по этому вопросу, – сказал один из журналистов.
– Программа есть программа, – строго ответил лейтенант.
Все эти древние храмы и замки, гигантские статуи, музеи, священные рощи с золотыми и серебряными павильонами сейчас показались мне почти неодолимой преградой на пути в Хиросиму. Раньше я жила представлениями об оригинальной японской культуре. Замок Химэдзи в Хего рисовался волшебным замком, где обитают души средневековых самураев. А теперь интерес ко всему экзотическому внезапно умер: ведь это была всего лишь красивая ширма, за которой прятались обугленные города. Нельзя любоваться фарфоровой вазой Номуры Нинсэя, если на тебя смотрят голодные, безгрешные глаза детей… Потом, когда время залижет раны, может быть, я вернусь к красотам пятиярусных пагод и старинных танцев эры Гэнроку…
А впереди были еще Киото с его императорским дворцом, храмом Киемидзу на решетчатых сваях, храмовыми ансамблями; были порт Кобе, Осака – крупный промышленный центр Японии, «японская Венеция», «японский Манчестер»; лейтенант Маккелрой обещал свозить нас в город‑музей Нару, где находится величайшая в мире статуя Будды; там же – изумительный по своей красоте и древнейший в мире деревянный храм Хорюдзи. Храмы Нары славятся своими деревянными статуями, равных которым нет нигде. Я увижу знаменитые изваяния плакальщиков из Хорюдзи, деревянного Будду Мироку, стража Хасара с пламенеющими волосами – я увижу все то, о чем знала по книгам. Конечно же было время, когда я спала и видела пятиярусную пагоду золотого храма Хорюдзи, образец совершенства, мерило красоты…
Ты стоишь на пороге своей давнишней мечты! – говорила я себе. Поездка может оказаться неповторимой… Спеши все увидеть. Спеши! И я увидела все это. Мерно покачивали верхушками многовековые темно‑зеленые криптомерии. Я ходила по улицам старинных бамбуковых городов, наполненных горячей влажностью.
Путь до Хиросимы казался бесконечным. В каждом городе и в каждом городке нас ждала «гостиница для русских». И наряды полицейских в белых касках и гетрах. Мы рвались на заводы, на верфи, в железнодорожные депо, хотели встретиться с простым людом, расспросить о нуждах, а лейтенант Маккелрой и его помощники везли нас в чайный дом созерцать декоративную чайную церемонию, где бледные, хрупкие девочки‑подростки в кимоно подносили в пиалах зеленую пенистую массу, застревающую в горле, исполняли унылые, неторопливые танцы.
Боже мой! Сколько написано про чайную церемонию. Это не просто чаепитие. Собственно, никакого чаепития нет. Есть ритуальное священнодействие, когда считается, что человек должен во время церемонии погрузиться в глубочайшее самосозерцание. В этом деле были свои великие мастера чайной церемонии – Мура, Сюко или же Сэн‑но Рикю. В те времена в чайный павильон нужно было пролезать в узкое отверстие. Мы вошли в широко раскрытые двери, которые отворила не гостеприимная хозяйка дома, а американский сержант. То была полная профанация чайной церемонии. Сержант указал нам на соломенные туфли – дзори, – мол, снимите сапоги! В чайном домике не задержались долго: лейтенант Маккелрой потребовал от хозяев водки (да, да, самой настоящей русской водки!) и национальное блюдо скияки – мясо, жаренное в сое с сахаром и приправами. Мы выпили немного, закусили ломтиками сырой рыбы, съели скияки и отправились в кукольный театр Бунраку.
Мы в Киото.
– Киото – город гейш! – восклицает лейтенант Маккелрой. – Здесь самые знаменитые гейши. Здесь самые дорогие шелка, лучшие в мире фарфоровые и лакированные изделия. Командование приготовило вам подарки. Мы побываем в художественных школах. Киото – старая японская столица. Мы осмотрим живописные окрестности, посетим живописное озеро Бива. Нельзя не побывать в императорском дворце и тем более – в знаменитом «Золотом павильоне» – он находится у подножия вон той высокой горы. Поедем в Хигасияму в парк Мураяма…
Нас мотают и мотают по всем этим Накакио, Симокио, Камикио, Сакио. Хиросима где‑то здесь, совсем рядом, но дорога к ней извилиста. Киото, Оцу, Удзи, Нара, Осака, Кобе и еще какие‑то места. Парки, замки, озера, реки, названия которых просто не упомнить. Над живописным озером Бива, окруженном горами, клубился туман. Было неприветливо и скучно. Зачем я здесь?..
И снова я ходила среди руин и пепла – гигантский город Осака был наполовину разрушен; не сохранилось ни одного моста, сиротливо торчали одинокие заводские трубы. Люди рылись в кучах мусора.
Но и здесь имелся свой пятиэтажный замок, построенный якобы самим Хидэёси. Сторож объяснил нам, что еще до войны все деревянные конструкции замка были заменены стальными и железобетонными.
– При бомбежке американцами устоял! – сказал сторож с гордостью. – Все сгорело, а он устоял.
На замок смотрела равнодушно – устоял, и ладно.
– Скоро ли прибудем в Хиросиму? – перевела я вопрос одного из наших представителей.
– Скоро, немного терпения, господа, – ответил Маккелрой. – Разве вы не хотите побывать в оленьем парке Нары? Нара – первая постоянная столица Японии. Не побывать в первой столице?.. Знаменитый олений парк…
И мы утонули в оленьем парке с его многочисленными храмами, затерянными среди высоких кедров. Маккелрой как заправский гид вытанцовывал нечто шаманское в храме Тодайдзи возле самой большой в мире бронзовой статуи верховного Будды, весящей якобы свыше пятисот тонн. Отлита она в семьсот сорок девятом году.
– А где же священные олени? – спрашивает кто‑то.
– Их или прячут, или съели бонзы, – невозмутимо отвечает лейтенант.
Из всей нашей «закрученной» поездки мне, пожалуй, больше всего врезался в память, казалось бы, незначительный эпизод: венчание молодых японцев в синтоистском храме среди развалин Осаки. Сквозь дым от курящихся сандаловых палочек я видела юные серьезные лица молодоженов. Мальчик и девочка. Они были в своих кимоно. Их окружала молодежь. Стариков не было. Может быть, их родители погибли во время бомбежек? Я даже не вникала в сущность обряда, а смотрела на лица новобрачных. Их обмахивали зеленой ветвью, они делали каждый по девять глотков подогретого сакэ, согласно ритуалу, но все это словно бы шло мимо них. Они смотрели друг на друга доверчиво, влюбленно. Я‑то знала: в Японии невесту выбирают родители. Жениха – тоже. А тут было что‑то другое. Да, родители отсутствовали. И обрядность особого значения не имела. И вообще в Японии раньше брачный обряд не имел отношения к религии, соединяла новобрачных сваха прямо на дому. Что же привело этих молодых людей в храм? Может быть, приверженность к религии? Я спросила об этом у одного молодого японца, по всей видимости свата.
– Их дома разрушены, родители погибли, – сказал он. – Вот мы и решили собраться здесь. Каннуси отказался брать деньги, поверил в долг. Да и откуда могут быть у Ханако и Киоси деньги, если мы все ищем, и не можем найти работу?
Каннуси – жрец в белом кимоно, в черной шапочке и в громоздких черных башмаках – делал свое дело старательно: читал молитву громко, словно бы пел. Я не могла понять ни слова, пока не догадалась: молитва на древнеяпонском, которого не понимает никто, даже сам каннуси.
Потом танцовщица – мико – исполняла тут же, в храме, у алтаря священный танец кагура. Нас жрец слегка осыпал солью, по‑видимому желая очистить от мирской скверны.
Молодые люди явно не торопились уходить из храма. Потом вышли в садик, примыкающий к храму, и уселись на траву.
Они удивились, даже изумились, когда узнали, что я из Советского Союза. С русскими они встречаются впервые, хотя слышали о Москве. В Москве живут казаки. В войну 1904 года японцы разбили в Маньчжурии русских. А теперь, говорят, русские разбили японцев в Маньчжурии. Одним словом, квиты. Русская авиация никогда не делала налетов на японские города. У японцев нет чувства вражды к русским.
– Мы потеряли родных, близких, потеряли жилища, работу. Мы все работали на тепловых электростанциях в Амагасаки – это рабочий район. Нам крепко досталось. Наш пригород бомбили беспрестанно в течение года. Но никто не защитил нас. Куда девалась наша авиация? Почему наши летчики не дрались с ними? Мы до сих пор не знаем, почему все так случилось, – рассказывали они.
Я не знала, чем одарить молодых. В Маньчжурии было принято дарить часы, меняться часами. Часы считались чуть ли не предметом роскоши. Сняла свои миниатюрные часики, которые служили мне еще в Чите, и протянула невесте. Ханако застеснялась: она никогда не носила часов. Во время войны все жили очень бедно.
– Возьми на память о встрече с русскими, – сказала я.
Ханако стала кланяться, взяла часы и надела их на руку.
– Мы с Киоси не можем сейчас пригласить вас в гости, – сказала она тихо. – Но скоро все образуется, так как война кончилась. Через мико и каннуси этого храма нас всегда можно найти. Приезжайте!
Молодые люди все время улыбались, улыбалась и я. Наш разговор лейтенант Маккелрой, по всей видимости, принимал за светскую беседу: он стоял отвернувшись и нетерпеливо ждал, когда же я распрощаюсь с молодоженами.
– Как видите, счастье и несчастье свиты в одну веревочку, – произнес Маккелрой глубокомысленно, когда мы оставили молодоженов.
Мы еще куда‑то ездили и что‑то осматривали. Мне казалось, что Хиросима находится сразу же за Кобе, как это было обозначено на карте, но мы проезжали города Химедзи, Окаяма, Курасаки, Фукуяма, Ономити – и несть им числа. Мы ехали, ехали – и все еще находились в индустриальном районе Консай. А стремились мы, оказывается, в район Тюгоку.
– Хиросима находится в одноименной провинции, на так называемой «Солнечной» стороне Тюгоку, – пояснил Маккелрой. – Понимаю: вы рветесь в Хиросиму. Но вам придется набраться терпения, господа, поезд приходит в Хиросиму поздно вечером. Что делать в Хиросиме ночью? Не лучше ли продолжить путь? К утру будем в Нагасаки. Хиросиму можно осмотреть на обратном пути. Так сказать, экономия времени. Тише едешь – дальше будешь.
И поезд, остановившись в Хиросиме всего на несколько минут, ринулся, словно испуганный, в кромешную тьму беззвездной ночи. Напрасно я вглядывалась в черное окно: там, за окном, не было ни одного огонька, будто весь мир ослеп.
Хиросима осталась позади. Да и была ли она?..
Я настойчиво продолжала всматриваться в тяжелый сумрак, насыщенный испарениями. Ну, а если все подстроено коварными американскими «джиту» и мы вообще не попадем в Хиросиму на обратном пути? И доедем ли мы вообще до Нагасаки? Возможно, нам не хотят показывать ни Хиросиму, ни Нагасаки? Нам могут предложить вернуться в Токио по другой дороге, вдоль западного побережья. Хиросима останется в стороне.
И хотя лейтенант заверил, что к утру будем в Нагасаки, я продолжала сомневаться. Нагасаки… Некогда для меня название этого японского поселения звучало музыкой из «Чио‑Чио‑Сан», пронизанной острой печалью. Именно там, в Нагасаки, мадам Баттерфляй испытала муки любви и разлуки. Вместе с Пьером Лоти и госпожой Кризантем я в суровые, трескучие сибирские ночи шаг за шагом по узкой отвесной тропинке гор Нагасаки поднималась куда‑то туда, в темно‑зеленую благоухающую вышину, к бумажному домику с маленькими ширмочками, причудливыми табуретами и алтарем, на котором восседает позолоченный Будда. Или я взбиралась по гигантской гранитной лестнице великого храма Озиева, прикрываясь бумажным зонтиком с розовыми бабочками по черному полю, входила в тенистый сад, где находится Донко‑Тча – «Чайный домик Жаб». Эти жабы прыгали по мягким мхам, среди очаровательных искусственных островков, украшенных цветущими гардениями. Глубоко внизу я различала рейд – косую полосу в страшном темном разрезе среди громад зеленых гор… Тенистый коридор между двумя рядами очень высоких вершин, гигантская воронка из зелени, – трудно было отделаться от такого красочного представления о Нагасаки, городе, повисшем на краю острова Кюсю; и звон огромного монастырского колокола Ниппон Канэ продолжал звучать в моих ушах. Ночью мы перескочили с острова Хонсю на остров Кюсю.
…Мы стояли возле огромного монумента, изображающего хвостовое оперение бомбы; на этом странном памятнике была надпись на английском: «Нагасаки. Это точка, где упала на Японию американская атомная бомба. Взрыв произошел на высоте 1500 футов 9‑го августа 1945 г. Сразу же было убито 22 тысячи человек».
– Им еще повезло, – сказал лейтенант Маккелрой, – то, что находилось в складках горы, уцелело.
– А кто их считал, жертвы? – спросил майор юстиции.
Маккелрой задумался. Затем сказал:
– Эту надпись сделали наспех, ее нужно убрать и сделать другую: «Толстячок» убил не менее ста тысяч японцев!» Посудите сами: 9 августа, когда произошел взрыв, в Нагасаки насчитывалось двести семьдесят пять тысяч жителей, а после девятого августа их осталось сто пятьдесят шесть тысяч!
То была арифметика людоедов. Страшные цифры Маккелрой назвал совершенно спокойно, даже с нотками некоторого восхищения в голосе.
– Мы уберем глупый монумент и поставим новый, не так раздражающий глаз своей прямолинейностью, – откровенно разглагольствовал он. – Скажем, огромная мраморная плита с правдивым описанием событий. Чтобы япошки запомнили на века. Это был их судный день, или, как они говорят, гекосай.
Увы, в Мукдене лейтенант Маккелрой возмущался варварством американцев, сбросивших атомные бомбы на Японию. Сейчас он все позабыл. Никто не стал возвращать его к прошлому. «Толстячком» он любовно называл атомную бомбу. Ах этот «Толстячок»! Майор Суини должен был сбросить бомбу на Кокуру, но над Кокурой висело облако. Пришлось выбрать Нагасаки. Знаменательно: на борту «летающей крепости» находилось в то утро тринадцать человек! Тринадцать. Апокалипсис. Теперь рядом с этим местом строят модный ресторан. От туристов не будет отбоя.
Судя по всему, Маккелроя успели поднатаскать. Специально для встреч с советскими представителями и корреспондентами – ведь они будут приезжать и приезжать. Он знал, например, что изготовление атомной бомбы обошлось в два миллиарда долларов.
– «Толстячок» стоит того!
Место, где проводились испытания, называется символично – «шествие смерти». Те, кто проводил испытания, даже цитировали древнеиндийский эпос: «Я становлюсь смертью, сокрушительницей миров».
– Сравните: в Токио при одном из налетов сотен наших самолетов с обычными зажигательными бомбами от пожаров погибло восемьдесят четыре тысячи японцев. А тут один «Толстячок» натворил такое!
– А вы слышали о том, что Советское правительство предложило заключить международное соглашение о запрещении производства и применения атомного оружия? – спросил кто‑то из нас.
Маккелрой пожал плечами:
– У русских нет атомной бомбы, так что соглашение не будет иметь смысла.
– А сколько в то утро девятого августа прошлого года в Нагасаки было женщин и детей? – все же, не утерпев, спросила я. – Как самочувствие вашей дочурки, лейтенант Маккелрой? Она в Штатах или здесь?
Маккелрой покраснел. Потом воскликнул:
– Господа! Ленч, ленч… Пора в гостиницу.
Но никто не откликнулся на его призыв. Все молча наблюдали, как неподалеку от рокового места, где сейчас торчал хвост бутафорской атомной бомбы, японские рабочие сооружали ресторан. Щемящая боль переполняла мое сердце. Я готова была заплакать. Атомная бомба по прихоти случая взорвалась над католическим собором Ураками. Собор обуглился, рухнул. Среди черных руин стоял обезглавленный каменный Христос с прижатыми к груди руками – ударной волной ему снесло голову, и она валялась тут же, скорбная, слепая. Я вспомнила: Нагасаки – родина японского христианства.
– Этому парню не повезло! – сказал лейтенант, указывая на Христа.
Где‑то здесь находился домик мадам Баттерфляй, или Чио‑Чио‑Сан, той самой нежной японочки, которую грубо обманул американский военный моряк. Сюда приходили туристы, убежденные в реальности вымысла. Теперь здесь высились груды пепла и оплавившихся камней, валялись вырванные с корнем деревья. Всего лишь каких‑нибудь десять месяцев тому назад улицы разрушенного города были забиты обгорелыми трупами. А те, кто остались живыми, корчились в страшных судорогах или, обезумев от боли и ужаса, с обугленными руками, выжженными глазами, бродили среди дымящихся развалин. И никто не мог облегчить им страдания.
На дне залива лежали триста кораблей, затонувших при атомном взрыве. Их можно было бы разглядеть отсюда, сверху…
Программа, составленная в штабе Макартура, продолжала действовать исправно: в Нагасаки советские представители простились с лейтенантом Маккелроем и двинулись обратно в Хиросиму. Теперь нашу группу сопровождал некто мистер Бредли, личность занудливая и бесцветная. Да никому и не было никакого дела до него. Никто не обращал больше внимания на «джиту», посещали те места, какие находили нужным, вели длинные разговоры с японцами. Когда «джиту» протестовали, мы грозились пожаловаться в Дальневосточную комиссию и Союзный совет.
Первая атомная бомба была сброшена именно на Хиросиму. Шестого августа. В восемь часов пятнадцать минут утра.
Город лежал в плоской речной дельте, напоминающей тарелку или блюдце. Тут не было горных складок, и мало кто уцелел. От вокзала осталась небольшая стена, она сиротливо поднималась над грудами обгорелых, искореженных паровозов и вагонов. Здесь все еще остро пахло горелым железом.
Дальше, за этой одинокой стеной, тянулись обугленные пламенем развалины домов, напоминающие издали кладбищенские памятники. Под ногами похрустывал щебень.
Мистер Бредли деловито пояснил: из трехсот пятнадцати тысяч жителей уцелело очень мало. Во всяком случае, погибло наверняка тысяч двести, а то и больше. Домов не осталось.
Мы осторожно шагали по каменному хрящу и пеплу. Было страшно сознавать, что это человеческий пепел, как в крематории. Мы опустились на самое дно «блюдца» и увидели гигантскую площадь, ровную, как стол: здесь прошлась взрывная волна невиданной силы. Температура, достигавшая нескольких тысяч градусов, расплавила камни, обесцветила их.
У реки Оти высился остов здания с куполом. Тут была Торговая палата. Именно в этом месте горящие люди бросались в реку. Оти оказалась сплошь заваленной трупами. Более двухсот сорока тысяч погибших! За всю многолетнюю войну на Тихом океане американцы не потеряли столько.
Разум отказывался верить в хиросимскую трагедию. Зачем? В последние дни войны?.. И если бы даже не в последние, а вообще? Американцы нарушили международное право, и японцы могли бы привлечь их к суду. Могли бы… ха!
Я подняла бесцветный камень, положила страшный сувенир в полевую сумку. Господа японцы, приходите через двадцать лет: я отдам вам камень вашей Хиросимы! Может быть, к тому времени вы позабудете обо всем и бесцветный камень воскресит в вашей памяти эти жестокие дни. Может быть, ваши бизнесмены соорудят на берегу Оти шикарные рестораны, с веранд которых удобно будет любоваться на сохраненные для туристов развалины? «Уютный ресторан с прекрасным воздухом, тонкими блюдами и красивым видом на атомные развалины». Цинизм торгашей беспределен. И вы, оглушенные Макартуром и его «джиту», всей системой американской пропаганды, будете тупо слушать гида о том, в каких муках гибли дети, старики и женщины и как полезны были атомные бомбардировки для японского народа. Скажем, туристские проспекты и путеводители, рекламирующие Хиросиму как город устриц и… атомной бомбы! Или магазины и магазинчики с вывесками: «Сувениры атомной бомбы». Да, да, а вдруг Хиросима превратится в туристскую достопримечательность? Я, конечно, не могу поверить в такое, но все же сохраню этот обесцвеченный камень.
Я слышала кое‑что о лучевой болезни. Японцы называли ее «итай‑итай» – детское слово – «больно‑больно». Откуда мне было знать, что каждая железная балка таит в себе повышенную дозу радиации, опасную для окружающих?!
Мистер Бредли добросовестно знакомил нас со всеми «достопримечательностями»: вот тут, у дверей байка Сумитомо, на ступеньке сидел вкладчик. От него после взрыва осталась черная тень. Сам человек испарился. Приходите разговаривать с тенью. Кто он был, человек, присевший на ступеньки? Наверное, ждал открытия банка. Ждал с нетерпением. Не успел даже подняться. Атомный «Малыш», как любовно американцы называют бомбу, «сфотографировал» его. У входа в кафедральный собор остались тени двух нищих. Наверное, они стояли с протянутыми руками.
Говорят, летчик, полковник Пол Тибэтс, сбросивший бомбу, назвал свою «летающую крепость» в честь матери «Энола Гей». «Малыш» до сих пор совершал «тайре‑одори», что значит «пляску большой добычи»: каждый день в Хиросиме умирали люди от лучевой болезни, и, когда это кончится, не знал никто.